Текст книги "Волшебный хор"

Глава 9
Прекрасное, настоящее, светлое, будущее

На просвет утро выглядело неоднородным, волокнистым. Будто начинали его ткать одни руки, потом сменились другими, третьими. Приблизишь к глазам – здесь нитка времени поплотнее, тут поветше, там стежок пропущен, а здесь – вообще пустой воздух или что там у времени вместо воздуха. Впрочем, именно самая пустота эта – между уходом Егора и Ритиным пробуждением – была теперь для Баврина краткими минутами благословенного одиночества.

Прежде он спешил поскорее проскочить первые часы, половчей вкатиться в подъезжающий день, где ждали его люди, друзья, события, встречи – многое и интересное. Теперь же стал ценить ранние эти минуты, пожалуй, больше остальных – основных. Пусть и осторожно, чуть придерживая, чтобы не шуметь, дыхание, но – ценить их как нечто вроде обещания, да? – ведь все пока впереди, что есть в наступающем дне; ничего еще не решено и не совершено. Юность суток – вот она, рядом, вокруг, нежная, тонкая, почти прозрачная и ох какая – полчаса, чуть больше – краткая!.. Потом-то уж ладно: заботы и хлопоты, люди, взрослая жизнь.

Рита вошла на кухню с едва-едва приоткрытыми – будто в режиме микровентиляции – глазами. Ровно в ту минуту, когда Баврин устроился с кружкой почитать новости города и мира.

– Привет, – протянула, прикрывая ладонью зевок, – ты во сколько приехал? Я не дождалась тебя, уснула.

Баврин, конечно, отвлекся от ленты, отложил телефон и крепко (но бережно, чуть опасливо даже) обнял супругу, поцеловал в налитые сонным теплом щеки. Рассказал, как добирался, рассказал, что привез гостинец, – в комнате посмотри, на комоде положил.

– Спасибо, я потом, попозже. Хочу с тобой пока посидеть. Как ты спал? – спросила Рита. – Выспался хоть чуть-чуть? Отгул никак нельзя, что ли, взять?

Вопросы накрывали друг друга так быстро и неотвратимо, что вдруг откуда-то из глубин прорезался странный голосок.

– Я эту ночь не спал. Я думал о вещах. Одна прекраснее другой, – нараспев, артистически – или, наоборот, поэтически, он не очень разбирался сам – продекламировал Баврин.

Ритино лицо изобразило смайлик очень сильного недоумения. Или тревоги.

– Это цитата, – Баврин невольно улыбнулся. Действительно, припомнилось ни с того ни с сего; самосказалось так, будто вылетело на встречку. – Протасов когда-то давно в школе сочинил. Когда в десятом, кажется, классе мы учились, с утра пришел и нам это дело зарядил. Мы, естественно, тогда на любопытстве все – где продолжение, что за вещи такие думал одну прекраснее другой, рассказывай. Но Мишка, интриган, поначалу был холоден к нашим мольбам… впрочем, под физическим почти давлением – пообещал-таки раскрыть все карты после пятого урока.

– И как, раскрыл?

– Раскрыл, угу. Когда подошли к нему в назначенную перемену, загадочно нам сказал: «Это, братцы, незаконченный стих».

Рита хмыкнула, а Баврин развел руками: дескать, он тут что – только рассказчик, а не герой.

– Он всегда был таким? – спросила она. – Странным?

– Миша? Да, пожалуй. У нас в средних классах продленка была. Так он и после всего, после нее еще оставался, шел в библиотеку; мы домой, он туда тихо – топ-топ-топ. Там брал все время какой-то один и тот же исторический словарь или энциклопедию, точно не помню. И сидел час-другой, переписывал от руки статьи в общую тетрадку. Тогда же никаких не было сканеров, копиров этих наших. Поэтому все – от руки. А статьи немаленькие. Сражения, исторические личности, империи и княжества, еще там что-то. Каждый день, шесть дней в неделю, несколько лет.

– Так это нормально, что такого? – сказала Рита. – Если ребенку история интересна, пусть читает, переписывает. Ты же сам вроде всем этим историям полжизни посвятил. Нет?

– Да. Подожди. Сказка-то не кончена еще. Потом вечером дома он садился, открывал эту свою общую тетрадь из школы, а рядом другую общую тетрадь; кажется, они только цветом обложек у него специально различались, и переписывал переписанную сегодня в школе энциклопедическую статью еще раз – из одной тетрадки во вторую. От руки. Слово в слово, точь-в-точь. Только в обратном порядке – от конца к началу.

– Ого! – изумилась Рита.

– Вот. И таких гроссбухов у него хранилось потом знаешь сколько – я видел сам сто раз – целая полка, около того, исписанных тетрадей. Пронумеровано, подписано: открыто-завершено. С одной стороны, слева – прямая история, с другой стороны, справа – история обратная.

Супруга тем временем набрала стакан воды из кулера и стояла ее небольшими глотками потягивала.

– Да-а уж, – слегка протянула она и слово. – Но зачем?

– Именно так. О том же самом и я его спрашивал: зачем? – Баврин в воображении увидел перед собой как наяву Мишкину маленькую комнатку, огромный, на треть комнаты, стол, весь заваленный какими-то бумагами, дисками, журналами, книжками – фэнтези, киберпанком, многочисленными биографиями, триллерами и прочим фастридом, – и на стене длинные полки над столом, и корешки общих тетрадей на одной из них. Дюжины три, наверное, разноцветных корешков. – Он темнил долго, конечно, как всегда, туману напускал, рассказывал, что это каллиграфические тренировки такие у него…

Баврин усмехнулся.

– Немало, словом, я его пытал. Однажды, уже на истфаке учились, он рассказал-таки. Мы тогда под утро, в рань несусветную, возвращались с ним вдвоем – в апреле, в начале мая где-то – из «Генштаба». Ты не застала? – было такое кафе в девяностых на Ленина, внизу, после поворота, через арку и в глубине во дворах. И вот мы возвращались – топали оттуда пешком по сумеркам до его баб Таши, пьяненькие, веселые, молодые. И он тогда раскрыл мне эти ритуалы свои с тетрадками. Оказывается, еще в детстве ему объяснили – как раз баб Таша, но может быть и нет, точно уже не помню, – что ничего, Миша, не изменишь и не воротишь в жизни ничего. То есть, что и есть – оно осыпается все, оседает, опускается сквозь время в склизкое, прохладное, темное прошлое и там навек покоится – под толщей тины, ила и песка. И нечего там ловить. Такое очень, видимо, сильное было тогда у ребенка впечатление…

– Я поняла, – сказала Рита.

– Да. – Баврин взглянул на часы, было 7:59 – как будто время со скидкой. Пришла пора начинать ему собираться и выбираться.

– Сколько там? – кивнула на часы Рита.

– Восемь.

– Не опаздываешь?

– Нет, совершенно не опаздываю. У Белля-то, ты помнишь, кого он там цитирует, ирландцев? «Когда Господь создавал время, он создал его достаточно».

– Ну да. Столько, что и после нас останется. – Она слегка поджала губы вроде как в улыбке. – Так и что у Протасова было с этим обратным письмом, я правильно, что ли, угадала про вспять?

– Угу, угадала… Угадала, да, – повторил Баврин, заново собираясь мыслями. – Мишка и рассказал мне тогда туманным утром, когда мы возвращались из закрывшегося наконец «Генштаба» и в каких-то там с ним запутались кустах. Он, объяснил, долго размышлял обо всей этой неизменности и необворотимости, которой со всех сторон огражден человек, – и решил в какой-то миг, что можно через них пробиться, проскользнуть, надо только выработать соответственный навык, освоить науку разворота. И, переписывая свои школьные истории – из тетрадок в тетрадки в обратном порядке, – он пытался как раз научиться подобным же образом разворачивать время: от конца к началу.

– Чудной ребенок, – сказала она. – Бедный ребенок.

– Да и бог уже с ним, детка!.. А вот как у нас там дела? – Баврин указал глазами вниз, где, сокрытый пока от мира, оформлялся сейчас будущий его, этого огромного человеческого мира, гражданин.

– Нас тоже в школе мальчишки дразнили по такому вопросу, – ответила, улыбнувшись Рита. – Один спрашивает: «Как дела?» – другой ему тут же вместо тебя отвечает: «Пока не родила», а первый опять или, если есть кто, третий: «Рожу – скажу». Вот такие и у меня дела. Скучала тут неделю без мужа и сообщника своего.

Скучал, признаем, и Баврин. Это утро ретро, в котором он оборачивается, обнаруживает на всем протяжении взгляда, что жизнь нашего главного героя в последние полтора почти десятка своих лет катится по прекрасному настоящему в светлое будущее будто на самосказе, упорядоченная и структурированная неизменным, укорененным, как в детстве говорилось – «всегдашним», присутствием в ней двух осей – Риты и Егорки (а вскорости появится и еще одна), с расставленными среди них домом и службой, отпусками месяц через одиннадцать, зарплатами и покупками, ипотечными платежами, семейными праздниками и прочими верными приметами той большой жизни, началом координат в которой было установлено преображение Баврина на энском Соборном холме из двадцатишестилетнего ветреного юноши с торнадо шума-гама, и хлама, и спама в бедовой дефис садовой его голове – в двадцатисемилетнего молодого супруга и вскорости отца семейства, потребителя овощных салатов, запеченной рыбы, кисломолочных продуктов, хлеба с отрубями, безалкогольного пива и вегетарианского мяса (ладно, тут уж мы, конечно, перегибаем палку, но в целом понятно); надетое там, в начале координат, тонкое свое кольцо Баврин не снимал за все прошедшие годы ни разу, во-первых, потому, что оно просто не проходило обратно с проксимальной фаланги через широкий сустав безымянного пальца, сто раз выбитый среди прочих в школьных баскетбольных баталиях, во-вторых, потому что ему нравилось, как по-мужски элегантно выглядит его правая кисть с этим кольцом, – оно ко всему прочему совсем не мешало ему, скорее, напротив, укрепляло в новой его жизни, с того самого дня целокупной, а не фрагментарной, как прежде, что была в доисторические времена составлена из темных клочков то романтических сюжетов, то вольнодумств каких-нибудь, то вообще бог весть откуда сваливавшихся на него головотяпных перипетий, которые совместной своей композицией едва не навели было Баврина к двадцати шести полным годам возраста на мысль о холостяцком принципе будущей его жизни. Однако душный августовский вечер, скамейка у фонтана в городском саду, сидящая в компании сестры его одноклассника семнадцатилетняя студентка в коротком сарафане и кудряшках, строго представившаяся Маргаритой Юрьевной, и бавринский подтаявший пломбир, внезапно рухнувший со своей палочки прямо на студенческие пудрового цвета босоножки, решили иначе судьбу его, которую мы таким незамысловатым образом – пятнадцать шагов туда, шестнадцать обратно – сейчас развернули. Он был скорее доволен сложившейся системой координат и четкой ее (в глобальном смысле слова) определенностью до самого, пожалуй, будущего конца дней. Разве что в какую случайную минуту, редко, да совсем почти никогда ловил он себя на неловкой полумысли, что хотелось бы ему чувствовать жизнь свою и каждую минуту ее как будто чуть глубже, чуть искреннее, на капельку полнее… – но каждый раз при этом он будто утыкался всем органом своего чувствования и своего пожелания в какой-то непроницаемый для себя предел, который пружинисто выталкивал его обратно к поверхности.

– Ты будешь завтракать? – спросил Баврин.

– Не, – Рита помотала головой. – Провожу тебя, поваляюсь потом немного, дальше уже буду вставать кормить и растить нашего тамагочи. Стирку еще сегодня надо устроить.

– Хорошо. Я вещей там тоже подбросил.

– Тяжелая неделя будет? – спросила она.

– Да. Надо отчет теперь готовить. Я тезисы, конечно, набросал кой-какие, пока летели. Но все равно будет дел невпроворот. Тем более официально-то неделя короткая, три дня. Плюс выборы, сама понимаешь. И что обидно, на эту хлопотню ничего даже не спишешь, все на общественных началах – так что отчет придется параллельно делать. Вайс не слезет.

Рита кивнула.

– Ничего, – она слегка взъерошила его волосы, – и это пройдет. Зато уже весна.

– Да уж, по имени-то весна, – Баврин скептически усмехнулся. – Я вчера особенно обратил внимание, когда приехали. По такой весне еле до дому живым добрался. Весна пока еще ни в чем не различима. В наших землях март всегда исключительно формальность. И этот не исключение.

Он подумал, что прозвучало двусмысленно. Но заигрываться словами не стал, пора было выходить.

Уже в прихожей, почти у порога, Рита неуверенно, но спросила-таки о том, что давно, видимо, у нее на языке шевелилось:

– Митя, ты о Протасове-то своем прочитал? Что думаешь?

– Только мельком посмотрел. Но это все чушь собачья, разумеется. Я попробую через кого-нибудь выход на Комитет найти. Это полная чушь. Миша, конечно, чудик тот еще, но чтобы до такого. Я его три с лишком десятка лет знаю – это никогда.

– Люди меняются, – сказала Рита. – Разве нет?

– Детка! – Баврин строго взглянул на нее. Потом улыбнулся, осторожно обнял жену. – Не забивай голову ерундой, я разберусь. Люблю тебя, закрывай.

Он вышел из дома во двор, в первый день недели, пятый – марта, и очередной – сто какой-нибудь там по счету – зимы. Казалось, сущее вокруг застыло в самой сердцевине опостылевшего уже ожидания: скорее бы все это наконец, ну когда же уже кончится, но ничего не кончалось, а длилось и мерцало в неизменном этом воздухе, который и сам был словно бы смешанным и взболтанным из двух взаимопроникших до неразделимости: наполовину свет, наполовину нет.

Глава 10
Синематограф

С усилием пробираясь на службу через пока не разобранные дворниками ночные сугробы, Баврин несколько неожиданно для себя обнаруживает где-то в собственных глубинах, отрешенных от проваливающихся, вязнущих, нестройных шагов, странное чувство благодарности всему – скажем, просто за то, что существует нечто, а не ничто. Причины именно такого положения дел остаются для него тайной, но само оно вызывает в сокровенном тумане меж нейронов некое подобие воодушевления. Дар жизни – и всей огромной жизни целиком, отсюда до последнего края расширяющейся Вселенной, и невеликой жизни самого Баврина как частного ее случая – вовсе не выглядит в его глазах чем-то самим собой разумеющимся. Выглядит ли дар этот случайным? Слегка с приветом? Бессмысленным? Да, возможно, он допускает это – но и такой, пожалуй, по-баврински стоит признательности.

После привычной пешей дороги от дома до управления культуры городской администрации – длиной в четверть часа (что несколько дольше обычного), оттаптывания снежных ног в просторном холле, двух пролетов громадной лестницы, нескольких коридорных приветствий и рукопожатий – по сценарию в кабинете его неотступно и резко ждет телефонный звонок. Баврин берет трубку, внимательно слушает, зачем-то кивает, что-то коротко говорит. Потом снимает потертую рыжую дубленку, лохматую ушанку и шарф, выкладывает на рабочий стол несколько файлов из портфеля, включает компьютер и выходит в коридор.

Прямо до конца коридора и направо – с левой стороны вторым по счету ждет Баврина кабинет начальника управления. Ростислав Мстиславович Вайс, седой, сухопарый и бдительный, как старик Болконский, встречает нашего героя крепким рукопожатием и под прямым взглядом камеры приглашающе указывает на ближний стул перед собой в уголку, где длинная «ножка» его Т-образного стола впадает в собственно «шляпку». О чем они говорят в эти несколько минут до начала еженедельной планерки? Мы можем предположить почти наверняка, что речь меж ними идет о прошедшем на той неделе в Иокогаме конгрессе. Баврин вкратце доложит о том, что есть несколько удачных договоренностей – и в ближайшие дни он даст коллегам поручения в разработку. Кое-что можно будет использовать уже и в текущем году, ближе к осени, может быть. Есть идея, пока на уровне очень предварительного обсуждения, но тем не менее, – провести одну из секций конгресса через год, не на следующий год, а через один, в Энске – но это Ростиславу Мстиславовичу уже надо будет предварительно согласовывать с главой, конечно, чтобы нам какие-то механизмы запускать. Наша собственная компетенция до таких пределов не дотягивает, вы понимаете. Ну а мелкие вопросы по визитам, дням культуры и обменам мы, разумеется, сами подготовим к началу апреля. И еще по одному делу, в определенном смысле – личному, я хотел бы посоветоваться… – Хорошо, хорошо, жестом отвечает Вайс. Но это чуть позже.

Он в свою очередь кратко ставит перед Бавриным задачи по выборам. Тут, в общем и целом, ничего нового. Но ответственность серьезная, необходима мобилизация всех ресурсов, по проценту подвести нельзя, Дмитрий Владимирович, ты сам понимаешь, – конкретно по учреждениям тоже после поговорим.

В это время, к завершению их короткого разговора и к назначенному часу, в кабинете начинают собираться коллеги. Тапер выстукивает по невидимым клавишам регтайм, пока безмолвно заходят один за другим и дружной грядкой рассаживаются за столом со своими блокнотами и планшетами Жданов, Рина, Смирненков, Ершов, Волчок. Прокопьев Сергей Сергеич приводит с собой двух стажерок из института культуры, которые бледными и едва приметными тенями-близнецами в одинаковых светлых блузках и юбках-карандашах застывают в самом укромном уголку большого кабинета. Бежит-кружит фортепьянная мелодия, начинается планерка.

В следующие три четверти часа каждый из присутствующих, за исключением разве что близняшек-стажерок, получает в подарок слово и о чем-то держит речь. Смотреть на говорящего без звука по-особенному любопытно. В детстве, помнится, казалось комичным убавлять в ноль громкость телевизора на выпуске новостей или какой-нибудь унылой передаче и наблюдать зажившую в эту секунду бессмысленной собственной жизнью мимику и усиленно шевелящиеся губы персонажей. Особенно здоровским было то, что сами персонажи там внутри совершенно не догадывались, каким нетрадиционным способом за ними подглядывают. Картинка выглядит в таких случаях более мягкой и очень покорной – силой воображения можно вложить в уста, в артикуляцию действующих лиц какие угодно истории.

Вот заговоривший первым, как и положено руководителю и хозяину кабинета, увенчанный благородными сединами Ростислав Мстиславович Вайс рассказывает, что в раннем отрочестве разработал план запустить собственную космическую ракету на Луну. Подробно, в деталях он описывает, как собирал на пустыре за локомотивным депо и складировал в одному ему известном хранилище какие-то железяки, которые потом должны были стать основой корпуса ракеты-носителя. Задача стояла доставить на спутник Земли компактный луноход с вмонтированным телевизионным передатчиком, чтобы сам Славик мог сидеть дома в большой комнате и по телевизору наблюдать передаваемую с лунной поверхности картинку. Он холил и лелеял великий свой замысел, штудировал в районной библиотеке научно-популярные книжки по космонавтике и кибернетике, рисовал какие-то схемы, копил материалы для корпуса, ставил, закрываясь у себя в комнатке, опыты по электролизу – о, выбитые пробки! о, мамин взгляд! – разделяя водопроводную воду на кислород и водород. На реализацию амбициозного проекта, на все про все отводилось полтора года – необходимо было успеть к юбилею Октябрьской революции. Он подобрал уже и стартовую площадку – там же, на пустыре за депо. Но – от копеечной свечки Москва сгорела: великую Славикову идею сгубила мельчайшая деталь. Вырабатываемые при электролизе и необходимые в качестве топлива для ракеты-носителя кислород и водород надо ведь было как-то еще перевести в жидкое состояние. Сжижать, копить и хранить до старта. Но ни повышенного давления, которое было при том потребно, ни сверхнизких температур – минус 183 градуса по Цельсию для кислорода, для водорода на семь десятков градусов того ниже – получить юному генеральному конструктору было безвыходно негде. И первый советский луноход совершил свою миссию лишь спустя три года от намеченного Вайсом срока.

На протяжении всей этой речи слушатели в кабинете внимательны и совершенно неподвижны, один только Ершов по каждой фразе покачивает головой, будто поглаживая давнюю историю, будто во всем поддакивая докладчику, как автомобильная собака-болванчик над приборной панелью одобрительно подтверждает каждую неровность дорожного полотна.

Подняв руку и получив в ответ приглашающе-разрешающий жест Вайса, Жданов сообщает, что по приезде успел вчера поиграть с трехлетней дочерью, которая решительно отказывалась укладываться до отцова возвращения. Ночь застала старшего и младшую Ждановых за строительными работами – вавилоняне возводили в зале городскую Башню из кубиков. Девочка спросила: достроим ли мы ее до космоса? Отец ответил, что до космоса, конечно, вряд ли, но до неба попробовать можно. Учитывая, что само строительство велось на двенадцатом этаже, вероятно, он не так уж и покривил душой. Впрочем, возможность финала осталась нерешенной, потому что незадолго до этого из спальни пришла мама и на детском и взрослом языках объяснила, что строительство закрыто, все разобрать на кирпичики для сараев и по кроватям.

Рина в свою очередь утверждает, что мы обязательно сделаем мир лучше и нам понадобится примерно сто граммов темного шоколада, столько же сливочного масла, два яйца, две столовые ложки муки, четыре столовые ложки сахарной пудры, количество какао – по вкусу. Все достаточно просто даже для первого опыта. На водяной бане, над кастрюлей с кипящей водой, растапливаем шоколад и сливочное масло до образования однородной массы. Пока шоколад остывает до комнатной температуры, в отдельной миске основательно взбиваем яичные белки, затем добавляем сахарную пудру и желтки и взбиваем еще раз. Получившуюся массу выливаем в подостывший растопленный шоколад, перемешивая лопаткой. Так же помешивая, добавляем муку, после чего досыпаем немного какао-порошка для цвета. Еще раз все как следует перемешиваем лопаткой. Получившимся тестом наполняем формочки для выпекания – отдельно Рина отмечает, что формочки заливаются не до самого верха, поскольку при выпечке масса будет подниматься, – и ставим в духовку на сто восемьдесят градусов. Запекаем семь-восемь минут, затем остужаем до теплого и подаем изумительный, межгалактически вкусный десерт – наши шоколадные фонданы – к столу!

Человек-бодрячок Смирненков, не усидев на месте, докладывает стоя и жестикулирует несколько размашистей умеренного. В пятницу, говорит он, вечером сломалась дверца большого одежного шкафа в спальне – давно уже подвисала на петельках, а тут совсем как-то неудачно, видимо, раскрылась, и шурупы выдрало из ДСП со стяжкой, с мясом, грохнулась ладно что не на ногу. У двоюродного брата приятель один занимается мебелью – на этой неделе обещали так-то пересверлить и все поправить. Но все равно, конечно… Жена еще говорит, завершает повествование Смирненков, дескать, пустяковое дело, не переживай, всему срок годности же есть. Все умирают – и люди, и двери. Так уж, значит, говорит, звезды этой пятницы сошлись.

Стрелка сценария перемещается и теперь указывает на Ершова. Он поначалу, похоже, отнекивается и разводит руками, но затем говорит, что котенок его, которого младший подобрал недели три назад на улице из жалости и которого на семейном совете решили назвать Спутником, пообвыкся и недавно взял в привычку приходить по утрам побродить щекотными лапками по сладко спящему еще Ершову. И вот не далее как сегодня спозаранку дошел этот крохотный Путя привычным маршрутом по спине до шеи, вытянулся к уху и – что вы думаете? – не лизнул, а шепнул легонько, едва слышно, на кошачьем своем языке: «Я оправдываю ваше существование». Ершова прямо в таком лежачем положении подбросило в воздух вместе с котенком и всеми его откровениями. Хотите режьте, хотите ешьте, но едва дара речи и сердца навек не лишился.

Затем заводит речь Мирон Волчок. В светлой гостиной, – начинает он медленно, словно возвращаясь мыслями из дальнего далека, – висят две картины. Репродукции, конечно. Две работы Веттриано, купленные еще во времена оно, – «Поющий дворецкий» и «Мэд догз». Мы все здесь с вами, друзья, люди взрослые и прекрасно понимаем, что Веттриано – это тот же Бэнкси, только наизнанку. Однако, скажу я вам, и за этими волшебными окошками в обоях совершается своя таинственная жизнь. Приглядеться вот хоть к «Дворецкому» – мне нравится изредка проворачивать такой фокус поздно в сумерках: сидишь себе в кресле напротив, всматриваешься долго, любовно, на каком-то сердечном пределе, а потом – щелк, и выключаешь лампу. И длишься, любуясь тем, как в твоей первобытной тьме, где возникает произведение искусства на человека, продолжают кружить на пляже свое зазеркальное танго невысокий джентльмен в смокинге и его дама в красном вечернем платье. Ветра ли, танца ли ладонь уже почти приподняла тела над влажным песком у кромки прибоя. Стопы их так легки, что нет больше никакой нужды даже касаться поверхности планеты. Тот же ветер – о, надвигается буря! – рвет раскрытые зонтики из рук несчастной горничной и дворецкого. О чем он поет, повернувшись спиною к нашему воображению? Я расскажу вам, я наконец расслышал его голос.

Я знаю твой взгляд, поет он, я чувствую взгляд твой, я и сам был твоим взглядом. Он тянется в сердце вечного космоса, к центру внимания, туда, где прекрасная пара кружится в танце любви, забыв обо всем на свете. О, нет для них ветра, ни неба свинцового, ни дыхания бури, нет для них ничего снаружи объятий. Ты воображаешь наяву, как рука героя, твоя рука касается алого шелка, изгиба спины, идеала, движения соединенных тел. Но, сам и не подозревая, ты, друг мой, стоишь на моем месте, ты – это я, такова наша участь, мой зритель. Мы тот, кто поет о герое. Мы все – поющий дворецкий.

Сергей Сергеич Прокопьев в свой черед поднимается и встает перед проекционным экраном, у кафедры докладчика, за которой виден он со всех четырех сторон света. Тяжелая кисть крупным планом: палец нажимает кнопку на пульте цифрового проектора, и на экране появляется вечернее небо. На восточном его краю великан-школяр уже уронил свою чернильницу, и тушь заливает теперь прозрачную плоскость неровным вороновым крылом, но на западном склоне еще держатся последние силы тающего света. Там, наверху, указывает Сергей Сергеич, от самой дальней кромки до другой раскинулся на семи облачных холмах воздушный Энск, населенный завтрашними нами. Вы помните, как под покровом темноты медленно опускается он, будто огромный купол, и заполняет собой, просачиваясь внутрь, все подготовленные ему внизу формы: эти укрытые снегом площади, улицы, скверы, реку подо льдом, дома, школы, церквушки, мосты и башни, трубы котельных, деревья, человеческие тела, соседей и знакомых, городских птиц, бродячих кошек и бездомных собак, фонари и светофоры, машины и трамваи и перекинутые через воздух провода. Вы хорошо помните?

Где-то внутри мягко проворачивается ключ, раскрывается и наплывает на Баврина камера. А он запрокидывает голову, словно пытаясь разглядеть там, наверху, меж прозрачных громад воздушного Энска, смотрящего ему навстречу завтрашнего себя. Но видит он над собой только натяжной потолок кабинета.