Текст книги "Ё (сборник)"

Вместо седьмой главы

И всё-то у нас абы как, и всё-то у нас, я извиняюсь, через колено! Даже в следственном изоляторе. Судите сами, в соседней камере давка, как в общественном транспорте, а в той, куда поместили ёфикатора, – ни души. Словом не с кем перекинуться! Только аж через полчаса сунули туда ещё одного человечка. И, что самое замечательное, человечком этим оказался Славик.

– Во попали, – невесело ухмыльнулся он, присаживаясь на край койки. – Слышь, а это правда, что ль, ты послал?

Ответом был судорожный прерывистый вздох, равносильный чистосердечному признанию.

– Боже мой, Боже мой… – униженно проскулил Пётр. – Как же я подставился с этим письмом!..

– Да уж, – сказал Славик. – Подставился так подставился.

– Неужели правда, что «афера» на трупе была через «ё»?

– Говорят, правда…

– Боже мой… А я, выходит, одобрил, да ещё и в письменном виде! В интернет выложил…

– Слышь! – не выдержал Славик. – Ты о чём думаешь вообще? Ты оглянись, куда ты попал! Куда мы оба по твоей милости попали…

Пётр огляделся. Интерьер подействовал на него удручающе.

– Вячеслав, – надломленным тенорком обратился бывший руководитель литературной студии, – я, безусловно, виноват перед вами… И зачем вы только пригласили меня в эту кафешку?

– Да я-то – ладно, – раздумчиво молвил подсадной поэт. – Проверят и выпустят. А ты как выбираться будешь?

– По третьему убийству у меня алиби.

– А по первым двум?

– Мне кажется, вполне достаточно одного…

– Кажется! – всхохотнул молодой опер. – Хотя… По первому ты тоже, считай, отмазался. Остаётся второе.

– А по первому почему отмазался?

– Потому что там «афёра» через «ё»…

Пётр Пёдиков болезненно охнул и зажмурился. Не иначе вновь переживал свой позор. Потом сделал над собой усилие, открыл глаза, собрался с мыслями.

– То есть вы полагаете, что убийц всё-таки несколько? И был общий план?

– Почему! Могли и собезьянничать. У них ведь там охраны авторских прав нету…

Пётр молчал.

– Или что другое припаяют, – озабоченно предположил Славик. – Как тебе вообще такое в башку взбрело? Это ж всё равно что позвонить, будто бомбу в школе заложили…

– Но ведь заложили же!!! – возопил узник. – И неизвестно, под кем она в следующий раз взорвётся!

– На фиг было на себя всё брать?!

– А что вы предлагаете, Вячеслав? Ну написал бы я правду: так, мол, и так, хочу помочь расследованию, версию вот придумал… Но это же то, что у нас называется «самотёк»! Очередное письмо от очередного графомана… Их даже до конца никто не читает!

Расстроился – и вновь умолк.

– Нет, интересное дело! – возмущённо заговорил Славик. – А когда настоящие бомбы в дома закладывали? Ты тоже признания в ментовку посылал?

– Нет, конечно, – со вздохом отозвался Пётр. – Мне бы это и в голову не пришло.

– А сейчас пришло?

– Сейчас пришло. Понимаете, Вячеслав, возможно, я действительно в чём-то виноват. Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся. Может быть, я своей пропагандой вызвал у кого-то приступ орфоэпического бешенства… Вы такого не допускаете? – Он сделал паузу и, не услышав ответа, пугливо продолжил: – Скажем, какой-нибудь молодой человек принял всё близко к сердцу…

– И пошёл мочить за букву «ё»?

– По нашим временам? Почему бы и нет? Если убивают за иной цвет кожи, за иной разрез глаз, за акцент наконец… – Внезапно Пётр поперхнулся и тоненько захихикал.

– Э! – встревожился Славик. – Ты чего?

– Нет, ничего… Просто пришло в голову, что я и впрямь плагиатор. Взял вот и нагло приписал себе чужие убийства.

* * *

Внешность у полковника Непадло, как уже упоминалось выше, была весьма благообразная. Чувствовалось, что и на излёте лет Герман Григорьевич сохранит, а то и приумножит мужественность черт и благородство седин. Вообще замечено: чем больше гадостей человек натворил в течение жизни, тем величественнее он выглядит в старости. Исключения крайне редки.

Итак, сухощавый, подтянутый, седоватый полковник Непадло озабоченно мыслил. Плотный взъерошенный опер Мыльный терпеливо ждал, когда тот покончит с этим неблагодарным занятием.

– Орфоэпический терроризм… – с уважением повторил наконец полковник. – Слушай, а ведь это выход.

– Из чего?

Полковник вспылил и прямо сказал, из чего.

– Если это не маньяк-одиночка, – продолжил он чуть погодя и более рассудительным тоном, – если это действительно орудует группировка…

– Союз ёфикаторов? – глумливо предположил Мыльный.

– А у тебя есть кто-то ещё на примете?

– Какие ж из ёфикаторов террористы? – хмыкнул опер. – Да и потом! «Афера» – ладно. Но «афёру»-то им не пришьёшь – народ грамотный…

– А если две группировки – так даже лучше… – загадочно изронил полковник.

– В смысле?

– Да вот думаю, – признался Герман Григорьевич, с кряхтением потирая волевой подбородок, – не слить ли нам это дело в ФСБ?

Старший опер поглядел на него с любопытством.

– А было такое хоть раз, чтобы они у нас дело забрали?

– Ни разу, – сокрушённо сказал полковник Непадло. – На моей памяти – ни разу. Но попробовать-то можно…

Вероятно, дорогой читатель, диалог двух милиционеров, как и все предыдущие их диалоги, покажется вам ненатуральным и филологически недостоверным, однако передать их речь по-другому, ей-богу, никак невозможно. Были попытки, были – и все неудачные.

Скажем, пару лет назад случилось так, что интересы убойного отдела и помянутого выше ФСБ пересеклись, в результате чего служебный разговор по телефону между Мыльным и Непадло был записан, отшифрован и любезно (хотя и не без ехидства) передан коллегам контрразведчиками в распечатанном виде. Вот отрывок:

Непадло. Ну что там НЦВ с этим НЦВ?

Мыльный. Да всё НЦВ, только НЦВ, Герман Григорьич, НЦВ.

Непадло. А НЦВ?

Мыльный. НЦВ там с ним НЦВ?! Он НЦВ НЦВ НЦВ…

И так далее. Если кто не знает, то аббревиатура НЦВ означает «нецензурное выражение».

Словом, полагаю, вы простите меня за то, что мои герои изъясняются несколько дистиллированным, зато вполне приличным языком. Если уж на то пошло, что есть современная проза? Попытка перевода с матерного на литературный.

– Не возьмут, – решительно сказал Мыльный. – Оно им надо вообще?

Подобно большинству ментов, к эфэсбэшникам он питал ярко выраженную неприязнь, причём вовсе не за издевательскую распечатку подслушанного разговора. Год назад представили старшего опера к награде за очередную феерическую поимку. Решил он с коллегами это дело обмыть. И, надо же такому случиться, подсел к ним за столик изменник Родины. Ну, из тех, что продают секреты за бугор и ни с кем не делятся. То ли нюх потерял, то ли со следа сбить хотел – неясно. Принял на халяву сто грамм, поболтал о том, о сём и отчалил. Тут же к столику подходят двое атлетически сложённых молодых людей, которые там, как потом оказалось, негодяя пасли, и предлагают следовать за ними. Это ментам-то!

Сперва представители обеих силовых структур принялись конаться, у кого корочки круче. Потом вывалились общей гурьбой из ресторанчика и схватились врукопашную перед входом. В итоге один контрразведчик навеки приобрёл особые приметы на скуле и переносице, а другого пришлось извлекать из развилки между древесными стволами.

К счастью, Мыльным и его командой в убойном отделе к тому времени уже дорожили. Выгнать – не выгнали, даже в звании не понизили, но представление к награде порвали в клочки на глазах у дебошира. Лично генерал рвал. Одного только полковника Непадло и наградили.

– Больше суток этого недоумка я держать не могу! – сердито предупредил Мыльный.

– Кстати, что он? – встрепенулся полковник.

– Славик с ним работает… – нехотя отозвался опер.

Беседу начальника с подчинённым прервал телефонный звонок.

– Слушаю, – сказал в трубку Герман Григорьевич. – Что значит изловили?.. Кто изловил? Гражданские лица?.. – Хрящеватый кадык полковника судорожно дёрнулся. – А с чего решили, что маньяк? Ах, на бильярде… Не сильно хоть изувечили?..

Выслушав ответ, положил трубку, поиграл желваками.

– Теперь ещё шпиономания начнётся, – зловеще предрёк он.

– Маньякомания, – не менее зловеще поправил Мыльный.

* * *

Гулкий лязг тюремного засова – это, конечно, штамп. И если бы только литературный! Такое впечатление, будто железные двери в камерах проектировались в специализированной особо секретной шарашке, причём внимание их создателей было в первую очередь обращено на акустику, и лишь потом уже на прочность.

Итак, гулко лязгнул неизбежный литературный штамп – и в следственный изолятор был помещён третий задержанный, взглянув на которого Пётр и Славик малость ошалели, ибо им оказался не кто иной, как Сергей Овсяночкин. Под левым глазом руководителя литературной студии неспешно дозревал небольшой синяк, а по правой щеке пролегала свежая царапина.

«Неужели с допроса?» – потрясённо подумал Пётр.

Более осведомлённый Славик, разумеется, так плохо о своих сослуживцах не подумал (бьют чисто, без синяков), но озадачен был не меньше маститого собрата по перу.

В свою очередь, вошедший уставился на обоих сокамерников, затем открыл рот и в грубой нецензурной форме, неожиданной в устах лирического поэта и редактора детского журнала «Кренделёк», выразил злобное изумление.

– За что, блин, сидим? – ядовито полюбопытствовал он, вновь перейдя на относительно литературную речь.

– Я – маньяк, – грустно представился Пётр. – А Вячеслав – не знаю. Наверное, мой сообщник…

– Какой ты, блин, маньяк? – жёлчно отозвался Овсяночкин. – Маньяк нашёлся! Это я – маньяк, а ты… – Не договорил и, болезненно морщась, принялся ощупывать нижнюю челюсть.

Картавость его после безвинно принятых побоев заметно усилилась. Кроме того, от поэта явно несло спиртным. Из запоя Сергей, надо полагать, так и не вышел.

– Баба на бильярде, – расстроенно сообщил он, осторожно дотронувшись до царапины на щеке, – хуже, чем баба на корабле. Детей рожай! Ужин мужу готовь! Нет, блин, прутся на бильярд…

Затем узники обменялись горестными историями.

И пусть то, что произошло с Сергеем Овсяночкиным, послужит вам уроком: играя в «американку», он имел неосторожность поправить противника, дескать, говорить следует не «киём», а «кием», за что хлёстко получил в ответ совершенно безнравственную рифму к одному из этих слов. И нет бы ему прикусить язык – не удержался поэт, подначил, да ещё и под руку:

«А ну как маньяк услышит?»

Партнёр поперхнулся – и скиксовал.

«Сам ты маньяк!» – в сердцах бросил он, после чего все в бильярдной, в том числе и девушка за соседним столиком, невольно прислушались к их разговору.

На свою беду именно в этот миг Сергей поймал кураж: с треском положил дуплет, потом свояка в среднюю лузу и, завершив партию авантюрнейшим абриколем, стал на радостях говорлив.

«А что? – молвил он, победно опершись на кий. – Почему бы не допустить, блин…»

И – походя, играючи – выстроил общую теорию маньячества, о которой столь долго мечтали криминалисты. Был ли тому причиной талант Сергея Овсяночкина (сказано же, что фантастика есть продолжение поэзии иными средствами), или же долгое потребление спиртных напитков аптекарскими дозами и без закуски, но речь его прозвучала настолько убедительно, что присутствующие оцепенели, а он, дурачок, этим спасительным мгновением не воспользовался.

В итоге – синяк, в итоге – царапина, в итоге – ушибленная нижняя челюсть и ещё шишка на самой маковке от удара бильярдным кием. Или киём. Смотря с чем рифмовать.

– М-да… – заключил со вздохом Пётр Пёдиков, дослушав исповедь до конца. – В целом, конечно, мысль здравая: если перебить всех грамотных, обязательно пришибёшь и маньяка… Во всяком случае, одного из двух…

– А что за теория? – с интересом спросил Славик.

* * *

Общая теория маньячества, оглашённая Сергеем Овсяночкиным в бильярдной торгового комплекса «Комма» и воспроизведённая затем в следственном изоляторе, открывалась злобными нападками на человеческую личность.

Что мы о себе возомнили? Кто мы такие? По какому праву полагаем себя главной ценностью? Язык живёт тысячелетия, а мы даже до ста лет дотянуть не можем. Не ясно ли, что отдельная особь не имеет самостоятельного значения – она всего лишь клеточка огромного организма, именуемого языком. Человек может заниматься чем угодно: срубать бабки, строить дворцы, изобретать велосипеды – однако настоящая его задача одна: породить собственное подобие и передать ему язык в целости и сохранности.

Наша вера в уникальность человеческой личности поистине трогательна. Мы никак не желаем понять, что, будь каждый из нас незаменим, жизнь бы остановилась.

Гордыня, господа, гордыня!..

Однако случая ещё не было, чтобы Сергея Овсяночкина не перебили на самом патетическом месте.

 
Единица! Кому она нужна?! —
 

с пафосом процитировал Пётр Пёдиков пламенные строки революционного поэта. —

 
Голос единицы тоньше писка.
Кто её услышит? Разве жена!
И то если не на базаре, а близко…
 

Славик также был в некотором замешательстве.

– Так ты о языке или о народе? – уточнил он.

– Без разницы! – отрубил Овсяночкин.

– Как это?..

– Видите ли, Вячеслав… – интеллигентно заблеял со своей шконки задержанный Пёдиков. – Были времена, когда слово «народ» и слово «язык» означали одно и то же. Скажем: «Пришёл Бонапарт и привёл с собой на Русь двунадесять языков…» То есть привёл армии двенадцати покорённых им стран. Или, допустим, кто такие язычники? Нехристи. То есть народы! Народы, до которых ещё не добрался свет истинной веры… Так что в этом смысле Серёженька совершенно прав.

Недоучка-филолог издал недоверчивое мычание.

– А если опираться на генетику, – ласково пояснил Пётр, – придётся изъять из русской литературы почти всех наших классиков. Репатриировать Лермонтова в Шотландию, Тургенева – в Калмыкию, а уж куда выслать Владимира Ивановича Даля – даже и не знаю, столько в нём разных кровей намешано… Нет-нет, Вячеслав, даже не сомневайтесь: народ – это язык. А язык – это народ.

– Народ-точка-ру! – неистово призвал всех к молчанию Сергей Овсяночкин.

И камерное заседание литстудии продолжилось.

* * *

Итак, язык есть единый организм. И подобно всем организмам он подвержен старению и недугам. Если в какой-либо его клеточке случается информационный сбой и она вместо «жёлчь» начинает выдавать «желчь», это болезнь. Язык чувствует недомогание и вынужден принимать меры. Но какие меры может он принять? Удалить или, допустим, прижечь поражённую клеточку язык не в силах, поскольку, простите, ни ручек, ни ножек у него в наличии не имеется. Зато многочисленные ручки и ножки имеются в наличии у его носителей, то есть у нас с вами. А поскольку язык и мышление – в сущности одно и то же…

– Почему одно и то же? – не понял Славик.

– Потому что логические структуры, – просветил сообщника Пётр Пёдиков, – выявляются лишь путём анализа языковых выражений.

– Это где ж ты такую дурь вычитал?

– В учебнике логики для юридических вузов, – любезно информировал скромный серийный убийца.

Крыть было нечем.

– Народ-точка-ру!..

– Слушаем, Серёженька, слушаем…

Итак (продолжал поэт), поскольку язык и мышление – в сущности одно и то же, мы имеем право предположить, что он способен мобилизовать свои здоровые клеточки на борьбу с клеточками поражёнными. Практически это происходит так: услышав неправильное речение, человек, призванный языком в ряды защитников, испытывает жгучее желание уничтожить безграмотного субъекта.

И уничтожает.

– Минутку, минутку!.. – Теперь уже возмутился Пётр Пёдиков. – Если язык, ты говоришь, может полностью овладеть человеческим сознанием, к чему все эти излишества? Пусть овладеет сознанием того, кто его коверкает, и учинит ему инсульт! Или, скажем, заставит совершить самоубийство… Зачем подключать кого-то ещё?

Судя по тому, с каким блеском Сергей Овсяночкин парировал это довольно каверзное возражение, предъявлено оно ему было не впервые.

– Стало быть, блин, приходится допустить, – объявил поэт, – что над повреждёнными носителями язык уже не властен. Вышли из-под контроля, блин! Иначе бы он просто заставил их всё произносить правильно… Ну? И как вам, блин, версия в целом?

– Знаешь, – искренне признался Славик, глядя на дозревший синяк и запёкшуюся царапину. – По-моему, ты ещё легко отделался.

В следующий миг железная дверь завыла, загрохотала, залязгала – и в камеру заглянуло суровое рыло под милицейской фуражкой.

– Иванов!..

– А чего я? – весьма натурально пробухтел Славик, поднимаясь с койки.

– На выход! Чего…

Вместо восьмой главы

Несмотря на то, что именно Алексей Михайлович Мыльный первым заподозрил роковую роль буквы «ё» в расследуемом деле, сам он, честно сказать, давно уже готов был послать куда подальше всю эту филологию с психологией. Три убийства совершены в течение недели на территории Центрального района предположительно одним и тем же лицом. Причём около восьми часов вечера – видимо, по пути домой. Не исключено, что со службы. Наиболее многообещающим старшему оперуполномоченному представлялось убийство номер два. Судите сами, Неудобняк и Кочерявов – личности достаточно известные. Речения Лаврентия слышала вся область, да и Исай Исаевич не раз выступал по местному телевидению, а вот неприметного Николая Пешко знали немногие. Этих немногих и перебирали сейчас орлята Мыльного.

Было, было, с чем работать, лишь бы не дёргали.

Дёргали, однако, сильно.

Честно говоря, будь воля Алексея Михайловича, немедленно бы вышиб из следственного изолятора обоих стихоплётов и бросил Славика на подмогу тому же Костику. Однако против начальства шибко не попрёшь, а оно, родимое, в последние дни буквально свихнулось на всех этих ёфикаторах. И кто его, Мыльного, за язык тянул! Хотя и сами бы со временем допёрли…

Вызвав Славика в кабинет, старший опер выслушал его с кислым видом, после чего вернул под замок.

– Дурики твои курят? – спросил на прощание.

– Пётр – нет, а Овсяночкин – как паровоз…

– Тогда возьми, угостишь, – буркнул опер, извлекая из ящика стола три сигареты (разных марок) и пяток спичек. – Скажешь, пока вели, по дороге стрельнул…

– Стрельнул, – машинально поправил Славик. Сказывалось долгое пребывание в одной камере с литераторами.

Последовала страшная предынфарктная пауза. Взгляд старшего оперуполномоченного был невыносим.

– Слушай, а на кой ты вообще уходил из универа?.. – казняще-вкрадчивым голосом осведомился наконец Алексей Михайлович. – Чего тебя в Высшую следственную понесло?.. – И, не дожидаясь ответа, буркнул: – Иди работай…

* * *

За время отсутствия Славика страсти в полупустом следственном изоляторе накалились настолько, что сокамерники даже забыли поинтересоваться, куда и зачем таскали их товарища.

– Почему нет? – запальчиво вопрошал Сергей Овсяночкин. – Почему, блин, нет? Личность Джека Потрошителя до сих пор не установлена. Почему не допустить, что человек он был грамотный? Его просто раздражал, блин, жаргон проституток! Его, блин, сводило с ума то, что они творят с английским литературным языком…

– Но сам-то он считал, что убивает их по другой причине!

– Да мало ли, что он, блин, считал! Он, блин, был всё равно что под гипнозом! А ты знаешь, как изобретательны загипнотизированные в плане мотиваций?..

Услышав знакомое слово «мотивации», Славик подсел поближе.

– Не помню, где читал, но ты послушай! – продолжал Овсяночкин. – Домашний сеанс гипноза. Погрузили девушку в транс. Дали установку, что, проснувшись, она публично, при всех поцелует друга своего брата. Проснулась. Приятель с братом играют в шахматы. Девушка начинает болеть за приятеля (а в шахматах сама, блин, ни уха ни рыла!). Приятель выигрывает. Девушка на радостях его целует. И докажи ей теперь, блин, что она выполняла установку гипнотизёра!..

– А если бы проиграл?

– А если бы проиграл, она бы его, блин, чтобы утешить, поцеловала!..

– Ребят! Вам к психиатру не пора? – задумчиво осведомился Славик.

Очнулись.

– Пора-пора. Давно пора, – с очаровательной улыбкой успокоил его Пётр. – Кстати, а где вы были, Вячеслав?

– По-моему, у следователя…

– И что?

– Похоже, к утру нас отсюда выгонят, – уклончиво отозвался Славик.

– Куда?

– На волю.

– Так сейчас что? Ночь?

– Вечер… – Молодой опер полез в карман и бережно, чтобы, упаси бог, не сломать, высвободил разрозненные сигареты и спички. – Вот. Пока вели, настрелял…

Сергей Овсяночкин ошалело уставился на пронесённое тайком сокровище.

– Пётр! – потрясённо вымолвил он. – Его надо срочно принимать в Союз писателей… И пишет, блин, классно! Считай, две рекомендации уже есть…

С этими словами поэт сгрёб трясущимися руками курительные принадлежности и удалился в уголок, чтобы не дымить на виду.

– Странно, – заметил Пётр. – А почему первым вызвали именно вас, Вячеслав? Вроде бы вы здесь вообще с боку припёка…

– Ничего странного, – хмуро признался тот. – Я ж слушатель Высшей следственной школы…

– Вот звери! – ахнул ёфикатор. – Это что ж они, даже своих хватают?

– Если бы только хватали! – проворчал Славик. – Бывает, что и сажают…

И не соврал. Помнится, в бытность его слушателем трое перед самым выпуском загремели за наркоту на всю катушку.

Благоухая никотином, вернулся Овсяночкин. Был он умиротворён и почти не агрессивен.

– Так что ж, по-твоему, получается? – спросил его Пётр. – Получается, что маньяк выбирает жертву… э-э… по стилистическому признаку?

– Не он выбирает. Выбирает язык. А маньяк – это лишь его орудие, блин! Маньяк одержим языком, понимаешь?

– Ага! Значит, идёт он по улице, слышит кодовое слово… то есть вопиющую, с его точки зрения, безграмотность… поворачивает, следует за этим человеком…

– Примерно так.

– То есть орудием может стать любой? Сегодня ты, завтра я, послезавтра Вячеслав…

– Несомненно!

– Почему же всегда становится кто-то один?

– Н-ну… возможно, слабое звено… Или рецидив… А может, ментовка спихивает всё на кого-то одного!

– Выкрутился… – с уважением молвил Пётр. Подумал и зашёл с другого края: – А слабенькая, выходит, у языка защита! Ну, сколько безграмотных может уничтожить один маньяк? Сотню, полторы…

– В мирное время – да, – несколько зловеще согласился Сергей Овсяночкин.

– А в военное?

– Я имею в виду: во время гражданской войны, – уточнил тот. – Когда маньячество становится массовым явлением. Вот, допустим, ты, блин, офицер врангелевской контрразведки. Привели к тебе непонятно кого – в лохмотьях, в опорках… Ты что, блин, по манере речи не определишь, кто перед тобой: беглый приват-доцент или красный комиссар?

– Хм… – только и смог сказать Пётр Пёдиков.

– Или, напротив, ты – чекист. Ты, блин, нутром должен чуять, что перед тобой классовый враг, в какие бы отрепья он ни нарядился. А нутром – это как? Да точно так же: прежде всего по лексике, блин, по построению фразы…

– Позволь, позволь! – спохватился Пётр. – Ненормативная речь-то была скорее у красных, чем у белых!

– Это до гражданской, – объяснил Овсяночкин. – А победив, исключение стало правилом…

– То есть, по-твоему, гражданская война – это схватка двух языков: старого и нового?..

– Конечно!

– А маньяк, стало быть… Или нет, у тебя ведь получается два маньяка? Ё-маньяк и е-маньяк… Странно как-то ведёт себя язык, ты не находишь? За одну-единственную букву устраивает кровопролитие, а всё остальное пропадай пропадом?

Ответить Сергей не успел. Железная дверь вновь отозвалась на лязг выбиваемого засова грохотом и воем. Однако на сей раз, кроме сурового рыла под милицейской фуражкой, глазам узников предстала не менее суровая физия Санька по прозвищу Карубция.

– Не понял, – озадаченно сказал он. – А эта что здесь делает?

Наверное, следует напомнить, что благодаря куцему хвостику на затылке Пётр Пёдиков напоминал со спины скорее старушку, чем старичка, а сидел горбиком к двери. Однако уже в следующий миг он обернулся, явив мужское своё естество в виде мочальной коротко подстриженной бородки.

Саня крякнул и стал ещё суровее.

– Все трое – на выход, – скомандовал он.

Узникам вернули изъятое при задержании, заставили расписаться, что претензий не имеют, и, не дожидаясь утра, вышибли на свободу с чистой совестью. Личным распоряжением старшего оперуполномоченного. Надо полагать, в соседней камере следственного изолятора уже яблоку некуда было упасть.

* * *

Насчёт вечера Славик, конечно, малость загнул – даже фонарей ещё не включили. Большая и красивая буква «ё», напылённая из баллончика на цоколе жилого дома, смотрелась в прозрачных сумерках достаточно чётко.

– Потом ещё татушки, блин, пойдут, брелоки… – ворчливо напророчил Сергей Овсяночкин.

И, как это часто бывает с поэтами, оказался совершенно прав. Откуда в последующие дни взялось такое количество буковок «ё» на цепочках, трудно даже предположить. Ну не заранее же их, в самом деле, изготовили! Латунные, оловянные, серебряные, золотые… Попадались и с брюликами. Но эти – реже.

Татуировки обрели черты школьных прописей: скажем, на левом предплечье тинейджера можно было прочесть слово «взблескиваю», а на правом – «поблёскиваю». Придёшь домой, залезешь в словарь – так и есть: «взблескивать», но «поблёскивать»!

Ну и как после этого жить спокойно?

Примитивные металлические бородавки на юных лицах одна за другой заменялись всё той же крохотной литерой с двумя наплавленными точками, а стричься молодёжь стала накоротко, поскольку сторонники новой моды именовали себя «ёжики».

Взрослые сходили с ума по-своему.

Глава областной администрации (не иначе, в подражание Ульяновскому губернатору) внезапно объявил, что намерен потребовать от чиновников обязательного употребления буквы «ё» в деловых документах. В Думе поднялась буча. Ведущий телепередачи «Кто виноват?» Дементий Мозговой, сменивший на этом опасном посту покойного Лаврентия Неудобняка, немедленно атаковал сомнительную инициативу со всех экранов.

Доводы его были, кстати, довольно резонны. Если губернатор решил ввести новые нормы оформления бумаг из соображений безопасности, то это очевидная глупость. Пока документация обходится без буквы «ё», аппаратчикам как раз бояться нечего, ибо всех не перебьёшь. А вот стоит сделать таковую букву обязательной, как драгоценная жизнь любого нашего бюрократа оказывается под угрозой. Тогда ему, как сапёру, достаточно будет одной ошибки.

Кроме того, судя по списку пострадавших, неуловимый орфоэпический террорист карал не столько за письменную, сколько за устную речь. При чём здесь вообще документы?

И наконец, главное: знаете ли вы, наивные телезрители, в какую копеечку влетит городу и области смена вывесок и переоформление договоров? А также в чьём кармане осядет львиная доля отпущенных на это дело средств? Если кто-то ещё не уяснил смысла происходящего, то передача «Кто виноват?» скрупулёзно (это слово Дементий Мозговой выговаривал с особой тщательностью) подсчитала, во сколько обойдётся налогоплательщикам каждая точка над «ё».

И, не будь наша прокуратура (в лице Марлена Серафимовича Обрыщенко) коррумпирована до такой степени, она давно бы уже заинтересовалась, кем нанят исполнитель всех этих ночных нападений.

Завелись в Думе и «ястребы». Депутат Ешкин, и ранее известный своими популистскими выходками, с высокой трибуны назвал происходящее позорной уступкой серийному убийце и потребовал навсегда вычеркнуть маньяческую букву из алфавита.

Забавно, однако и среди простых избирателей возникла некая оппозиция, некая группа риска, шутки ради ставшая материться исключительно через «е». Разумеется, я не могу привести здесь образчики выражений, зазвучавших на улицах и площадях, но, думаю, вы без труда сможете образовать их и самостоятельно.

* * *

Кстати, буква «ё», столь хорошо различимая в сумерках, была напылена, оказывается, на цоколе дома, в котором проживал Пётр Пёдиков. Бывшие сокамерники поднялись в холостяцки чистенькую однокомнатку, увешанную картинами, и продолжили прерванную в камере беседу. Непьющий хозяин предложил гостям по рюмочке самодельной отдающей лекарством настойки крепостью не более тридцати градусов. Сам он пробавлялся исключительно чайком.

– С другой стороны, буква-то – весьма эзотерическая, – задумчиво дребезжал Пётр. – Судьбоносная, я бы сказал…

– Проклятие фрейлины Дашковой? – хмыкнул Овсяночкин.

– Скорее благословение, – поправил тот. – Вот ведь как всё интересно складывается: Карамзин – государственник, так? Не зря же о нём Пушкин писал:

 
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
 

– И что?

– Да вот только сейчас пришло в голову: почему-то все, кому нужна была сильная (а местами даже и жестокая) держава, отстаивали необходимость буквы «ё».

– Например?

– Сталин! Чем не пример? В ноябре сорок второго, несомненно, с подачи Иосифа Виссарионыча подписан указ об обязательном употреблении «ё» – и сразу разгром фашистов под Сталинградом.

– Под наше громкое «ё»?

– Н-ну… в общем… да. А стоит начаться хрущёвской «оттепели» – букве «ё» объявляют войну. Как тяжкому наследию культа личности… – Внезапно Пётр замер с полуоткрытым ртом. Подслеповатые глазёнки мистически вспыхнули. Осторожно отставил чашку на блюдце. – Никто не помнит? – с трепетом осведомился он. – Хрущёв произносил «г» взрывной или «г» фрикативный?

– Какой? – не выдержав, вмешался Славик.

– Фрикативный… Ну, на украинский манер.

– Не помню, – признался Овсяночкин. – Наверное, на украинский…

– Тогда и вовсе интересная картинка!.. – Пётр возбуждённо потёр ладошки. – Дело в том, что княгиня Дашкова, кроме буквы «ё», хотела ещё узаконить «г» фрикативный. Хотя в языке всего три слова с этим звуком: «Бог», «Господь» и «ага»…

– Погоди, – вновь прервал его Славик. – А как эта буква выглядела вообще?

– «Г» с перекладинкой, – отмахнулся Пётр. – Но не в этом суть! Суть в том, что те советские лидеры, кто произносил «г» фрикативный, почему-то разваливали страну, а те, кто произносил «г» взрывной, – укрепляли… Слушайте, да она просто колдунья какая-то, эта княгиня Дашкова!

– Так выпьем же за ё-маньяка! – подвёл черту Овсяночкин.

– А е-маньяк нехай сдохнет! – поддержал Славик.

– Позвольте, позвольте! – запротестовал Пёдиков. – Вы что такое говорите? В том-то и штука, что «ё» на первом трупе была вырезана неправильно!

– Не иначе, Исаич проконсультировал, – усмехнулся Овсяночкин. Помрачнел и добавил: – Земля ему пухом…

– Стоп! А кого он консультировал? – встрепенулся Славик, почуяв нутром, что не просто так это было сказано.

Ответить ему не успели, поскольку прозвучал дверной звонок.

– Странно, – заметил Пётр. – Неужели за нами опять?

– По городу с вещами, – мрачно присовокупил Сергей.

Втроём они вышли в переднюю, хозяин отомкнул дверь. На пороге стоял молодой человек без особых примет и с золотой цепурой на бычьей шее.

– Дефекатор здесь живёт? – прямо осведомился он. В следующий миг взгляд его остановился на Овсяночкине – и тугая мордень выразила лёгкую досаду. – А, так это вы, что ли?..