Текст книги "На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД"

3. Показания Миронова Л.Г. от 29.06.1937 г. (там же).

4. Заявление Галацана А. от 13.02.1939 г. (архивное следственное дело на Георгиева П.К. № 23796).

5. Заявление Харитонова Г.В. (архивное следственное дело на Ржавского Я.П. и Молочникова А.Л. № 24899).

Гешефтмахер

 
Орлами, мстители, летите,
Неся на перьях стрел звезду,
Стальными крыльями метите
Златопогонную орду.
 

Михаил Герасимов, 1920 г.

Кони ржали за Сулою – неслись на лихих скакунах деникинские кавалеристы, врывались в Ромны, шашками рубали убегающих комиссаров. Бравый полковник, меряя шагами залу, отдавал приказ по-суворовски четко и твердо:

– Первое. Опять жиды помогали красным, поймаю – повешу. Второе. Оружие, упряжь, лошадей и имущество, брошенное большевиками, – немедленно доставить в штаб полка. За утайку взгрею. Третье. Оставшимся красноармейцам явиться ко мне. Наказания не будет. Четвертое. Магазины открыть немедленно.

Торговцы не смели ослушаться: боялись погромов. Исаак Глейзер, владелец обувной лавки с Коржевской улицы, смотрел на проходящих мимо деникинцев и истово молился. Особливо опасался за своего семнадцатилетнего сына, выпускника Ромейской гимназии: ведь «не было дня без убийств и грабежей» [1]. А Мирон, наблюдая издевательства, грезил о далекой Палестине, вдохновлялся сионистскими речами Жаботинского и талдычил Пятикнижие.

Как только красные отбили Ромны, Мирон Глейзер сразу же записался в Чрезвычайку: про свои юношеские грезы забыл, ибо «все это было крайне туманно и суждения о сионизме оправдывались воображениями заманчивой поездки в Палестину» [1]. Так: от грез мало толку, а наш гимназист по характеру был гешефтмахером – у него в роду не случайно одни барышники водились. Отец, к месту сказать, исповедовал иудаизм, сочетая его с железной хваткой и торгашеской бессовестностью. Не знаю, делил ли юный Глейзер окружающих на людей и нелюдей, но то, что считал себя чуть ли не пупом земли, – это точно.

Чекист Мирон Мигберт (Глейзер). Фотография 1930-х годов

Да вот беда: в Ромейской Чека его таковым, видимо, не считали, держали на побегушках. Посему отправился Мирон на фронт добровольцем, но, естественно, до него не доехал: по пути «был задержан» Полтавским губкомом партии и направлен в Военно-политическую школу. Пока дрались красные и белые, слушал лекции и, как писал позднее в автобиографии, «идейно перерождался» из сиониста в коммуниста.

К лету 1920 года окончательно прозрел, получил желанный партбилет и строгий приказ: немедленно следовать к месту службы – в Особый отдел 13-й армии. Уезжал из Полтавы бывший курсант Глейзер, а на Юго-Западный фронт прибыл молодой чекист Мигберт: в дороге подумал, что не худо бы сменить фамилию «ради конспирации». И сделал это не напрасно: ходить в атаки ему не пришлось, зато не раз допрашивал с пристрасткой золотопогонных пленников.

Когда же кавалерийский корпус перебрасывался из Мелитополя под Гомель для разгрома белополяков, решил Мигберт судьбу дважды не испытывать: во время переправы через Днепр заболел и остался на излечение в Александровске. Тут его из Чека уволили да из партии исключили, несмотря на то что изворачивался как мог: я совершенно больной, мой бедный папа на днях скончался и т. п. Исаак Глейзер действительно отошел в лучший мир, но спустя два года.

Уже после смерти отца, в 1923 году, появился Мирон в Крыму: элегантное пальто, интеллигентная бородка, роговые очки, тросточка с медной набалдашкой – ну чистый нэпман! На деле – вчерашний агент Витебского губфинотдела. Братья Кисельгоф, знакомые по Витебску, провели «нэпмана» в чекистскую столовую: у сотрудников от удивления глаза на лоб повылазили – откуда этот чудик? А чудик, заискивая перед распоследним караульным («не хотите ли хороших папирос?»), изо всех сил старался произвести выгодное впечатление и вновь устроиться на работу в ГПУ. Удалось-таки: секретный сотрудник Мигберт получил кличку Малаец и должность счетовода в Севастопольском порту.

Крым тогда еще белогвардеился: чудом уцелевшие врангелевские офицеры оружия не сложили – то пороховой погреб взорвут, то судно захватят. Однажды на пароход «Утриш» сели девять мужчин в гепеушной форме и одна дама с ребенком. В море, на траверзе Таррханхуты, «чекисты», угрожая револьверами, приказали экипажу взять курс на Варну и поднять русский флаг. Капитан Верецкий подчинился требованию, и беглецы высадились на болгарский берег. Оказалось, что дерзкий побег организовал, как писали в газетах, «известный белобандит» де Тиллот. А через год бывший юнкер Рафальский с товарищами попытался угнать пароход «Ермак», но в последний момент был схвачен ГПУ. Не повезло юнкеру: вместо триумфальной арки в Париже увидел ворота советского концлагеря – они захлопнулись за обреченным навсегда.

Как раз Мирону и поручалось выслеживать таких вот отчаянных рафальских. «После некоторого опыта оморячивания» начал сексотствовать. Однако сослуживцы заметили:

«В работе временами бывает ленив, требует соответствующего нажима, проявляет материальную заинтересованность».

И турнули Малайца из ГПУ: даже приятель Яков Беленький не смог защитить…

«Будучи почти безграмотным, я до 1919 года прямого участия в Октябрьской революции не принимал» [2], – рассказывал о себе сей сын сапожника, сыгравший не последнюю роль в судьбе нашего героя. Зато потом, когда над Екатеринославом взвился красный флаг, принял Беленький в революции самое что ни на есть прямое участие – стал чекистом. Но, поскольку действительно был туповат, то больше двух месяцев нигде не задерживался: отовсюду его гнали «за невозможностью дальнейшего использования».

Кочуя из Бердянска в Винницу, из Севастополя в Керчь и обратно, намозолил глаза начальству: сам председатель Крымского ГПУ Иван Апетер сосватал его во вторую столицу. Здесь, выслужившись, возглавил паспортный отдел Ленинграда и области. Правда, занимался Беленький не столько пропиской, сколько выискиванием в картотеках фамилий дворян, офицеров и прочих «социально опасных элементов»: за год с небольшим выселил в Тмутаракань 60 тысяч, а 12 тысяч отправил за колючую проволоку. Освободившуюся жилплощадь захватывал веселый народ из дальних городков и местечек. Про себя Беленький тоже не забыл – подыскал роскошную квартиру, а старую передал прикатившему с юга Мигберту. Его же и в Ленинградское ГПУ порекомендовал: знаю, мол, как хорошего работника еще со времен покоренья Крыма.

Чекист Иван Апетер. Фотография 1920-х годов

Чекист Яков Беленький. Фотография 1930-х годов

Мирон к интеллектуалу Домбровскому в подчинение попал – человеку неискреннему, с хитрецой, о котором еще в 1921 году знаменитый чекист Яков Петерс отзывался: «Дает возможность приютиться вокруг себя разным проходимцам» [3]. Это про него стишок сочинили:

 
Улица Чайковского,
Кабинет Домбровского.
На столе стоит коньяк,
У стола сидит Маршак.
 

Вячеслав Ромуальдович не только с писателем Маршаком коньяк пивал, но и с композитором Шостаковичем на фортепьяно в четыре руки игрывал. А гостеприимная хозяйка кабинета приглашала молодых литераторов – Даниила Хармса, Николая Заболоцкого, Александра Введенского, Евгения Шварца, Николая Олейникова. Последний такие строчки ей посвятил:

 
Я влюблен в Генриетту Давыдовну,
А она в меня, кажется, нет —
Ею Шварцу квитанция выдана,
Мне квитанции, кажется, нет.
 

(Бедный Олейников и подумать не мог, что в 1937 году ему расстрельную «квитанцию» Перельмутр выдаст, а потомок героя Парижской коммуны Домбровский, командуя областным управлением НКВД, наведет страх и трепет на тверскую землю.)

Чекист Вячеслав Домбровский. Фотография 1930-х годов

Занимаясь музыкой и бражней, Вячеслав Ромуальдович не забывал между делом «сражаться» с заграничным «Братством Русской Правды», боевые знамена которого освящали белый атаман Краснов и писатель Амфитеатров. В своих листовках «братья» призывали:

«Дьявольская власть красным кнутом решила выбить из нас Христову веру. Закрывают храмы, жгут святые иконы, запрещают божественные службы. Хотят сделать из народа тупой, бессознательный скот без Бога, без чести и без совести. Хотят убить в нас Русскую душу. Не быть тому! Вставай, кто в Бога верует! Кровью и огнем покажем комиссарам: жива Русская душа и мы, христиане, сатане не подданные» [4].

Через пограничную речку Сестру тайно переправлялись эти листовки и доставлялись доктору Улановскому – единственному «брату» в Питере. Когда-то он, приглашенный комендантом Петропавловской крепости, врачевал арестованных царских министров, а за ними – министров Временного правительства. Теперь же, став глубоким стариком, принимал у себя на дому ночных гостей с той стороны да писал на досуге антисемитские стихи, которые печатались в эмигрантских газетах под псевдонимом Макар Прозревший.

Дом № 36 на Загородном проспекте, где находилась конспиративная квартира «Братства русской правды». Современная фотография

Гадкого стихотворца Мигберт выследил: потребовал арестовать. Остановился «черный воронок» у дома № 36 на Загородном проспекте, да было уж поздно – старик скончался с «братской» клятвой на устах: «Коммунизм умрет, Россия не умрет!» Мирон со злости ограбил плачущую вдовушку – забрал последнее: дамские часы фирмы «Леврет», дамский браслет с розовым камнем, запонки с бирюзой, золотые монеты царской чеканки. А листовок так и не нашел!

Мигберт тогда решил почином и сметкой блеснуть. Уговорил двух мальчишек-краснофлотцев стать разведчиками, перебросил их в Финляндию с заданием: внедриться в «Братство». Но ни денег, ни явок не дал. Пока вдохновенно расписывал перед начальством успехи «операции», бедняги безработничали, чуть с голодухи не померли, а спустя полтора года, намаявшись, пришли в наше посольство: мы – советские разведчики, спасите! Ну, им ответили, конечно, что знать про них не знают. Так и сгинули за кордоном…

К тому времени уже числился Мигберт первоклассным гешефтмахером: чужая жизнь у него как бы разменной монетой была. К примеру, предложил как-то доктору Бритневу помочь советской контрразведке одолеть английскую. Тот простодушно согласился, поскольку был судовым врачом, плавал к туманному Альбиону встречался там с родственниками. Мигберт сначала поручил доктору «тайно» сообщить британцам о знаменитом физиологе Павлове (Иван Петрович в ту глухую пору не боялся публично ругать тиранию на чем свет стоит), а затем застражил. И, расследуя дело, о своем поручении умолчал. Вот и получилось: Бритнев расстрелян как «английский шпион», а Мигберт награжден пистолетом Коровина и повышен в должности.

Впрочем, желая оначалиться, наш гешефтмахер гадил и своим товарищам. Опер Паукер (его брат был высокопоставленным чекистом, близким к самому Ягоде, и посему Мигберт однажды шепнул на ушко сослуживцу: «Я надеюсь, что он нам с вами поможет сделать карьеру?», но получил отлуп) жаловался:

«Мигберт украл с моего стола секретные сводки, когда я на минутку вышел. Он сводки смял в руке, подбросил около дверей начальника. Потом сводки “нашел”, зашел к начальнику и доложил. Я был вызван и в присутствии Мигберта получил соответствующее внушение, причем Мигберт, не стесняясь меня, заявил начальнику дословно: “Видите, я только один защищаю интересы органа, все они делают, что хотят, а вы меня держите только уполномоченным”» [5].

Чекист Карл Паукер. Фотография 1930-х годов

Да что кража – мелочь, ерунда! Мирон Исаакович не одного честного чекиста на тот свет отправил – лишь бы выслужиться. По этому поводу старый большевик, опытнейший разведчик Фортунатов с горькой усмешкой говорил:

«Мигберт и Шапиро из национальных побуждений задались целью погубить всех русских сотрудников» [6].

Сам Фортунатов тоже получил пулю в затылок за то, что раскопал бритневскую историю и попытался восстановить справедливость.

А гешефтмахеру хоть бы что: ему ведь и начальник отдела Перельмутр, и первый заместитель начальника Управления Шапиро-Дайховский благоволили. А уж как подхалимничал перед ними, рассказывали былицы: одному тульское ружье купил, другому радиолу подарил, а третьему, из Москвы, – актрису на ночь подложил. Еще предлагал: не хотите ли мебель красного дерева? отрез заграничного сукна? экспортной водки? Враз мог достать: в мигбертовской квартире по вечерам услаждали слух фокстротами надменные торгаши, верткие пижоны да шикарные крали.

Знали обо всем сослуживцы и надеялись:

«Партия и ГПУ – это озеро Байкал, оно трупы не держит, придет время, и смердящий труп Мигберта будет выброшен из партийных и чекистских рядов» [7].

Увы: так умел пустить пыль в глаза, так красиво преподнести себя, что наверху только оокали: о-о, Мигберт! И жил, как у Христа за пазухой.

В 1934 году, когда прогремел выстрел в Смольном, когда волокли по коридорам Большого дома убийцу Кирова, а он кричал: «Я Желябов, мама! Я Желябов!», когда дюже понравилась Сталину версия сумасшедшей сексотки Марии Волковой о существовании в Ленинграде контрреволюционной организации «Зеленая лампа», когда сопровождавший вождя Яков Агранов сажал за решетку одного за другим сотрудников 2-го отделения Особого отдела, куда ранее поступило на проверку волковское письмо, – начальник этого злополучного отделения Мигберт, свалив всю «вину» на своего заместителя Мечислава Бальцевича (расстрелян), умудрился остаться целым и невредимым, как в сказке. С чего бы такая поблажка?

А ведь никогда Мирон Исаакович не был фанатичным коммунистом. Наоборот, от партийных поручений и собраний с молитвенным пением «Интернационала» отлынивал, коммунистической талмудистикой одурачивал лишь «штопоров» (тогдашнее прозвище работяг, взятых «от станка» в органы госбезопасности), а обычно махал рукой: «Что мне там партия, мне нужна только работа по ГПУ» [5]. Чекисты говаривали, что Мигберт «так же близко стоит к партии, как земля к небу». Значит, не созидательная идея «всеобщего счастья» привораживала его, а, видать, какая-то другая.

Вот и в 1937 году, когда яростно истреблялся многочисленный народ, иезуитствовал Мигберт с охоткой и удовольствием. Будучи уже начальником X отдела УНКВД ЛО, придумал и создал специальную «бригаду смерти», куда призвал подручных своих: Якова Меклера по кличке Мясник, Дмитрия Фигура по кличке Пушкин да Владимира Давыдова без всякой клички. Трудились дружно, творя неописуемые зверства.

Мирон Исаакович самолично из телефонных справочников выписывал приглянувшиеся фамилии жертв, Фигур сочинял для них ахинейские шпионские истории, пыточник Меклер кулачищами заставлял невинных соглашаться с фигуровскими выдумками, а Давыдов расписывался в протоколах допросов и мрачно шутил:

«Жизнь в СССР идет как в автобусе: одни сидят, а другие трясутся» [8].

Вкалывали по-стахановски. За ударный труд Мигберт каждому воздал: Меклер поплыл на ледоколе «Ермак» – не столько за папанинцами, сколько за орденом, Фигур теплое местечко в аппарате Лазаря Кагановича получил, ну а Давыдов за свои мрачные шутки – 10 лет концлагерей, где и умер.

А сам Мирон Исаакович вокруг начальства, как лисица, кругами ходил – возблагодарения дожидался. Свершилось: позвонили из первопрестольной, сказали, что быть вскоре Мигберту заместителем начальника Саратовского УНКВД. На радостях с женой развелся, сына бросил – зачем такая обуза в новой жизни?

Темной ночью мчался поезд в Москву, увозил нашего героя в неизвестную даль, а там ждали его не райские кущи, а нары на Лубянке, суд скорый, яма черная, потому что был он, гешефтмахер, такой же разменной монетой в чужих руках, как и тысячи его жертв.

Список источников

1. Автобиография, датированная 09.07.1927 г. (архивное личное дело Мигберта М.И. № 1672).

2. Автобиография, датированная 14.06.1933 г. (архивное личное дело Беленького Я.С. № 5663).

3. Отзыв Петерса Я.Х. от 11.06.1921 г. (архивное личное дело Домбровского В.Р. № 2349).

4. Агентурное дело «Восток» № 12/171.

5. Заявление Паукера Г.В. от 29.05.1933 г. (архивное следственное дело на Мигберта М.И. № 70–38 г.).

6. Показания Шабурашвили Е.В. от 26.09.1937 г. (архивное следственное дело на Фортунатова Е.А. № 25601).

7. Заявление Арнольдова А.А. от 08.06.1933 г. (архивное следственное дело на Мигберта М.И. № 70–38 г.).

8. Показания Милявского А.Г. от 11.03.1939 г. (архивное следственное дело на Давыдова В.А. № 64015).

Впервые опубликовано в газете «Невский проспект», 1991, июль, № 7. С. 14.

Артист

 
Приговор прозвучал,
Мандолина поет,
И труба, как палач,
Наклонилась над ней…
Выпьем, что ли, друзья,
За семнадцатый год,
За оружие наше,
За наших коней!
 

Михаил Светлов, 1927 г.

Это был веселый мальчик – пухленький, розовощекий, с умными глазенками, курчавыми волосами. «Манасия, – ласково говорила мать шалуну, курочащему часы, – Манасия, ты что делаешь? Время ломаешь, да?» Они жили в небольшой полуподвальной комнате на Загородном проспекте, дом 20. Отец мальчика был часовым мастером: фирма «Мозер» ценила его золотые руки. Скопив денег, он открыл собственное дело. В книге «Весь Петербург» за 1915 год упоминался и владелец магазина на Загородном – Фигур. Правда, составители книги ошиблись: вместо «Давид Янкелевич» написали «Давид Соломонович». Нуда бывает.

В начальной школе Манасия слушал библейские притчи, цокал язычком, выговаривая: «Эрец-Исраэль». Мудрый меламед Зейман втолковывал древние заповеди: «Бойтесь Господа и царя, а с мятежниками не сообщайтесь, потому что придет погибель от них», «какою мерою будете мерить, такою отмерят и вам» и пр. Но плохим учеником был Манасия: не западали в душу справедливые изречения.

Его влекла блестящая и легкая, подобно елочной игрушке, жизнь. Обучаясь в Шестой петербургской гимназии, возмечтал он о театральных подмостках. На одном ученическом спектакле познакомился с реалистом Иваном Чащиным, жившим неподалеку – на Кабинетской улице. В дворянском доме Чащиных частенько бывали экзотические гости: то какой-нибудь американский негр зайдет, то японский комиссионер, то начинающая артистка. Манасия, открыв рот, внимал рассказам про далекие сказочные страны и тайком ухаживал за девицами.

Дом 20 на Загородном проспекте, где родился Дмитрий Фигур.

Современная фотография

Уже тогда он решил: буду актером! Посему после окончания гимназии поступил в Государственную театральную школу. Однако богине Мельпомене редко поклонялся: больше шлялся по ресторанам и игорным клубам, нюхал кокаин, возился с актрисами. Времечко было веселое: революция, разгул и раздрай – делай что хочешь.

Одна петроградская газета писала в ноябре 1917 года:

«Установлено, что все налеты организованы одной и той же бандой… В клубах упорно утверждают, что во главе банды стоит один когда-то известный артист, который объявил себя ныне анархистом-индивидуалистом. Эти современные “анархисты-индивидуалисты” захватили особняк одного бывшего губернатора и, как передают, устроили в нем нечто вроде музея вещей, “реквизированных” в различных дворцах и особняках. Как передают, у “анархистов-индивидуалистов” имеются даже вещи из Зимнего дворца».

Отчего же не грабить, когда вождь сказал: «грабь награбленное»! А над воинами, пролившими кровь за Отечество, левая печать измывалась, помещала на страницах фотки с подписями: «Бывшие офицеры, зарабатывающие хлеб уборкой снега». Между строк читалось: так, мол, этим царским палачам и надо.

Дмитрий Фигур (так он теперь себя величал) тоже не чурался революционного веселья. Нет, он не бандитствовал – он горланил стишки по тыловым обозам, вдохновлял красноармейцев на междоусобие. Так, горланя, и дослужился до помощника режиссера при политотделе 7-й армии. Закончилась Гражданская война – вернулся в Питер, пришел на Гороховую, 2, заполнил анкету (в графе «профессия» вывел «драматический артист») и устроился в Чрезвычайку. Казалось, круто изменил свою судьбу. Ан нет: служба у него была почти что актерская, потому как стал Фигур филером.

Чекист Дмитрий Фигур. Фотография 1930-х годов

Филерство – это не просто ножками за обозначенным человеком топать да глазами зыркать. Тут и сноровка, и артистичность нужна: быстро загримироваться – бороду нацепить, усы наклеить, в парадной пиджак вывернуть и вновь напялить. А походка? Не спеша, вразвалку, семеня – всяко уметь надобно. Не работа, а искусство, и к тому же опасное: обозначенный человек вдруг шмыгнет в подворотню, филер поспешит за ним и получит нож в бок. Дорого стоит фальшь в этой игре – чай, не на сцене, а в жизни.

Но, поскольку молод-зелен был Фигур, то слежку за отпетыми бандитами ему не поручали: чаще каких-нибудь мелких сошек давали. Когда же вспыхнул Кронштадтский мятеж, всех чекистов на приступ погнали – и закаленных в боях, и не нюхавших пороха.

Фигур в ораниенбаумской колонне шел – от купальной пристани. Ступил на лед – дрожь до нутра пробрала: хлынула вода. Ни черта не видно. Лишь вдали ощупывают тьму прожектора взбунтовавшегося Кронштадта. А как загремела канонада – разлилась по льду кровавая озарь. Кричали раненые, падали, захлебывались в ледяном крошеве. Страху натерпелся Фигур – думалось: «нас ведут, чтобы утопить в морской пучине».

Выжил. Перепуганный, запросился вон из Чека: прошу «откомандировать меня как специалиста в Союз работников искусств». Обратно к актрисам захотелось. Отпустили его на все четыре стороны: уж больно хамоват был и высокомерен до невероятия. Ему только этого и надо: большевики тогда ведь частношулерскую деятельность разрешили – лафа! Устроился крупье во Владимирский игорный клуб (нынче в нем театр имени Ленсовета располагается), упросил своего закадычного друга по чекистской службе: поговори с директором Гершманом – пусть переведет за лучший стол, а я уж про тебя не забуду, ты меня знаешь!

Сидит Фигур за золотым столом, зазывает посетителей: товарищи-господа, идите сюда, делайте ставки, будут сиротам прибавки, а кто жмот, тот пускай отойдет. Здорово у него получалось – ловко нэпманов обанкрутивал.

А в ГПУ – к начальнику экономического отдела Раппопорту – оперативные сводки поступают:

«Личный состав клуба (крупье во главе с дирекцией), являясь отъявленными шулерами и проходимцами, встал на путь систематических и массовых краж денежных средств, применяя при этом крайне сложные способы мошенничества».

Однажды пришел донос и на Фигура:

«Уполномоченный Соколов просил Гершмана перевести Фигура якобы для того, что это ему необходимо для дела. Фигур же ведет себя очень вызывающе, хвалится своими связями в ГПУ, Соколова считает приятелем и материально его поддерживает».

Осерчал Раппопорт: своего подчиненного отругал, а хитрого «арапа» приказал арестовать. Жмется Фигур у следователя, хлопает невинными глазками: «За собой абсолютно ничего не чувствую» [1]. Артист, да и только! Пришлось пригрозить и вышвырнуть вон – «за недоказанностью обвинения». Но Фигур сообразил: с Гороховой надо дружить. И завербовался в сексоты. Получил неплохую должность в концессионной комиссии Ленинградского совнархоза. Тогда германских акционерных обществ в Питере было видимо-невидимо – от «Бергер и Вирт» до «Лаборатории Лео».

Чекист Григорий Раппопорт. Фотография 1920-х годов

А Дмитрий Давидович при них стал как бы ревизором: блюл не только государственные интересы, но и свои, поскольку «довольно сильно нуждался и пользовался некоторыми суммами под видом “займов”» [2]. Понятно: жена Серафима, бывшая актриса, нигде не работает, а отец, днюющий и ночующий в своей мастерской на Разъезжей улице, все время жалуется на безденежье.

Однако недолго продолжалась красивая жизнь: нэпманская Россия загибалась под стальными ударами сверху, и ушлые иностранцы, чуя неладное, потихоньку сматывали удочки. В воздухе попахивало каленой диктатурой. Наш герой всегда держал нос по ветру и, когда подвернулся случай, пришел в ГПУ с поклоном: прошу меня принять на вакантное место все равно куда. Закадычный друг Соколов, зная его как облупленного, засвидетельствовал:

«В личных качествах, за исключением некоторой доли подхалимства перед начальством, особенных недостатков не имеет».

Зачислили как специалиста по взяткам.

В то время экономический отдел Ленинградского ГПУ располагался на Нижегородской улице, дом 39. Кто здесь только не бывал – и валютчики, и спекулянты, и разжиревшие нэпманы, и наглые нувориши. Кассир отдела Березин, сухонький старичок с козлиной бородкой, скрупулезно пересчитывал золотые монеты, изъятые на обыске у очередного «скупого рыцаря». А молодой оперативник, смеясь, рассказывал, как плакался этот «рыцарь», когда из граммофона вынимались его сбережения. У всех на устах было тогда знаменитое дело Шиллера, Карташева и прочих.

Бывший царский ротмистр Шиллер в 1928 году нелегально прибыл в Россию по заданию группы грузинских белоэмигрантов. Эта группа, связавшись с германским нефтяным королем Детердингом и книжным магнатом Белле, занялась изготовлением «русской валюты»: фабрики в Мюнхене и Франкфурте-на-Майне без передыха печатали поддельные червонцы. Ну а Шиллеру поручалось распространить их на советском рынке. Чекисты быстро напали на след: у бывшего ротмистра и его подельников нашли кучу фальшивых денег и оружие. Суд решил: расстрелять подлецов «за экономическую контрреволюцию».

Дом № 39 на улице Академика Лебедева (бывшей Нижегородской), где находился экономический отдел Ленинградского ГПУ

Фигур поначалу заискивал перед матерыми сыщиками, заглядывал в рот, когда кто-нибудь травил байки, и сладенько подхихикивал. Ему пока что хвастаться было нечем. Потом забурел: пузо окузовилось, глазки освинячились. Развалится в кресле и цедит сквозь зубы вошедшему новичку: «Пшел вон!» Но как преображался, когда Зверев распахивал дверь: вмиг исчезали барские замашки. Посмотри, начальник: днем и ночью без устали работает над секретными бумагами скромный труженик Чрезвычайки товарищ Фигур! О нем сослуживцы говорили: «Он артист не только в работе, но и в жизни» [3]. Верно: перед каждым допросом натягивал белые лайковые перчатки, руки скрещивал на груди, приказывал: «Введите!»

Однажды ввели в кабинет Фигура юрисконсульта акционерного общества «Бергер и Вирт» Фёдора Паршина: он имел несчастье подружиться с директором фирмы Гейпелем – вместе гоняли чаи на петергофской даче. Но, кажется, был и другой повод у Дмитрия Давидовича поговорить с арестантом: тот когда-то наотрез отказался «дать взаймы» нашему ревизору. И вот теперь расплачивался за честность: раз пил чай с немцем – значит, немецкий шпион. Паршин и сам кое-что знал про следственные ухищрения, так как в Гражданскую войну был следователем Петроградского ревтрибунала, но с таким «следопытством» сталкивался впервые:

«18 ноября 1936 года меня начали допрашивать и сразу же предложили или сознаться, или сидеть на стуле без предоставления времени для сна… Я абсолютно ничего не знал о шпионаже и ни в чем сознаться не мог. Уже со второй ночи я начал галлюционировать и бредить наяву… Мое состояние стало близким к потере рассудка. Мне сообщили, что мою семью выселяют из квартиры, что в квартире заболела домработница скарлатиной и что мою жену освободят и вернут к трем малолетним детям (которым угрожала скарлатина), если я дам показания… На 29-е сутки круглосуточный допрос был прекращен» [4].

Кто выдержит месячную пытку? Естественно, Паршин «сознался», что он – шпион. Фигур ему за это отмерил полной (высшей) мерой, хотя изможденный узник умолял:

«От Вашего решения зависит не только моя судьба, но и жизнь моих трех малолетних детей, больной жены и старушки матери 78 лет. Кроме меня, их кормить некому. В случае моего осуждения они неминуемо погибнут».

В отчете же Фигур ухитрился написать, что якобы вскрыл и ликвидировал целую германскую шпионскую резидентуру, но возглавляемую не Гейпелем (как полагалось), а Герингом! Уловка понятна: про директора небольшой фирмы никто не слыхал, а фамилия второго человека в Третьем рейхе не сходила с газетных полос – авось наверху подумают, что речь идет о знаменитом немецком асе. Точно: вскоре от руководства НКВД получил Фигур награду – золотые часы.

Вообще, Дмитрий Давидович с фактами обращался по собственному усмотрению – как ему выгодно, так и будет. Даже свою биографию не раз переиначивал. То год рождения поменяет с 1901 на 1896 и обратно. То театральную школу, где учился, переименует в юридический факультет университета. То о Владимирском игорном клубе напишет, что работал там по заданию ГПУ – мошенников выслеживал. Кто разберется в этакой куролесице?

К лету 1937 года кадровики разобрались: потребовали уволить артиста из органов госбезопасности. Перельмутр долго не чикался: убирайся-ка, Фигур, к чертовой матери. Казалось, рухнула надежда на блестящую карьеру. Тут звонок – первый заместитель начальника Управления Шапиро-Дайховский озаботился: «Не желаете ли, Дмитрий Давидович, поруководить Ленинградской портовой таможней?» Фигур аж крякнул от удовольствия. А Шапиро ласково: «Пока же вы договоритесь с Мигбертом и до вашего утверждения Горкомом включитесь в следствие по массовой операции» [2].

С Мигбертом договорился быстро: Мирон Исаакович знал безработного не понаслышке: «Учить вас мне не нужно. Вы – квалифицированный гешефтмахер» [2]. И направил не куда-нибудь, а в формирующуюся «бригаду смерти». Сия ударная бригада работала так: «там, где сотрудники не могли получить показаний от арестованного и вопрос стоял об освобождении, то этот арестованный передавался в эту группу и на второй же день от этого арестованного брали показания о контрреволюционной деятельности» [6].

В «бригаде смерти» Фигур роль писателя-фантаста играл. С утра приходил в отдел, забирал протоколы первичных допросов, в которых люди, не чуявшие подвоха, откровенно рассказывали про свою жизнь, про друзей и близких. Затем садился в автомобиль, командовал: «На Коломенскую улицу!» Дома, заварив кофе и устроившись поудобнее в кресле, прочитывал взятые бумаги и приступал к сочинительству «признательных» показаний.

Сапожника Франкрайха, бывшего бундовца, Фигур агентом польской разведки сделал, слесаря Малиновского – террористом и диверсантом, а балерину Анну Роговскую из передвижной ленинградской балетной труппы, давеча съездившую в Китай, превратил в японскую шпионку: для пущей доказательности взял визитную карточку какого-то портного, разрезал пополам, одну половину выбросил в корзину, а другую приложил к делу балерины – это, мол, парольный знак от узкоглазого резидента.

Посочиняв таким образом, звонил в Управу: карету мне, карету! Начальник отделения Яков Меклер, читая фигуровскую фантастику, восторгался необыкновенно. И вызывал на допрос сапожника или балерину. Кабинет № 720, где трудилась «бригада смерти», внушал ужас: «Из-за стены часто приходилось слышать нечеловеческие стоны и крики, что как будто они там кого резали» [6]. Сидевший рядом сотрудник Утикас, вздрагивая от доносившихся воплей, жаловался: «Вот каждый день так с утра до ночи, даже неприятно» [6].