Текст книги "Письма к Андрею"

Подобную, только мышечную, боль чувствует человек, который давно или никогда не ходил в спортивный зал. А тут сходил, позанимался, и наутро болят мышцы.

Но как устранить мышечную боль, мы знаем. Что же делать с душевной болью, которая возникла от встречи с искусством? Да почти то же самое, что и с мышечной. Можно продолжить свои контакты с искусством, и тогда появившаяся боль станет ни с чем не сравнимой, нестерпимой радостью и сутью жизни. Можно, наоборот, прекратить контакты с искусством и подождать, пока боль пройдёт. Но ещё можно принять обезболивающее, то есть взять и как-то понять искусство, понять житейски, однозначно и просто. Такое понимание приносит успокоение. Боль проходит. Что для этого нужно? А например, прочитать биографию Гофмана или Брейгеля, найти там человеческие объяснения его непостижимого гения и его произведений. Объяснения типа: «А-а! Оказывается, его мама в детстве била. Теперь понятно, почему он такое написал» или: «Оказывается, у него мамы вовсе не было. А это всё объясняет. Теперь понятно, почему он такое рисовал» или: «Так он же по знаку зодиака Овен. Теперь всё ясно».

Найдётся объяснение искусству, будет найдено и понимание.

Понимание принесёт успокоение. Успокоение – это так или иначе результат.

Результат сладок…

Сладок, как самообман.

Искусство непостижимо, оно не связано с пониманием. Оно погибает от кажущегося понимания. Искусство – это не наука! Искусство не терпит однозначного понимания и трактовки.

Искусство непостижимо даже… а точнее, прежде всего самим художником, в котором оно зарождается и бушует. Настоящий подлинный художник, гений, всю свою жизнь пытается выяснить, что же такое искусство, зная, что ответа на этот вопрос не существует и ответ недостижим. Но он, как я уже говорил ранее, ставит перед собой недостижимые задачи. Он знает, что обречён на то, что не добьётся окончательного результата…

Однако именно художник, гений, создаёт искусство, которое появляется в виде симфоний, романов, стихов, картин и кинокартин… Эти произведения можно счесть результатами, но только гении, подлинные художники, их таковыми не считали и не считают. Гении не писали и не пишут симфоний, но пишут музыку… не пишут книг, но пишут литературу… не рисуют картины, но живопись, не снимают фильмы, но снимают кино… ставят не спектакли, но делают театр…

Это отказавшиеся, оторвавшиеся от настоящего искусства изменники или работящие и активные бездари снимают фильмы, пишут песни, рисуют картинки, сочиняют книжки.

Так и настоящие пастыри всю жизнь идут к Богу. Идут смиренно, но неотступно, ведут за собой, ничего никому не гарантируя и даже не обещая… А кто-то строит церкви.

Письмо третье

В самом желании и стремлении понять искусство, сделать из прочтения или просмотра того или иного произведения искусства вполне определённый вывод содержится изначальная ошибка, изначальная невозможность постижения произведения во всём его объёме и во всей его цельности.

Часто, очень часто можно увидеть несогласие читателя или зрителя с открытым или многозначным финалом. Человек скорее согласится с гибелью героя в конце книги или фильма, чем с остановкой героя на распутье. Человек хочет, закрыв книгу или выходя из кинотеатра, уйти в свою жизнь прежним, оставив как радости, так и случившиеся слёзы позади. Поженились персонажи – хорошо, развелись – прекрасно! Победили в бою – замечательно, проиграли и погибли – жаль, но так тому и быть. Книга или фильм закончились – живём дальше, всё понятно.

Искусство же претендует и рассчитывает на другое. Искусство ждёт сопереживания, соучастия, если хотите. Искусство желает быть унесённым в жизнь, жаждет в эту жизнь проникнуть, эту жизнь изменить, хочет ворваться в сны человека… или даже лишить его сна… хоть на какое-то время.

Подлинное и настоящее искусство всегда и непременно рассчитывает на сильные переживания, потому что искусство всегда и непременно обращено к лучшему в человеке. Оно всегда и непременно гуманно! Если это не так, если книга, кинокартина, живописное полотно, спектакль обращаются к худшему в человеке, унижают человека, как зрителя, так и персонажа, если рассчитывают не на сопереживание, а на эмоции, то есть на страх, удивление, отвращение и прочее, то это не искусство. И всё живое и прекрасное в человеке, сделавшем такое «произведение», либо погибло, либо не успело родиться, было задушено фиктивными, но конкретными желаниями и страстями.

Но когда человек, способный, могущий сострадать и сопереживать, способный открыться и встретиться с искусством… Когда происходит встреча такого человека с настоящим искусством… Когда человек, закрыв книгу или выйдя из кинотеатра, не находит себе места, не может успокоиться, не в состоянии понять тревожных своих переживаний, не может, а главное, не хочет остановить душащие его слёзы, когда чувствует недостаток воздуха…

Когда человек после встречи с искусством вдруг чувствует непреодолимое желание обнять и расцеловать мать, поговорить с отцом или сходить к родителям на могилы… Когда человек, вернувшись с концерта или со спектакля, идёт в детскую комнату и садится рядом со спящим своим ребёнком, не в силах понять и превозмочь волну невиданной нежности к своему чаду, которому, и это вдруг человеку становится ясно, так мало уделял времени и любви, а тут вдруг захотел трогать его, уберечь от всего-всего, что непременно ждёт дитя во взрослой жизни… Когда взрослый и внешне уверенный человек рыдает под душем от внезапно обрушившегося на него сомнения в собственной силе, правоте и безупречности, когда он вдруг чувствует себя беспомощным и беззащитным… Когда люди после фильма не могут расстаться, боясь остаться в одиночестве… Когда после неожиданно попавшего в самое сердце стихотворения кто-то звонит другу или подруге, вдруг со всей ясностью осознав полное безумие затянувшейся ссоры… Когда кто-то прямо во время фильма осознаёт остроту и ценность жизни, а также безвозвратно ушедшие годы – юность, молодость, детство… осознаёт, как мало сделано, как много упущено и как мало, в сущности, осталось. Но тут же через мгновение, глядя тот же фильм, человек обретает маленькую, но звенящую надежду и желание что-то ещё сделать…

Когда встретившийся с искусством человек вдруг пожалеет себя… Всех остальных, весь мир, но прежде всего самого себя!.. Свою непонятную, непостижимую, трудную, запутанную, но именно свою жизнь пожалеет… Ничего не поймёт!.. Не поймёт даже, что с ним вдруг стряслось… Вроде бы просто книжку читал, кино смотрел… А тут такое!!! Такое переживание, такая боль…

Не поймёт!.. Но именно то, на что рассчитывал автор и искусство, которому он служит, с человеком и случится!!!

Человек в момент таких переживаний об авторе-художнике, конечно, не думает. Человек забывает о нём. Или он может даже гневаться на художника за неожиданную боль.

Не думает человек о художнике… Он думает о себе, о своей жизни.

Автор показал и описал в произведении свою мать, а человек видит свою. Автор показывает своё детство, а человек оказывается в своём. Искусство помогает… А точнее, искусство открывает человеку не автора, а себя самого.

Какое тут может быть однозначное и окончательное понимание??? Кто может окончательно и однозначно понять самого себя?

«Над вымыслом слезами обольюсь» – вот самое простое и точное определение искусства.

Человек знает, читая книгу, глядя спектакль или кинокартину, что имеет дело с вымыслом, со сделанным другим человеком произведением, но испытывает при этом подлинные и сильнейшие переживания. Как объяснить то, что документально зафиксированная смерть реального человека или присутствие при смерти вызывает у свидетеля меньшие переживания и сопереживания, чем смерть вымышленного героя книги или фильма. Настоящая смерть может вызвать сильнейшие эмоции, вплоть до обморока, как отказа от дальнейших эмоций… Но художественный образ смерти может вызвать глубочайшие или высочайшие переживания.

Так чем же объяснить столь сильные переживания от вымысла? Да только фактом искусства и величием этого факта. Само же искусство непостижимо, как непостижим смысл жизни, да и факт самой жизни необъясним.

Именно поэтому нет никаких объективных и внятных критериев и признаков того, что одно произведение искусством является, а другое – нет. Очевидность величия того или иного произведения искусства одному человеку совершенно недоказуема другому, который этого величия не чувствует и не видит. Если человек не чувствует и не видит, то никакие доказательные базы, никакие убеждения всех искусствоведов мира не смогут ничего с этим поделать.

Как часто ремесленные изделия, какие-нибудь картины и скульптуры, в которых искусства не больше, чем в мебели, которые так же, как и мебель, служат только частью интерьера… А также книги и фильмы, в которых нет и зачатков, самых слабых и первичных признаков искусства, которые изначально сделаны только с целью продажи, а приобретаются только для того, чтобы как-то заполнить некое свободное время, как-то и слегка развлечь… Как часто такие поделки покупаются охотнее и оцениваются много выше, чем подлинные произведения искусства, которые неудобны, которые могут поранить, которые требуют сильных переживаний, которым «свободного» времени мало, с которыми развлечься и отдохнуть не получится. Шедевром живописи нельзя дополнить интерьер. Шедевру нужно особое пространство.

В случае с искусством очень часто живое кем-то неотличимо от мёртвого, а подлинный художник неотличим от ремесленника. Точнее, чаще всего ремесленники кажутся художниками, потому что они художников из себя изображают.

А ремесленники удобны, услужливы, гибки, вменяемы и смышлёны. Они готовы и могут объяснить всё, что делают, и всегда готовы быть полезными. Художники своевольны, неудобны и совсем не гибки. Они не будут ничего объяснять из своих замыслов и произведений, понимая, что искусство необъяснимо и всякое объяснение есть ложь.

Искусство необъяснимо, как жизнь, как Бог. Оно ускользает от понимания, просачивается сквозь пальцы. Его невозможно удержать. Его можно только чувствовать. Его даже не пересказать. Его невозможно передать своими словами.

Ремесленное же изделие, как правило, конкретно, понятно, весомо и даже часто имеет определённую практическую пользу. Например, оно может иметь дидактическую, воспитательную или на худой конец развлекательную пользу. И это неплохо. Если изделие хорошее, то и воспитание и развлечение тоже будут неплохими. Или же изделие ремесленника может быть намеренно запутанным и казаться сложным. В этом случае оно тоже имеет чисто развлекательное значение. Кому-то же нравится разгадывать ребусы и головоломки. Многие ощущают пользу от этого, полагая, что тренируют память, внимание и развивают абстрактное мышление.

Подлинное искусство же иррационально и практического значения и применения не имеет. С любой точки зрения настоящее искусство совершенно бесполезно.

Вот изделия ремесленников и продаются, а искусство художников чаще всего остаётся неоплаченным или неоценённым. Его невозможно оценить! Оно же живое и непостижимое. Сам автор не сможет найти и определить цену своего произведения искусства.

Бытует, правда, неоспоримое мнение, что живое бесценно, а изделие всегда имеет свою цену, безусловно меньшую, чем бесценное живое… Но практически всё выглядит иначе. Рукотворный серийный автомобиль, пусть роскошный, дорогой, но серийный, всегда дороже услуг живого водителя.

Общество, нацеленное на результат, стремящееся к конкретному и однозначному пониманию, всегда пытается дать всему оценку. В том числе и оценить произведение искусства. Оценить конкретной суммой денег. Такая оценка близка к однозначности. А цена всегда однозначна. Нахождение цены – это отчасти замена пониманию. Цена – это вполне понятный результат.

Да! Понимание само по себе ценится обществом. Понимание поощряется и рассматривается как достижение. Переживание оценить трудно. Ценность его призрачна и неопределённа. Поощрять его сложно, и методы его развития в человеке запутанны и индивидуальны. Как только совершается попытка некие методы развития чувствительности и переживательности закрепить и систематизировать, так это тут же оборачивается шарлатанством и лженаукой.

Пониманию же учить известно как. Поощрять понимание просто. Критерии оценки достижений тоже вполне ясны: понял – молодец, отлично, не понял, но на верном пути – удовлетворительно, не понял совсем, ошибся – плохо, переделай, подумай и добьёшься единственного правильного результата. Начиная со школы человеку предлагается понимать искусство тем же способом, каким решаются математические или физические задачи. То есть предлагаются методы и способы решения, ведущие к достижению однозначного ответа. У задачи не может быть многозначного ответа. Способов решения может быть несколько, но ответ обязательно один. Школьная практика такова: получил ответ, объяснил способ его получения – садись, молодец, отлично. Также предлагают изучать и искусство.

Разработанное обществом образование иначе не может. Оно и не видит необходимости преподавания, в частности, литературы иначе, чем преподаются математика, физика, химия или география.

Любое произведение искусства, будь то роман, рассказ или стихотворение, подаются юному человеку в школе в разъятом, не цельном виде. Ребёнку сразу предлагается не получить впечатление от прочитанного, а изучить его под руководством учителя. Изучить и прийти к подготовленному учителем результату. Учитель помогает ребёнку увидеть, из каких частей состоит повесть или роман. Учитель выделяет и показывает некую основную мысль произведения. Учитель, например, объясняет ученику особенности той эпохи, в которой произведение было создано. Из всей этой анатомической работы учитель весьма доказательно, опираясь на вырванные из контекста произведения куски и цитаты, показывает ученику то, якобы ради чего писалась та или иная книга. Проще говоря, учитель сообщает ученику то, о чём хотел сказать автор своим произведением.

Ученику нужно просто понять и запомнить этот метод, который можно применять и к любым другим произведениям. Лучшие ученики быстро схватывают, применяют и даже развивают полученный метод, видя, что он универсален. Благодаря этому методу ученик убеждается, что разобрать, разъять и понять можно всё – любое искусство. А если же метод не приводит к конкретному ответу, то ученик делает вывод, что произведение создано неправильно, как ошибочно или плохо сформулированная задача, то есть даны неверные условия или есть лишние данные.

Такой способ преподавания и изучения искусства ужасен, пагубен и антигуманен одновременно. Он подобен практическому изучению анатомии прямо на живом организме с целью выяснения точного места расположения жизни в нём. Этот метод ведёт к неминуемой мучительной смерти, а точнее, к убийству живого, без единого шанса постичь жизнь как чудо.

Такой метод в целом понимает мировое искусство как огромное количество шифровок, всех же поэтов, художников, писателей и в новейшей истории кинематографистов как этаких хитрых мастеров загадывать загадки, этаких шифровальщиков.

Как иначе ученикам понимать и видеть писателей, когда всего за несколько уроков учитель у них на глазах сводит весь объём огромных романов Толстого или Достоевского к двум-трём выводам. А ещё точнее – к одному: некое добро прекрасно, а некое зло ужасно.

Чего ради после таких уроков читать эти романы? Куда приятнее и, главное, полезнее прочитать хороший, крепкий детектив, где конкретное зло будет наказано, а конкретное добро победит.

Изучение искусства с целью его понять очень часто убивает в человеке всякую возможность и способность искусство почувствовать и принять, то есть сопережить.

Вульгарное понимание произведения искусства как зашифрованных идей или концепций вырабатывает у большинства людей недоверие как к самим произведениям, так и к их авторам. Трудное для восприятия произведение, сложно устроенное, требующее внимания и чувственного проникновения, не доверяющий искусству человек скорее отвергнет, заподозрив его в умышленной запутанности и намеренном усложнении автором случайных и неинтересных человеку идей. Недоверие не позволит ему распознать подлинное искусство в массе фальшивок и манипуляций.

Не доверяющий искусству человек будет всегда искать разгадку, относясь к произведению как к цирковому фокусу. И, даже не найдя разгадки, он всегда будет подразумевать, что такая разгадка есть, просто она сокрыта от глаз. И он непременно её разглядел бы, вот только что толку терять время на разгадывание какого-то фокуса. Человек, не доверяющий искусству, не допускает наличия чуда в произведении.

Чуда – которое не фокус. Которое рационально понять невозможно. Его можно только почувствовать и пережить. Сопережить!!! Однако сопереживание в случае недоверия практически невозможно.

В то же время моё утверждение не отвергает возможности преподавания искусства как такового. Наоборот! Берусь настаивать на том, что знакомить с искусством человека необходимо с самого раннего возраста. Человечество накопило множество произведений, адресованных детям и совсем юным душам.

Большинство людей, неразрывно связывающих свою жизнь с искусством, не в смысле его создания, а в смысле осознания его как важнейшей, необходимой части своей жизни… осознающих искусство как жизненно необходимую составляющую себя, могут вспомнить, например, как родители или бабушка читали им книги вслух. Читали совсем не для того, чтобы усыпить вечером, а, наоборот, чтобы разбудить любовь к литературному впечатлению, любовь к переживанию и сопереживанию художественного.

Знакомство человека с искусством нужно начинать с открытия перед ним феномена художественного впечатления. Человек должен знакомиться с искусством радостно, без страха быть наказанным за неправильное его понимание и восприятие. Человеку нужно дать возможность встретиться с искусством как с чудом. Встреча же с чудом всегда радостна.

Ну а если человек не способен или не желает принимать искусство таковым – это его личное дело. Нельзя настаивать или заставлять. В противном случае человек возненавидит искусство, да ещё активной ненавистью. Как много таких примеров мы встречаем! Как много непроходящих травм наносят юным душам чрезмерные и насильственные попытки приобщения их к искусству.

Откуда, как не из таких вот травм, происходят гонители и хулители художников и их произведений. Как много из них выросло критиков… Как много бед знает история искусства и культуры из-за чьего-то рвения в прививании чувства прекрасного кому-то в детстве.

Как ни странно, именно неспособные переживать и принимать искусство, но умеющие понимать что-то однозначно, а также не состоявшиеся в юности поэты, всю жизнь впоследствии страдающие графоманией, часто дорывались и дорываются до власти… До власти в культуре в том числе.

Письмо четвёртое

Можно ли научить человека быть творцом искусства, можно ли сделать путём обучения неким художественным навыкам из человека подлинного художника? Я утверждаю, что невозможно!

Может ли возникнуть крупный, самобытный художник или, проще сказать, гений без изучения и познания существующего искусства? Я утверждаю, что нет!

Человека можно и легко научить читать. В смысле сначала обучить алфавиту, показать, как из букв складываются слова и т. д. Однако научить человека читать книги и найти в этом переживания высшего порядка – дело таинственное и сложное. Научить этому почти невозможно. Можно только увлечь человека собственным примером, пообещать ему многие в этом радости, заманить его. Человеку можно помогать беседами и советами, когда он встретится на пути чтения произведения искусства с трудностями. Можно вести человека по сложному пути прочтения мировой литературы. Но научить – это таинственно и сложно. Без чуда влюблённости в чтение и в искусство, без получения того самого неформулируемого впечатления ничего не получится. А человек может и не влюбиться. Тогда для него все бесконечные написанные литераторами тома – это не более чем горы ненужной информации.

То есть научить человека читать настоящую литературу – это уже таинственно и крайне индивидуально. А как же научить человека писать? Писать произведения искусства! Это невозможно! Сколько выпускников литинститута, разных сценарных курсов и прочих творческих образовательных организаций стали подлинными художниками? Не журналистами, не критиками, не авторами бестселлеров на три дня, не сценаристами сериалов и не редакторами, не режиссёрами бесконечных кривляний на сцене, а самостоятельными и подлинными художниками!.. «Неких» крепких профессионалов много. Художников почти нет.

Обучение профессии театра и кино я рассматривать не стану. Это коллективные виды искусства, и они связаны с производством. Тут вроде есть чему поучить… Хоть и в случае и театра и кино также невозможно научить авторству и рождению подлинного художественного замысла.

Рождение и появление большого художника, большого автора, в литературе и в кино, да и в любом другом искусстве, всегда непостижимо как чудо. А это и есть чудо!!! Божий промысел.

Прочти хоть десять раз биографию того или иного гения – никогда не поймёшь, почему он стал писателем или художником, а его родной брат или сосед по парте не стал.

Но изучать искусство, накопленные человечеством залежи произведений искусства, человек, чувствующий в себе призыв к служению искусству, должен и даже обязан. Научившись читать произведения литературы, научившись смотреть и видеть живопись и искусство кино, человеку необходимо приступить к изучению устройства произведений как источника того самого таинственного художественного впечатления, которое произведение в человеке вызывает.

Врач, понимая факт жизни как чудо и даже осознавая божественность факта её присутствия и наличия, обязан изучать анатомию. И хоть знание анатомии не даёт ответа на вопрос, что такое жизнь, но признание жизни чудом на основе знаний анатомии – это куда более мощный поступок, чем праздная болтовня об этом склонных к экзальтации словоблудов.

Только знающий анатомию и при этом признающий чудо жизни человек может по-настоящему лечить, брать на себя ответственность за жизнь другого или пытаться облегчить боль и страдание.

Подлинный художник должен знать свершения предшественников. Он должен это знать не из страха повторения, мы знаем примеры гениальных повторов в искусстве… И он это должен знать не для того даже, чтобы выяснить секреты мастерства и на основе этих знаний сделать что-то совсем оригинальное (подковать чью-то блоху). Нет! Знание культуры, глубокое изучение художественного наследия и художественных законов выковывает в художнике уверенность в том, что он может сказать что-то совсем новое, до него не сказанное… Высказаться пусть и на вечную тему, но неповторимым способом. Только так появляются новые художники и даже новые виды искусства.

Условно говоря, подлинно живущий искусством писатель остро чувствует недостаток в этом мире той книги, которую намерен написать или которую уже пишет. Он пишет ту книгу, которую сам бы хотел прочитать, но её пока не существует.

В этом смысле писатель – это тот же читатель, только не нашедший той книги, которая его бы удовлетворила.

Научи читать человека… И возможно, из него вырастет писатель. Без этого невозможно! Но а в какой момент научившийся читать человек возропщет и пожелает написать что-то сам?.. Этого никто не знает. Это непостижимо и странно!

По идее этого даже не должно произойти. По идее научившемуся читать человеку должно быть достаточно одной книги. Библии в общем-то достаточно… К тому же и автор её неизвестен.

Кто-то может возразить и сказать, что мощное дарование способно создать искусство и без изучения основ и культурного наследия. Мол, если талант – это чудо, Божий дар, так он так или иначе воплотится во что-то художественное и прекрасное, в какой бы среде этот талант ни возник… Да, может!

Дикий природный талант способен создать прекрасное. Он способен на вспышку. Яркую, короткую вспышку. Всегда короткую и всегда трагическую… Десяток-другой простых и ярких стихотворений, десяток-другой песен, написанных скорее сердцем, чем рукой… несколько, а то и одна-единственная безыскусная, но искренняя и чистая история… какое-то количество наивных, но ярких и наполненных природной точностью и чувством жизни картин. Однако ни одного романа, симфонии, кино.

Истории таких самородков, как правило, коротки и трагичны. С такими самобытными талантами любят носиться «знатоки искусства» и «мастера» открытий новых имён… Сколько их было, сколько их вспыхивало, вспыхивает и гаснет, сколько их будет…

Не имеющий образования, спонтанно возникший дикий художник-самородок, не знающий мирового искусства и культуры накопленных человечеством, не увидит и не поймёт возможности дальнейшего движения. Он не будет знать разнообразия форм существования искусства. Он не получит поддержки от мастеров прошлого в виде их произведений как примеров больших свершений и возможностей. Дикий художник быстро погибнет от одиночества и тьмы, от незнания, куда, зачем и с кем идти.

Я не знаю, у кого и как учился Шекспир и какие книги он прочёл, знаю, где и когда учился Лермонтов, хоть это и не позволяет мне понять, как он смог в столь юном возрасте написать «Героя нашего времени». Я не знаю, что мог почитать в своё время Гомер, прежде чем написать «Илиаду». Но то, что эти люди умели читать и читали, – это ясно из написанного ими… Но вот почему они смогли написать то, что ими написано, как они смогли так опередить, как нам это теперь видится, свои эпохи – вот тайна, не имеющая никакой разгадки! Это чудо, и всё тут.

Даже самый гениальный художник не сможет научить созданию искусства другого человека. Он может попробовать раскрыть и передать все секреты своего мастерства, сформулировать и показать метод своей работы над материалом искусства, может заразить ученика своим жизненным примером и страстной любовью к искусству, но не получить в результате нового художника, нового автора, создающего искусство.

Метод одного автора непередаваем и непереложим в другие руки. Подлинный художник создаёт искусство всем собой. В этом смысле его метод – это неотъемлемая часть самого художника. А подлинный художник всегда уникален и неповторим. (Тут я не говорю об актёрском или музыкально-исполнительском мастерстве. Исполнению, участию в исполнении и воплощению произведения искусства научить можно. Проще говоря, можно научить исполнить роль в спектакле или партию какого-то инструмента в симфонии. А вот научить созданию пьесы или симфонии уже невозможно.)

Искусству невозможно обучить по очень простой причине: неизвестно что это такое. Как можно обучить неизвестно чему?

Кто-то называет искусство одним из способов познания мира… Вот тебе раз! Если искусство – это способ познания, то должно быть развитие! А где же развитие в искусстве? Это наука познаёт мир, она и развивается. Развитие науки очевидно. Но искусство?! Где же развитие в искусстве?

Что такого познал Шекспир по сравнению с Еврипидом? А Чехов по сравнению с Шекспиром? А Стопард, прости господи, по сравнению с Чеховым?

Искусство не развивается как и сам человек. Развивается технология, цивилизация. Но человек не имеет развития. Разве что только немножко всё время улучшает свои спортивные достижения, да и то во многом благодаря технологиям. Посмотрите на современных греков и итальянцев. Где в них признаки развития по сравнению с их давними предками? Где в них развитие от Эсхила, Геродота и неизвестных архитекторов Парфенона, где новые Петрарки, Микеланджело и Ботичелли, где хотя бы тени римских легионов?

Искусство не имеет развития. Оно, как и человек, рождается и умирает. Точнее, рождается и умирает вместе с человеком, его творящим. (Я, конечно, помню утверждение, что человек смертен, а искусство вечно. Но вы же понимаете, в каком смысле в данном случае я употребил слово «умирает». В смысле процесс создания заканчивается вместе со смертью художника или когда художник прекращает заниматься созданием искусства.) То есть искусство имеет развитие внутри жизни художника.

Искусство не может развиваться последовательно от одного художника к другому, хотя многие-многие гении испытывали сильное влияние предшественников на своё творчество. Но прямого и поступательного развития искусства, как науки, быть не может. Если бы такое развитие было возможно и происходило бы, то искусство оторвалось от людей и ушло бы в нечеловеческие сферы и формы, которые мы не можем себе даже вообразить. Искусство всегда с человеком и адресовано живым людям. Искусство без человека с одной и с другой его стороны невозможно, немыслимо. Иначе это не искусство, а жульничество.

Искусство, я повторяю, может развиваться только в жизни и судьбе самого художника. Создатель искусства может идти от простых форм к более и более сложным, добиваться всё большей и большей точности, выразительности и силы. От рассказа к повести, от повести к роману, от романа к эпопее… От скромной одноактовки к большой многофигурной пьесе…

Так может развиваться художник. Но художник развивается не один. С ним вместе развиваются и те люди, которые соприкасаются с его искусством в этом развитии.

Однако даже жизнь отдельного автора не всегда является ростом. Как много раз мы видели обратное! Как ужасна и незавидна судьба художника, чьим лучшим произведением стал дебют или что-то из раннего.