Текст книги "От шнурков до сердечка (сборник)"

Мечты сбываются

Мечты сбываются, это каждому понятно. Пусть и не сразу сбываются, пусть даже сначала подолгу не сбываются, зато потом всё равно обязательно сбываются. Иногда про какую-нибудь мечту кажется: эта-то уж точно не сбудется никогда, а посмотришь через некоторое время – сбылась! И ничто так хорошо не умеет сбываться, как мечты, хотя… чего ж тут удивляться: мечты – они на то мечты и есть, чтобы сбываться. Иначе никак. Иначе это у нас не мечта получится, а просто заблуждение одно – и всё. А заблуждениям сбываться совсем не обязательно.

Правда, очень трудно предугадать, когда именно та или иная мечта сбудется, но это уже не наше дело. Это мечты дело, когда ей сбываться. Когда захочет – тогда и сбывается.

Короче говоря, одна Светлая Мечта решила наконец сбыться. Она целых много лет не сбывалась и уже устала. Да и время ей подошло: тихий морозный вечер. Такие вечера нарочно придуманы, чтобы мечты сбывались.

Светлая Мечта как следует приготовилась начинать сбываться. Она даже завела себе специальное такое платье – белое, с маленькими золотыми цветками, и до полу – с особенным длинным шлейфом, только шлейф уже был без цветков, а с одними веточками из чистого золота. И вот надела она это платье со шлейфом и пошла выходить на дорогу.

– Вы куда это собрались, вся такая необыкновенно нарядная? – спросила её Другая Мечта: она тоже пока не сбылась, но, похоже, и вообще не собиралась сбываться.

– Я вся такая необыкновенно нарядная собралась идти сбываться, – без утайки ответила Светлая Мечта и светло, как ей и положено, улыбнулась.

– Вы что, с ума сошли, сбываться в такое время? – сразу же закричала Другая Мечта. – Никто в это время не сбывается, да и не та совсем обстановка, чтобы сбываться.

– А я думаю, пора. И обстановка самая что ни на есть подходящая: тихий морозный вечер! Вполне можно пойти сбыться. – И Светлая Мечта, опять улыбнувшись (конечно же, светло!), осторожно приподняла пальчиками длинный шлейф…

– Да где ж тут подходящая обстановка, когда никому ни до чего? Сейчас как раз ничего сбываться не должно: никто даже и не ждет, что найдётся какая-нибудь сумасшедшая мечта, которой именно теперь приспичит сбываться!

– Что значит «приспичит сбываться»? – чуть было не обиделась Светлая Мечта. – Всё-таки было бы очень неплохо, если бы Вы выбирали выражения.

– Ах, да не в выражениях дело! – отмахнулась Другая Мечта. – Вы вот сколько уже не сбываетесь?

– Очень долго! – горячо раскаялась Светлая Мечта. – Много лет уже не сбываюсь, просто измучилась вся… И так ужасно хочется сбыться!

– Вы прямо безрассудная какая-то мечта! – Другая Мечта даже пальчиком покрутила у виска. – Придёт же такое в голову – сбываться… Вы хоть отдаёте себе отчёт в том, что это значит?

– Я не в таких с собой отношениях. чтобы требовать у себя отчёта…

– Но ведь Вы же погибнете! – ужаснулась Другая Мечта. – Сбыться – это значит исчезнуть: пока Вы мечта, Вы есть, а сбылись – и нет Вас, кончено! Не приятнее ли танцевать с другими мечтами в хороводе при сиянии луны и никогда не сбываться? Я вот уже всю жизнь не сбываюсь и сбываться не намерена!

– Значит, – очень хорошо подумав, сказала Светлая Мечта, – Вы не настоящая мечта, а просто заблуждение. Или иллюзия. Потому что мечты – они сбываются.

– Не иллюзия, никакая не иллюзия! – завозмущалась Другая Мечта. – Я, может быть, даже побольше мечта, чем Вы. А только я всё равно не сбудусь, потому что нечего там! Хоть ты меня режь!

Светлая Мечта не совсем поняла, как можно резать мечту, но ничего не сказала, а только ещё чуть подобрала шлейф и сделала шаг вперёд.

– Вы погибнете! – прокричала вслед Другая Мечта, или просто Иллюзия. – Останьтесь с нами, Вы такая красивая – и нам, честное слово, будет не хватать Вас в нашем хороводе при сиянии луны… Не сбывайтесь!

– Прощайте!

И только маленькие золотые цветки да веточки из чистого золота прочертили по снегу ослепительные полосы…

В тот же самый момент два очень пожилых человека чуть не столкнулись на полутёмной улице. Они едва узнали друг друга, а когда узнали, долго стояли молча и не верили глазам своим. Потом сказали чуть слышно:

– Быть этого не может!

…вокруг них, со всех сторон, плясали по снегу маленькие золотые искры и длинные лучи из чистого золота, в которых даже очень внимательный наблюдатель ни за что не узнал бы ни цветков, ни веточек, а увидел бы только искры и лучи – только искры и лучи от стоявшего поблизости уличного фонаря. Но ведь искры и лучи – это тоже совсем не так мало.

Огурчик из подмосковья

Огурчик не сразу стал огурчиком: никто сразу не бывает тем, кем потом становится. Сперва он был семечком, потом листочком, потом двумя листочками, потом тремя, потом цветочком был и только после этого начал становиться огурчиком – и узнал, что зовут его Огурчик и что живёт он в Подмосковье, на одной грядке в одном огороде. И что таких, как он, огурчиков – много, это он тоже узнал.

Говорил Огурчик по-русски, потому как родился-то он в Подмосковье, то есть под Москвой, а Москва – это столица-нашей-родины-и-так-далее, где все говорят по-русски… Стало быть, Огурчик всех и понимал: он и Помидора понимал, и Морковь, и даже Укропа понимал, а уж укропов-то совсем трудно понять… Но Огурчик и Укропа понимал.

Не понимал Огурчик только того, почему он всех понимает: сам-то Огурчик ведь не знал, что все, и он в том числе, говорят по-русски. Огурчик просто говорил как мог – и все ему отвечали как могли, а по-русски или нет – этого тут никто не обсуждал.

Однажды Огурчик лежал на бочку и говорил по-русски с другим огурчиком обо всяких вещах. Только другой огурчик скоро заснул, а третий огурчик вообще всё время спал, и тогда наш Огурчик замолчал, потому что остальные огурчики были далеко от него. Но вдруг в огород прилетел Ветер и стал петь одну песню красивую – и тут Огурчик очень удивился, потому что он Ветра не понимал. А до этого он всех понимал.

Когда Ветер спел свою песню до конца, Огурчик осмелился и сказал Ветру – конечно, очень осторожно, потому что не знал, захочет ли Ветер с ним, Огурчиком, разговаривать, раз он, Огурчик, такой маленький и в пупырышках:

– Я не понял Вас, глубокоуважаемый Ветер!

Ветер был южный, значит, добрый, и всё объяснил Огурчику, даже несмотря на то, что тот был такой маленький и в пупырышках:

– Ты потому не понял, что песня была персидская. Тут Огурчик совсем изумился и спросил:

– Персидская – это какая такая?

– Это которая на персидском языке, – ответил Ветер.

– А я на каком говорю? – растерялся Огурчик.

– На русском.

Так Огурчик и узнал, что говорит он на русском и что, кроме русского, есть ещё персидский, на котором он, Огурчик, говорить, стало быть, не умеет… Огурчик огорчился и глубоко вздохнул, чуть не сдув Ветер, – но сразу же, конечно, извинился и опять спросил:

– Не скажете ли Вы мне тогда, где персидскому этому языку можно научиться?

И тут Ветер, которому очень понравилось, что Огурчик, хоть маленький и в пупырышках, а вежливый, рассказал ему про Персию и особенно про Шираз: в этом городе он часто гостил. Огурчику очень понравилось про Персию – и особенно про Шираз, и он хотел слушать дальше, но Ветер сразу улетел, потому что у него были неотложные дела.

Огурчик посмотрел Ветру вслед и понял, что жить и расти дальше без персидского языка не сможет. Но как-то так оказалось, что никто вокруг него не знал персидского языка – и где на нём говорят, тоже никто не знал. Вот и стал Огурчик стал рассказывать всем про Персию – и особенно про Шираз… Его, надо сказать, слушали с интересом – и другие огурчики, и Помидор, и Морковь, и даже Укроп, а уж укропы-то вообще не умеют слушать.

Но потом все очень скоро забыли про Персию – и особенно про Шираз, а Огурчик не забыл… Он грустил и не рос.

– Ты брось грустить и расти давай, – то и дело говорил ему другой Огурчик. – Тут Подмосковье. Тут говорят по-русски. Тут на персидском не с кем общаться: ни помидоры его не знают, ни Морковь. Даже Укроп не знает, а уж укропы-то всё знают!

Приближалась осень. Опять прилетел Ветер – теперь уже из северных стран. Он запел новую песню – старинную скандинавскую балладу – на языке, которого Огурчик тоже не знал. Язык назывался «исландский».

– Хочешь, научу тебя исландскому языку? – спросил Ветер, у которого теперь не было неотложных дел.

– Нет-нет! – воскликнул Огурчик. – Лучше, если у Вас есть время, научите меня персидскому языку – пожалуйста…

– Персидскому? – переспросил Ветер. – Да я уж и забыл его. Давно не был в тех краях.

– Совсем забыли? – уточнил Огурчик.

– Совсем, – сказал Ветер и вздохнул.

И тогда Огурчик разрыдался – да так горько, что у всех защемило сердце: и у Помидора, и у Моркови, и даже у Укропа защемило, хотя у укропов-то и вообще никаких сердец нет.

Нарыдавшись, Огурчик от отчаяния принялся расти – и вырос самым большим и красивым на всей грядке, настолько большим и красивым, что очень скоро его положили на блюдо и подали к столу. Любой другой на его месте гордился бы подобной судьбой, но Огурчик не гордился: он лежал на расписном блюде, равнодушный ко всему, и ни о чём таком не думал, как вдруг…

Знакомые звуки! Совсем близко от него две огромные жёлтые Дыни разговаривали между собой на… – Огурчик не мог ошибиться! – персидском языке. И сразу всё вернулось к нему: и лето, и красивая песня Ветра, и Персия… И особенно Шираз!

– Милые Дыни, – взмолился он, – научите меня персидскому языку!

– Пожалуйста, – по-русски, хотя и с акцентом, ответили Дыни. – Это можно.

И первый урок начался.

Я не знаю, успел ли Огурчик из Подмосковья научиться персидскому языку: это зависело от того, долго ли продолжался обед. Но, по слухам, обед продолжался о-о-очень долго – так что Огурчик вполне мог и успеть. Ведь, вообще говоря, всё в жизни можно успеть… если, конечно, вас не съедят слишком рано.

Точка зрения лампочки

«Солнце восходит на западе, а заходит на востоке»… что бы с вами было, если бы вы такое услышали? Нет, вы только вдумайтесь: «Солнце восходит на западе, а заходит на востоке»! Ведь если вдуматься, можно просто возмутиться от возмущения. Это прямо какая-то чушь – и каждый знает, что бывает как раз наоборот: восходит солнце на востоке, а заходит оно на западе. Только так, а больше никак. Спросите у любого учёного: уж кто-кто, а учёные в таких вещах хорошо разбираются.

– Лампочки тоже разбираются! – сказала в ответ на всё это Лампочка, одетая в роскошный жёлтый плафон.

Нет, так невозможно. Тут есть от чего за голову схватиться… и это, между прочим, частенько делают Телевизор и Магнитофон. Правда, потом они сразу вспоминают, что головы ни у того, ни у другого нет, но вспоминают всё-таки с небольшим опозданием – уже после того, как схватились за голову.

– Солнце восходит на востоке, а заходит на западе, – бесконечно скучными голосами талдычат они, но всякий раз слышат в ответ:

– У меня другая точка зрения.

Это, конечно же, Лампочка, которая очень гордится, что у неё другая точка зрения, и изо всех сил настаивает на ней, доходя иногда до белого каления.

– Другой точки зрения по данному вопросу быть не может, – бесконечно скучными голосами продолжают талдычить Телевизор и Магнитофон, уставшие повторять одно и то же по нескольку раз в день.

– Каждый имеет право на собственную точку зрения! – заявляет Лампочка.

А вот на это Телевизору и Магнитофону нечего бывает возразить – и они умолкают. Право на собственную точку зрения действительно имеет каждый – чего ж тут возражать?

– Может быть, это у неё оттого, что она вверх ногами висит? – тихонько бурчит Телевизор, обращаясь теперь уже к одному только Магнитофону. – Может быть, если нас подвесить вверх ногами, мы тоже будем думать, что солнце восходит на западе, а заходит на востоке?

Магнитофон тяжело вздыхает:

– Во-первых, вверх ногами нас с вами подвесить нельзя: у нас нету ног.

– У Лампочки тоже нету. – Телевизор пожимает плечами, забыв, что у него нет ещё и плеч.

– Для лампочек неважно, есть ли у них ноги, – шёпотом объясняет Магнитофон. – У них есть головы. Стало быть, как минимум их можно подвесить вниз головой. А это всё равно, что вверх ногами. У нас же с вами и голов нет – стало быть, с нами абсолютно ничего не получится.

– Но если бы у Лампочки была голова, – размышляет Телевизор, – она понимала бы тогда, что солнце восходит на востоке, а заходит на западе. Мы-то с вами это понимаем – даже не имея голов!

Магнитофон опять тяжело вздыхает:

– Вы же слышали, каждый имеет право на собственную точку зрения!.. – и горько улыбается.

Ещё бы ему горько не улыбаться: попробуйте каждый день слышать о том, что солнце восходит на западе, а заходит на востоке! Это ведь просто с ума можно сойти – или даже в конце концов поверить в то, что на западе оно и восходит, а на востоке заходит.

Вообще говоря, точка зрения – вещь серьёзная: не всегда даже понятно, что с ней делать!

– Уважать, уважать её надо, чужую точку зрения! – надрывается Лампочка и опять доходит до белого каления.

– Перестаньте доходить до белого каления! – в свою очередь, возмущаются Телевизор и Магнитофон. – Имейте, пожалуйста, свою точку зрения, но до белого каления доходить вовсе не обязательно, а то свет очень в глаза бьёт… – Телевизор и Магнитофон щурятся, забыв, что у них нет глаз, и вспоминают о том, что у них нет глаз, только после того, как уже прищурились.

Однако Лампочка не унимается:

– Вы должны не только уважать мою точку зрения, но и считаться с ней. Вот и считайтесь давайте, не то я опять дойду до белого каления! Повторяйте за мной: «Солнце восходит на западе, а заходит на востоке»!

– Только не хватало – повторять всякую чушь! – не выдерживают теперь уже окончательно Телевизор и Магнитофон и сами собой включаются на всю мощь. И поднимается такой шум, что хоть уши затыкай! В этом общем шуме становится и вовсе непонятно, где солнце восходит и где оно заходит.

Тем более что внезапно подаёт голос Телефон, который начинает оглушительно визжать. «Солнце восходит на юге, а заходит на севере!» – вот как визжит он, ибо такая у него точка зрения, а право на собственную точку зрения, вне всякого сомнения, имеет каждый. Даже тот, кто считает, что солнце вообще не восходит и не заходит: есть ведь, наверное, и такие – почему бы им не быть?

Ну, что ж… Значит, давайте спорить! Накаляйся, Лампочка, доходя до белого каления, шумите, Телевизор и Магнитофон, визжи, Телефон!

А солнце всё равно будет молча восходить на востоке и заходить на западе: Солнцу ведь нет дела до того, какая у кого точка зрения по этому поводу. Притом что право на собственную точку зрения, конечно, имеет каждый!

Японский иероглиф

Японскому Иероглифу ужасно плохо жилось: там, где ему так жилось, он был чужой для всех.

Дело в том, что находился Японский Иероглиф на странице Одной Книги… и это может показаться вполне хорошим местом для Японского Иероглифа, но – только на первый взгляд. М-да… уже на второй взгляд становится очень даже понятно, что тут всё зависит от того, о какой книге идёт речь: если о японской – тогда пусть, а вот если о любой другой…

Речь о любой другой книге у нас с вами, конечно, не пойдёт: на это никакой сказки не хватит. Речь пойдет именно что об Одной Книге – и книге, к сожалению, французской. Наверное, вы спросите меня, о чём я сожалею… а я отвечу, что основания для сожалений – причём для больших сожалений – у меня, увы, имеются.

Ибо французская книга – это не самое лучшее место для японского иероглифа, и вполне можно ожидать, что французским буквам – во всяком случае, некоторым из них (например, тем, что стоят слишком близко к японскому иероглифу) – может не понравиться такое соседство.

Что, собственно говоря, и произошло…

По несчастью, книгу оставили открытой, причём на первой странице. Именно, стало быть, на той странице, которую начинал Японский Иероглиф! Понятно, будь книга закрыта, ничего бы, скорее всего, и не случилось: в закрытых книгах буквы и смыслы спят. Но в открытых – бодрствуют…

– Простите, Вы не знаете, – спросила буква В букву А, – что это за чудовище стоит на нашей странице, в самом верху?

Разумеется, Японский Иероглиф не мог не услышать вопроса: отдельная страница книги – не такое уж большое пространство, и то, что происходит на отдельной странице, прекрасно слышно всем её обитателям. Японский Иероглиф просто ушам своим не поверил: неужели слово «чудовище» относится к нему?

– По-моему, это паук, – сказала буква А. – Я прежде видела некоторых пауков: оно очень их напоминает!

– А по-моему, не паук, – вмешалась буква С. – Оно, скорее, похоже на таракана: у тараканов всегда как раз столько ног…

– Паук или таракан – всё равно, – отрезала буква В, – только вот как бы нам прогнать его отсюда? Я слышала, есть такие специальные средства против ползучих насекомых.

– Но оно же не ползёт никуда, – усомнилась буква К и вздохнула: – Мне кажется, оно уже дохлое. И ещё мне кажется, что оно плохо пахнет…

– Фу, какая гадость… – передёрнуло букву Е. – И надо же ему было именно на нашей странице подохнуть – будто в книге других страниц мало!

Японский Иероглиф смотрел на них в полном недоумении… что бы там ни говорили, получалось, что речь всё-таки шла о нём! Иероглиф ли он, паук ли, таракан ли – хоть живой, хоть мёртвый… какая разница, если здесь он – чужой?

«Интересно, кому это вообще пришло в голову – поместить меня среди французских букв и даже не объяснить, чем мне тут заниматься? Вот они все выстроились тут – и каждая что-то значит… А если перевернуть эту страницу, на другой странице можно найти ещё множество таких, как они, – снова и снова! И на следующей после неё странице, и дальше… Я же стою тут, как не пойми кто – может быть, один на всю книгу… Хоть бы знать, что я, собственно, значу – и значу ли вообще что-нибудь? Может быть, я и правда никакой не Японский Иероглиф, а паук или таракан? Откуда я вообще знаю, что я Японский Иероглиф?»

– Попробуйте представить себе, – внезапно сказала буква М, – что оно не мёртвое… что оно просто не успело ещё проснуться!

И буква М с ужасом оглядела соседей.

– Проснётся, – шёпотом продолжила за неё буква Х, – и примется ползти в нашу сторону!.. Что нам тогда делать?

Впрочем, настоящая паника начаться не успела: в комнату кто-то вошёл и книгу закрыл. А мы уже помним, что бывает с буквами и смыслами, когда книгу закрывают: буквы засыпают и могут спать очень и очень долго, потому что некоторые книги не открывают годами. С этой книгой, похоже, должно было случиться то же самое… если не хуже: её, закрыв, поставили на полку в книжный шкаф.

И больше никогда не решились взять с полки снова: это была очень трудная книга… Написал её целых два века назад какой-то монах во Франции – с одной-единственной, зато более чем благородной целью: он хотел объяснить, что означает старый-престарый японский иероглиф из старой-престарой японской рукописи, свёрнутой в свиток.

Впоследствии, правда, многие считали, что французскому монаху так и не удалось объяснить значение непонятного японского иероглифа – даже несмотря на то, что автором было употреблено несметное количество замечательно понятных французских букв…

Бал на свалке

На городской свалке был бал.

Конечно, это звучит странновато: на городской свалке был бал.

Но на городской свалке был бал.

Правда, многие потом говорили, что это только Ветер, вечный возмутитель спокойствия Ветер всю ночь кружил мусор над городом и на целую неделю задал работы дворникам. Но мало ли что говорили… а на городской свалке был бал!

Поначалу все представили друг друга друг другу – очень церемонно:

– Моя жена, в прошлом Дудочка, – отрекомендовал супругу Проржавевший Подсвечник.

– Мой муж, в прошлом Пиджак, – кивнула в сторону Рукава-от-Пиджака Прохудившаяся Бархатная Шляпка.

– Моя племянница – в прошлом Штопальная Игла, – произнёс Сломанный Консервный Нож.

И все знакомились бесконечно долго, потому как… чего только не выбрасывают на городскую свалку!

Были тут и Обгоревшая-Страница-из-Прекрасной-Книги на никому не известном языке, и Перекорёженная Коробка из-под давно изношенной обуви, и сильно облысевший Плюшевый Коврик – старый как мир, и Матерчатый Цветок, полинявший от времени, – в прошлом такие нужные, такие просто необходимые вещи, но – в прошлом. В прошлом, в прошлом…

А потом все танцевали под звук одной-единственной струны на Почти-Разбитой-Гитаре. Струна страшно дребезжала, но танцующие слышали в дребезжании этом музыку – невыразимо прекрасную музыку.

– Какая невыразимо прекрасная музыка! – именно так и сказала В-Прошлом-Дудочка, а уж она-то знала толк в музыке, хоть сама давно отсырела и была забита песком.

– Вы правы! – откликнулась кружившая под руку со Сломанным Консервным Ножом Прохудившаяся Бархатная Шляпка. – Такая музыка может родиться только в разбитом сердце…

– …и только на свалке, – горько подхватил качавшийся в паре с Перекорёженной Коробкой из-под давно изношенной обуви Матерчатый Цветок.

– Не будем говорить о грустном! – воскликнула на никому не известном языке Обгоревшая-Страница-из-Прекрасной-Книги, но все поняли, что она сказала, и долго танцевали молча, поскольку говорить о весёлом в их положении не приходилось тоже.

– Предлагаю выбрать Королеву Бала! – нашёлся наконец Сломанный Консервный Нож, – и кавалеры благодарно посмотрели на него, а дамы потупились и смутились.

– Вы немножко опоздали с Вашим предложением, – вздохнула Прохудившаяся Бархатная Шляпка, – лет эдак на. много. – И она улыбнулась. – Прежде любая из нас была достойна этого высокого звания, я не сомневаюсь. А теперь – из кого же выбирать? Кто согласится быть Королевой Бала?

– Да хоть Вы, – ответил Сломанный Консервный Нож и почтительно поклонился Прохудившейся Бархатной Шляпке.

– Я?! – рассмеялась она. – Ну, нет… Лет пятьдесят назад, когда я была отчётливо фиолетовой и носила на боку тонкую белую ленту, заколотую алмазной булавкой, может быть, и имело смысл претендовать на звание Королевы. Но сегодня – увольте… иначе мне станет слишком грустно на весёлом нашем балу. Лучше предложить эту роль Дудочке, которая…

– …на которой нельзя играть! – подхватила со смехом Дудочка. – И все отверстия которой забиты песком! Да Бог с Вами, я никогда не соглашусь быть Королевой. Вот попросить разве Штопальную Иглу…

Штопальная Игла вздрогнула и сказала:

– Ни за что на свете! Какая уж из меня Королева – ни блеска, ни тонкости! Обратитесь лучше к Коробке-из-под-Обуви.

– Нет-нет-нет, – запротестовала та. – Я давно ни на что не гожусь: это раньше я была очень, очень даже аккуратной – тогда за одну мою аккуратность меня следовало бы выбрать Королевой. Теперь же я просто картон… и вам едва ли нужна такая картонная королева. Попросим Страницу-из-Прекрасной-Книги – может быть, хоть книги не стареют?

– Не надо об этом… Книги стареют так же, как и всё вокруг, – ответила Обгоревшая-Страница-из-Прекрасной-Книги на никому не известном языке, но все поняли, что она сказала.

И тогда кавалеры засмущались: им нечего было возразить дамам. Кавалеры подняли взоры кверху…

– Смотрите, – воскликнул Рукав-от-Пиджака. – Вот кто будет у нас Королевой! – Он показал на сияющую над городской свалкой Большую Светлую Звезду.

Начать переговоры с Большой Светлой Звездой поручили самому почётному гостю – Облысевшему Плюшевому Коврику, старому как мир.

– Высокородная Госпожа, – старомодно начал Облысевший Плюшевый Коврик. – Не соблаговолите ли Вы стать у нас Королевой Бала? Всё наше общество – как его прекрасная, так и ужасная половина – пришло к единодушному мнению, что, кроме Вас, некого просить об этом.

Большая Светлая Звезда вздрогнула и с испугом посмотрела вниз: внизу была свалка. «Я?! Королевой на вашем балу?» – хотела возмутиться она, но почему-то произнесла:

– Благодарю за честь. Мне в высшей степени лестно принять ваше предложение. – И начала падать.

– Куда ты! – в панике закричали ей вслед Огромные, Большие, Средние, Малые и Совсем Крохотные Звёзды. – Остановись, не приближайся к этим отбросам, ты погаснешь!

«Куда я… – думала Большая Светлая Звезда, – что я делаю?! Я ведь рождена жить на небесах…»

Но, не понимая себя, она спускалась всё ниже и ниже, неизвестно зачем блистая всё ярче и ярче на пути к этим несчастным, устроившим, может быть, последний в их жизни бал.

«Глупо… глупо!» – мелькнуло в золотом её сознании.

Однако, падая уже безвозвратно, почти у самой земли вспыхнула она так ярко, как никогда, – и в чудесном этом свете обитатели городской свалки на миг показались друг другу невозможно прекрасными в маленьком прощальном танце пред светлыми очами Её Величества Королевы Бала.