Текст книги "Подруга – жизнь. Соседка – смерть. Подлинные истории из далекого и недавнего прошлого"

Несмотря на заверения директора театра и наше относительное спокойствие, в середине октября нам с Семеном пришла повестка из Советского райвоенкомата о призыве в армию. Это был удар среди бела дня. Мы отправились в этот никому не ведомый Ашхабад только потому, что нам обещали отсрочку. И вот на тебе! Нас призывают в армию!.. Мы идем к директору, показываем повестки, спрашиваем, как такое могло произойти. На что Фарадж пожимает плечами и обещает, что все выяснит, что сделает, все, что возможно.

Жизнь наша сразу как-то подпортилась… Какая-то затаенная тревога вдруг поселилась в нашей комнате и, как червоточина, портила каждый начинающийся день. Перспектива расставания с Таней на целый год и службы в армии совсем не прельщала меня и даже немного страшила. Репетиции продолжались, но мою роль в чеховском «Юбилее» уже параллельно стал репетировать Бородин. Каждый день мы ждали от Фараджа Мехтиевича новостей, а он, как назло, все тянул и не мог дать хоть какой-то определенный ответ. В конце октября нас с Сенькой вызвали на медкомиссию в военкомат.

Семен решил подготовиться к этому делу предельно основательно. Он завел тетрадку, где на каждой странице написал название врача: терапевт, окулист, кардиолог, дерматолог, а внизу – различные симптомы, которые, по его мнению, могли бы соответствовать разным диагнозам. Причем он писал все до кучи, без особого разбора, по принципу: чем больше, тем лучше. У Сени мама была врачом, да и сам он проявлял интерес к медицинской теме, так что кое-что в этой области он знал. Ко дню прохождения медкомиссии тетрадка была полностью исписана.

В ночь перед медкомиссией мы решили вообще не спать, чтобы на следующий день и выглядеть, и чувствовать себя не лучшим образом. Всю ночь мы с Сенькой и Грибовым играли в карты, пили кофе и вино – в общем, истязали себя психологически и доводили до крайнего физического состояния. Но под утро природа все-таки взяла свое, безумно хотелось спать, и я отключился на пару часов. Вставать надо было рано. Когда мы поднялись, позавтракали и зашли к Сеньке, я не понял, что с ним произошло – его лицо было покрыто какими-то темными пятнами.

– Что это?

– А это я помылся!.. – сказал Сенька.

– А почему ты весь в пятнах?

– Я мочалкой так натерся…

Оказалось, что когда мы разошлись, Семен под холодным душем так нещадно стал натирать себя мочалкой, что просто содрал кожу, сделал красные плешины в нескольких местах на лице и на теле. Вид у Семена был какой-то страшный…

На медкомиссии мы разделись до трусов, и тогда я еще больше увидел следы ярого мазохизма на теле Фурмана. Вокруг нас было много молодых людей, в основном, туркмены, никто из них и не помышлял что-то над собой такое сделать, чтобы закосить от армии. Они безропотно подчинялись предписанному судьбой.

Когда Сеня Фурман вошел к дерматологу, тот стал внимательно смотреть на него и на всякий случай предупредил: «Не подходите!». Он долго рассматривал Фурмана со всех сторон и цокал языком. «Что это такое?» – спросил старичок-дерматолог. «Не знаю», – ответил Сеня. «И давно это у вас?» – «Давно». Старичок еще поизучал мученическое тело Фурмана и вдруг куда-то выбежал. Через некоторое время он появился и сочувственно сказал: «Да, молодой человек, мы не можем допустить вас к службе в армии». Сеня сделал невинный вид и тихим голосом попытался возразить: «Как? Значит, я не годен?..» «Нет, с таким заболеванием в армию не берут…». И написал в карточке диагноз: «Псориаз».

Сеня не мог поверить в реальность происходящего. В душе у него все ликовало, но для вида он еще пытался что-то тихо произносить: «А я…» Но все-таки решил, что лучше не испытывать судьбу, а то вдруг что-то изменится…

Он прошел всех врачей и всем пытался жаловаться на свои мнимые, но многочисленные болезни. Врачи на армейской медкомиссии выслушивают такие жалобы без особого энтузиазма, пишут, что видимых патологий нет и отправляют призывника к следующему врачу. В самом конце все члены медкомиссии собрались вместе и объявили Сене, что он не годен к строевой в мирное время и годен к нестроевой в военное.

Я прошел всех врачей, робко сказал свои неубедительные жалобы и, конечно, оказался годен к службе в армии, что я и подозревал. Мне выдали повестку, в которой было написано, что 1 ноября я должен явиться к восьми часам утра на сборный пункт по такому-то адресу. Нас, признанных годными к службе, сразу же постригли наголо, и в таком виде я пришел в театр. Я воспринял это как неизбежное зло, как руку судьбы, от которой никуда не деться… Жить на свободе оставалось четыре дня.

Мы стали готовиться к армии. Купили мне обычный ватник в дорогу, Таня пришила к нему карман изнутри, собрали белье.

В день отправки в армию мы с Таней встали рано, позавтракали, собрались, зашли за Сенькой, который из солидарности решил ехать с нами, и отправились на сборный пункт, а оттуда на вокзал. День был прохладный, зябкий, туманный… Помню, как мы стояли в темноте на перроне, как Сенька отпускал несмешные на этот раз реплики и как держалась Таня, не проронив не единой слезинки. Потом всех рассадили по вагонам, мы еще смотрели друг на друга через стекло, но я был уже не здесь, а в другой жизни, в которой мне предстояло провести целый год.

Я не буду описывать тот год армейской службы в Казахстане, в заброшенном в казахских степях местечке Сары-Озек, где находилась наша ракетная часть стратегического назначения. Это особая история, полная своих драматических моментов. Скажу лишь, что это был длинный год, когда и я, и Таня считали каждый день до окончания службы и моего возвращения в Ашхабад.

И вот этот год прошел, и наступил еще довольно теплый для южных широт ноябрьский день, когда я в армейской суконной шинели с чемоданчиком в руках доехал до аэропорта Алма-Аты, взял билет на самолет до Ташкента, потому что прямого рейса в тот день не было, и через три часа приземлился в уже знакомом и даже каком-то родном для меня Ашхабаде.

Возращение из армии сродни маленькому триумфу. Меня встречала Таня, дома был накрыт стол, впереди меня ожидала свободная стихия и золотое время. В театре она предупредила, чтобы три дня нас никто не беспокоил.

Правда, как выяснилось, за время моего отсутствия у Тани случился один неприятный эпизод. Оказывается, после моего отъезда в армию к ней подселили поступившую в театр новую артистку – татарку Венеру Мусину. Пришлось смириться, хотя соседство в квартире совершенно чужого человека само по себе было не очень приятно. Венера оказалась довольно ограниченной и манерной девицей и совершенно не соответствовала нашим ленинградским понятиям о жизни. Но что делать, Таня – человек общительный и доброжелательный, так что до поры до времени они ладили и жили спокойно. Но вот где-то в феврале Венера вдруг замкнулась, замолчала и даже стала отказываться от совместных завтраков и ужинов. В театре она была занята лишь в одной роли, поэтому целыми днями лежала дома и смотрела в потолок. Таня спросила, что случилось. Она лишь многозначительно говорит: «Ничего, не беспокойся. Скоро ты все узнаешь…». Таня приходит в театр на утреннюю репетицию, а ей говорят, что за ней сегодня приезжали на машине из милиции. Пока шла репетиция, снова приехала машина, сотрудники попросили Таню пройти с ними, привезли ее в отделение, а там положили перед ней заявление гражданки Мусиной, в котором та пишет, что Таня хочет ее отравить, и начальник отделения показывает стоящую на столе литровую банку с якобы отравленным супом, который Таня варила из овощных консервов. Что можно сказать в такой момент в свое оправдание?! Договорились, что в следующий раз вызовут их обеих и тогда, видимо, они разберутся. Таня вернулась в театр сама не своя, рассказала, что было в милиции, все ржут – а на самом деле ничего смешного. Второй раз их вызвали в отделение уже вдвоем, как говорится, на очную ставку. Таня говорит: «Венера, что ты написала?! Может, ты возьмешь свое заявление и скажешь, что все это ерунда?..» «Нет, – отвечает наша богиня красоты, – все это правда». Сотрудники милиции начали все понимать, смотрят недоуменно и видят, кто перед ними нормальный человек, а кто – не очень. В театре все пересмеялись над Венерой до потери сознания, и главреж Хаджимурадов дал понять, что у нее не все дома и что он давно это понял. Он поставил вопрос об увольнении Мусиной, ее отселили от Тани, и через какое-то время она все-таки уволилась.

За год моего отсутствия в театре произошло много перемен. Скандальная Азбукина с трудом доработала до конца сезона, успела переругаться со всеми и, проклиная весь этот Ашхабад с туркменами, театр с его юными зрителями, уволилась и вернулась в Ленинград наводить порядок в тамошних театральных кругах. В нашей труппе появились новые молодые ребята, тоже выпускники нашего института, которые окончили его на год позже: Алла Шапиро, Саша Климуц и Гоша Червинский. Отдельным номером в театре оказалась загадочная Таня Балашова, круглолицая, похожая на полную луну, с большими, всегда вопрошающими глазами.

Когда я вернулся из армии, их к тому времени поселили в четырехкомнатной квартире, которая стала таким нормальным в театральной среде актерским гадюшником. Слишком несхожие и взаимно исключающие друг друга люди оказались под одной крышей и сходились там на одной кухне. Но когда директор театра как-то заехал к ним, он сказал: «Как хорошё, чтё у вас отдельная квартира!».

В первой комнате жил Гоша Червинский, крайне неуравновешенный, импульсивный молодой человек с взъерошенной копной жестких волос и с нездоровым самомнением. Гоша мнил себя рыцарем сцены, который должен сделать революцию в театре. Но как он ни представлял себя актером переднего плана, ему все время доставался задний проход. К тому же он писал стихи, причем, не классически зарифмованные, а свободные, белые стихи – верлибры. Сенька говорил, что он пишет «веласкесом». А писал он много, был настоящим полусумасшедшим графоманом и придумал себе псевдоним – Евгений Дарков. Простенько так, Евгений – значит, «гений», а Дарков – значит, не просто гений, а очень одаренный гений. И воспринимали мы его соответственно. Он очень увлекался латиноамериканской поэзией и вообще какой-то не нашей экзотической литературой, постоянно что-то отстукивал на печатной машинке, а потом любил выйти на кухню и читать свое новое творение. А самыми любимыми его авторами были почему-то греческие поэты – Яннис Рицос и поэтесса Рита Буми-Папа. Ее поэма «1000 расстрелянных девушек» не давала Гоше покоя, и он хотел поставить по ней поэтический спектакль. То так, то этак мы все без исключения поневоле становились зрителями этого комнатного спектакля. Гоша придумал атрибут, который посчитал гениальной сценической находкой. К палочкам он привязал ленты разного цвета, и когда читал поэму Риты Буми-Папы, тряс над головой этими палками, ленточки взлетали, развивались, закручивались – и этим достигалось ощущение динамики. Гоша бегал по комнате и тем самым еще больше усиливал это ощущение. Поэма была трагическая, но смеяться мы начинали уже через пару минут после начала «1000 расстрелянных девушек». Гоша демонстрировал нам только отрывки – всю поэму показывать он не рисковал, потому что понимал, что такое сильное сценическое впечатление не каждый зритель сможет выдержать.

Рядом с ним жил Сеня Фурман. Он терпеть не мог Гошу, как когда-то не выносил соседство Грибова. Гоша же воспринимал Сенькины выпады легко, от него они просто отскакивали. Он только смеялся на это и придумал Фурману прозвище несколько на восточный лад – «Фурмандиси-аферист». У Сени была самая маленькая комната. Скромный Сенин быт был строго регламентирован, подчинялся его привычкам и представлениям с редкой педантичностью, дотошностью и обычным Сенькиным занудством. Все лежало на своих местах, а порой еще и было подписано, для чего это предназначено. У него отдельно была одна коробочка для хороших веревочек, а другая коробочка для веревочек, не годных к употреблению, – так на ней и было написано. К Семену приходила актриса нашего театра Валя Пехова. Она была постарше нас, ей было уже под тридцать – такая миловидная, добрая, несколько пухловатая, но в театре нужны артисты на роли разного плана, так что и она была занята в нескольких спектаклях. Валя родилась в Ашхабаде, жила там с мамой, ее отец погиб во время того страшного землетрясения. Прежде она работала в Русском драматическом театре, а потом перешла в ТЮЗ. Сначала Семен немного стеснялся отношений с ней, и они как-то скрывали это, но потом, конечно, все узнали. Тем более что Валя оставалась у него ночевать, правда, постоянно там не жила. Их союз оказался довольно прочным и долгим, и потом, спустя пару лет, Валя даже приезжала к Сеньке в Ленинград. А тогда их вполне устраивали такие отношения.

В следующей комнате жила одинокая Татьяна Балашова. Всегда тихая, загадочная, немногословная, она ничем не была примечательна – только своими большими на выкате глазами. Но, как оказалось, она тоже была не одна – ее охмурил другой наш актер Юрий Козлов, который фактически стал жить у Балашовой. Он был не столько молод, сколько энергичен, и даже взялся за постановку в театре совсем не детской пьесы Катаева «Квадратура круга». Рыжего, лысеющего Козлова невзлюбил Гоша Червинский. А если Гоша кого-то не любил, то все стрелы своего темперамента и неукротимой энергии он обрушивал на этот объект. Поэтому Козлову часто доставалось от Гоши на коммунальной кухне. Гоша ругался со своим противником заносчиво, рьяно и даже с каким-то творческим удовольствием.

Последнюю комнату занимала молодая пара – Саша и Алла Климуц. Они приехали вместе, еще неженатые. Сначала их поселили отдельно: Сашу в гостиницу, а Аллу – в женское общежитие, в комнату, где было двадцать туркменок, и они бегали друг к другу в гости. Потом через несколько месяцев они слетали в Ленинград, зарегистрировались там, вернулись в Ашхабад, и тогда, наконец, им дали эту комнату. Алла была совсем молоденькая, избалованная в ленинградской интеллигентной семье, очень доброжелательная улыбчивая девушка, которая училась преодолевать первые жизненные трудности. Саша был постарше, прошел некоторую жизненную школу, до института отслужил в армии. Симпатичный, добродушный, с высоким, но довольно приятным голосом, готовый всегда идти на уступки, он отличался какой-то странностью и, казалось, был не от мира сего. Он часто что-то насвистывал и при этом слегка дирижировал себе руками, особенно когда брался что-то делать. Как-то надо было поменять в коридоре лампочку. Саша сказал: «Это – пожалуйста, это мы сейчас». Встал на табуретку, вывинтил старую лампочку, взял новую и стал пытаться ее вкручивать. Но лампочка почему-то проваливалась в патроне. Саша не мог понять, что такое, почему лампочка не закручивается. Он еще несколько раз вставлял и вынимал лапочку до тех пор, пока не вышел Фурман, попросил лампочку и осторожно сказал: «Саша, что ты делаешь?.. Это же лампочка-миньон, а там обычный патрон». «А я и думаю, странно, почему она не закручивается?!» – удивился Климуц. Когда они играли с Фурманом в шахматы, конечно, курили, и Климуц так увлекался, что периодически стряхивал пепел на шахматную доску, а съеденные фигуры бросал в консервную банку, которая служила пепельницей.

Так и жили в квартире все парами, кроме одинокого поэта Евгения Даркова. Как и во всякой классической коммуналке, в этой была принята система недельных дежурств, что и служило почвой для всяких мелких, а порой шумных разборок между артистами-соседями. Когда Фурману было совсем в лом, он просил худенькую Аллу, чтобы она дежурила за него в квартире, и обещал ей платить за это пять рублей. И хотя Алла называла Фурмана нежно «Семенка», но убирать за него не соглашалась – Саша строго-настрого запрещал ей это делать. И приходилось Сене самому мыть и убирать, а он это не любил, хотя порядок, в принципе, уважал. Периодически он вводил в квартире какие-то нововведения, в туалете поставил палку для пробивки засорений в унитазе и написал на ней – «Калопроталкиватель». И требовал, чтобы все им пользовались, чтобы не забивался унитаз. А когда унитаз в очередной раз засорялся, Сеня качал права на Гошу, Гоша – на Козлова, а Козлов – на Климуцов, потому что, по его мнению, они все делают не так.

Как-то Сеня попросил Аллу, чтобы она послушала за дверью, а сам в это время стал прыгать на кровати. Потом вышел и спросил: «Как ты думаешь, будет слышно, когда я буду заниматься там любовью?»

В общем, это была не квартира, а сатирический театр в миниатюре, в котором часто разыгрывался привычный для того времени коммунальный фарс.

За время моего годичного отсутствия в самом театре было поставлено несколько спектаклей, а поскольку это все-таки был театр юного зрителя, то в репертуаре появились настоящие детские спектакли – «Королевство кривых зеркал» и «Винни-Пух», в которых были заняты все актеры русской труппы. Таня с Аллой как раз играли двух девочек в «Королевстве» – Олю и ее отражение Яло. Конечно, девочки они были, мягко говоря, уже не те, но на сцене допустимы условности… Их одели в школьную форму с белыми передниками и пионерскими галстуками, им завязали косички с бантиками – получились две девочки.

Особенно любимым у ашхабадских детей и долгоиграющим в театре стал спектакль «Винни-Пух». Пока ставили эту безобидную детскую сказку, приглашенный режиссер обматерил всех актеров, орал на них так, что некоторых доводил до истерики: «Вы идиоты, бездари, что вы можете вообще?!» Семен отказался принимать участие в этом спектакле и сразу перестал ходить на репетиции – и ничего ему за это не было. Таня была в отчаянии и уже хотела уходить из театра. Но вот, наконец, состоялась премьера, она прошла на редкость успешно, спектакль всем очень понравился, и все остались довольны. И обстановка в театре сразу же переменилась на 180 градусов. В спектакле успели переиграть все, причем по нескольку разных ролей. Самого Винни-Пуха играла Люда Попова, с ее небольшим ростом и круглым лицом из нее легко получился неплохой медвежонок, а осликом Иа-Иа был высокий Толя Спиридонов, который не любил выпить, и частенько позволял себе слегка расслабиться и до, и во время спектакля.

Все-таки актерская жизнь – довольно бесшабашная. И многие из актерской братии позволяют себе по ходу спектакля и выпить, и покуражиться прямо на сцене – такая бравада в актерской среде в порядке вещей, молодые артисты любят подкалывать друг друга во время спектакля. Это непосвященные думают возвышенно: театр, сцена, искусство Мельпомены! Но анекдоты про гонца из Пизы и молодого актера, который вручает Волобуеву меч, появились не на пустом месте. И в ашхабадском ТЮЗе такие приколы тоже нередко случались. Особенно любили похохмить Храмцов с Фурманом. За кулисами они постоянно что-то подстраивали то Грибову, то Гоше Червинскому, но больше всех доставалось рассеянному Сашке Климуцу. Вышел Саша на сцену, там в определенном месте должен быть реквизит, например, телефон. А его там нет, но Саше-то по ходу действия надо звонить. Он в полной растерянности, мучительно ищет выход из этой ситуации. А за кулисами все давятся от смеха, пока, наконец, реквизитор аккуратненько не подсовывает телефон прямо из-за кулисы. И тогда Климуц радостно обыгрывает это обстоятельство: «А вот же он!.. А я-то ищу телефон!» А часто бывало, что и подкалывать никого не надо было – сама ситуация была смешнее некуда.

Как-то на утреннем «Винни-Пухе» Толя Спиридонов вышел на сцену бухой, даже по его речи чувствовалось, что он поддал, и, кроме того, очень неуверенно держался на сцене, его слегка шатало, но он старательно выходил и проговаривал свою роль. Все занятые в спектакле актеры покатывались за кулисами, глядя на осла Спиридонова. Но ведь еще нужно было танцевать, потому что спектакль был музыкальный, с песнями и танцами. И вот во время очередного танца Спиридонов не рассчитал и грохнулся на сцене. Это было уже чересчур. Правда, дети в зале ничего не понимали, им было смешно, что ослик упал. Но одна мамаша поняла в чем дело и сразу после спектакля пришла за сцену, стала искать директора. Ее возмущению не было предела: «Безобразие!.. У вас в детском спектакле играет пьяный актер!». Она еще долго кипела и грозилась пойти в Министерство культуры, благо, что оно находилось на той же улице, чтобы добиться увольнения этого актера. Конфликт замяли, а пьяный ослик Иа-Иа получил выговор.

Но на этом приключения Винни-Пуха в нашем театре не закончились. В другой раз сразу после спектакля подрались двое актеров – Спиридонов с Орловым, прямо в костюмах и в гриме, причем оба были поддатые. Кто-то вызвал милицию, и, в результате, их отвезли в вытрезвитель, откуда потом пришли извещения. Директор театра собрал всех актеров и стал говорить по-восточному витиевато и иносказательно: «У нас есть такие нехорошие явления, понимаешь ли, которые позорят весь наш театр. Кое-кто позволяет себе выходить на сцену в нетрезвом виде, а некоторые даже распускают руки. Такого не должно быть в нашем театре. И если это повторится, мы будем применять самые строгие меры к нарушителям, вплоть до того, что… (тут он сделал большую паузу) будем называть их имена на общем собрании…». Нарушители выдохнули, а мы все чуть не грохнули от смеха…

После моего возвращения из армии я восстановился в театре, но ничего не играл и не репетировал. Меня не вводили в спектакли, потому что репертуар был небольшой, спектаклей немного и в каждом было по два состава, в которых были заняты все актеры труппы.

Я успел слетать в Ленинград, навестить родителей, встретиться с друзьями, походить в ленинградские театры, и в середине декабря вернулся в Ашхабад.

Новый год отмечали большой компанией. Тот Новый год особенно запомнился тем, что на столе была большая дыня и виноград – никогда прежде мы не могли себе такое позволить, и не было у нас в Ленинграде таких фруктов круглый год.

Время шло. Поскольку я не был занят в театре, то договорился с редакцией газеты «Туркменская искра», которая выходила на русском языке, и стал писать для нее небольшие статьи и рецензии.

Днем, как правило, мы с Таней расходились: она ехала в театр на репетицию, а я ходил по редакционным заданиям, помаленьку осваивал на практике журналистский труд. А вечером, после ужина, у нас наступала семейная идиллия: я писал репортажи и рецензии в газету, а Таня, лежа на кровати, читала хорошие книжки, которые мы к тому времени уже успели поднакупить в единственном магазине старой книги, куда частенько заглядывали. Как сказано у Пушкина в «Капитанской дочке»: «А много ли таковых минут в бедной жизни человеческой?».

Так продолжалось до тех пор, пока я не получил задание написать о какой-то школе партийной учебы в одном научном институте. Тогда подобные школы формально числились почти во всех институтах и на предприятиях. Правда, стране это не помогло, когда пришел час, она развалилась как карточный домик, несмотря на многолетнее промывание мозгов. Мне надо было написать, как там активно занимаются сотрудники института, постигают партийные знания. Но когда я пришел туда и поговорил с руководителем, сразу понял, что эта «школа» – абсолютная фикция, типичная совдепия. Мне надо было рассказать, как простые советские люди после работы остаются в школе и познают там все премудрости марксизма-ленинизма, торжество коммунистических идей, причем изобразить это интересно и убедительно.

У меня началась ломка. Надо было как-то написать то, чего на самом деле не было, а мне совсем не хотелось писать всю эту туфту. Я мучился в сомнениях, что делать: писать или не писать? А если точнее сказать – врать или не врать? И для меня это стало непростым выбором. После двух дней внутренней борьбы я, наконец, принял решение и написал редактору письмо, что больше не буду работать в газете, что не хочу врать и изменять самому себе… Наверное, во мне тогда взыграл максимализм, но почему-то по-другому я поступить не мог. Так и закончилась моя непродолжительная журналистская практика.

В феврале по театру пошли разговоры, что скоро у нас будут гастроли по всей Туркмении. А вся Туркмения – это пески, пустыня Кара-Кум, да невысокая, но протяженная горная гряда Копед-Даг, и среди пустыни разбросанные небольшие города, а где-то, практически, поселки.

Перед самыми гастролями мы еще успели выпустить новый спектакль «Пятнадцатая весна» к очередному юбилею Победы над Германией. Эта пьеса была написана известными в то время драматургами и сценаристами Заком и Кузнецовым. К тому времени по их сценариям по всей стране прошли фильмы «Достояние республики», «Москва – Кассиопея», «Отроки во Вселенной». Действие пьесы происходило во время взятия Берлина. Главный герой пятнадцатилетний мальчик, который служит в одной из частей Красной Армии, встречает в Берлине немецкую девочку Урсулу и влюбляется в нее. В то же время спасающиеся от советских солдат немецкие мальчишки-гитлерюгенты пытаются выбраться из берлинских подземных катакомб, в которых они заблудились. В конце пьесы советский мальчик-солдат погибал. Этого четырнадцатилетнего мальчика, героя пьесы, играл голубой наш мальчик-переросток Толя Храмцов, Урсулу играла Таня, а гитлерюгентами были Климуц, Фурман и Червинский-Дарков. Они были одеты в форму и короткие штанишки. Берлинские катакомбы наш сценограф воплотил предельно реалистично: был максимально приглушен свет и на сцене валялся всякий хлам, принесенный с театрального двора. Но самое главное, что говорили герои: как преданные Гитлеру молодые патриоты, они поливали нашу армию и советских солдат. Сеня делал это с особым рвением, и на этот раз знал, что ему за это ничего не будет – он всего лишь исполнял свою роль…

Начавшиеся гастроли разделились на два этапа. Сначала мы поехали на восток: три дня ездили по городам Теджен, Байрам-Али и Чарджоу. В этих чисто туркменских городках русского населения было мало, и русская речь здесь почти не звучала, но русскому языку в туркменских школах все-таки учили, поэтому дети все понимали и смотрели спектакли очень живо.

Мы поехали с двумя спектаклями: «Винни-Пух» для маленьких и «Квадратура круга» для старших школьников. Спектакли были немного облегченные, по сравнению с тем, что мы играли в Ашхабаде, да и мы как-то старались, чтобы спектакли проходили как можно легче, быстрее и менее утомительно. Ведь каждый день приходилось играть по три спектакля. Все билеты были распроданы заранее, и везде нас ждали как заморских гостей.

Небольшие залы местных клубов набивались детьми до отказа. В зале воцарялся неугомонный детский гул, крики, смех и плач одновременно. А когда начинался спектакль «Винни-Пух», реакция детей была такой живой и непосредственной, что мы, находясь на сцене, поневоле сами улыбались. Ведь дети в этих заброшенных в пустыне туркменских городах впервые видели настоящий спектакль и живых артистов.

В конце марта в Туркмении было уже очень тепло. А в маленьких клубных залах было просто жарко. В «Винни-Пухе» была занята почти вся русская труппа. Мне тоже пришлось поучаствовать в спектакле в роли Тигры, но лишь для полноты состава. На сцене нас одновременно было немало. А за кулисами и за задником сцены пространства совсем не было, как на любой маленькой клубной сцене, и мы там еле помещались. Духота стояла неимоверная, никаких кондиционеров тогда и в помине не было – да что там кондиционеров, даже простых вентиляторов не было нигде. Ты выпрыгиваешь на сцену в душном костюме своего персонажа этой милой сказки, попрыгаешь там, отыграешь свою сценку, а когда заскакиваешь обратно за кулисы, чувствуешь, что уже весь мокрый с головы до ног. Кое-как отыграем спектакль, а через час уже следующий – дети снова заполняют зал и слышен их галдеж. Вечером приходим в общежитие, поужинаем, но помыться или хоть как-то освежиться негде – на весь коридор один кран с холодной водой. Бедные артисты! Что им приходится терпеть ради любви к театру!

Так три раза в день мы играли спектакли, скакали по сцене, одетые в дурацкие костюмы… И все чаще мы с Таней стали думать: ну, сколько можно вот так прыгать, неужели мы не можем заниматься чем-то более серьёзным или так всю жизнь и будем скакать в каких-то забытых богом клубах. Желание вернуться в родной Ленинград все больше зрело в нас, и мы уже понимали, что когда гастроли закончатся, мы уйдем из театра.

Поездка на восток Туркмении была недолгой. Мы вернулись в Ашхабад, но вскоре отправились в противоположную сторону, к Каспийскому морю, аж на 18 дней.

Дорога, по которой мы двигались на театральном автобусе, фактически шла через пустыню, была довольно однообразной и унылой: кругом пески, вдали тянулись невысокие горы… Периодически мы проезжали какие-то жалкие поселения, и тогда видели верблюдов, туркменов в черных тельпеках и туркменок в длинных цветных платьях… Наш путь порой мне напоминал эпизоды бессмертного романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок» – то путешествие Остапа Бендера и его команды на «Антилопе Гну», то переезд Бендера с инженером Корейко на верблюдах по пескам Кара-Кума.

В автобусе все сидели привычными парами: мы с Таней, Сенька с Валей Пеховой, Саша с Аллой Климуц, Козлов с Балашовой, Люда Попова с Толей Спиридоновым, Бородин, естественно, с Храмцовым, и еще с нами ехал администратор театра Чары Амангельдыев. Костюмы и декорации везли в накрытой бортовой машине.

Поначалу все перекидывались шуточками и по-всякому развлекали друг друга. Но довольно скоро притихли – однообразие дороги быстро стало надоедать, и желание шутить как-то ушло само собой, шутки кончились, и лишь иногда кто-то комментировал увиденное в окне. В автобусе было очень душно, окна не открывали из-за поднимающейся пыли. Иногда делали остановки: мальчики направо, девочки налево, да покурить, кому надо. И снова – в автобус, смотреть особенно было нечего. Так мы доехали до Кизыл-Арвата – совсем небольшого туркменского городка, в котором ничего, кроме погоды, понравиться не могло. Мы выступали в гарнизонном Доме офицеров, зал всегда был набит детьми или старшеклассниками на «Квадратуру круга». Следующим городом был Казанджик, а уже потом городок побольше – Небит-Даг, и в каждом мы были два-три дня. Питались, как правило, у себя в номере, тем более, что мы с Таней предусмотрительно взяли с собой плитку, супы и гречневую кашу в пакетах, овощи покупали в каждом городе.

Наши дни везде проходили одинаково, как правило, мы играли по три спектакля в день и только в Небит-Даге смогли позволить себе неожиданную вылазку в горы. Хотя высоко мы не забирались, но все равно впервые там довелось полазать по склонами, даже забраться в настоящее горное ущелье… Но на следующий день мы снова отправились в путь и вот, наконец, добрались до Каспийского моря, сначала нас встретил небольшой приморский городок Челекен, а оттуда через два дня мы переехали в Красноводск.