Текст книги "Искры из-под лыж"

– Твоя сестра Ира? – тихо спросил я.

– Да… знаешь, что она делает?

– Ты мало рассказываешь о ней.

– Так же мало она рассказывает о себе молодым людям, с которыми встречается, – мрачно сказала Ленка, – за счет этого ей удается быть чрезвычайно притягательной для них. За счет этого… боже, она заплела такую интригу, которая сведет в могилу их обоих…

Я удивленно покосился на Ленку.

– …она бросает своего молодого человека, когда ее друг – второй молодой человек – сдается и выполняет очередное ее условие, после которого, как она намекает ему, они должны объединиться. Уже не как друзья, как мужчина и женщина, понимаешь? Слава Богу, если нет. Бросает первого – но не уходит ко второму и не говорит ему – Леше – что бросила своего молодого человека. Она делает так, чтобы он только об этом догадывался, намеками – так же, как и выставляя ему очередное требование – о поиске более высокооплачиваемой работы. В будущем она собирается заставить его снимать квартиру – и все это, понятно, для того, чтобы им было, где жить. Но, в то же время, она – то, что происходит сейчас – называет сугубо дружескими отношениями; не раз это подчеркивала – в их бесконечных телефонных разговорах, ежедневных, – она всегда сама звонит Леше, чтобы он никуда не исчез. Леша понимает, что находится в позиции добивающегося человека… она еще любит напирать на него, что он, мол, слабый, и должен стать сильнее… преодолев все трудности, которые она же ему и создает… издевательства, я так это назову… на пути к тому, чтобы добиться ее. Это его, видимо, несколько заводит. Он любит ее… – эти три слова Ленка произнесла с горечью, – …чтобы выставить новое требование – Леше – она возвращается к своему молодому человеку. Тот тоже ее любит… а может быть, их обоих просто заманивает неизвестность? Они с Лешей знакомы, но почти не общаются. Леша не станет звонить ему и что-то спрашивать об Ире, потому что знает, что таким образом потеряет ее. Это будет равносильно тому, чтобы сдаться. А Ирин молодой человек… его зовут Влад… он понимает, что здесь что-то не то… и то, что Ира так себя ведет – то бросает его, то возвращается, тоже как-то связано с Лешей… да уж, это у нее прекрасно получается! – быть такой нежной, ласковой, чтобы втереться в доверие и снова расположить к себе Влада, – это она умеет!.. Но поскольку Ира – свои отношения с Лешей – называет исключительно дружескими и они действительно такие, если не считать этих намеков – о поиске работы, – которые она всегда сумеет отрицать, – тут ни к чему не подкопаешься; это нити, которые нельзя ухватить – ими можно быть только управляемым… Владу она говорит, что уходит от него, потому что он ее достал; что общежитие, в котором он живет, никуда не годится и что работа у него – полное фуфло. Таким образом, она и ему выставляет требования. И он понимает, что она врет ему… что здесь что-то не то, но поделать ничего не может… Они оба только чувствуют интригу, что что-то происходит, но им приходится подчиняться ей… Здесь все одна сплошная ложь… Боже, ты хоть что-нибудь понял – из того, что я сказала?

Я, конечно, не понимал всех вариаций и своеобразия расчетливости женщин – до меня только дошло, что Ира делает что-то очень плохое.

Ленка выпалила все это как на духу – особенно вторую половину. Короли, яростно размахивающие руками и тыкающие друг в друга пальцами.

Я вдруг спросил (совершенно просто так):

– Ты знаешь Лешу, да? – и попал в самую точку: Ленка вдруг покраснела.

– Видела пару раз. Мы гуляли втроем – Ира, я и он. Это тоже было одним из ее ходов. Чтобы удерживать его возле себя – после того, как он нашел работу, а она бросила Влада, – но не уходила к Леше. Она попросила меня составить ей компанию. Чтобы это выглядело – внешне – как какая-то дружеская прогулка, не более. Он такой бедный… она все силы из него высосала… Я все думаю, может встретиться с ним одной, открыть ему глаза, а потом понимаю, что открывать-то не на что: он и так все понимает. И Влад все понимает. Но сделать они ничего не могут.

Мы помолчали.

– Где сейчас твоя сестра?

– Дома. Готовится к очередному звонку.

– Кому? Леше?

– Да. Боже, я как подумаю: сколько сил она тратит на свою интригу. Она даже забросила учебу в биологическом институте.

– Может быть… мы зайдем к тебе?

– Зачем? Хочешь с ней познакомиться?

– Я никогда не видел ее.

– Не стоит.

Я положил пятерню на «Сказки о созвездиях».

– Ты обещала мне видеокассеты с фильмами.

– Ну хорошо.

Когда мы поднимались в лифте, Ленка сказала:

– Пару дней назад Леша нашел новую работу. До этого он работал официантом, но она заставила его устроиться в офис, – то, чего он жутко не хотел; то, что считал бездвижным и обездушивающим. Заставила, как и прежде, намеками – но он уже просто не может не идти у нее на поводу. Если ты уже в паутине, то… Как только он нашел работу, Ира снова (уже в третий раз) сказала Владу, что между ними все кончено… если она опять к нему вернется, я встречусь с Лешей и…

Она, наверное, хотела сказать: «все ему расскажу», – но ведь, как она сама до этого сказала, Леша и так все знал – по крайней мере, обо всем догадывался.

Она не договорила; произнесла сдавленно:

– Как же выпутаться из этой чертовой игры… я и сама в ней…

Спорят? – вопрос у меня в голове. Я никак не мог избавиться от этого постоянного вопроса и желания слышать спор на небе.

Да, я опять услышал.

– …в паутине, – закончила Ленка.

Двери лифта расползлись; она зазвенела ключами.

– Сейчас принесу, – сказала Ленка.

Я остался в темной прихожей, и когда Ленка отворила дверь в комнату, и на пол лег острый угол электрического света, я услышал голос девушки, разговаривающей по телефону.

– …чего делаешь сейчас? Только с работы вернулся? А-а… – голос у нее был очень приятный и глубокий, утробный. Он будто бы холил своей интонацией. – Да так, ничего, просто сейчас не занята – вот и решила позвонить. – утробность и глубина словно расцвели в простоте. – Да… ага… ну хорошо, хорошо, давай, ешь и потом обязательно перезвони мне, ладно?.. Ты уж извини, что я так взвилась позавчера… меня просто печень замучила, опять был приступ, ты ведь знаешь.

Я стиснул «Сказки о созвездиях», – чувствуя крадущееся напряжение внутри; стиснул обеими руками – мои пальцы наморщились и напряглись до красноты.

Я услышал, как положили трубку на рычаг.

– Что ты ищешь? – спросил утробный голос.

– Уже нашла, – ответила Ленка.

Спустя несколько мгновений она появилась на пороге комнаты, протягивая мне три видеокассеты в потертых картонных футлярах.

Я не взял их – я продолжал стискивать «Сказки о созвездиях» в течение всего эпизода в квартире.

Теперь я смотрел на девушку, которая возникла за Ленкиным плечом.

Ленка обернулась – следуя направлению моего взгляда.

– A-а… познакомься, это моя сестра Ира.

Я хорошо помню эти чуть затертые черты лица, которые, в то же время, я оценил бы сегодня, как в чем-то чрезвычайно притягательные. Если смотреть на красивое лицо через тонкий слой прозрачной бумаги… да, что-то в таком роде.

Притягательность – от того, что хочешь заглянуть за этот слой.

Никогда не получится.

– Привет, – поздоровалась Ира. Этот теплый утробный оттенок… даже захлебный – будто рот чуть наполнен водой.

Я тоже поздоровался.

Ира спросила у сестры, уходим ли мы.

– Может быть, останетесь? – она повернулась ко мне, – Знаешь, у меня есть великолепный крыс в пластмассовом манеже, очень умный, поддается обучению, хочешь посмотреть?

– С кем ты разговаривала по телефону? – спросила Ленка.

Так и продолжая протягивать видеокассеты – машинально; выглядело это довольно странно, – Ленка чуть отступила к отворенной в комнату двери. На ее лицо легла черная тень от узкого гардеробного козырька.

А Ира, наоборот, приблизилась ко мне.

– С Владом. А что?

Край тени полоснул по Ленкиному лицу, когда она резко шагнула ко мне, в свет. Словно стараясь оттеснить Иру.

– Ничего. Мы уходим.

Ленка сказала это не резко и не показательно – нет. Очень ровно и незначительно.

– Да нет, он еще нескоро позвонит, вы можете остаться – у меня уйма времени… ну ладно, как хотите.

III

– Ты… собираешься завтра встретиться с Лешей?

– Да, – сказала Ленка; а затем прибавила (сбивчиво, ее голос чуть изменил ей), – я ведь уже сказала тебе, что встречусь с ним.

– Послушай, мне кажется… знаешь, поговори с ним завтра о чем-нибудь отвлеченном, и все – не говори о своей сестре.

Ленка посмотрела на меня. Резко переспросила:

– Отвлеченном?

– Ну да. Ты встречалась с ним без Иры хоть раз?

– Нет… я же говорила тебе: мы гуляли все вместе втроем. Как я могу встретиться с ним и говорить о чем-то постороннем, если я как раз хочу…

– Может, в этом уже нет никакой необходимости.

Мы уже стояли во дворе. В лифте и потом – еще раз – когда вышли из подъезда, я постарался как раньше, пятнадцать минут назад, соединив что-то в своем мозгу, услышать спор, происходивший на небе: «Лошадь! – колесница! – лошадь! – колесница!» – нет, оба раза у меня ничего не вышло. Я ничего не услышал. Спор прекратился. Короли помирились.

И мне самому – еще до моих попыток, когда мы только вышли из квартиры, – стало вдруг очень хорошо и очень спокойно. Полное умиротворение и тихое торжество. Поначалу я сам удивился, что такое со мной произошло.

Потом я понял. Я, десятилетний ребенок, сумел самолично разрешить ситуацию, которую, как Ленка говорила, уже никто – никто – не в силах разрешить. Распутать паутину.

Я не просто верил – я знал умиротворенно точно. Всю силу книги, которая была со мной и сделала меня таким могущественным. Которая сделала и меня сильнее… и еще, наверное… взрослее?

А вот Ленке было здорово не по себе. Я видел, она страшно нервничает и злится. Она вообще всегда была склонна к вспыльчивости, а сейчас одно мое неосторожное слово – и она начнет выпускать пар, – я чувствовал. Но дело еще в том, что я разговаривал с ней, отвечая своему внутреннему состоянию – я не мог иначе; я расспрашивал ее о планах даже чуть свысока.

Она, разумеется, не могла этого не заметить.

– Как это – нет необходимости? – она смотрела на меня широко открытыми глазами; враждебно.

– Ну… вот так, – я вдруг понял, что не в силах изменить своего тона.

– Слушай, не раздавай мне советов, ладно? Я смотрю, ты что-то уж больно поумнел. Я же всегда тебе говорила, что терпеть не могу, когда мне дают советы. Я сама разберусь, ясно? А ты лучше иди домой и смотри фильмы, – она кивнула на кассеты в моей левой руке.

А в правой – я расслабленно держал «Сказки о созвездиях».

На следующий день благодушное поведение моей матери не изменилось. Все то же оживленное лицо, и в школу она меня поторапливала, но очень мягко, а не занудно, как раньше.

И все же после вчерашнего спора с Ленкой – во время нашего расставания…

Я решил оставить «Сказки о созвездиях» дома, но попросить мать проводить меня до школы, чтобы посмотреть, как она будет вести себя, когда книга в отдалении. И тут вдруг мать во время завтрака сама говорит мне:

– Я пойду с тобой, хорошо?

У меня екнуло сердце. Мне вдруг стало немного неуютно. Я резко глянул на нее.

– Мне же сегодня на работу с утра, – пояснила она. – Возьмешь «Сказки о созвездиях» с собой?

Я насторожился.

– Зачем?

– Чтобы ответить Марье Олеговне. Ты ведь сам сказал вчера, что…

– Я знаю, да. Нет, я не дочитал их еще.

Мне стало здорово легче, когда, выйдя с матерью на улицу, я увидел, что у нее нисколько не испортилось настроение. Она действительно изменилась – книга изменила ее, но и в отсутствие книги моя мать продолжала быть лучше, чем прежде.

Я видел, что ей стало лучше.

А теперь, много лет спустя я отмечаю себе, что уже на следующий день впервые расстался со «Сказками о созвездиях». «Выпустил их из рук».

Через несколько дней я узнал также от Ленки, что она встретилась с Лешей, но, как ни странно, действительно не стала ничего говорить ему об Ире.

– Почему? – спросил я.

– Не знаю. Я решила, что это гораздо разумнее – просто узнать его и окружить вниманием. Тогда, может быть, интрига распадется сама собой.

Ленка сказала «распадется», и, как выяснилось позже, к тому моменту интрига уже начала распадаться. Ленка просто не знала и не сразу поняла, что Ира сама – после своего третьего возвращения к Владу, – решила оставить Лешу в покое. Не звонить ему. Что касается Леши… он, конечно, еще продолжал звонить Ире некоторое время, по инерции, и они болтали, как раньше, но потом перестал это делать – общение с Ленкой заменило ему Иру.

Ленка впервые воспользовалась чужим советом, – моим, – хотя сказала мне, что решила все сама и что разговор со мной не оказал никакого влияния. Она, конечно, лукавила, не хотела признать моего превосходства.

Привычка возраста.

Привычка руководила и мной тоже: где теперь «Сказки о созвездиях»? Я не знаю. Но я не потерял их и с ними не случилось ничего такого, что случается с волшебными палочками.

Я уверен, ни один человек, даже если все в его руках и все зависит только от него (если есть книга, с которой всего только надо не расставаться), не может жить только положительными эпизодами и изменять реальность в лучшую сторону; бесконечно творить чудеса. Это и не нужно, не так ли? – но важнее то, что происходит внутри тебя. Рано или поздно хочется почувствовать естественность чуда, а для этого неизбежно приходится расстаться с его источником – один раз, второй, – очень быстро это становится привычкой, еще быстрее, нежели когда речь идет о чем-то обыденном.

И так ты теряешь вкус к чуду. И к его источнику.

По этим причинам, наверное, я совершенно не помню, где теперь «Сказки о созвездиях» и как они исчезли из моей жизни. Но думаю, я, дочитав и ответив на уроке Марье Олеговне, просто постепенно отложил их в сторону. Некоторое время книга еще будоражила мое воображение, я пролистывал сказки, ходил с ней, но потом… она стала для меня обычной. Как странно!..

Нисколько.

Может быть, все дело в моей слабости? Может быть, я просто потерял веру, усомнившись, что книга действительно помогает?

Чудеса теряют смысл, если ты не останавливаешься и не смотришь на человека, которому стало лучше.

Помню, Ленка стала мне гораздо дороже и ближе после этой истории, и мне приятно было слышать, что она снова и снова встречается с Лешей; что они сближаются, – мне лучше было осознавать, что я сумел помочь ей и что она теперь действительно счастлива, чем все время ходить со «Сказками о созвездиях» в руках.

Я, наверное, и сам в этом случае перестал бы быть в полном смысле человеком. И моя мать… разве я мог отвлекаться на книгу, если видел, как потеплели наши отношения и как она изменилась?

Я так долго ждал взаимопонимания с дорогими мне людьми.

И лишь теперь, когда многое стерлось из моей памяти, я снова вспоминаю «Сказки о созвездиях» и то, что испытал, когда впервые увидел их. То, как я потом уверовал, что все в моих руках; что я в силах что-то изменить к лучшему.

Мне хочется, чтобы книга снова была со мной.

Только это должно произойти как-то естественно. Я не должен искать ее. Я должен случайно натолкнуться где-то у себя в квартире, если стану разбирать обветшавшие ящики или стеллажи с книгами. Но и для этого должен быть хотя бы небольшой повод.

Иначе – если я найду ее специально – не наступит того особого просветления, которое наступило тогда. Я просто снова начну вспоминать прошлое, только и всего… быть может, более ярко, чем если бы книги не было, но это все равно будет только прошлое.

Натолкнуться… случайно. Я… внутренне настраиваюсь на это.

Думаю… я уже почти готов.

Самовнушение здоровья

I

С детства мой старший брат был крайне мнительным человеком. Любая случайно оброненная фраза или интонация в голосе, эпизод – что угодно, – могли вызвать в Алексее просто-таки параноидальную подозрительность, – мой брат начинал накручивать себя; а если ему подворачивался собеседник, он мог часами обсуждать, кто как к кому относится и пр.

Смешнее всего оказывались ситуации, в которые он в результате попадал, нелепейшие, чаще одного и того же рода – просто когда открывалось несовпадение его заключений с действительностью.

Вот простой пример из средней школы:

Мой брат сам загнал себя в ловушку – когда подумал, что всем каким-то образом стало известно, что он накануне тайком взял с учительского стола уже сданную работу, чтобы сделать в ней несколько исправлений. Он убирался в пустом классе после уроков, когда учитель истории уходил на обед, и никто не мог видеть, как мой брат копается в вещах на столе, но… издевательский пинок ногой под партой на следующий день – от недруга, – еще чья-то ехидная улыбка, затем очередной урок истории, где, как Алексею показалось, его вызвали специально, чтобы завалить, фраза учителя: «Если вы, молодой человек будете так делать я вызову ваших родителей», – после неудачного ответа; Алексей ломает руки, сидя за партой и слыша, как «все шушукаются за его спиной и обсуждают… что?» Он встает:

– Ну хватит уже! Зачем вы издеваетесь надо мной? Раз вы обо всем знаете, что я сделал, так почему бы не сказать об этом в открытую!

Тишина.

Тут уж моему брату было не отвертеться.

Учитель ответил совершенно спокойно:

– Что вы такое сделали, скажете после урока, – и просто продолжил читать из учебника.

Алексей всегда сам наказывал себя за грехи и одним и тем же способом – мнительностью. Из-за его странного характера я чаще оказывался для него старшим братом – во всяком случае, не советовать этому человеку «про жизнь» иногда было невозможно. Другое дело, он никогда не прислушивался к тому, что ему говорили… Относился ли я к нему свысока? Нет, скорее, усмехался про себя.

А наша мать – пока была жива – кое-как старалась мягко успокаивать его; по существу, с ее стороны все сводилось к непрестанным утешениям, поглаживаниям его по голове, которые, конечно, ничего в нем не меняли, а только укореняли. Мать еще любила повторять, что Леша, мол, очень умный – «у него все время мысли шевелятся», – и что с этим поделаешь!

Алексею всегда казалось, все вокруг только и делают, что обсуждают – его и то, что с ним связано. И уже позже, в институте и после его окончания, когда Алексей устроился на работу и женился, – все продолжалось одно и то же. Его ничто не меняло.

Занятно еще, что в его мнительности гораздо чаще отсутствовала агрессивность; даже когда Алексей говорил кому-нибудь: «Ты что-то не договариваешь, скрываешь… ну, скажи мне, кто за тобой стоит?» – он делал это чаще с нудным постоянством, а иногда и мудрым спокойствием. Позже, к двадцати восьми годам, он стал уже посмеиваться над собой, отмахиваться, говорить, чтобы на него не обращали внимания; это, однако, не означало, что он несерьезно относился к своей всегдашней подозрительности.

Когда-нибудь это должно было обернуться чем-то серьезным.

Эта история началась с того, что его уволили с работы. Он тогда работал в телевизионной компании, на ведущем канале, в информационной передаче – уже два года, он прочно обосновался на должности редактора и был на хорошем счету, чтобы, наконец, его перевели на должность диктора. Его должны были перевести с недели на неделю, как вдруг случилась совершенно нелепая история (как всегда): на какой-то внутренней презентации будущий начальник Алексея подал ему микрофон на сцене, – когда Алексей не ожидал этого. Мой брат не сразу сориентировался, не знал, что говорить (не такой уж и большой аудитории, сидевшей перед ним), перенервничал (а начальник как раз представил его как будущего диктора), стоял перед микрофоном, лепетал что-то невразумительное – в результате тот прервал его, забрал микрофон и со словами «ничего-ничего, не переживай, успокойся, ты неплохо выступил» продолжил презентацию.

Алексей не просто не успокоился – мало того, что он решил, что его подставили, – чтобы показать его некомпетентность в будущей должности, – каждое разуверение в этой версии, которое позже следовало от коллег (а также и слова начальника сразу после), он воспринимал, как обман и издевательство. Он так накручивал себя, что в результате написал ему электронное письмо, в котором говорилось, что «если вы решили таким образом избавиться от меня… должно быть, меня вообще хотят уволить с телевидения… то можно было бы просто сказать об этом в открытую, а не подстраивать такие эпизоды и саботировать меня». Еще он написал, что определенные люди, видимо, находятся в сговоре с начальником, потому что так же старались разубедить Алексея в том, что этот эпизод на презентации действительно имел какое-то значение: «По их улыбкам я понял, что они просто издеваются надо мной».

Все, разумеется, знали об Алексеевой мнительности, однако адресату письма это, так или иначе, пришлось не по вкусу. Алексей мог еще замять эту историю – вполне, – если бы когда его вызвали за объяснениями, настроил себя на положительный лад.

Однако на следующий день – когда начальник вызвал его – Алексей вел себя крайне недоброжелательно, – мне представляется этот его нудный взгляд, упорный, который я знал уже много лет, недоверчивая, пренебрежительная интонация: Алексей с раздражением выложил все, что крутилось в его голове.

– Я же сказал вам: это не было сделано с какой-то конкретной целью. Послушайте, я знаю, на вас здесь поглядывают с улыбкой из-за таких вот выдумок. Во всем остальном вы просто незаменимы. Я теперь вижу, что вы просто… навыдумывали себе. Так почему бы…

– С улыбкой? – раздраженно переспросил мой брат. – Это мне известно. Для вас нет ничего святого! Я работал здесь два года, а вам нужен только предлог, чтобы не пустить меня выше.

Он сказал, что сегодня же напишет заявление об уходе, встал, развернулся и вышел.

– Мне никогда не нравились эти люди, если честно, – говорил Алексей спустя пять дней, – я сейчас сделал важное открытие – так и должно было произойти. Хорошо, что еще полторы недели – и ноги моей там больше не будет.

– Ты же говорил, что тебе с ними хорошо. Что ты хорошо к ним относишься – по-настоящему! – это сказала его жена, Оля.

– Это была иллюзия. На самом деле они мне никогда не нравились.

– Мне, порой, начинает казаться, что у тебя крыша едет, – раздраженно произнесла Оля, – все от того, что ты опять себя накрутил. И ты не знаешь, что делаешь и чего хочешь.

(В прошлые дни Оля просто-таки готова была навешать ему оплеух, но теперь я видел, она потихоньку примиряется.

А вообще Оля всегда не просто активно боролась с мнительностью Алексея – наконец-то нашелся человек, который объявил этому настоящую войну; Оля постоянно настраивала его – резкими внушениями).

– Крыша? Неужели? – отозвался Алексей вдруг с презрительной ноткой и очень едко. – А ты забыла, как год назад Авдеев вдруг ни с того ни с сего полез в драку? Я раскритиковал его бестолковое стихотворение – он хотел его присобачить к юбилею литературного журнала. И он в драку полез… А про некрологи – забыла?

– Какие некрологи? – спросил я.

– A-а, я, наверное, тебе не рассказывал… они составляют некрологи знаменитостям – очень душещипательные, очень… – Алексей завращал кистями рук, стараясь точнее подобрать прилагательное, – …такие все, от них у поклонников слезы из глаз потекут… искренние, от всего сердца.

– Ну и что же тут плохого?

– А то, что эти знаменитости еще не умерли. Они начинают составлять звуковые некрологи, когда те, кому они адресованы, попадают в больницу. Пусть и с обыкновенным воспалением легких.

Я помедлил; потом произнес:

– Дело не в некрологах. Ты из-за них не уволился, сумел стерпеть. Ты хоть осознаешь, что напридумывал – сейчас. Никто тебя не хотел подставить.

– Это уже неважно… да, осознаю: они теперь уж что-то больно много качают головами по поводу моего заявления об уходе. Разочарованно. Все спрашивают, почему да отчего – а я молчу. Наверное, мне впрямь померещилось тогда.

Оля встрепенулась.

– Конечно, так что сходи и…

– Нет, я уйду от них, – уверенно сказал мой брат.

– Почему?

– Потому что – я же говорю… Давно уже надо было это сделать. То, что случилось – не просто так. Понимаете? Все равно не просто так. Если бы я по-настоящему хорошо к ним относился, никогда бы не подумал ни о каком заговоре. А правда знаете в чем? Никаких друзей я себе так и не снискал за два года. Да и не такая уж это выдающаяся работа, чтобы держаться за нее.

Я достаточно хорошо знал своего брата, чтобы на этом поставить точку и дальше уже воздержаться от уговоров. Это уже не помогло бы – только навредило. (У Оли было другое мнение на сей счет).

Когда я уходил, уже в прихожей, стоя возле двери, я сказал Алексею:

– Знаешь… ты очень хороший человек, – внезапно для самого себя.

Возясь с ключами, он воззрился на меня. Потом заулыбался, кисло, но дружелюбно.

– С чего ты решил?

Он был удивлен.

– …Всегда был хорошим, – докончил я.

До какого-то момента я все равно надеялся, что он останется на телевидении, однако Алексей с непонятным упорством довел свое увольнение до конца.

Так совпало, что мы договорились встретиться с ним в тот день, когда он должен был ехать на работу забирать вещи, – нам было немного по пути.

II

Было около девяти утра, когда я вышел за турникеты на платформу. Алексей стоял вдалеке, в ее начале, возле таблички «Остановка первого вагона».

Я улыбнулся, подошел, мы поздоровались.

– Поезд через десять минут, – Алексей сверился с часами.

В его руке была неоткрытая бутылка с оранжевой газировкой. На плечах рюкзак.

– Сегодня мой последний рейд на телевидение.

– Уже? Последний раз?

– Ну да. На самом деле, последний рабочий день был вчера. Сегодня только заберу остаток вещей и назад. Слава богу: теперь не придется ездить по полтора часа на работу. Они уже нашли мне замену, – Алексей заулыбался как-то странно восхищенно. Ладно, я это сделал – самое главное, – он окончил почти с гордостью.

Я в подобных случаях, как правило, усмехался, но на сей раз только махнул рукой, кивнул на рюкзак.

– Чем он у тебя набит?

– A-а… рюкзак совершенно пуст – просто объемный и твердый. Кстати, – Алексей стал медленно отворачивать пробку на бутылке; тихий приглушенный хруст пластмассы, затем вспыхивающее шипение газа, – это их подарок – ко дню рождения.

Я сказал:

– Проблема в том, что ты не слишком любишь людей, с которыми общаешься. Да, в этом вся проблема…

– Как-то совсем недавно ты сказал, что я очень хороший человек, – Алексей держал бутылку возле губ, но так пока и не отпивал.

– Одно другому не мешает, почему… Нет, я серьезно. Эта правда – что не любишь… она все как-то вертелась возле тебя, а теперь мне стала ясна. Вдруг. Да, Леш. Это же очевидно, что не любишь.

– Очевидно – ты так думаешь? По мне, так то, что я им не доверяю – даже это не очевидно. Я иногда чувствую, что накручиваю себя просто ради накрутов – когда уже совсем разгонюсь.

– Я знаю.

– Я просто не могу остановится, все думаю, анализирую – голова идет кругом. И это легче, чем не думать. Я совсем не спрашиваю себя: доверяю или не доверяю. Ровно так, как меня, наверное, и несильно заботит, правдоподобны мои рассуждения или нет. Накруты ради накрутов, – он говорил и улыбался. – А может, как раз насчет недоверия менее очевидно, чем насчет нелюбви.

– Конечно, – кивнул я совершенно убежденно.

Тут Алексей, наконец, сделал большой глоток газировки из бутылки, потом еще один и вдруг… глаза его вывалились из орбит, к лицу прилила синюшная кровь, сгущаясь синим возле толстенных вен, вздувшихся на шее.

Он выронил бутылку и, перегнувшись пополам, схватился за живот.

– Что такое?..

Его рот раскрылся; вместе со слюной изо рта вылились остатки газировки, которые еще не успел проглотить, – на асфальт, рядом с валявшейся открытой бутылкой; из бутылки тоже выливалась газировка – ровными и непрестанными колебаниями, как будто откачивалась.

По платформе растекалась лужа.

Продолжая держаться за живот и хрипя, Алексей сделал два шага назад, ища спиной опору, – высокий железный забор огораживал платформу по всей ее протяженности.

– Что такое? Что случилось?

Подойдя, я поддерживал его за локоть. Люди, стоявшие рядом, поворачивали к нам головы.

Сначала Алексей прохрипел мне в ответ что-то совершенно невразумительное; я видел, его не тошнит – он корчился от боли, острой; видимо, ему скрутило живот.

Потом он, наконец, выдавил, словно стараясь преодолеть гримасу на лице:

– Подожди, подожди… – и, съезжая по забору на корточки, отстранил мою руку, – Господи, как больно…

– Ну что, скорую, что ли, вызвать?

– Ы-ы-ы… Боже мой…

Из его глаз уже слезы сочились.

С этого эпизода на платформе и началась история болезни моего брата. В тот день его отвезли в хирургическое отделение местной поликлиники. Врачи диагностировали у Алексея язву желудка.

Чтобы снять приступ, понадобился не один укол обезболивающего, уже в больнице, а пока Алексея везли туда, он, помню, так и лежал, перегнувшись пополам в машине на каталке, с посиневшим и сморщенным от натуги лицом; все стонал и поминутно вскрикивал. После уколов его, хотя и немного, отпустило (во всяком случае, он сумел хотя бы распрямиться), но все равно продолжал пребывать в полузабытьи, и когда к нему обращались, только бормотал: «Оставьте меня в покое, боже мой…»

В конце концов, ему дали снотворное и к тому моменту, когда в больнице появилась Оля, он уже уснул.

Мы с ней, разумеется, здорово переволновались.

Язву желудка диагностировали на следующий день, после гастроскопии, однако врачи еще до этого сообщили нам о своих подозрениях (в результате они и подтвердились; врач принялся спрашивать нас с Олей об образе жизни Алексея, вредных привычках и наследственности. А когда сообщил, в чем может быть дело, Оля побледнела).

– Что?.. Этого еще не хватало!

Мне она сказала:

– Ну у вас же в роду не было этой болезни, ведь так?

– Нет.

– Значит, у него этого не может быть.

И когда точно установили диагноз, Оля еще долго говорила и увещевала меня, что, дескать, это какая-то ошибка, не может быть такой серьезной болезни у человека, которому всего двадцать восемь лет (хотя, на самом-то деле, это возраст, при котором болезнь как раз таки и может проявиться).

Для Оли это было нечто, вроде средства самозащиты, – бессмысленная борьба с фактами, которые ей были не по душе.

– Наследственность – не самая распространенная причина, – намекающе сказал я.

– Он что, неправильно питался? – напряженно осведомилась Оля.

Вопрос повис в воздухе. Но конечно, это было так: Алексей уже лет пять (и особенно, последние два года – после того, как окончил институт и устроился на телевидение) сетовал, что никогда не может нормально поесть, все только что-то «перехватывает на ходу», – и качество этого «что-то» тоже, разумеется, оставляло желать лучшего.

Оставалось только непонятным, почему доселе он не жаловался ни на какие боли.