Текст книги "Людовик и Елизавета"

– Доктор совершенно прав, ваше высочество, – сказал Столбин. – Я видел пораженные лица солдат, проходивших в этот момент мимо герольдов, и заметил, что объявление об отставке произвело на них самое неблагоприятное действие. Эта мера прежде всего обрушится на голову ее творца! Но Шетарди удалось узнать еще следующее: Линар сказал правительнице, что Миних под влиянием негодования может кинуться к вашему высочеству, поэтому над вашим дворцом учрежден негласный надзор в виде караула. Если Миних приедет, его приказано во что бы то ни стало арестовать. Если ваше высочество примете его и произойдет продолжительный разговор, вы, ваше высочество, тоже будете немедленно арестованы. Маркиз послал меня предупредить об этом…

– Поблагодарите маркиза, – ответила цесаревна, – но он запоздал с предупреждением: Миних был у меня третьего дня, как только была принята его отставка, но я прогнала его! Еще бы, после такого предательства…[52]52
  Тайной канцелярии приходилось иметь много дела с толками о том, что Миних после отставки предлагал свои услуги царевне. Вот, например, подлинное показание подпоручика конной гвардии Нотгофта: «…бывший фельдмаршал Миних был один раз в доме у ее высочества цесаревны Елизаветы Петровны и, припадши к ее ногам, просил, что ежели что ее высочество ему повелит, то он все исполнить готов. На что-де ее высочество изволила ему сказать: «Ты ли де тот, который корону дает кому хочет? Я-де оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу». Может показаться странным, как при таких обстоятельствах Миниха все же оставляли на свободе. Но, во-первых, во дворце правительницы были и без того напуганы дурным впечатлением, произведенным на армию и общество публичным объявлением об отставке, так что уже на другой день Анна Леопольдовна послала трех сенаторов к Миниху просить прощения за случившееся «по недоразумению»; во-вторых, боясь перетянуть струны, сочли себя довольными тем, что попытки Миниха не имели успеха у царевны.


[Закрыть]

– Но все-таки хорошо, что это случилось третьего дня, а не сегодня, – заметил Грюнштейн.

– Еще какие новости? – спросила царевна.

– Маркиз получил известие, что вскоре прибудет новый атташе французского посольства маркиз де Суврэ. С атташе прибудет под видом его личного секретаря известная вашему высочеству Анна Николаевна Очкасова.

– Анюта? – воскликнула царевна Елизавета. – Как я рада, как я рада! Она такая славная, хорошая… Вот человек, который имеет много причин добиваться свержения Брауншвейгского дома. Личные счеты – самое могущественное орудие. Главный виновник ее несчастья уже пострадал, но остались еще другие… Милая Анюта! Как я рада ей!.. Вы помните ее, Лесток?

– Это стройная брюнетка с красивым лицом, скорее мальчишечьим, чем девичьим? Она еще приходила искать совета и помощи? Помню…

– О, она будет нам очень полезной помощницей. Она умна, ловка, а главное – у нее много того, чего не хватает мне самой: энергии, решимости и… денег! Эта новость очень обрадовала меня, Столбин… Ну-с, это все?

– Нет еще, ваше высочество. Маркиз из достоверных источников узнал, что здоровье малолетнего императора очень плохое, а правительница уже приказала заготовить манифест, объявляющий императрицей ее…

– Это ей никогда не удастся! – заметила царевна.

– Простите, ваше высочество, – произнес Воронцов, – именно это и может удаться. Конечно, слухи о здоровье императора сильно преувеличены…

– Я еще сегодня была во дворце: он совсем оправился!

– Да, ваше высочество, я слышал то же самое. Но умереть он все-таки может. В манифесте императрицы Анны Иоанновны имеется большая двусмысленность: там сказано только о мужском потомстве принца и принцессы Брауншвейгских. Поэтому, если бы император умер и вы, ваше высочество, двинули войска занять дворец, то это было бы не переворотом, а совершенно законным актом: ведь все права Анны Леопольдовны кончаются со смертью сына. Если же правительница от имени малолетнего царя установит измененный порядок престолонаследия, по которому корона может перейти к ней, тогда наше дело осложнится. Часть войск может остаться верной брауншвейгцам, основываясь на долге присяги; осуществление нашего замысла примет затяжной характер, вмешаются иностранные державы. Словом, произойдет такая заваруха, что хоть святых вон выноси!

– Что же ты хочешь сказать этим, Воронцов? – спросила Елизавета Петровна.

– Только то, ваше высочество, что к известию, сообщенному нам Столбиным, нельзя относиться пренебрежительно, его надо очень и очень принять во внимание!

– Но ведь в данный момент положение совершенно одинаково, я не вижу, чем оно ухудшится!

– Тем, ваше высочество, что в данный момент народ и армия не видят перед собою настоящего царя. Перед ними – ребенок, именем которого правит кучка немцев, которые никак не могут поладить между собой. То Бирон лишает принца Антона всех чинов и званий и сажает его под арест, то Миних арестовывает Бирона, то Остерман добивается происками, чтобы Миниха отставили и опозорили. Далее найдутся люди, которые подкопаются под Остермана. Словом, Россия видит перед собою не императорское правительство, а стаю воронья. При настоящем положении вещей солдат внутренне не может чувствовать себя связанным присягой. А умри Иоанн Антонович и вступи на престол Анна Леопольдовна – это будет уже вполне определенный образ. И Анна Леопольдовна может процарствовать до смерти, как и Анна Иоанновна… Мало того, сейчас Брауншвейгский дом представляется России чем-то чужим, наносным, а во втором царствовании образуется уже привычка!..

– Да, ваше высочество, – сказал Столбин, – по крайней мере, на маркиза Шетарди это известие, видимо, произвело очень большое впечатление. Он так и сказал мне: «Передайте ее высочеству, что необходимо предпринять что-либо».

– Да ведь он первый же вкладывает нам палки в колеса! – недовольно отозвалась Елизавета Петровна. – Я сама знаю, что надо сделать что-нибудь, но что? Скажи, Петр Андреевич, маркиз ничего не говорил о своем прежнем требовании?

– Он сказал мне только, что иностранные державы не могут предпринимать безвыгодные дела, но что в первоначальных требованиях допустимы соглашения, уступки…

– В чем именно?

– Этого он не сказал. Он находит, что подобные дела можно обусловить только лично. Пусть ваше высочество уполномочит доктора Лестока вступить с послом в переговоры, тогда будет видно!

Это предложение было встречено с нескрываемым сочувствием и облегчением как самой цесаревной Елизаветой, так и остальными присутствующими. Ведь все эти горе-заговорщики, так искренне и много говорившие о своей преданности общему делу, о желании скорее приступить к активной деятельности, последнее-то именно и не умели сделать. «Приступить»… Но как? С чего начать? Как сорганизовать в стройное целое разрозненные силы приверженцев царевны? В какой момент повести их в бой, чтобы это не было ни рано, ни поздно? Сознавая, что пора начать с чего-нибудь, заговорщики немало внутренне смущались тем, что не находили ответа на эти вопросы. Но теперь им как бы давали отсрочку: Лесток и Шетарди будут вести переговоры, будут понуждать друг друга к уступкам, а это продлится не так мало времени. Словом, выражаясь языком современных нам парламентариев, острый вопрос был «сдан в комиссию».

Затем стали разъезжаться. Столбин, переговорив с Елизаветой Петровной об Оленьке и будучи обрадован обещанием царевны взять молодую вдову-девицу под свою защиту, разгримировался при помощи Лестока, снял толстившие его ватник и подрясник, облачился в принесенную ему солдатскую амуницию и отправился домой, стоя на запятках экипажа Шварца. Выезжая со двора Смольного дома, Петр Андреевич увидел подвыпившего мастерового, который стоял на одном месте, цепляясь за деревянный столб, словно не будучи в состоянии сдвинуться. Этот мастеровой внимательно посмотрел на кучера, седока и солдата, но сейчас же равнодушно отвел взор. Зато Столбин сразу узнал его: это был Ванька Каин, наблюдавший за расходившимися гостями.

Шварц довез Столбина до того переулка, в который выходил сад дома французского посольства. Через башенку и подземный ход Петр Андреевич пробрался в потайную комнату, сложил там принесенные принадлежности монашеского маскарада, вновь превратился в Шмидта и вышел в тот кабинет, где господин Шмидт обыкновенно копирует бумаги. Тут его поразило одно обстоятельство: входная дверь была не заперта.

Столбин никак не мог вспомнить наверное, запер ли он ее перед тем или нет, – ведь он был так погружен в свои мысли, что делал все совершенно машинально.

Но всколыхнувшаяся сначала тревога быстро улеглась. Ну, конечно, он просто забыл запереть дверь… Это – большая неосторожность, но ничего дурного отсюда произойти не могло: Шмидт так часто приходил в посольство заниматься, что к этому привыкли, и следить за ним было некому. Кто же станет входить сюда, раз прислуге было приказано не беспокоить и не отрывать переводчика от его занятий?

Успокоившись, Шмидт-Столбин позвонил и приказал доложить послу, что он кончил порученное ему дело.

XII. Радости и горести Ваньки Каина

Ванька Каин все узнал от своей жены Алены. Извиваясь под ударами нагайки, багровыми полосами врезывавшейся в нежное тело, она все сказала: что Оленька Воронцова и есть та самая Пашенная, которую разыскивал Ванька, что монахом был переодетый Столбин, который шел к царевне Елизавете и хотел укрыть там же и Оленьку. Но это было все, больше она сама ничего не знала…

А Ванька не верил ей, не верил, что она сказала все. И в этом была виновата сама Алена: сначала она забыла, где думал Столбин укрыть Оленьку, и вспомнила о царевне только тогда, когда почти лишилась сознания от невыносимой боли. Поэтому Ванька и рассчитывал, что, усилив истязание, он допытается до всего.

Нагайка уже перестала оказывать свое действие. Тогда в ход пошла просмоленная пакля, всунутая и зажигаемая между пальцами ног, деревянные гвозди, вколачиваемые под ногти, крупная соль, втираемая в раны… Однако ничто не помогало, и кончилось тем, что Алена упала в продолжительный, тяжелый обморок.

Тогда Ванька связал бесчувственную женщину по рукам и ногам, натаскал в чулан дров, положил их «клетками», сунул в промежутки сено и замасленное тряпье, взвалил поверх всего бесчувственную Алену, закрыл ее сеном же и устроил таким образом грандиозный костер. Затем он отправился на поиски ценностей. В сундуке за кучами ненужного тряпья он отыскал кованый ларец с хитрым замком заморской работы, вскрыл его топором и нашел там около двух тысяч наличными деньгами, заемное письмо Липмана на процентное помещение у него остального капитала Алены и целую груду колец, серег и браслетов самой разнообразной ценности. Ванька сложил все это в холщовый мешочек и отправился на дальнейшие поиски. Но больше ничего интересного для него не было. Ведь они жили в собранной на скорую руку обстановке, намереваясь со временем устроиться широко и по-барски.

Правда, Аленины платья и шубки представляли собою некоторую ценность. Но стоило ли возиться с ними? Нет, вон эту рухлядь! Убедившись, что никаких драгоценностей больше не имеется, Ванька прошел на кухню, достал из топившейся печи горящее полено и кинул в приготовленный костер. Сено и замасленное тряпье сразу загорелись ярким огнем. Тогда Ванька взял мешочек с Алениными ценностями и ушел из дома, тщательно заперев дверь.

Он прошел на свою вторую квартиру, о существовании которой знали только его ближайшие помощники. Тут Ванька хранил все то добро, которое приобретал своим «честным трудом», тут же он переодевался, когда отправлялся выслеживать кого-нибудь.

Заперев принесенные деньги и золотые вещи в один из потайных дубовых шкафов, вделанных в стену, Каин присел к столику и глубоко задумался. Его сильно поразило, что нравившаяся ему Воронцова оказалась той самой Пашенной, которую непременно хотел устранить Семен Кривой. Неужели так-таки и выдать ее?

В конце концов он решил, что скажет Кривому только про монаха, а про Оленьку умолчит. Ведь он знает, где она прячется, а потому выследит ее и воспользуется удобным моментом, чтобы выкрасть ее, но для себя, а не для Семена!

Пока же нельзя было терять время. Вечером он должен был попасть на свидание с Жаном Брульяром, которого он давно уже охаживал, а до этого времени намеревался выследить Столбина. И вот, нарядившись и притворившись безобидным пьяненьким мастеровым, Каин отправился к дворцу царевны.

Один из его людей, вертевшийся около дворца, сказал, что царевны здесь нет и что она, по всей вероятности, в Смольном. На вопрос Каина, не приходил ли сюда монах с девушкой, агент ответил утвердительно, добавив, что девушка осталась пока здесь, а монах ушел.

Ванька поспешил в Смольный и успел добраться туда лишь тогда, когда гости уже начинали разъезжаться. К сожалению, монаха не было. Каин подождал, пока разъехались все, и ушел, подумав, что монах ускользнул одним из первых.

Сообразив по солнцу, что, идя не спеша, он как раз к назначенному времени успеет попасть в кабак на Васильевском острове, Ванька отправился в путь, который лежал мимо подожженного им домика. Подойдя туда, он увидел громадную толпу народа, которая вместе с солдатами и полицейскими помогала сносить два ветхих дома. С Ванькиной лачуги огонь перекинулся на соседние дома, так что теперь пылало уже целых шесть домов. Отстаивать их и думать было нечего – старались хоть помешать пожару распространиться на весь квартал. Ванька посмотрел на кипевшую там суматоху и с облегченным сердцем пошел дальше: его лачуга была как раз в центре гигантского костра из шести домов со службами, и не было сомнения, что Алена бесследно исчезнет в этом огромном костре.

Жан Брульяр уже сидел в кабачке и с кислым видом потягивал мутное пиво. Приход Ваньки заставил его оживиться: Брульяр боялся, что именно сегодня, когда у него есть чем похвастать, купец не придет за товаром. А товар был таков, что за него, по мнению Брульяра, можно было бы спросить хорошую цену.

Ванька с Брульяром уселись так, чтобы видеть и слышать всех, но чтобы их никто подслушать не мог. Затем Жан начал свои обычные подходы вокруг да около.

– Вот что, почтеннейший: я – травленый зверь, и как бы охотник ни прятал оружие, а я его за версту по чутью распознаю. Бросьте играть комедию и давайте говорить прямо, как подобает взрослым и серьезным людям. Вы – агент на службе русскому правительству? Не отрицайте, потому что я вам все равно не поверю. Вы хотите получить от меня какие-либо сведения? Я могу дать вам таковые, потому что именно сегодня мне удалось напасть на важный след. И впредь я могу сообщать вам много ценного. Но за такие вещи надо платить. Поэтому первый вопрос: сколько?

– Да позвольте, милый друг, – ответил Ванька, – как же я могу тебе выложить на стол деньги, когда даже не знаю, что именно ты собираешься мне рассказать? Может быть, я сам это давно знаю, да и так может быть, что ты просто выдумал свои новости… Ты не обижайся, мне на всякий народ напарываться приходилось!

– Так и ты не обижайся, – в тон ему ответил лакей, – но мне тоже на всяких сыщиков напарываться приходилось. Иному откроешь по глупости важный секрет, а потом ищи ветра в поле!

– Ну, ближе к делу, паря! Ты сколько хочешь?

– Десять червонцев в задаток, а когда мое сообщение подтвердится, еще пятьдесят!

– А ты, часом, здоров, паря? Коли хочешь дело со мной делать, так говори толком! Хочешь – уж от доброты даю – червонец в задаток сейчас и десять потом, если твое сообщение подтвердится.

– Брось, милый мой!.. – небрежно ответил Жан. – Да мне наш посол дороже даст, лишь бы я секрета не раскрывал…

– А хочешь, я сейчас «слово и дело» крикну? – обозлившись, пригрозил Каин. – Небось под пыткой все задаром скажешь!

– Милый мой, я – французский подданный.

– На это мне наплевать! Ворон твоих костей не сыщет, жаловаться-то некому будет!

– А потом, это тебе же будет невыгодно. Ну, узнаешь ты мой секрет задаром. А дальше? От кого ты все следующее узнаешь?

– Ну вот что: хочешь два червонца сейчас, а если твое сообщение стоит того и подтвердится, еще от десяти до пятнадцати, смотря по важности.

– Деньги на стол! – ответил Жан.

Ванька выложил перед ним два червонца, Брульяр проворно спрятал их и принялся рассказывать:

– Мне с самого начала показалось подозрительным, что переводчик шведского посольства Шмидт часто приходит к нашему маркизу и потом уединяется якобы для работы в отдаленной и запущенной комнате посольства. Однажды я по небрежности забыл налить чернил в чернильницу. Шмидт проработал в комнате часа четыре, но по выходе оттуда не сказал ни слова. В следующий раз я уже нарочно не налил чернил, и опять Шмидт не заметил этого. «Эге! – подумал я. – Тут дело нечисто! Как же он переписывает бумаги, раз даже не нуждается в чернилах?» И вот я решил подглядеть за Шмидтом. Ключ от комнаты хранится постоянно у камердинера маркиза, но такой пустяк меня не остановил: я сейчас же сделал слепок с ключа, ночью пробрался в комнату, все там осмотрел, но ничего подозрительного не увидел. Сегодня счастливая случайность дала мне возможность пробраться в комнату перед Шмидтом и запрятаться там в складки широкой портьеры. Шмидт не заметил меня, так что мне удалось подглядеть за ним. Оказалось, что посредством системы рычагов самый невинный на первый взгляд шкаф опускается вниз, открывая проход в потайную комнату. Подождав часик, я повернул тот же рычаг и сам пробрался в эту вторую комнату. Я убедился, что в полу имеется люк, ведущий в какое-то подземелье. Пока я еще не решился спуститься туда, это я сделаю в следующий раз, когда будет безопаснее.

– Но что же было в потайной комнате?

– Там стоят шкафы со всевозможным платьем для переодевания и шкафчики с разными пузырьками, баночками и скляночками для притиранья. Ясно, что Шмидт переодевается в этой комнате и через люк куда-то ходит…

– Э! – воскликнул Ванька под влиянием мелькнувшего у него подозрения. – Да нет! – упавшим голосом ответил он себе на явившуюся мысль. – Не похоже…

– Что не похоже? – спросил Жан.

– Да так… У меня свои мысли… – ответил Ванька.

– Ну так что скажешь? Разве не стоит мой секрет хороших денег? – хвастливо осведомился Брульяр.

– Пока что он, милый друг, даже тех двух червонцев, которые я дал тебе, не стоит! Что я от тебя узнал? Что во французском посольстве какая-то тайна имеется? Так в каком же посольстве ее нет?..

– Но, идя указанным мною путем, можно разгадать эту тайну!

– Так вот ты и разгадай ее. Разузнай, куда ведет подземный ход, в какое обличье наряжается этот Шмидт. Кстати, я десять червонцев не пожалел бы, если бы ты мог узнать, кто такой этот Шмидт, потому что мне кажется, что он только выдает себя за Шмидта.

– Это мне тоже казалось, только Шмидт – самый заправский франкфуртец Шмидт. Я уже давно навел справки: ведь у меня везде имеются друзья… Отец Шмидта – доктор, был когда-то при дворе Петра Первого, но бежал, так как похитил у Меншикова его крепостную девку, в которую влюбился. За границей они обвенчались, и от матери-то Шмидт и научился русскому языку…

Поговорили еще о том о сем; наконец Ванька простился с Жаном и, еще раз поручив ему во что бы то ни стало досконально разведать представившуюся тайну, отправился к Кривому, чтобы доложить ему о результатах этого дня. Ванька шел гоголем, теперь он был уверен, что Кривой откажется от обычного иронично-снисходительного отношения к его докладам.

Действительно, рассказ о том, как монах, по показаниям Алены, оказался Столбиным, произвел большое впечатление на Семена. Итак, теперь уже можно было считать совершенно бесспорным, что Столбин здесь и интригует в пользу царевны! Одна эта уверенность представляла собою нечто положительное!

Кривой вполне одобрил расправу Ваньки с женой – по его мнению, было бы небезопасно терпеть подле себя женщину, которая способна таить самую подлую измену. Конечно, всякую другую можно было бы заставить заманить Столбина в западню, но Алена представляла собой сущую змею, которая тридцать раз перекинется из стороны в сторону. Ну и отлично – «баба с возу, кобыле легче»!

Немалое впечатление произвела на Семена передача рассказа Жана. Он тоже заподозрил в Шмидте Столбина, но наведенная Брульяром справка уничтожила это подозрение.

– Конечно, очень возможно, что твой малый ошибается, – сказал он. – Там, в посольстве-то, тоже не дураки сидят, и если они дали Столбину ложное имя, то не выдумали его, а взяли заимообразно. Я постараюсь сам повидать Шмидта и тогда распознаю, не Столбин ли он. Но сейчас это нам совершенно неважно. Столбин для нас тьфу. Самое важное – держать в своих руках нити заговора, который сплетется вокруг Брауншвейгского дома. Наше дело очень трудное: принц Антон, которому постоянно пишут из-за границы, чтобы он опасался цесаревны, лишен всякой власти, а правительница только отмахивается – она верить не хочет, чтобы что-нибудь затевалось…

– Да может, и правда, что у них одни глупости идут?

– Нет, брат, эти глупости нам же с тобой могут дорого стоить! Если мы недосмотрим, так мы же в первую голову пострадаем. Правда, говорят, на миру и смерть красна, а компания у нас будет большущая. Да только нам с тобой, чай, до других особливо дела нет – свои бы головы сносить, и то ладно!

– Это уж как есть! – согласился Ванька.

– Вот видишь! А потому мы должны зорко смотреть. Я тебе повторяю: денег еще мало у царевны, а как только получит она деньги, так ее дело совсем на другую ногу станет.

– Да не свалятся же на нее деньги с неба!

– Эх, Ванька, Ванька! Хорошо ты мелких жуликов ловишь, а как дойдет дело до чего повыше, так ни синь-пороха ты не понимаешь! Что же, ты думаешь, Шмидт этот самый куда из шведского посольства через потайной ход французского ходит? К царевне, простофиля, только к ней! А зачем? Да затем, что торгуются они, а как сторгуются, так и крышка! Вот за чем нам следить надо…

«Так-с, выходит, что, служа правительнице, я своей головой гораздо более рискую, чем заговорщики?» – подумал Ванька, а затем сказал вслух:

– Вот какое дело еще. Я дал лакею за рассказ задаток… пять червонцев…

– Это хорошо, – одобрительно кивнул головой Кривой. – За всякую малость платить надо, иначе ничего доносить не будут!

– Да обещал еще потом пятнадцать червонцев.

– Дорогонько… Очень дорогонько!..

– Так вот заплатить бы надо…

– А как же не заплатить? Раз обещал, платить надо!

– Так вот деньжонок мне пожалуйте…

– Каких деньжонок?

– Тех самых, что, по-вашему, платить надо.

– Чудак! Да разве мне надо платить? Кто обещал, тот пусть и платит!

– Да не из своих же я на государские дела тратиться буду! – с отчаянием воскликнул Ванька.

– И не траться: зачем свои тратить? Вот поживился за счет Алены, так и удели малую толику…

– Ну уж нет! – крикнул озлобленный Каин. – Этак у нас, Семен Никанорович, дела не пойдут, этак я служить не буду! Кому охота даром служить, да еще свои кровные деньги тратить?..

– Да, брат, – выразительно сказал Кривой, – с «кровными» деньгами вообще шутки плохи, а у тебя деньги уж очень кровные… Ежели тебя сейчас на дыбу вздернуть да плетями пощекотать, много чего ты расскажешь: о купце Тюфяеве, которого ты убил и ограбил, об отставном полковнике Черкасове, об Алене, которую убил да сжег…

Ванька мрачно исподлобья посмотрел на Кривого и с угрозой в голосе ответил:

– Ты меня этим лучше не пугай, Семен!.. Ведь на дыбе-то я много чего другого сказать могу, от чего, пожалуй, кое-кому другому не поздоровится!

– Дурашка! – ласково ответил Семен. – Да ежели тебя пытать я буду, так уж не мне ли ты на меня жаловаться будешь? Нет, брат, ты со мной не фордыбачься! Зла я тебе не желаю, без нужды под плети подводить не буду, и ты пойми, что у меня не монетный двор. Ты у меня много денег перебрал, а толку не было. Устроишь настоящее дело, я тебя прямо к принцу сведу, тогда сразу за все с лихвой получишь, а теперь пока делись!

Ванька, у которого внутри все кипело и бушевало, постарался сверхчеловеческим усилием совладать с собой и наружно повеселеть.

– Да ты бы так и сказал сразу, Семен Никанорович! – совсем веселым голосом ответил он. – А то ты страсть какие заковырки загибаешь! Конечно, ежели потом мне все мои расходы вернут, так отчего бы мне сейчас и своих не выложить?

– Как только Столбина изловишь, так двести червонцев в руки не в счет!

– Ну так чего же лучше? А пока, Семен Никанорович, попрошу я тебя мне одно дельце устроить. Осталось после Алены заемное письмо – она, вишь, еврею Липману свои деньги на проценты положила; так в этом заемном письме все на ее имя писано. Сделай милость, похлопочи, чтобы Липман мне без задержки деньги выдал!

– Ладно, это можно. Приходи завтра часам к двенадцати туда!

Ванька, рассыпаясь в благодарностях, ушел, но, выйдя в прихожую, погрозил кулаком в сторону двери.

– Ладно же! – шептали его губы. – Ты вот что задумал? Ну погоди!