Текст книги "Гребень волны"

– Эмоции, Костя, эмоции, – сказал Энграф. – А где строгая научная оценка фактов? Ведь вы сподобились редчайшей возможности общаться с представителем высшего интеллектуального звена Галактического Братства. И для земной ксенологии ваша информация бесценна. Надеюсь, вы не преминете составить подробный отчет о рандеву, опустив по необходимости содержание самой беседы, а также снизив эмоциональный накал?

– Не премину, – фыркнул Кратов. – На досуге. Теперь и оно – эпизод моих мемуаров. Но будет это непросто. Попробуйте-ка составить отчет в ксенологической нотации о ваших каждодневных препирательствах с Руточкой на предмет полезных физических нагрузок!.. Так что же интересного сообщил вам коллега Шервушарвал?

– Нижеследующее, – сказал Григорий Матвеевич. – Колючий Снег Пустых Вершин убедительно просил руководство земного представительства на Сфазисе не препятствовать вашему желанию – буде таковое возникнет – на время оставить свой пост и возвратиться на Землю. Любые ваши поступки, присовокупил тектон, должны расцениваться как направленные на благо Галактического Братства.

– И что же вы? – полюбопытствовал Кратов.

– Грешно вам… Разумеется, мы отнеслись к просьбе тектона с пониманием! Что занятно, Костя: в это время ваша конфиденциальная беседа с Горным Гребнем была в самом разгаре. И, полагаю, каждое ваше слово немедленно становилось ведомо всему Совету тектонов. А вы говорите – в гости пригласить.

– Я знал об этом. Горный Гребень не скрывал своей постоянной связи с другими тектонами. Мне лишь почудилось, что перед самым расставанием он все же разорвал ее… Это пустяки, Григорий Матвеевич. Мне нечего было таить от Совета тектонов. И всем нам – тоже. Тектоны – общность более высокого порядка, чем раса, биологический вид. По сути, мы имеем дело с единым сверхорганизмом, сверхинтеллектом под названием «Совет тектонов». Согласитесь, было бы удивительно, если бы правая рука этого сверхорганизма не ведала, что творит левая.

– Замечательно, – улыбнулся Энграф. – Как-нибудь пригласите на чашку чая левую пятку этого сверхорганизма… Вы упрямец, Костя, и это также не самая дурная черта вашего характера, есть и похуже. Только примите к сведению мою ремарку: тектоны, при всем их очаровании, не люди. Повторяю: не люди! И никогда не станут мыслить и поступать по-человечески, как бы нам того ни хотелось. Для них это много-много шагов назад по эволюционной лесенке. И то, к чему все мы с исторической неизбежностью придем – я имею в виду пангалактическую культуру или, как принято величать ее среди дилетантов, Единый Разум Галактики, – так вот, культура эта будет нечеловеческой. Как ни обидно вашему, да и моему, поверьте, человеческому самолюбию. Тем не менее, этот досадный для всякого антропоцентриста факт не помешает человечеству преспокойно, с достоинством влиться в магистральное русло формирования пангалактической культуры и занять там подобающее место… А вас не смущает то обстоятельство, что тектоны заранее предвосхитили некоторые ваши поступки?

– Вы правы, Григорий Матвеевич: я упрямец. И потому не люблю, когда мною двигают, как пешкой, даже в сторону ферзевого фланга. Вы это и сами отлично знаете.

– Еще бы! – хохотнул Энграф.

– Но чего за тектонами ни разу не отмечалось ни в одном свидетельстве – так это лжи. И если они говорят, что в Галактике творится нечто обеспокоившее их и это «нечто» каким-то невероятным образом связано со мной, значит так оно и есть. И сейчас не тот случай, чтобы я артачился. Хотя у меня накопилась прорва проблем, разрешить которые было бы не только интересно, но и полезно.

– Вы слишком много носитесь по Галактике, – укоризненно проговорил Энграф. – Вот и нашалили где-нибудь. Зацепили какие-то струны, доселе скрытые от чуткого уха и недреманного ока тектонов. И эти струны зазвучали не в их излюбленной тональности.

– Горный Гребень просил меня заняться мемуарами. Не знаю, зачем это тектонам. Быть может, они хотят найти в них первый аккорд этих струн? Или, еще того проще, выиграть время, осмотреться, изучить ситуацию поглубже? Подозреваю, что наши многомудрые тектоны слегка растерялись. Могут они растеряться, в конце-то концов?

– Могут. И растеряться, и ошибиться. И перестраховаться, кстати, тоже. Только не вкладывайте в эти термины человеческое содержание, Костя. Растеряться для тектона, вероятнее всего, означает обрабатывать объем информации несколько больший, нежели требуется для оптимального решения проблемы.

– Вы снова принялись за мое воспитание, Григорий Матвеевич, – заметил Кратов. – Неужели я плохой ксенолог?

– Отнюдь нет, Костя, – ласково промолвил Энграф. – Вы хороший ксенолог. В свете последних событий я бы даже выразился: чересчур хороший. Очень мне нравится и завидно, что сердце у вас болит обо всех этих… нелюдях. Что вы за ксенологическими абстракциями отчетливо видите живых существ. Сострадаете им. У меня, грешника, оно давно уже не болит, сердце-то. И контакты для меня – лишь набор формальных описаний, которые надо привести к истинному, однозначно определенному виду… Как долго вы предполагаете быть на Земле?

– Примерно с месяц. На дольше мне просто не достанет воспоминаний.

– В таком случае у меня будет к вам ряд поручений.

– Разумеется, я их исполню. – Кратов испытующе поглядел на Энграфа. – А почему бы нам не наведаться туда вместе? Проведать матушку-Землю?

– Что мне там проведывать, Костя? – пожал плечами Григорий Матвеевич. – Искать старые стены своей молодости, которые давно стерты в прах? Молчать над могилами ушедших родных и друзей? Я реликтовый космический волк-одиночка. С Землей меня не связывают ни дом, ни семья. Потому что на все это нужно было жертвовать временем, а в молодости мы необдуманно склонны отдавать предпочтение более важным – на наш, разумеется, взгляд – занятиям. И однажды выяснилось, что ничего уже не поправить и не построить. С тех пор мой дом – на Сфазисе, а моя семья – все вы, кто проводит здесь некоторый период своей биографии, чтобы затем пропасть где-то за тысячи парсеков. И я вполне понимаю ощущение цейтнота, какое вечно испытывают тектоны. Только вот не нравится мне, что и вы, Костя, похоже, неосознанно повторяете мой путь.

– Что вы, Григорий Матвеевич, – Кратов смущенно засмеялся. – Какой же из меня аскет?

– Вполне сложившийся, Костя, – печально покивал Энграф. – Мой вам совет – хотя вы редко прислушиваетесь к моим советам, и напрасно! Разумно используйте время, дарованное вам судьбой. Не запирайтесь там, на Земле, в монашескую келью. Полюбите красивую женщину. Постройте, наконец, дом. И шут с ней, с ксенологией! Кстати, отчего бы вам не умыкнуть окончательно нашу Руточку? Ведь пропадет она здесь, в девках засидится. Ну сами взгляните, какое сокровище!

Кратов поднял голову. На том берегу пруда нагая Руточка Скайдре собиралась купаться. Укладывала волшебные свои волосы в тугой жгут, пугливо пробовала босой ногой воду.

– Утица, – сказал Григорий Матвеевич с отеческой нежностью. – Белорыбица… Ну, я, пожалуй, пойду отсюда. А то она, чего доброго, и меня заставит бултыхаться.

Камыши тихонько сомкнулись за ним. Кратов подобрал очередной камешек, примерился и пустил его по воде. «Блинов», как и прежде, напечь не удалось, камешек мигом затонул, и Кратов сердито закышкал на взволнованных рыб.

– Костик! – окликнула его Руточка. – Твой завтрак в саду. А потом приходи плавать.

«Обедать я буду уже на Земле, – подумал Кратов. – Дома».

«А ты уверен, что там еще есть твой дом? – спросил он себя спустя мгновение. – Или тебе просто хочется верить в то, что есть?»

Часть первая
Драконоборец

1.

Кратов старался ступать неслышно и легко – так, чтобы ни единый звук не выдал его присутствия. Он весь обратился в слух, но прислушивался главным образом к самому себе, а не к той тишине, что его окружала. Он почти оглох от ударов собственного сердца. А тишина была нехорошая, подозрительная. Полное безветрие, бестравье и безлесье. Только предательски скрипучий галечник под ногами и серые пористые скалы со всех сторон. Да еще паутинки облаков над головой. Больше всего Кратов желал бы превратиться в одно такое вот облачко, и тогда ему было бы совсем просто проделать то, что от него требовалось – пересечь весь этот галечник, жалких двести метров, из конца в конец и уцелеть.

Он отважился еще на один шаг, и чертова галька зашуршала, поползла под его ботинком. «Воронка… Конечно же, без этого никак, – успел подумать он, падая на выставленную руку. – Теперь-то уж все». И действительно: когда он выпростал ногу из воронки и выпрямился, здоровенный полосатый звиг уже сидел напротив на свернутом в калачик толстом лоснящемся хвосте, а мокрые губы его, свернутые в трубочку, плотоядно подрагивали. Отныне Кратову оставалось одно – убить этого звига прежде, чем тот убьет его самого. Все складывалось не так элегантно, как замышлялось, и впереди была сплошная пальба, брызги крови и лохмотья горелого мяса, сила против силы, меч на щит, но иного выхода теперь уже просто не существовало. И он вскинул фогратор – чуть раньше, чем звиг напал на него. Все же сказывалась долгая, изматывающая мускулы и нервы первичная подготовка, да и природными данными бог не обидел.

Но второй звиг все это время торчал у него за спиной. Известно, что звиги всегда атакуют поодиночке, но охотятся парами… И второй звиг, сочтя, что пришел его черед, убил Кратова ударом ороговевшего жалоязыка в основание черепа.

2.

– Повторить? – спросил Грачик и протянул руку к пульту видеала. На руке сквозь тугую черную шерсть проступала сложная многоцветная татуировка.

– Не надо, – пробормотал Костя. Ему было стыдно. – Ни к чему это теперь.

– Как оно там, в потустороннем мире? – полюбопытствовал Грачик. – Старина Харон держит извоз как прежде?

– Твои промахи, полагаю, очевидны тебе самому, – произнес Михеев. Он сидел в кресле – лысый, огромный, в обширных белых брюках и бесформенной, пятнистой от пота распашонке. Развалившись так, что руки свисали через подлокотники до полу, а ноги простирались на всю комнату. И весь он разительно напоминал собой выброшенного на берег осьминога. – Впрочем, что я говорю! Будь они тебе очевидны, ты по крайней мере притворился бы, что намерен их избежать… Итак, первое. Когда не хочется производить много шума, следует ходить босиком, – Михеев с ощутимой натугой приподнял одну ногу и выразительно покрутил ступней в плетеной сандалии. – Предварительно остановив потоотделение на подошвах. Особенно по галечнику. Особенно когда ждешь ловушек. Вроде той воронки.

– Особенно когда кругом звиги, – вставил Грачик, ухмыляясь в мушкетерские усики. – Да такие голодные.

– Второе. Предупреждали мы тебя, что непременно будут сюрпризы?

– Предупреждали, – буркнул Костя, потупясь. – А я, может быть, не умею останавливать потоотделение.

– Ну так бы и сказал звигам: мол, не обессудьте, ребята, не умею. Ты… как бишь тебя… Кратов, даже не почувствовал за спиной второго звига. Хотя знал, что он обязательно будет. А ведь он буквально сверлил тебя своими гляделками. В мыслях он уже убил тебя, сожрал и переварил. Лишь то обстоятельство, что это был звиг-вассал, помешало ему прихлопнуть тебя сразу. А так он предоставил тебе возможность посостязаться со звигом-сюзереном в быстроте реакции. Звиги – существа бесхитростные, честные охотники, подлости в них нет.

– Кстати, и реакция у тебя тоже неважная, – заметил Грачик.

Костя сидел красный, как маков цвет. Ему казалось, что сейчас рдели даже пятки, которые подвели его с потоотделением, будь оно неладно. Никогда прежде он не сознавал себя таким неуклюжим дураком, как сейчас. Он готов был провалиться сквозь землю.

– У меня, может быть, лучшая реакция на всем курсе, – наконец выговорил он с обидой. Чтобы хоть как-то возразить.

– Посмотрите на него! – захохотал Грачик.

– Малыш, – с нежностью произнес Михеев. – Как бишь тебя… Никогда не произноси таких слов в присутствии звездоходов. Мало того, что реакция сама по себе не есть большое достоинство. Тоже, нашел предмет для гордости – физиологическую характеристику организма! Еще похвались, что у тебя отличный утренний стул… Я уже старый. Меня давно списали из Звездной Разведки. И даже в лучшие годы я не рисковал заигрывать с двумя звигами на тропе охоты. Разве что нужда заставляла. Ну-ка, воздвигнись.

Костя медленно встал, оправляя рубашку.

– Вот тебе боевое задание, – продолжал Михеев. – Когда захочешь – не обязательно сейчас и даже сегодня – подними правую руку, выстави в направлении меня указательный палец и скажи: «Пуфф!» Если ты проделаешь это достаточно быстро и неожиданно, будем считать, что я убит.

– Можешь тогда съесть его, – потешался Грачик. – Переварить и удалить из организма.

– Пуфф! – сказал Костя.

Однако его указательный палец смотрел в потолок, потому что Михеева уже не было в кресле, где он только что лежал в лежку, словно раскисший моллюск. Михеев стоял вплотную лицом к лицу с совершенно уже ничего не соображающим юношей и заботливо, под локоток, направлял его правую руку вверх.

– Так, – проронил уничтоженный Костя. – Ясненько. Кому я могу заявить о своей профессиональной непригодности?

– Например, мне, – ответил Михеев, снова громоздясь в свое кресло. – Садись-ка лучше, где сидел.

– Обиделся, – сказал Грачик. – Гордый! А чего ты пыжишься? Тебе когда еще будет двадцать лет, и ты пока что абсолютный нуль. Эмбрион! Даже с учетом твоей реакции. Тебе никто этого раньше не говорил? Ты, наверное, полагал, что мы полюбуемся твоей статью, хором закричим: «Ах, какой ты хороший!», посадим тебя в корабль и фуганем завоевывать Галактику? Эх, знать бы тебе, как меня драили здесь в свое-то время… Долго драили, пока вышел толк!

– Задницей по битому стеклу, – добавил Михеев. – Это сейчас что ни полигон – то курорт. Так вот, для справки, чтобы ты уяснил перспективу. Я, конечно, уже старик. Все меня и зовут за глаза «дед Михеич». Придет пора – и ты будешь звать так же. А когда-то я был Звездным Разведчиком высшего класса. В нашей работе класс присваивается за знания, опыт и заслуги. Но еще существует градация по категориям. Вот категория-то и даруется за способности, что даны каждому от рождения, от бога, от папы с мамой и развивались по мере продвижения к совершенству. В том числе за реакцию.

– И за отличный стул по утрам, – не упустил случая Грачик.

– У меня, к примеру, в пике формы была четвертая категория. А вот Грачик имеет второй класс, но третью категорию. Его учили и готовили лучше, чем меня. Я сам и учил.

– А первую категорию имеет лишь сам Господь Бог, – сказал Грачик. – Когда он тоже в пике формы.

– Сейчас ты… как бишь тебя… Кратов, являешься Звездным Разведчиком девяносто девятого класса девяносто девятой категории. Когда мы тебя пропустим через первую мясорубку, твоя категория, возможно, будет выражаться одной цифрой. И тогда мы станем учить тебя быть хорошим Звездным Разведчиком. И научим, если ты от нас не удерешь.

Грачик покосился на часы.

– Закругляйся, дед, – сказал он. – Мы потратили на него уже полчаса. Се грядет скоро очередной пожиратель звигов. С таким же гордо воздетым носом.

– Да, верно, – согласился Михеев. – В общем, так, Кратов. Парень ты неплохой, и реакция у тебя действительно приличная. Гнать тебя из училища никто не станет. Со временем из тебя проклюнется приличный звездоход. А через три дня будет тебе и всему вашему курсу упомянутая мясорубка за номером один. Планета Аид – у нас там полигон. Родным и близким скажешь, что отправляешься в турпоход.

– Надолго? – спросил Костя, потихоньку оживая.

– На три месяца. Все едино связи с Землей у тебя никакой не будет. Да и с нами тоже. Ну, вытащить тебя из передряги мы всегда сумеем. Но Аид – это настоящая планета, а не психомодель, вроде Ущелья Звигов.

– Тренировка на выживание? – обрадовался Костя.

– Примерно. Перед десантированием ты пройдешь гипноблокаду и забудешь о том, что рядом есть взрослые дяди, готовые в момент опасности взять тебя под мышки и вынуть из пищевода нехорошего хищника. После Аида тоже будет гипноблокада и даже ментокоррекция. Потому что многое из пережитого тебе полезно будет забыть.

– Могу я знать содержание тренировки?

– Перед подружкой пофорсить?! – грозно взревел Грачик и тут же расхохотался.

– В общих чертах, – сказал Михеев. – Вспомни Ущелье Звигов. Ты не видел опасности, не был готов к ней. То есть, разумеется, ты ожидал подвоха, но уделял внимание больше себе, чем звигам. От того, что ты помнил о нереальности испытания и, выходит, был неверно ориентирован. А еще от того, что чувства твои спали. У человека их немножко больше, чем пять. Но в обычной обстановке они дремлют, над ними царит сознание, интеллект. А после гипноблокады они в тебе проснутся. И, верится, больше никогда не уснут.

Выходя из комнаты, Костя нос к носу столкнулся с незнакомым юношей, бритоголовым, в темных очках и белой накидке. Собственно, они встречались на приемных испытаниях, но как-то не возникало повода сойтись поближе.

– Извините, – произнес бритоголовый, придержав отпрянувшего Костю за локоть. – Ну, как там?

– Ничего, – сказал Костя. – Впечатляюще.

«Ни пуха ни пера, пожиратель звигов», – подумал он и с легкой завистью поглядел тому на ноги. Бритоголовый был босиком.

3.

На своем гравитре Костя дважды обогнул шпилеобразное здание Университета, заглядывая в окна сорок второго этажа. Встроенная система защиты временами взбрыкивала и отбрасывала машину прочь от серых каменных стен на безопасное расстояние. Ничего толком не рассмотрев, Костя швырнул гравитр к земле, по-над старчески редкими кронами деревьев, на лужайку, где студенты коротали свободное от занятий время.

На сей раз ему с ходу повезло.

Заслышав прерывистый посвист снижающегося гравитра, Юлия спокойно подняла голову от рябившего экрана видеала.

– Ты спятил, – сказала она убежденно.

– Угу, – радостно подтвердил Костя, вываливаясь из кабины на мураву к ее ногам.

– У меня совсем нет на тебя времени, – продолжала Юлия сердито. – Через полчаса я иду беседовать с Шилохвостом.

– Ничего, я подожду, – сказал Костя. – Не век же ты с ним станешь секретничать. У меня в запасе целый день, вечер и, в общем-то, ночь. А он молодой, этот твой Винтокрыл?

– Что-нибудь стряслось? – строго спросила Юлия.

– Угу, – сказал Костя, забирая у нее видеал, в бешеном темпе менявший замысловатые цветные картинки. – Это что за фигня? Неужели сломался?

– Ты ничего не понимаешь, – сказала Юлия и потянула видеал к себе. – Это метаморфные топограммы. А профессор Шилохвост – виднейший специалист по ним.

– Наверное, человечеству никак не обойтись без этих ваших… топоморфных метаграмм, – с сомнением произнес Костя.

– А ты думал!

– Юлька, я уезжаю! – наконец объявил Костя, улыбаясь во весь рот.

– Куда еще?.. Ах нет, так спрашивать нельзя, плохая примета. Надолго?

– В турпоход со всем курсом, на три месяца.

– НА СКОЛЬКО?!

– А что страшного-то?

– Вот прекрасно! – туча рыжего огня всколыхнулась вокруг головы девушки. – И что я должна буду делать одна все это время?

– Уж ты останешься одна, ждите, – хмыкнул Костя. – А профессор Дубонос?.. Учиться ты будешь! Хорошеть. И отдыхать от меня.

– Странные у вас турпоходы, – Юлия спихнула видеал с колен и придвинулась к порозовевшему от удовольствия Косте поближе. – Наверное, ты что-то скрываешь от меня. А тебе не стыдно обманывать?

– Да никого я не обманываю! – Костя отвел взгляд на мельтешившие топограммы. – Ну разве что чуть-чуть.

– А стыдно тебе тоже чуть-чуть?

– Нет, стыдно-то мне как раз на всю катушку…

– И часто у тебя предвидятся такие турпоходы?

– Подозреваю, что всю жизнь.

– Мне это не нравится, – сказала девушка решительно. – Ты хотя бы соображаешь, что за три месяца я могу не только отдохнуть от тебя, но и вовсе отвыкнуть? Примириться с тем, что тебя нет?!

– Не надо! – Костя замахал руками. – Отвыкать не надо. Я не хочу, чтобы ты от меня отвыкала!

Юлия резко отстранилась и одним движением оказалась на ногах, торопливо одергивая свой ярко-синий сарафан. Костя, ничего не понимая, тоже на всякий случай встал.

Мимо них неторопливо шествовал могучего вида черноволосый мужчина в просторном светлом костюме, больше напоминавшем пижаму. Замечательным в его облике было то, что борода, скрывавшая половину лица, отчего-то имела чисто-серебристый цвет. Создавалось впечатление, что странный этот человек ничего не видел вокруг себя, да и шел в общем-то не разбирая дороги.

Когда он поравнялся с молодыми людьми, Костя с удивлением отметил, что Юлия побледнела и едва ли не перестала дышать.

– Ты что? – спросил он шепотом.

– Это он, – одними губами, контрастно алыми на беломраморном лице, сказала Юлия. – Шилохвост. Он сейчас не здесь.

– А где же? – с неуклюжей иронией полюбопытствовал Костя.

– В своем мире. Он сконструировал собственный мир, наполнил его иными, чуждыми для нас топограммами. И путешествует по нему. Такой мир важно создать, а дальше он начинает жить самостоятельной жизнью и диктовать творцу собственные законы. Когда-нибудь Шилохвост погрузится в него настолько глубоко, что не сможет вернуться. Я тоже хочу туда, только заглянуть… одним глазком…

– Я не пущу тебя, – озадаченно сказал Костя.

– А мне и не дано, – с тоской произнесла девушка. – Ну, я пойду.

– Юлька! Подожди! Где мне тебя ждать?

– Ждать? – переспросила она рассеянно. – Ах да, день, вечер и ночь… Здесь. Часа через четыре. Или пять. В общем, жди…

– Ну вот, – Костя горестно вздохнул. – Встретились, называется.

 
Значит это – умри?
Только пришел я,
И уже прогоняешь.
Ах, уж не по силам мне жить, –
Чувствую я…[1]1
  Ямато-моногатари (X в. н. э.). Пер. с японского Л. Ермаковой.


[Закрыть]
 

Юлия не слушала его. Она уходила, неотрывно глядя в широкую спину блуждавшего среди своих топограмм профессора Шилохвоста. Не отставая от него ни на шаг и в то же время ни на шаг не сокращая разделявшего их расстояния. Казалось, и она тоже внезапно углубилась в какой-то свой мир. Быть может – не такой изощренно причудливый, но наверняка отличный от всего, что можно представить постороннему воображению. Возможно даже, обволакивающий это таинственное инобытие Шилохвоста, подобно тому, как тонкая кожура атмосферы укрывает собой прекрасный плод – живую твердь планеты…

Костя унес забытый девушкой видеал в тень своего гравитра. Некоторое время он следил за игрой топограмм на плоском экранчике. Потом, отчаявшись что-либо понять, переключился на мультяшки.

4.

Ночью пошел дождь и похолодало. Прыглец перебрался поближе к основанию ветки и натянул на плечи сырую шкуру мохнача, которую повсюду таскал за собой. Теперь шкура особенно пригодилась, хотя ногам по-прежнему было зябко. Жирные ледяные капли насквозь пронизывали густую крону дерева, соскальзывали с листка на листок, не задерживаясь на шероховатостях ствола, падали Прыглецу на макушку и уже оттуда норовили просочиться под шкуру. Это был Плохой Дождь, хотя деревья любили его и трава любила его и росла после него как очумелая.

Храпуница, которая стерегла Прыглеца внизу, кружила возле ствола. Петляла в резун-траве, но иззубренные листья не брали ее, ломались о свалявшуюся шерсть, до мяса не доставали. Изредка храпуница припадала на переднюю пару лап, уткнув многозубую пасть в землю, и принималась громко икать и храпеть от нетерпения и досады. Очень уж ей хотелось пожрать Прыглеца.

Здесь их желания совпадали: Прыглецу тоже хотелось пожрать храпуницу. Но для этого ему надо было дождаться восхода луны, потому что храпуница, завидя луну, совсем дурела, делалась неловкой и нечуткой. Становилась на задние лапы, сучила остальными в воздухе и храпела на мутный ущербный диск в просвете между ночными облаками, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Тогда Прыглец мог бы слезть с дерева, подойти к храпунице и убить ее ударом в нежное место между пластинами панциря, утыканного длинной жесткой шерстью. А затем пожрать.

Но облака не расступались и луна не светила храпунице. Тучи Плохого Дождя заволокли все небо. Где там пробиться луне?..

Медленные и злые мысли шевелились в голове Прыглеца: «Надо луну… пожрать храпуницу… плохой Плохой Дождь…» И это шевеление не давало ему уснуть. Во сне Прыглец мог отпуститься от ветки и упасть вниз – туда, где сердилась храпуница. А ей только того и надо. Она-то никогда не спит. И никто в этих местах никогда не спит. Ни один зверь, ни одна птица. Кроме Прыглеца, Ходуна и тех, кто в сухую погоду приходит к Реке с другого ее берега.

Прыглец не любил спать. Не потому что боялся: когда ему удавалось соорудить в кроне дерева прочное гнездо, можно было не опасаться упасть. Разве что приползет змея и, сослепу не разобрав, начнет душить… Во сне Прыглецу иногда виделись очень странные вещи, чужие и непонятные. А он не терпел того, что не понимал. Прошлой ночью ему снились огромные утесы, сплошь изрытые норами и гнездами. И что-де Прыглец живет в одной такой норе. И что подползает он к лазу, а перед ним – бездонная пропасть. И где-то внизу кружат невиданные птицы, перекликаясь незнакомыми голосами…

Плохой Дождь разом, как это с ним и бывает, угомонился, его жирные капли больше не досаждали Прыглецу. Зато пошел Хороший Дождь, мелкий и теплый. Но листья задерживали его, всасывали и впитывали, не допуская до затаившегося между ветвей Прыглеца, который угрелся в своей шкуре и придремал.

Наконец расступились тучи, проглянула луна, и храпуница совсем одурела, глядя на нее неосмысленными глазищами.

Прыглец встрепенулся. Начиналась пора охоты. Припадая к стволу, он заскользил книзу. Он очень старался не шуметь листвой, не хрустеть мертвыми сучьями, чтобы ненароком не пробудить в храпунице уснувшую злость. И листья раздвигались без единого шороха, сучья гнулись без малейшего звука, словно Прыглец не чужой был дереву, словно родился и рос вместе с ним, как одна из его ветвей. А он и не был чужим этому дереву. И всем прочим деревьям.

Ноги Прыглеца коснулись мокрой земли. Резун-трава пропускала его, плотно и бесшумно смыкаясь позади. Храпуница стояла торчком, храпя и хрюкая на луну, и это была очень жирная храпуница. С мясистыми лапами и толстым хвостом. У Прыглеца даже слюнки потекли. Он пошарил вокруг в поисках подходящего камня, но ничего не нащупал. И тогда пальцы его сложились в кулак, и этот кулак стал камнем. Прыглец не любил убивать камнем, сложенным из своих пальцев, но иногда у него не бывало выбора.

Он привстал в траве, зорко высматривая уязвимое место в разошедшемся панцире храпуницы, подобрал под себя ноги, чтобы одним прыжком достичь ее и поразить с ходу.

Но чуть сбоку поднялась чужая темная фигура, опережая Прыглеца. Кто-то пришлый прежде него кинулся на дурную храпуницу и убил ее обломком острого сука в то самое уязвимое место. Лунный сон храпуницы оборвался, она повалилась на бок, дергая хвостом и лапами.

5.

Прыглец обнаружил, что стоит во весь рост, тупо уставясь на то, как чужак приноравливается к замирающей туше, чтобы уволочь ее за собой и сожрать. Его, Прыглеца, храпуницу. Которая хотела выследить Прыглеца, но сама должна была достаться ему.

Прыглец зарычал, показывая, что не намерен отдавать законную добычу за просто так. Чужой обернулся, и при свете луны Прыглец узнал его. Это был Ходун, грязный и отвратительный. Грязный потому, что всю ночь пролежал в траве, таясь от храпуницы, которая скрадывала Прыглеца и не знала, что ее самое скрадывают сразу двое. Отвратительный же потому, что на его голове почти не росли волосы, как у Прыглеца и тех, что живут за Рекой. Одна сплошная нездоровая плешь с белесыми клочьями возле ушей да неровными кустиками щетины на щеках.

Ходун бросил храпуницын хвост и проворно подобрал сук, которым только что убил зверя. Его мерзкий рот медленно растянулся до ушей, обнажая ряды крепких и острых зубов. Тяжелые грудные мышцы под омерзительно голой, заляпанной грязью кожей напряглись. Ходун видел, что у Прыглеца нет ничего, кроме рук и ног, но он понимал, что это и есть самое страшное оружие в сшибке. Потому что от удара окаменевшего кулака разлетались в мелкую щепу молодые деревца, крошился гранит, издыхали храпуница и мохнач – вроде того, чья шкура болталась на плечах Прыглеца. Ходун понимал и то, что Прыглец ненавидел его с самой первой их встречи. Никто так не досаждал Прыглецу, как Ходун. Никто так часто не уводил у него из-под носа добычу, не занимал лучшие деревья под гнездо, не объедал самые обильные грибницы. Им давно сделалось тесно вдвоем в этой долине – от Реки, что текла невесть откуда невесть куда, непреодолимая своей шириной и быстриной для других охотников, до вечно туманных Болот. Кто-то должен был уступить. А значит – умереть.

Ходун и не думал уступать. С чего бы ему оставлять привычные места? Да и куда ему деться? Уйти за Реку? Но там – даже если он и отважится вдруг пуститься вплавь – неизвестность, другие охотники. А здесь – только один Прыглец. Хотя он и опаснее всех мохначей, храпуниц и рогоступов, вместе взятых… Поэтому Ходун выставил сук острым концом перед собой и стал ждать, когда Прыглец набросится на него. А вдруг тот совсем одуреет от злости? Или в темноте не углядит и сразу напорется? Вот было бы хорошо…

Прыглец не одурел, хотя и был очень зол. А в темноте он видел так же, как днем. Он продолжал тихонько рычать, придвигаясь к сторожкому Ходуну все ближе по хитрой путаной стежке. Отклоняясь то в одну сторону, то в другую. Как если бы перед ним был мохнач, у которого от этих метаний быстро темнело в глазах, и тогда его можно было убивать и жрать. Но Ходун был не мохнач, и в глазах у него не темнело. И он пока что не допустил ни малейшей оплошности, какая позволила бы Прыглецу с места перемахнуть разделявшее их расстояние и убить его ударом каменных пяток в голову.

Дождь перестал, впитался в траву и стал травой, пропал в земле и стал землей, а Прыглец все кружил, не решаясь приблизиться к напряженному, застывшему в ожидании развязки Ходуну. Сук был не очень тяжелый, но держать его было все же неудобно. Руки Ходуна дрогнули, острие сука нырнуло вниз – только на миг, а затем снова выправилось. Ходун сам погубил себя. Ему не следовало с куском дерева в руках дожидаться атаки Прыглеца. Нужно было сразу нападать самому. А теперь он уставал, мышцы его были скованы. Лучше всего Ходуну было бы убежать прочь, отсидеться до наступления дня и тогда снова перейти дорогу Прыглецу. Но он знал, что сейчас Прыглец легко догонит его и вспрыгнет своими страшными ногами на плечи, сомнет и растопчет. И еще жаль было оставлять мертвую храпуницу.

Ходун захрипел, накачивая в себе ярость и одновременно рассчитывая обмануть врага: пусть думает, что он совсем потерял рассудок от гнева. Его маленькие серые глазки налились кровью, изо рта пошла пена. Быстро вскинув руки, Ходун метнул сук в лицо ненавистному Прыглецу. Он и не надеялся попасть – хотя бы застать врасплох. Но Прыглец увернулся, а затем без разбега, прямо с места взлетел в воздух на высоту своего роста и обрушил на безоружного противника удар обеих ног.