Текст книги "Месть, любовь и некоторые животные"

Тяпка

Алеша встал, отряхнул землю, прилипшую к штанам и рубахе. Комочки, падая, сверкали серебряной пылью.

Неужто он вчера так нажрался? Алеша обнаружил себя на собственном огороде, посреди аккуратно окученных картофельных рядков. Это было странно: до беспамятства он прежде никогда не пил. Потоптавшись, Алеша шагнул к дороге, между грядок и чуть не упал, споткнувшись о тяпку, лежавшую поперек рядка. Мать вашу так и этак! Он схватил инструмент и метнул наподобие копья в дальний конец огорода. Тяпка взмыла вверх и, прочертив фосфорической дугой бледное от лунного света небо, исчезла за стеной кладбищенских тополей. Когда столбняк прошел, Алеша задумался: или он допился до чертиков, или спит и видит редкий по достоверности похмельный сон.

Он подошел к дощатому сарайчику, стоявшему посреди огорода, сел на лавочку под стенкой и стал вспоминать вчерашнее. Значит, они окучивали с женой картошку… Так. Когда закончили, он сказал, что неплохо бы выпить с корефанами. Слегка. По случаю картошки и субботы. Жена, заартачилась. Слово за слово поссорились. Он кинул тяпку, выкатил мотоцикл и поехал… Ну, поехал, а дальше-то что?..

Дальше, как он ни вспоминал, была пустота. Видать, точно: он так ужрался, что у него полный провал в памяти. По идее – он отвел мотоцикл домой, взял бутылку, припрятанную в гараже, и пошел к Кольке.

Тут он вспомнил о тяпке. Она никак не укладывалась в эту благостную схему. Так что же? Он погрузился в безнадежную задумчивость. «Да пошло оно все в задницу!» – наконец решил он. – Приду домой – разберусь.

Алеша встал и – лень было идти через калитку – двинул напрямки, между картофельных рядов, решив перелезть через забор. Там до дороги было рукой подать.

Катя вдруг потеряла контроль над собственным телом. Зов плоти заглушил слабые уколы совести. Николаева ладонь, только что робко трогавшая груди, скользнула вниз, и Катя судорожно вздохнула и закрыла глаза.

И тут по крыше грохнуло. Грохнуло так, что они чуть не свалились с ее вдовьего ложа. Дружок во дворе залаял, загремел цепью. Спавшая в соседней комнате дочь захныкала. Катя оттолкнула Николая, метнулась к ребенку, огибая неприбранный после годовин стол. Слышно было, как она зашикала, успокаивая дочку. Николай припал к окну. В голову сразу полезли мысли о жене, ревнивой и вспыльчивой – для нее он был сейчас в рейсе.

– Что это? – шепотом спросила Катя, неслышно подойдя сзади.

– Шпана дуреет, наверное, – Николай попытался притянуть Катю к себе. Но она, расцепив его руки, холодно сказала:

– Выйду посмотрю.

– Я – тоже.

– Ты – не ходи.

– Почему?

– Потому. Сиди!

Николай вздохнул, потянулся за сигаретой, но вспомнил, что в доме не курят, и чертыхнулся.

Катя, не зажигая света, взяла с полки фонарь и вышла на веранду. Дружок во дворе завыл. Затаив дыхание и прислушиваясь, она постояла за дверью, потом скинула крючок и выглянула во двор.

– Кто там?! – окликнула она вполголоса.

Дружок по-прежнему выл, задрав морду. То ли полная луна была тому причиной, то ли темный предмет, лежавший рядом с будкой.

Катя включила ненужный фонарь и, скрипя ступенями, спустилась во двор. Предмет оказался тяпкой. Только без черенка. Катя наклонилась, намереваясь взять железяку и вскрикнула от боли: тяпка была горяча, как раскаленный утюг.

Она подула на пальцы и с недоумением посмотрела на тяпку, не в силах понять смысла идиотской шутки. Если это была, конечно, шутка.

Дружок держался с нею рядом и подвывал.

Она пошла в другой конец двора, где у калитки стояла бочка с водой, опустила туда горевшую ладонь. Потом решилась и выглянула за калитку. Улица была пустынна.

Она еще постояла над бывшей тяпкой, прикрикнула на пса: от его вытья ей стало совсем тоскливо, потом носком задвинула железяку в траву.

– Что там? – спросил Николай, когда она вернулась в дом.

Катя молча прошла на кухню, положила фонарь, смазала обожженные пальцы сметаной, вошла в комнату и села на диван.

– Чего молчишь? – спросил Николай, присаживаясь рядом. – Что там?

– А ничего. Камень какой-то идиот бросил, – неожиданно для себя соврала Катя.

– Я же сказал, шпана дуреет. Он обнял ее по-хозяйски.

– Ты чего? – спросил он заботливо, его рука, скользнув по груди, уже поползла к ее бедру.

– Ничего! – сказала Катя злым холодным голосом. – Ничего у нас с тобой не получится. Она решительно высвободилась из его объятий и поднялась.

– Почему? – растерянно спросил Николай.

– А почему я тебе должна объяснять? Ты что мне муж, сват, брат?

Николай растерялся.

– Но ты же хотела м… – Он прикусил язык.

Катя скрестила руки на груди:

– Ну и что же я хотела? Ты говори, не стесняйся!

Николай посмотрел в пол, покачал головой. Но поняв, что терять больше нечего, решил высказаться. До конца.

– Да дать… Дать ты мне хотела!

– Не ори – дочку разбудишь, – спокойно сказала Катя. Потом усмехнулась. – Дурак ты, дурак! Пьяная баба его поманила он и уши развесил… Я протрезвела….

– Ты чего, играла со мной, что ли? – Николай поднялся с дивана, сжимая кулаки. За дверью снова захныкал ребенок.

– Ехал бы ты домой, к жене! – добила Катя и ушла в комнату, к дочери.

…Успокоив ее, она сходила закрыла дверь за Николаем. Потом, стараясь не греметь тарелками, стала убирать со стола. Ей почему-то стало весело. Она даже подмигнула покойному мужу, смотревшему на нее с портрета.

Перемахнув через забор, Алеша отряхнулся еще раз, пятерней пригладил волосы и огляделся. Дома, тянувшиеся по взгорку, имели нежилой, заброшенный вид. Ни огонька, ни звука. Окна, металлические крыши под мертвенным лунным светом излучали болезненное сияние. Он мельком глянул на кладбище и пошел к гудронированой дороге, вившейся под взгорком. Только что тускло блестевшая, она вдруг погасла, и ему послышался долгий, будто предсмертный вздох. Он сделал еще шаг к дороге, ставшей черной пустотой, но что-то заставило его обернуться и заново вглядеться в кладбище.

…Металлическая сетка кладбищенского забора в одном месте была отогнута, и в проеме виднелась могила, заваленная венками и цветами. Он пытался собрать разбегающиеся мысли. Могила была рядом с могилой бабушки, умершей больше десяти лет назад. Место рядом, он помнил, оставили для деда… Но ведь дел был живой вчера…

Алексей неуверенно пошел к холмику с металлической тумбой в изножье. Склонившись, разгреб венки и всмотрелся в фотографию.

На могильной тумбе в круглой рамке было его лицо.

Он смотрел-смотрел и никак не мог осмыслить увиденное. Потом резко выпрямился и застыл столбом. Внутри что-то оборвалось и стало пусто-пусто. Шатаясь, он вышел за ограду и остановился посреди лужка, изо всех сил сопротивляясь накатывающему безумию.

Где-то аукнули – гулко, странно, нежно.

Алеша посмотрел на дорогу и увидел женщину в белом. Махнув ему рукой, она отвернулась и пошла. Он несказанао обрадовался: Боже мой! Наконец-то хоть одна живая душа!

Он было почти нагнал женщину. Но тут ее распущенные волосы вдруг поднялись от ветра, которого он не ощутил, ноги отделились от тверди и она поплыла. Он хотел вскрикнуть, но под его ногами образовалась пустота, и дорога стала проваливаться вниз.

– Матерь Божья! – закричал он. – Что это?

Женщина повернулась, и он увидел сияющее лицо. Оно походило на лицо девочки, которую когда-то в детстве он любил держать за руку и которую давно позабыл, оно было лицом его первой юношеской любви и любви второй – Кати, ставшей его женой. Оно было лицом его дочери, его матери, его бабушки…

– Ты кто?! – крикнул он, протягивая к ней руки.

– Ты только что назвал меня, – ответила женщина, взмахнув рукавами, из которых выпорхнул рой желтых бабочек и посыпался дождь белых лепестков.

…Женщина гладила его по голове, целовала в макушку. А он уткнулся в ее грудь – и для него там был теплый луг с цветами, похожими на павлиний глаз.

Алеша оторвался от луга и посмотрел на нее снизу вверх. – Как хорошо, что ты есть! Мне было страшно!

– Страх скоро пройдет и забудется, – ответила она ласково.

Внизу отдаленно загремело железо. Она отстранила Алешу, посмотрела вниз и сказала:

– В долине Пришествий будет гость.

Алеша ничего не понял, посмотрел вниз и увидел стремительно развертывающуюся и одновременно удаляющуюся панораму ночного города, расчерченного гирляндами огней.

– А почему я… то есть мы… – он запнулся.

– Летим? – спросила она с улыбкой. – Ты – умер. Год назад. Погиб, бедный ты мой.

– Погиб?.. Год назад?.. – эхом отозвался он. В груди у него опять стало пусто. – А где я был целый год? – шепотом спросил он.

– Там, где нет тоски, нет боли. Ты увидишь…

Они летели, прижавшись друг к другу. Голубой шар подергивался туманом, расплывался, исчезал. Навеки?

– Ты очень просился домой. Взглянуть хоть разок, хоть единым глазком. Мы тебя отговаривали: вряд ли из этого получится хорошее. Непредсказуемо влияние на дела земные всякое появление ушедших. Но ты был как река, прорвавшая плотину. – Она засмеялась. – И когда настал срок, тебе было позволено…

Он хотел спросить «кем?», но внезапно засиявшие руки, водопадом посыпавшиеся лепестки и рои желтых бабочек, закружившиеся у лица, сделали ненужными всякие вопросы. Воспоминания о другом мире, сотнями нежных солнц, вошли в сердце, и он прикрыл глаза ладонью, чтобы, удерживая слезы счастья, прошептать. – Матерь божья! Как ты милостива, заступница!

Николай зло шагал к своему «Камазу», оставленному на пустыре в квартале от Катиного дома. Он завел машину, развернулся и, гремя прицепом, выехал на дорогу.

Ну, змея! Он вспомнил о духах, которыми пахла эта сука. Плечи, рукава – все пропиталось предательским запахом. Матюгнувшись, он остановил машину, достал из-за сиденья бутылку – там было граммов сто спирта. Плеснул на ладонь и смочил плечи и рукава, с неприязнью подумав о жене.

…Автомобиль несся на четвертой, дорога была пустынной (в два-то часа ночи), и Николай думал уже, что будет врать жене насчет досрочного возвращения из рейса. На повороте у кладбища он достал сигарету, полез в бардачок за спичками… Но сигарета выпала из широко раскрытого рта.

Над дорогой – и была ли эта угольно-черная пустота дорогой? – стремительно взмывали вверх две белые фигуры. Окруженная роем сверкающей мелочи, одной из фигур был Леха.

– Леха!.. Ты! Ты!.. – Ему казалось, он кричал, – Ты умер! Нету тебя! Закопали! Загнулся ты!.. Леха, твою мать! Так не бывает! Ты!.. Ты! – Губы заклинило на этом «ты».

Фигуры с головокружительной быстротой исчезли вверху. Николай выворачивал вслед за ними шею, давно забыв, что колеса крутятся, что скорость – шестьдесят, что в руках – руль, что он смертен…

Ранним, удаленно-ранним утром, когда тени длинны и розовый свет лежит между деревьев, когда только что, захлопав крыльями, прогорланил петух – на краю большой стеклянной лужи сидит белоголовый мальчик. Оторвав подбородок от коленей, он трет сонные глаза.

Скрипнула калитка, и, шаркнув теплыми боками о дерево, из нее вышла корова. Около мальчика она остановилась, наклонила шею и, глядя на него, замычала: мол, пошла на луг – завтракать. Мальчик подхватил хворостину и с замирающим сердцем, прячась за кусты, побежал за коровой по тропинке в лестнице поперечных теней.

Дом мальчика – точная копия клипера «Катти Сарк» – стоит на веселом взгорке, куда, если он пожелает, соберется братва под «веселым Роджером», или воинство оловянных солдатиков, или… Мальчик не всегда может сказать с точностью (хотя бы потому, что он здесь всего три дня), кто может появиться в его доме – прибежать из рощи, что совсем рядом, приползти из долины, в которую скатывается взгорок, или вынырнуть из озера, что голубым глазом блестит внизу. Друзья могут быть причудливы, непредсказуемы, странны, но они всегда друзья.

Луг вокруг озера еще в тени, и мальчик зябко ежится, осторожно вступая в густой туман. Он огибает озеро и поднимается на противоположный край низины, где стоит старое дерево с густой кроной и черной корой. Верхушка дерева красная.

Ветерок! Он пахнул прохладой, и мальчик, усевшись на мягкую как пух мураву, обхватил колени руками и прижался к жесткой коре, которая расступилась, принимая форму спины. Он прикрыл глаза и сквозь тысячи радужных паутинок увидел безголовую корову, уткнувшуюся в туман. Мальчик улыбнулся и прихлопнул картинку. Во сне к нему приткнулся кто-то большой, теплый, и он проснулся уже в обнимку с ним.

Это был волк. Зверь встал, потянулся во всю длину огромного тела, зевнул, лязгнул челюстью и посмотрел на мальчика. В его взгляде читалось учтивое: здравствуйте! Почесав за ухом, волк не спеша потрусил вниз, поприветствовать корову, лежавшую на боку и лениво двигавшую челюстями.

Насвистывая, мальчик побежал к роще. Он хотел сорвать цветок, но тот пискнул, и мальчик долго, завороженно разглядывал его. Потом ему захотелось есть.

…Из кухни, находившейся на носу корабля, вышла мама в клеенчатом переднике и протянула ему кружку холодного молока. Где-то наверху, на палубе, отец стучал молотком, должно быть, чинил оснастку, поврежденную в последнем бою. Двери роскошных адмиральских покоев, в которых мальчик жил, распахнулись, и оттуда вышла золотоволосая девочка в воздушном платье. Она подошла к дверям другой комнаты, похожей на музей кукол (а он вчера думал: на кой ему сдалась эта девчачья комната?).

– Эй? – позвал он девочку, имени которой не знал. – Можно я буду звать тебя Яной?

Девочка кивнула, глядя на него исподлобья.

…Они качались на качелях во дворе, потом побежали в поле, начинавшееся сразу за оградой, забрались на копну сена, разбрасывали его и орали как сумасшедшие, пока проходивший мимо дядька не закричал и не замахал на них руками. Они скатились вниз и убежали в рощу, где затаились.

Яна захныкала. За деревьями опять прошел черный дядька. За его спиной, как привязанный, крутился смерч из сухих листьев.

Дети, тесно прижавшиеся друг к другу от страха, застучали зубами, когда увидели склонившееся над ними лицо. Оно было без глаз, без рта, без носа, без ушей. Под черным балахоном, там, где должно было быть лицо, тускло блестела ледяная маска, в которой, как в кривом зеркале, отражались искаженные детские лица.

Кроны зашумели, и вихрь скрутил верхушки деревьев над детьми в зловещую юрту. Невидимый стеклодув вспучил на как бы лице блестящую тягучую массу, и она потянулась, чмокая и хихикая, к девочке и мальчику. Дети сидели крепко зажмурившись и не увидели, как две большие сияющие руки раздвинули скрутившиеся верхушки.

– Косильщик, это ты? – спросил мягкий голос. – Но зачем ты там, где быть не должен? Если ты с известием, то должен обращаться ко мне. Твоя резвость неуместна и сейчас, и впредь, и вовеки веков! Поди вон!.. Ах вы мои цыплятки!..

Когда дети, ободренные последней фразой, открыли глаза, их страх сменился изумлением. Взгляду от крылась каменистая долина, грядами уходившая вдаль, в центре ее возвышался Парфенон, где колоннами были световые столбы, а крышей – треугольная гора суровых грозовых туч, вспучивавшаяся, как подходившее тесто.

На детские затылки легли теплые ладони, и они оглянулись.

Сияющая женщина, стоявшая позади, была так прекрасна! Она была как папа и мама. Она была как солнце и счастье…

Дети обрадовались и прижались к ее бокам.

Женщина взяла мальчика за руку и подвела к ближней колонне. За световой стеной в свинцово-серебристой магме плавало голое израненное тело. Одна рука мужчины была прижата к груди, другая прикрывала глаза.

Человек оторвал руку от лица и увидел мальчика. Его лицо исказилось, губы зашевелились.

– Он зовет тебя, малыш, – сказала женщина.

Мальчик вопросительно посмотрел на нее.

– Мне нельзя туда, – сказала сияющая, – он тогда не вернется. Не захочет, если увидит меня.

Она легонько подтолкнула мальчика в спину.

Он вошел внутрь столба и зябко передернул плечиками. Лицо закололи ледяные иглы. Он оглянулся и увидел за прозрачной стеной девочку, которую назвал Яной, и больше никого.

Мальчик вгляделся в лицо человека, тянувшего к нему руки, потрогал страшный шрам от пояса до плеча, лицо показалось смутно знакомым. Он хотел добраться до дальнего уголка памяти, где хранился ответ на вопрос: «Кто ты?», но человек, которому с трудом удалось разлепить разбитые губы, прохрипел:

– Леха! Это ты, Леха!.. Я узнал… – Он говорил с присвистом, будто внутри у него была гармошка с порванными мехами. – Прости меня, Леха! Прости… Как мне хреново, Леха!.. Леха!.. Отпусти, Леха!..

Человек продолжал шевелить губами, но голос исчез, будто выключили звук.

Мальчик, не в силах вынести холода, ледяными клешами охватившего его полувоздушное тельце, попятился назад и вышел из колонны.

Женщина и девочка вопросительно глядели на него.

– Он просил, чтобы я его отпустил. Просил у меня прощения, а я не знаю, за что…

Женщина мягко улыбнулаоь.

– Он знает, за что. Мы его отпустим?

Дети переглянулись и кивнули.

…Три дна назад заведующая ателье Вера Васильевна, придя на работу, поздоровалась и сказала озабоченно:

– Девочки, новость знаете? У Марины муж разбился. Ночью на машине – перевернулся. Лежит в реанимации…

Зеркальце, в которое смотрелась Катя, выскользнуло из руки и разбилось.

– Боже! – сказала Вера Васильевна, глядя на разлетевшиеся осколки.

Потом, на лестничной площадке черного хода (там у них была курилка), девчонки вздыхали, жалели Маринку, избегая смотреть на Катю, полагая, что случившееся напомнило ей о гибели собственного мужа, год назад разбившегося на мотоцикле.

Она же, с тлеющей сигаретой во рту, смотрела перед собой и ничего не видела. Потом молча ушла в цех.

Стежок съехал вбок. Катя запорола приличный кусок шелка. В обед пошла к ближайшему телефону-автомату и позвонила в больницу. Сказали, что прилагают все усилия, чтоб надеялась.

Все три для тоска грызла Катино сердце. Спала она отвратительно, преследуемая кошмарами. В обед третьем дня почувствовала себя такой разбитой, что пошла к заведующей отпрашиваться.

Та вздохнула, сказала, что они без ножа ее режут, но отпустила.

В церкви Катя купила свечу, поставила перед иконой Божьей матери и молила простить ее бабье легкомыслие, молила отвести злую силу от ее слов и поступков.

Дома, не раздеваясь, прилегла на диван я провалилась в бездонную яму полуобморочного сна. Проснулась почти в семь и, всполошившись, побежала в детский сад.,

Там было пусто. Дочка сидела у воспитательницы на коленях и ревела, размазывая слезы по щекам.

По пути домой они остановились у телефонной будки. Катя набрала номер больницы, спросила о Николае.

– Два часа назад открыл глаза и попросил пить, – сказала трубка женским голосом.

– Правда? – не поверяла Катя.

– Танцуйте! – ответила трубка. – Будет жить!..

Конец

Любовь, приди!

Утром 1-го января 1976 года на улице одного приморского города, как ни странно, была капель, вполне гармонировавшая со сраной жизнью, в которой уже уложенная в постель девушка говорит твёрдое «Нет!». Тогда зачем же позволять себя раздевать и щупать с головы до ног? Или это обязательное упражнение в программе университетской Евы, а он – просто удачно подвернувшийся тренажёр?

Одни после таких обломов брюзжат, другие бьют рыло всем подряд, а Серёжа впал в транс…

….За огромным вахтёрским столом, таким же монументальным, как и их сдвоенная девятиэтажная общага, сидит Шура Конев, или Конь, – похожий на нахохлившегося гуся, пьяный и с початой бутылкой шампанского под рукой. Бутылка, нагло попирающая полированную поверхность КПП, тоже из абсурдного ряда, где с крыш капает в январе. В броне Серёжиного транса образуется трещина, в которую и вламывается Конь. Он раскинул руки и пытается перегнуться через стол с твёрдым намерением обнять кореша. Это Серёжа ему позволил.

Конь принял прежнее положение, а Серёжа остался безучастно стоять с шапкой в руке, пальто нараспашку – опять двойка! – и со взглядом, устремлённым вдаль, – туда, наверное, где раздевание девушки означает твёрдое «да» и где весна начинается точно в марте.

– Се-ерый! – почти поёт Конь. Его верхняя губа нависла над нижней, как крыша китайской пагоды. – Шампунь будешь?

Серёжа молча прошёл за стол и сел на уступленное ему место. Конь наполнил извлечённый из стола стакан. Серёжа молча выпил. Конь приобнял его за плечи.

– Се-ерый! – Доброта из него так и прёт. Серёжа стряхивает руки Коня. Тот не обижается. Он никогда не обижается. – Толпа интересовалась, куда ты подевался, – говорит он и дурашливо улыбается. – Такой мутный стал!..

Шампанское ударило Серёже в голову и его будто погрузили в аквариум, тёплый и безопасный. Он колышется в волнах собственного кайфа, глядит в одну точку и никак не откликается на лёгкое приятельское тормошение.

Опрокинули ещё по стакану.

Конь было исчез, оставив Серёжу с необременительным бесчувствием аквариумной жизни, но через некоторое время привёл всю кодлу во главе с пританцовывавшим Плисочкой и Серёжу уволокли наверх.

…В тесной комнате народу больше, чем места. Середину занимает стол, не убиравшийся с прошлого года – то есть со вчера.

Серёжа устроился на кровати, привалясь к стенке, между Конём, который обнимает размалёванную как Арлекино Дочу и Надькой-Метёлкой. Склонясь к Серёже, Метла шепчет.

– Серенький, кто тебя обидел? Серенький, ты что, а?..

У Метлы мощные формы, а также неискоренимая тяга к рифмоплётству, вранью и истерическим выходкам по пьяни. Она никак не желает смириться с загадочным молчанием Серенького – он здесь около часа, а не сказал ещё ни единого слова – и пытается растормошить своего тайного кумира. Остальные уже плюнули на это и продолжают похмеляться, одна Метла не сдаётся: она прижимается к Серёже всей мощью нестеснённых лифчиком грудей и шепчет в щёку: – Серенький, ну Серенький, ну что ты?..

Но Серёжа вылезать из своего аквариума не собирается. Между тем Метла шепчет: – Хочу тебя! – и рукой шарит ниже ватерлинии. – Пойдём ко мне…

Ну, пойдём, так пойдём.

Метла выволакивает Серёжу из комнаты, на прощание обозвав всех козлами, и, словно раненого с поля боя, тащит по пустынному коридору.

На повороте из холла в коридор смежного корпуса они чуть не сшибают Симу – девушку, то-ли с цыганским, то-ли с кавказским обличьем. Та брезгливо сторонится, пропуская парочку.

В институте есть несколько девушек, которых Серёжа боится. Сима из их числа. Сима ему нравится. Ей ничего не стоит выудить его из аквариума, но часа два назад он расстался с девушкой из той же серии… Нет. Ни к чему не обязывающая Надька-Метла – вот идеал момента.

Надькина комната вовсе не пуста. Среди ребят в морских форменках, окруживших стол с аккуратными салатиками и бутылками сухого вина, две девчонки: домовитая пампушка Валька (она живёт вместе с Надькой) и Дочина подруга – Олька. Глядя на ввалившуюся парочку, Олька поправляет очки и начинает смеяться.

Надька матом сгоняет гостей со своей кровати и заваливается туда с Серёжей. – Одеяло дайте! – орёт она.

Валька растерянно кудахчет, но одеяло подаёт.

– Уматывайте! – командует Метла, потом укрывается с головой и, тесно прижавшись, начинает трепаться о любви. Вспомнив о главном, пыхтя и сопя, пробует освободить его от одежды. Но на Серёже наверчено до фига, процесс требует усилий и вскоре под одеялом становится, как в хорошо прогретом курятнике.

Серёжа лежит потный и равнодушный, но высокая отрешённость его понемногу оставляет.

События в комнате тоже не стоят на месте. Ребята-морячки смущаются, Валька растеряна, инициативу берёт в свои руки Олька. Она садится в ноги шебуршащемуся дуэту и берёт Надьку за плечо:

– Метла, а, Метла…

– Идите все на х…!

– Не будь свиньёй, Метла.

Надька пробует лягаться, но Олька придерживает её ноги.

– Завтра же жалеть будешь.

– Отвали!

– Опять будешь истерики закатывать, седуксен глотать…

– Пошла вон, овца, твою мать! – рычит Метла и тут же начинает шептать Серёже: – Любимый!.. – Ему становится смешно. Он выныривает из своего аквариума, откидывает одеяло и встаёт.

– Серенький! – орёт Метла. – Чего ты?

Олька смотрит на него с укором.

– Серёжка, скажи ей, – просит Валька. Серёжа заправляет выбившуюся рубаху. – Что – «скажи»?

– Ну, что она как шлюха…

Серёжа пытается стянуть с Метлы одеяло. Та, сопротивляясь, заматывается в него, как в кокон, и начинает выть. Это её знаменитый на всю общагу плач Ярославны.

– Началось, – говорит Валька.

Курсанты ёрзают.

– Дай воды, – советует Олька. – Метла!..

Вой становится громче.

– Ну, это надолго, – вздыхает Валька.

– Ладно, я – ушёл, – говорит Серёжа.

В коридоре его нагоняет Олька. Несколько месяцев назад они случайно перепихнулись.

– Куда идёшь? – спрашивает она заигрывающе.

– К Плисочке.

– Я – тоже. От Метлы голова разболелась.

Словно в ответ вой усиливается. Курсанты вываливаются из комнаты, переминаются, закуривают.

Перед холлом, дверь в дверь, – два просторных помещения: в одном кухня этажа, в другом – прачечная. В прачечной Сима, с тюрбаном на голове, загружает бельё в стиральную машину. Она холодно кивает Ольке.

«Похожа на звезду немого кино», – думает Серёжа.

…У Плисочки частичная смена декораций: Конь спит с открытым ртом, Доча устроилась на коленях у Француза – двоюродного брата Макса. Макс из местных, но в общаге висит постоянно и иногда притаскивает с собой вот этого брата-десятикласника – хватануть общежитской экзотики. Батя у Француза капитан-директор плавбазы. Ясно дело, что у единственного сына денег – как у дурака махорки. Поэтому в общаге он всегда желанный гость. Сейчас он сидит, красный как рак, и не знает, куда девать руки с беспокойными нервными пальцами. Доча одной рукой обнимает его за шею, в другой у неё – сигарета.

– Сер, Сер, ужалься! – скороговоркой предлагает Плисочка.

– Успеется, – говорит Серёжа. – Привет, Макс!

Макс протягивает Серёже ладонь, Плисочка, балансирующий на грани отруба, с размаха стукает стопарём о стол. Доча, беззаветная любительница побаловаться с мальчиками, взмахивает рукой с дымящейся сигаретой и взвизгивает, чуть не свалившись с Французовых колен.

– А у нас тут пари намечается. На пятьдесят рябчиков. Как тебе?

Макс ухмыляется, Плисочка отрывает остекленевший взгляд от стола.

– Что за пари? – интересуется Олька.

– Любовное, – объясняет Доча и смотрит на переставшего дышать Француза долгим взглядом.

– Пора, пора его мужиком сделать! – говорит Макс и тянется за бутылкой «Плиски» – любимым напитком Плисочки. – Серый, впалим?

– Начисляй.

– Доча, пошли выйдем, – говорит Олька строго.

– Ну, чего-о! – тянет та капризно.

– Пошли, говорю.

– Заколебала!.. Ты меня отпускаешь, юноша? – обращается она к Французу. Максов родственник выдавливает из себя еле слышное «нет».

– Вот видишь – не отпускает.

– Правильно, – говорит Макс, наливая, – и не отпускай.

– Пошли, пошли, – наседает Олька. – Отпусти её, мальчик. Видишь, девушка упилась и ничего не соображает…

Француз покорно опускает руки, его пальцы продолжают играть на невидимых клавишах.

– О-о! – стонет Доча. – Мама будет говорить «низ-зя!»…

Дверь за подругами закрывается. Из-за ситцевой шторы, которая отделяет стоящую у окна кровать, выглядывает помятая морда Жамыча.

– Привет! – говорит Серёжа, только что поднявший рюмку.

– Привет, мутный! – отзывается Жамыч.

– Не мутней других.

– Мутней, мутней! – Жамыч широко улыбается и подмигивает. – Свалил втихушку на пэ-эрсональный праздник, а говоришь, что не мутный.

– Ни хрена хорошего там не было.

– Лао-лао, не оправдывайся! Наливай, Макс!..

За ситцевой шторой опять шевеление и появляется Томка – подруга Жамыча. У неё черные блестящие глаза-вишенки.

– Конечно, девочки из университета не чета нам, несчастным торгашам, – говорит она вместо приветствия.

– Ладно, тебе. С Новым годом, кстати!

– Спасибо, что вспомнил. А от коллектива всё-таки нехорошо отрываться. Да? – Томка взлохмачивает роскошную шевелюру Жамыча.

– Благодарю за совет. Учту.

– Пить будешь? – спрашивает Макс у Томки.

– У меня ваша пьянка во уже где!

– Да не пили же ещё по сути ни фига! – восклицает Макс. – Француз, будешь? – он окидывает брата критическим взором. – Не рви ду-ушу, найдём мы тебе бабу! После трёх абортов, но целку…

– Я тебе, Макс, язык отрежу! – грозится Томка.

– Так если бабу увели. Прямо из стойла.

– Не бабу, а девушку.

– Хорош, тару держать! – прерывает словопрения Жамыч.

Все выпивают.

– Так о каких полтинниках шла речь? – спрашивает закусывающий Серёжа. Он искоса поглядывает на смурного Француза.

– Братан сказал, найди мне девочку, я ей пятьдесят рублей дам, – поясняет жующий Макс.

– Неплохие ставочки.

– За полтинник я и сам что хошь подставлю, – ерничает Жамыч.

– Что ты мелешь, что мелешь! – Томка толкает его в плечо.

– А что! – гогочет Жамыч с набитым ртом.

Дверь открывается, снова нарисовались Доча и Олька.

– Что комиссия по нравственности постановила? – с ударением спрашивает Серёжа у Ольки. Об их грехе не знает никто, подтекст вопроса понятен только им.

– Ничего утешительного, – сердито отвечает Олька. Доча вперилась в потолок, Француз, симметрично – в пол.

– Француз, – наставительно говорит Макс, – чувихе, извините, девушке, надо глядеть в глаза и гипнотизировать, гипнотизировать её. Чтобы аж плыла!

Француз отрывает взгляд от пола и смотрит на Дочу. Та хитрым взглядом поглядывает на Ольку.

– Многих, наверное, загипнотизировал, – ядовито комментирует Томка.

– Немеряно! – отрезает Макс.

– Ну-ну, прям алкаш и Казанова в одном флаконе! – продолжает язвить Томка.

– А что… – ухмыляется Макс.

– Бухнёшь? – спрашивает Серёжа у Ольки.

– А ты?

– Мы – уже.

– Я потом, со всеми.

Во время этого диалога Макс делает Доче незаметный знак бровью: мол, выйди, и встаёт.

– Пойду-ка, прогуляюсь чуток.

Доча вздыхает:

– Голова что-то ва-ва. Дай ключ, пойду, прилягу.

Олька даёт ей ключ, Доча выходит.

– Давай ещё по маленькой, – говорит Серёжа.

– Жа-амыч! – напоминает Томка строго.

– По маленькой же, Том… – просится Жамыч.

– По последней маленькой! – уточняет подруга.

– Вот жизнь! Это же террор!

– Ничего, выживешь.

Они выпивают и закусывают.

– Вот так дела, сигареты кончились, – говорит Жамыч.

Серёжа поднимается. – У меня в комнате «Шипка» есть. Пойду, принесу.

…В тёмном холле Макс и Доча, о чём-то шептавшиеся, сразу замолкают.

– Ольке не говори, что меня видел, – просит Доча.

– Как я мог видеть. Ты же в комнате… прилегла.

– Ты куда, Серый? – спрашивает Макс.

– За куревом.

– У меня есть.

– У меня тоже есть. В пальто остались.

– А там Пономарь, кажись… – Макс не договаривает, но и так ясно с кем и что там Пономарь.

– Тьфу! – Серёжа вспоминает, что оставил пальто у Метлы. Взяв у Макса сигарету, он меняет маршрут.

…В ярко освещённой прачечной стоит Сима. Уперев руки в бока, она глядит на стиральную машину. Боковым зрением Серёжа ловит её взгляд. Сердце привычно ухает.

– Послушай! – окликает она его. – Извини!