Текст книги "Сквозь преграды"

13

Командир партизанского отряда Тихон Спиридонович Воронков и комиссар отряда Рогов молча курили в землянке штаба.

Первым нарушил молчание Тихон Спиридонович.

– Как по-твоему, что за птица этот странный немецкий летчик?

Рогов, сдвинув на затылок кепку, сказал:

– Надо бы запросить центр. Может, их человек там орудует, особое задание выполняет…

– Да, пожалуй, надо запросить, – согласился Тихон Спиридонович. – Займись этим, а я пройду к передовым дозорам… Что-то долго нет Василия.

Тихон Спиридонович и Рогов вышли из землянки. Было темно. Дождь, видно, зарядил на всю ночь.

Рогов тронул за рукав командира.

– Что еще, Владимир Карпович? – спросил Воронков.

– Понимаю, что тяжело тебе, Тихон Спиридонович, – заговорил Рогов. – Родная дочь жизнью своей на каждом шагу рискует. Не хотелось мне огорчать тебя, но кажется мне все это провокацией. Не верю я в добродетельность фашистского летчика. И так прикину, и этак… Взять хотя бы эту фотопленку… Слов нет, документ большой важности, но в точности его я сомневаюсь.

– Не говори, Карпович. Сам я себе места не нахожу… Если это подстроено – Наташа погибла…

Тихон Спиридонович медленно пошел на просеку, но через несколько шагов остановился.

– Смотри, Карпович, зарево какое, – окликнул он Рогова.

Но голос его заглушил необычной силы взрыв.

14

К утру дождь перестал. Вебер увел Фока на прогулку. В землянке было тихо, лишь изредка всхрапывал Курт да назойливо жужжала в окне муха.

Алексей лежал с открытыми глазами. Сознание, что он честно выполнил задание борющегося народа, подымало дух. Но что стало с Наташей? Где она сейчас? Тревожно ли спит или пробирается тайными тропами к партизанам с очередным пакетом? Только бы не попалась…

Скрипнула дверь. Кто-то потряс Шверинга за плечо. Алексей оглянулся и увидел двух эсэсовцев в черных мундирах с белыми черепами на рукавах.

– Капитан Шверинг, следуйте за нами, – сказал один из них и кивнул на выход.

Алексей медленно встал, оделся. Затем вытащил из-под подушки планшет. «Вот и конец, – подумал он. – Куда ж девать вторую мину?.. – Мозг тревожно работал. – Спокойствие, Алексей, спокойствие. Держись до конца». Придав своему лицу выражение крайнего удивления, он направился к выходу. «Может, удастся планшет выбросить в кусты… Где же я промахнулся?»

Освободиться от планшета Алексею не удалось.

В кабинете полковника Штальбе сидели генерал Китцингер, Вебер и обер-лейтенант Босс. Гауптштурмфюрер Гетц беседовал с полковником Штальбе.

Увидев вошедшего Алексея, Гетц смерил его с ног до головы острым проницательным взглядом и, отложив в сторону папку, туго набитую какими-то бумагами, предложил сесть. Затем приказал эсэсовцам привести арестованную.

– Господин капитан, – обратился Гетц к Алексею, – вы обязаны говорить только правду. Учтите, что нам многое уже известно.

Дверь распахнулась, и в комнату втащили девушку в изорванном и окровавленном платье. Голова ее безжизненно свисала на грудь, лицо в ссадинах и синяках. У Алексея больно сжалось сердце.

В девушке он узнал Наташу – узнал больше по этому полосатенькому платьицу и по ленточкам в косе, чем по изуродованному лицу.

– Капитан Шверинг, вам знакома эта девчонка? – спросил Гетц.

Алексей смотрел на Наташу, словно впервые видел ее, затем утвердительно кивнул головой.

– А ви не знаком с этот офицер? – крикнул Гетц, коверкая русские слова. Эсэсовец схватил Наташу за волосы, рывком вскинул голову.

Глаза девушки горели ненавистью. Но вот в них вспыхнул живой огонек, и Алексею показалось, что он прочитал в этих больших серых глазах: «Держись! Я ничего не сказала».

Алексей внешне спокойно посмотрел на Гетца, выдержал его колючий взгляд. Наташа устало закрыла набухшие веки. Голова ее чуть дрогнула. Она молчала.

– Отказываешься отвешать? – зло крикнул Гетц. – Нишего, у меня запоешь, не только заговоришь. Привести другую.

Ввели Фроську. Она, испуганно озираясь по сторонам, попятилась к стене.

– Вы ее знаете, этот Наташка? – обратился к ней Гетц.

– Как не знать, господин офицер. Комсомолка! Отец ее колхозным бригадиром до войны работал, партийный, бежал с красными. А я ее, дуру, пожалела… Ведь с голоду подыхала…

Гетц вскочил из-за стола, медленно подошел к Фроське и неожиданно ударил ее по лицу.

– Сволош! Что же ты раньше молчал?

Фроська, взвизгнув, закрыла лицо руками; Китцингер недовольно скривил рот.

Гетц сел на место, сказал:

– Расскажите, капитан Шверинг, о ваших связях с этой Наташкой. И что передала она вам при встрече у мусорной ямы?

Алексей мельком взглянул на торжествующего Босса.

– У меня с ней не было связей, господин гауптштурмфюрер. А у мусорной ямы я получил от нее… пощечину.

Китцингер, подтолкнув Штальбе, засмеялся. Тот недоумевающе передернул плечами.

– Это нам известно, – язвительно улыбнулся Гетц. – А кроме этого?

– Ничего.

– А вы что передали ей помимо этой открытки?

Гетц протянул цветную открытку. На ней был изображен амур, стреляющий из лука в обнявшуюся пару.

Алексей сказал твердо:

– Я передал ей только открытку, господин гауптштурмфюрер. Но ведь в этом нет ничего плохого.

Китцингер недовольно заерзал в кресле, все переглянулись. Босс с яростью вскочил с места, но генерал сурово взглянул на него и тот сразу же сел.

– Увезите этих в гестапо, – приказал Гетц дежурному офицеру. – Протокол допроса представить мне к 12 часам.

Наташа, превозмогая боль, в последний раз взглянула на Алексея: «Спасибо, родной!» – говорил ее взгляд.

Ее увели.

Гетц, побарабанив по столу пальцами, строго сказал Алексею:

– Эта девчонка, с которой вы, капитан Шверинг, знакомы, – партизанка. Ее арестовали сегодня ночью. Она в своем доме прятала партизан после взрыва склада. – И, обращаясь к Китцингеру, добавил: – Господин генерал, разрешите продолжить следствие? Мне офицеры пока не нужны.

Гетц вышел в сопровождении эсэсовцев.

Генерал Китцингер прошелся по комнате, строго посмотрел на Босса и обратился к Алексею:

– Мне необходимо выяснить некоторые вопросы, касающиеся лично вас… После происшествия в госпитале господин обер-лейтенант доложил мне о своих подозрениях относительно вас, Шверинг.

Алексей удивленно посмотрел на генерала, потом – на Босса.

– Но… эти данные не подтвердились, – продолжал генерал. – Теперь господин Босс пытается провести взаимосвязь случая в госпитале со взрывом склада. Я решил выяснить, в чем дело.

Алексей презрительно взглянул на Босса.

– Ну, любезный, значит, вы все же не послушались моего совета. Теперь пеняйте на себя. Я больше не намерен вас выгораживать!

Генерал удовлетворенно улыбнулся:

– Я так и знал, что здесь личное.

Алексей вынул из планшета рапорт, написанный им совместно с Ганном, и подал генералу.

– Все перечисленные в рапорте факты прошу вас, господин генерал, проверить лично. Это убедит вас во всех проделках этого мерзавца. – Алексей кивнул на Босса, тот сидел бледный.

Китцингер взял рапорт и, встав из-за стола, подошел к Алексею.

– Успокойтесь, господин капитан, я приму все меры к расследованию, а пока можете быть свободны.

Когда офицеры вышли, Китцингер обратился к Штальбе:

– К 11 часам соберите офицеров в клубе. Я буду с ними беседовать.

В кабинет без стука вошел Гетц и протянул Китцингеру бумагу.

– Эту радиограмму перехватила и расшифровала наша центральная станция, – пояснил он.

Генерал быстро прочитал текст: «Сообщаем, что в указанном вами районе базирования немецкого аэродрома нашего человека нет».

– Черт знает что! – выругался генерал. – Что же это получается? Никого у них здесь нет, а склад с боеприпасами взлетел на воздух! Выходит, это мы с вами взорвали склад? Не знаю, как вы, Гетц, а я уже начинаю подозревать самого себя.

15

Выйдя от полковника Штальбе, Босс поспешил к себе в отряд. Вебер и Алексей шли молча. Каждый думал о своем. Алексей о том, что у него в планшете лежит мина, которая через сорок минут должна взорваться, а Вебер все не мог решить, кто же из офицеров хитрит – Босс или Шверинг.

У самого входа в землянку офицеров догнал связной и передал Веберу пакет из штаба части.

Мюллер, Ганн, Курт и другие офицеры, уже оповещенные о предстоящем совещании у генерала Китцингера, шли в клуб. Они обступили Алексея, интересовались, что произошло в штабе. Мюллер больше всех возмущался поступком Босса.

– Вот подлая гиена! Вот омерзительный шакал! Ничего, генерал скрутит его в бараний рог.

Алексей шел молча, в руке у него был планшет. Он посмотрел на часы – без двадцати минут одиннадцать.

Мюллер улыбнулся.

– Да не бойся, Генрих, не опоздаем.

Внезапно Алексей передал Мюллеру планшет и шепнул ему на ухо:

– На, Эрих, пусть у тебя побудет… Идите, а я догоню вас.

Мюллер, поняв его по-своему, засмеялся. Фридрих Ганн тоже изъявил желание «проветриться».

Не успели они с Алексеем отойти к кустам, как их окликнул Вебер.

– Ганн, получено срочное задание, сейчас летим вместе.

Фридрих окинул Вебера презрительным взглядом.

– С тобой?..

– Что? – вскипел Вебер. – Что вы сказали? Немедленно в карцер, капитан! Я вас отстраняю от полетов на трое суток за грубость.

Ганн, козырнув, отправился в расположение части. Вебер постоял немного и, как-то иронически улыбнувшись, сказал Алексею:

– Мне доложили, что тренировочные полеты у вас прошли успешно… Летим вместе?

Алексей кивнул.

16

Вебер и Шверинг то снижались до бреющего полета, то набирали высоту. Погода была солнечной, видимость хорошая. Когда самолеты оставили взлетную полосу, Алексей неуверенно вел машину. Вебер это заметил. «Давно не летал, отвык». Но минут через двадцать Вебер вынужден был признать в Шверинге опытного летчика: на сложных виражах капитан шел за ним, словно привязанный.

Алексей вначале с большим напряжением отыскивал на пульте управления нужные переключатели и ручки. С каждой минутой машина становилась послушней. Вот когда Алексей благодарил свое командование за то, что их заставили в совершенстве изучить технику врага!

Капитан сличил карту с местностью и быстро сориентировался. Вот лесная дорога, над которой они сейчас летели. Вот перелесок, вот поле, заросшее бурьяном.

– Одер! – услышал Алексей в микрофоне голос Вебера. – Как слышите меня?

Он неохотно ответил. Как летчик Алексей наслаждался полетом. Он ощутил, как прибывает сила, точно тугим соком наливая все тело.

Впереди показался небольшой лесок, за ним поле, а дальше – сплошной лесной массив. По дороге, ведущей к лесу, мелкими облачками поднималась пыль.

– Одер, – опять раздалось в микрофоне, – следуй за мной!

Вебер, сбавляя скорость, снижал машину, направляя ее вдоль дороги. Алексей вгляделся напряженно и увидел на дороге длинный крестьянский обоз. Это были свои, советские люди. Они уходили от оккупантов в освобожденные партизанами районы. Алексей разглядел, как беженцы бросали телеги со скарбом и, подхватывая детей на руки, рассыпались по полю.

Снизившись над колонной, Вебер развернулся и пошел в атаку.

– Одер, держись на расстоянии! – послышалось в микрофоне.

«Изверг, – скрежетал зубами Алексей, – атакует беззащитных женщин и детей!» В висках его застучала кровь. А Вебер, уже сбросив мелкие подвесные бомбы, обстреливал обоз. Алексей, пролетая вслед за ним, видел, как разбросанные взрывом повозки нагромоздились одна на другую, как ползли раненые и неподвижно лежали убитые.

– Одер! – опять раздалось в микрофоне. – Иду на второй заход. Почему не атакуешь? Почему не атакуешь?

Алексей до боли закусил губы. Он отвернул машину правее дороги и сбросил бомбы в поле, а Вебер снова безжалостно расстреливал беззащитных людей со второго захода. Заметив, что Шверинг сбросил бомбы в стороне и не стреляет, Вебер, забыв отключить ларингофон, выругался:

– Ну, подожди же, вернемся, посчитаемся! – И пошел на третий заход.

Алексей прибавил скорость и, поймав машину Вебера в прицел, нажал на гашетки. Самолет Вебера врезался в придорожную канаву. Высоко взметнулся взрыв.

Пока Китцингер беседовал с офицерами, а Алексей находился в воздухе, Гетц проверял вещи Шверинга. Он тщательно осмотрел содержимое чемодана, но ничего подозрительного не нашел. Гетц не забыл сообщения Босса о том, что незадолго до взрыва Шверинг зашел в землянку с вымазанной кровью рукой. Гетц взял плащ капитана и, вывернув обшлага рукавов, стал рассматривать их через лупу. Самодовольная улыбка появилась на его лице. «Пятна крови! Теперь, господин капитан, не выпутаетесь».

Гетц снял телефонную трубку и приказал своему офицеру:

– Немедленно арестуйте капитана Шверинга из авиагруппы майора Вебера и вызовите ко мне обер-лейтенанта Босса.

Не прошло и пяти минут, как в дверь робко постучали. Явился Босс. Вид у него был жалкий и растерянный. Гетц любезно пригласил его сесть.

– Ну, господин обер-лейтенант, поздравляю вас с успехом, – и протянул изумленному Боссу руку. – Мною дана команда арестовать капитана Шверинга. Надеюсь, что на этот раз с ним будет покончено.

Босс растерянно ответил:

– Но ведь, господин гауптштурмфюрер, майор Вебер и капитан Шверинг вылетели на задание.

– Что? – заорал Гетц. – Немедленно вернуть!

Гетц, вбежав в оперативный отдел, схватил начальника отдела за плечо:

– Куда вылетели Вебер со Шверингом? Кто разрешил этот вылет?

Получив ответ, Гетц приказал Боссу взять в пару любого летчика и немедленно вернуть Шверинга. Так как большинство офицеров находилось в клубе, Боссу пришлось вылететь с Ганном.

Не успел Гетц оправиться от негодования, как где-то рядом раздался оглушительный взрыв, штукатурка комьями посыпалась с потолка. Стекла со звоном влетели в кабинет, рассыпаясь на мелкие куски…

Сегодня Гетцу не везло! Удивительно, как он выдержал этот адский день?! Едва только сообщили ему о взрыве в офицерском клубе и гибели генерала Китцингера и многих летчиков, как прибыл мотоциклист и доложил, что по дороге в Смоличи, где находилось гестапо, на эскорт, сопровождающий арестованных, напали партизаны. Одну из арестованных удалось пристрелить, другая ушла с партизанами.

Гетц опустился в кресло, глубоко потрясенный всеми событиями. Неизвестно, сколько просидел бы он в таком состоянии, если бы в кабинет не вошел офицер.

– Разрешите доложить, господин гауптштурмфюрер. Капитан Ганн ваше приказание выполнил.

Лицо Гетца исказилось злорадной усмешкой.

– Где же Шверинг? – пытаясь быть равнодушным, спросил он.

– Шверинг, Вебер и Босс пали в бою, – коротко доложил Ганн. Ни один мускул не дрогнул на его внешне спокойном лице.

– Что-о?! – крикнул Гетц.

Ганн спокойно смотрел на него.

– Шверинг отказался возвратиться на аэродром. Он сбил Вебера и Босса. Но машина капитана Шверинга тоже сбита… Я отличный стрелок.

Гетц вцепился руками в край стола.

– Это еще ни о чем не говорит. Шверинг может остаться живым и после гибели машины. – Гетц рывком открыл ящик письменного стола и швырнул Ганну фотокарточку.

– Вот портрет настоящего капитана Шверинга, а нам морочил голову русский. Да, русский! Я только что узнал об этом. Можете быть свободны, капитан.

Ганн вышел.

Схватив телефонную трубку, Гетц вызвал к себе связного мотоциклиста, быстро написал что-то на фирменном бланке и, вложив его в конверт, поставил сургучную печать.

– Срочно доставить группенфюреру Кляусу. Это кратчайший путь. Выполняйте!

Оставшись один, Гетц обхватил костлявыми руками голову и напряженно думал, думал до боли в висках: «Дорога блокирована партизанами, связной обязательно попадет в их лапы. Если лже-Шверинг остался жив, то, прочитав содержимое пакета, партизаны…» – Гетц был доволен своей выдумкой.

17

Поезд, постукивая на стыках рельс, извиваясь, мелькал между лесными массивами. Он то исчезал за поворотом железнодорожного полотна, то вновь появлялся, оставляя позади села и деревеньки, разбросанные по косогорам и долинам. Приятно было вдыхать свежий воздух, пропитанный запахом полевых трав и цветов, видеть парящих, словно застывших на месте, жаворонков.

Майор Гордиенко ехал в отпуск. И чем ближе он подъезжал к родным местам, тем больше волновался. Он был счастлив. Но, уезжая на два месяца, тяжело было расставаться с боевыми товарищами, с теми, с кем сдружила его война. Вместе прошли они от границ до Ельца и от Ельца до Берлина. Сколько тяжелых неудач, сколько разочарований пришлось вынести на своих плечах, пока дожили до счастливого Дня Победы!

Гордиенко дотронулся до перебитой осколком ноги и с горечью подумал: «Восьмое ранение… Могут отстранить от летной службы». Вспомнив пробивающиеся сквозь непослушные мягкие волосы сединки, майор вздохнул: «И это в двадцать четыре года. Эх, Валя, Валя! Таким ли ты думаешь увидеть меня?» Ему представилось, как перед отъездом на фронт он забежал к ней проститься. Удивленные, чуть испуганные, еще по-детски наивные глаза! Как много они сказали тогда! Сколько печали было в них! Валя плакала, не вытирая слез платком, уткнувшись в плечо Виктора, и горячо, страстно шептала:

– Ты обязательно вернешься! Я буду ждать тебя, когда бы и какой бы ты ни приехал!

И вот он приедет.

Гордиенко не заметил, как поезд остановился на маленькой станции и в вагоне появились новые пассажиры. В купе вошел крепко сложенный бородатый старик в лихо заломленной, выгоревшей под солнцем папахе и наброшенной на плечи черной бурке.

– Здоровеньки булы! – весело приветствовал он пассажиров.

Потом, поставив чемодан и зажимая трубку большими, прокуренными до желтизны пальцами, молодцевато осмотрел присутствующих. Сурово насупив седые лохматые брови, резко спросил:

– Разрешите занять место согласно купленному билету? – и весело рассмеялся громовым раскатистым басом.

Все поняли, что это большой шутник, и улыбнулись, дескать, с таким будет нескучно ехать. Гордиенко, отодвинув свои вещи, помог разместиться новому пассажиру.

Старик привычным жестом сбросил с плеч бурку, обнажая широченную грудь, увешанную в два ряда боевыми наградами. Смеясь, он начал рассказывать, как старуха собирала его в дорогу: несколько раз вынимая потихоньку флягу с самогоном, она укладывала вместо нее марлю с творогом. Но старик разгадал маневр супруги, и все же фляга прочно закрепила позицию в его чемодане.

– Ну, шо воны, жинки, разумиють в мужицких потребах? – весело говорил он, размахивая руками и мешая русскую речь с украинской. – Шо воны в цьому смыслять? Як це йисты без чарки? И вот гудуть, гудуть, як ти шмели: мало выпил – почему мало? Много выпил – почему много? А яки ж булы гарни девчата!.. И откель ци ведьмы-жинки беруться?..

В купе дружно захохотали. Гордиенко, отвлекшись от воспоминаний, тоже смеялся от души.

Время было обеденное, и старик пригласил майора откушать вместе с ним.

– В дальней дороге тильки и делов, шо спишь, да йишь, да сказки гудишь, – подшучивал он, доставая из чемодана еду.

На столике появились заботливо приготовленные харчи: зажаренный цыпленок, каравай житного хлеба, домашние пирожки и ватрушки. Даже спичечная коробочка, наполненная солью, – и ее старуха не забыла положить. Два крупных красных помидора старик по-хозяйски вытер ладонью. А, достав со дна чемодана флягу с самогоном, он взболтнул ее несколько раз у самого уха, будто профессор, заканчивающий какой-то замечательный опыт, а потом бережно положил на столик, словно это была не алюминиевая фляга, а сосуд из тончайшего хрусталя.

По первой выпили за знакомство. Старика звали Тихон Спиридонович. В Гражданскую войну он партизанил в Белоруссии. Потом работал бригадиром в колхозе. В Великую Отечественную войну был командиром партизанского отряда. А когда отгремела боевая гроза, его избрали председателем колхоза «Большевик», где с великим трудом пришлось восстанавливать разрушенное фашистами хозяйство. Обо всем этом он рассказал Виктору Гордиенко и даже сообщил, что сейчас едет к дочери Наташе, вышедшей замуж за учителя.

Захмелевший старик не скрыл своего недовольства:

– Ты только подумай, майор, какая гордая девка – ни слова не написала о муже. Даже фамилии и то не сообщила. Приезжайте, мол, сами увидите, кто да что он. И в кого у нее такая натура? Я как будто другой характером, да и старуха моя тоже… Скажу тебе откровенно, хошь верь, хошь не верь, не видел зятя и не знаю, кто он и что, а вот не лежит к нему душа – и все тут! Учитель… А я, майор, в душе военный человек и ежели бы не был стар годами, ей-ей в армию пошел бы…

Он немного призадумался, потом залпом выпил чарочку, вытер рукою свисавшие сизые усы, а закусывать не стал.

– Оно, конечно, и учитель – хорошая специальность, ребятишек уму-разуму учит, но… как хошь, а девка у меня бедовая, ловкая, ей только за военным быть… Ничего не поделаешь, – огорченно махнул рукою, – любовь, говорят, не картошка…

Старик потянулся к закуске.

– Ну, а ты, сынок, в каких краях воевал? – спросил он.

Узнав, что майор воевал на Втором Белорусском фронте, старик оживился. На лице его разлилась морщинками добрая улыбка.

– Так мы с тобою вроде земляки по фронту, – сказал он, степенно поглаживая бороду.

Закурив трубку и выпуская струю табачного дыма, Тихон Спиридонович заговорил с задорным огоньком:

– Раз ты летчиком воевал, расскажу я тебе, какой у нас случай був, когда партизанили мы под Смоличем, в лесах белорусских… Тяжелые были для нас дни. Народу много, каждый партизанил с семьей, да и беженцев мы сколько приютили: невыносимо им стало с немцем жить, вот они и пришли к нам в отряд. Давит их за глотку проклятый фашист, кровь из люда пьет – и тогда решил народ: лучше в бою помереть, чем под ярмом вражеским горб гнуть. Ну и приняли мы их…

Старик помолчал, выбил большим пальцем пепел из трубки, прищурил глаза. Гордиенко заметил, что он только для большего юмора применял украинские словечки. А как заговорил о серьезных вещах, речь его оказалась чисто русской.

– Так вот, значит… Разместился где-то в лесу неподалеку от нас аэродром немецкий. Мы с «Большой земли» приказ получили: найти его и уничтожить. Да и нам тот аэродром куда как несподручен был: летают, окаянные, целой тучей безнаказанно, наших бомбят, сердце кровью обливается. Ищем их, ищем, а обнаружить не можем. Потерял я несколько своих разведчиков, разыскивая это осиное гнездо, а толку – никакого! Продолжаем поиски, сам я спокою себе не нахожу… Как-то пришли мы с задания, крепко намаялись, – леса наши, сам знаешь, болотистые. Сплю как убитый. Вдруг комиссар меня будит: «Вставай, Тихон, наши им шею мылят». – «Кто, – говорю, – кому?» Ничего не понимаю спросонок. И слышу: рев стоит неимоверный. Вылетаю пулей из землянки, вижу: в воздухе бой разгорелся жестокий. Мелькают этакие точки в высоте, и слышно т-р-р-р… т-р-р-р…

Стреляют, и никак не разглядишь, где наши, а где чужие. Ну, думаю, теперь наши покажут чертям этаким кузькину мать. Вдруг несколько подбитых самолетов один за другим вниз полетели. А что, ежели наши?.. И вот тебе какая обстановка создается. Смотрим, четверо на наших двоих насели, а ребята наши, видать, голой рукой не бери! Моментом двух к земле пустили. Рады мы все до смерти! Ловко они их обработали. Немцы хитрить начали и, оставшись вдвоем, бросились сначала на одного нашего… Тут-то мы и почувствовали силу русской души. Увидел этот парень, летчик, значит, что положение крутое создалось – и так и этак собьют! Сшибся с ближним в воздухе, только клочья полетели от двух самолетов. Один на один остались. И наш так насел на фашиста, что тот ни вздохнуть, ни охнуть не может. Фашист какие только хитрости не придумывал, а наш словно веревкой к нему привязался и колошматит безжалостно. Ну, думаем, этот не остановится, пока не добьет гада. Уж и машина у него загорелась, а он не отступает, да и немец, смотрим, утекать начал, пораненный, видать, не выдержал, пошел на посадку, а наш – за ним. Э-э-э, думаю, времени терять нельзя! Беру с собой несколько бойцов из отряда и спешу туда. В лесу видимость плохая, все время приходится на деревья кого-нибудь посылать, чтобы с пути не сбиться. Наконец, добрались, смотрим: машина горит. Кусты, как трава покошенная, поломанные вокруг. Крест на хвосте черный. Подошли ближе. Кабина открыта, а пилота нет. Неужто живой ушел? Не может быть. Немедля даю команду своим бойцам: разыскать во что бы то ни стало. Ясное дело – побился летчик, и далеко ему не уйти. Присел. Жду. Подходит Василий – в ординарцах у меня ходил – докладывает, что недалеко наш самолет догорает. Я бросился туда. Не соображаю, что делаю: схватил летчика, а на мне уж куртка загорелась. Ординарец мой, Василий, подбежал, плащ-палаткой накрыл, потушил огонь. Все благополучно обошлось; малость только руки прижег. А летчик, видать, был раненый, лоб ему расшибло, ноги тоже, должно, переломаны, болтаются, как плети. Комбинезон до половины стянут. Весь обгорел, паленой шерстью от него в нос так и шибает. Документы достали в коробочке железной. Питаем: наш парень, заслуженный. Хотели мы с него комбинезон снять, но не решились – думаем, рассыплется на куски. Пока мы его осматривали, самолет догорел. Завернули мы летчика в плащ-палатку и потащили в наше расположение. Только отнесли его метров двести, слышим, сзади стрельба. Каратели нагрянули. Мы отстрелялись, ушли.

Тихон Спиридонович встал, потянулся, расправляя затекшие плечи, зевнул, чихнул так, что даже из соседнего купе пожелали ему доброго здоровья, и, усевшись поудобнее, продолжал:

– Казалось бы, тут и сказу конец. Ан нет, майор, самое главное еще впереди. Доставили мы этого летчика в расположение отряда. Все сбежались: мужики шапки сняли, суровые стоят, женщины в голос плачут. Кому же не жаль нашего человека русского? Подал я команду подготовить тело к погребению, а сам в штаб направился. И до того скорбно было у меня на душе, аж дышать тяжело.

Потом остальные разведчики вернулись, докладывают: только они углубились в лес от самолета немецкого, смотрят – целая рота карателей. Хлопцы мои едва успели на деревьях схорониться. А фрицы спешат, суетятся, им некогда по сторонам разглядывать. Одна группа пошла нас преследовать. Другая к самолетам подошла, шум подняли, лопочут по-своему. Через некоторое время возвращаются и на носилках кого-то несут, забинтованного: опередили, стало быть, наших. Партизаны за ними следом по пятам к дороге дошли, те – на машины и были таковы… Что же, выслушал я рапорт, поговорили мы и решили похороны устроить. Схоронили его со всеми почестями около могил погибших партизан. Я речь произнес. Только салютов не давали: патронов было у нас маловато, да и обнаружить себя боялись. Сообщили в партизанский центр, что подобрали геройски погибшего летчика.

Тихон Спиридонович помолчал немного, словно припоминая прошлое, а потом продолжал:

– Прошло этак месяца полтора. А дочь моя, Наташа, в селе у нас от партизан разведчицей была оставлена. Гитлеровцы девчат мобилизовали уборку делать в одной из летных частей. Ну и Наташа к ним пристроилась. Только фашисты хитрые дряни: перед тем, как везти их в часть, глаза завяжут платками, чтобы дороги не видели. И вот выходит так: аэродром она установить не может, а риску поддается великому. Уже было решили отозвать ее в отряд. Василий, бывший ординарец мой, связным был с ней. Как-то раз приходит от нее темнее тучи: «Лучше застрелите меня, Тихон Спиридонович, на такое страшное дело Наташу послал…» Аж за голову хватается парень. «Докладывай, – приказываю, – да толком!» А у него язык не поворачивается.

Потом взял себя в руки, рапортует: «На гулянку к немцам послал, вот как. На посмешище». И опять убивается…

Тихон Спиридонович тяжело вздохнул.

– Расспросил я его обо всем подробно. Вижу – дело, конечно, серьезное затеяли. А у самого-то у меня на сердце точно жернов мельничный. Ну, подумай только: смерть не страшна. Смерть за Родину для русского человека – святое дело. А вот девичью честь врагу отдавать – это хуже любой смерти. Всю ночь мы спокою себе не находили. Меня утешают: дескать, большое дело делает Наташа, важные документы, может, принесет какие или хотя бы точно установит расположение этого треклятого аэродрома. А я, правду говоря, чуть не на стену лезу. Вот послали бы вы собственное дитя на поругание врагу, посмотрел бы я на вас, каково б вы выглядели… Лучше бы сам пошел на погибель!.. Да! Вот дела какие, – старик вздохнул, покачал головой. – Ну, дальше слушай.

– Василий с ребятами дежурил в селе у нашей хаты. Наташу поджидал. И что ж вы думаете? Приходит с таким известием, что мы диву дались. Приносит съемки оперативной карты всего аэродрома. Да так толково все было придумано! В черном конверте непроявленная пленка. Мы все это срочно к нашим отправили. Оказалось, у гитлеровцев человек какой-то орудует. Рассказала Наташа, что человек этот в форме немецкого летчика расхаживает, разговаривает по-немецки и чисто по-русски. Мы, конечно, все это под подозрение взяли. Может, провокатор какой… Проверить надо. Дед Кузьмич, слесарь наш, мастак на разные выдумки был, и вот предлагает он нам сконструировать магнитные мины с часовыми механизмами. Рассуждаем так: ежели он, офицер этот, подлинно наш, – заложит мину в штаб или же еще куда. Рискованное дело, но коль уж так получилось – отступать нам некуда. И что же вы думаете? Ровно в 23.00 в стороне, где располагался аэродром фашистский, послышался взрыв неимоверной силы. В бомбохранилище заложил – несколько часов у них там разносило все вокруг. Мы сначала убедились, что это не провокатор, раз он немцев беспощадно крошит. А я все же не спокоен. Фашисты ведь на любую подлость способны. И не изменило мне предчувствие. Приходит как-то утром Василий, весь израненный, с группой оставшихся ребят, швыряет мне опять черный конверт с фотопленками и навзрыд плачет, словно дитя малое. «Схватили, – говорит, – фашисты дочь вашу. А этот сволочь, – говорит, – что под нашего человека играл, явный провокатор. Увезли Наташу, по всему видно, на аэродром». Я тут команду дал блокировать все дороги с аэродрома, а сам думаю: коль это провокатор, то и присланные сведения об аэродроме, нет сомнения, ложные.

Но не сидеть же сложа руки, когда там человека мучают. Снарядил срочную группу, направил. Василий, конечное дело, во главе их пошел. Ждем мы их… День уже на дворе. Вдруг снова взрыв. Я даже внимания не обратил, мало ли взрывов кругом? Партизаны из соседних отрядов тоже не дремлют. Забегает ко мне в землянку Кузьмич. Лицо сияет: «Слыхал?» – говорит. Я, признаться, чуть его из землянки не вышвырнул: чему радуешься, леший?.. Понимать надо, не до смеха мне было. Там дитя мое мучают, а ты лыбишься… А он мне на часы показывает и тихо этак: «Ровно в 11.00 сработала». Кто? – спрашиваю. «Кто, кто? Мина сработала», – развел он руками и опять улыбается.

А часа через четыре докладывают мне, что по дороге напали на беженцев наших два немецких самолета. Один обстрелял колонну, а другой его же и сбил. А сам приземлился и в плен сдался. По-русски чисто разговаривает и называет себя русским летчиком.