Текст книги "Баклан Свекольный"

– А что же дед ваш? И остальные?

– А белую гвардию, Федя, пустили в расход и в том числе деда, полковника Петра Груздина. А через полгода его вдова, моя бабка, Пелагеей звали, родила сына, Колю. Это моего папу то есть.

– Ну да, я понял.

– А потом, когда отцу не было и двенадцати, холера прибрала бабку Пелагею. Отца хотели забрать родственники, да он упёрся, говорят, не захотел с ними. Что-то ему в них не нравилось, вот и закомандовал – «хочу в интернат». Как ни уговаривали, а он за своё: только в интернат, я вам обуза, говорит, хочу самостоятельности, ну и прочее.

Груздин прерывается. Кто-то из сотрудников сдаёт не те ключи. «Ой, это ж от квартиры», – смеются и Груздин, и все находящиеся рядом. Ошибка исправлена, и Фёдор – в ожидании продолжения рассказа.

– Да, так это… о чём я… – задумывается Груздин, касаясь пальцами лба.

– Вы остановились на том, что ваш отец хотел самостоятельности… – нетерпеливо подсказывает Федя.

– А, да, – вспоминает Сергей Николаевич, мягко хлопая себя ладонью по лбу. – Так вот родичи согласились, что раз хочет в интернат, пускай идёт. Только строго-настрого приказали, чтоб никому не говорил про отца, деда моего то есть, что он служил в белой гвардии. В тридцатые, такое происхождение могло создать кучу неприятностей, вплоть до… Ну ты понял. А о том, чтоб получить какую-то нормальную профессию, так и разговору нет.

– Ну и что же он должен был говорить, если бы в самом деле спросили про отца?

– А ничего. Не помнит отца – и всё. Да и в самом деле, откуда ему помнить, если, я ж говорю, деда расстреляли, когда отец был ещё в утробе. А мать могла ничего и не рассказывать. В общем, сказали ему, если будет болтать, то себе же дороже выйдет. Понимаешь?

– Ну да.

– А потом из интерната определили его в военное училище, инженерно-техническое, в Ленинграде. Направление дали, а он и не против. Может, и правильно сделал, хоть не бедствовал, как студенты. Всё ж таки форма, питание, ну и прочее.

Потом война. Батю забрали на фронт недоученным офицером. Воевал от первого до последнего дня. До Берлина не дошёл, но звезду Героя получил. После войны женился на помощнице начфина полка. У неё проблемы были, по женской что-то там… Ну, в общем, родить она смогла только через пять лет, как поженились. Уж думала, ничего не будет. А в 51-м родила сына.

– Вас, то есть.

– Да, конечно. Ты же в курсе – я был один в семье. Ну, и сам видишь, семья военных, да и не в одном поколении, куда мне деваться? Родители так прикинули, мол, чего мудрить? А я дурной ещё, сам не знаю, чего от жизни хочу. Ну так вот. Мы тогда в Полтаве жили, а тут как раз я школу заканчиваю и в городе открывают училище связи. В этом году как раз 25 лет.

– А вы ездили на юбилей?

– Не-а. Чё там делать? – Груздин говорит с плохо скрываемой досадой в голосе, и Бакланов тему не дожимает:

– Хорошо, ладно. А куда вы потом попали служить?

– Ай, где только не служил! – машет рукой Груздин. – Наскитался по гарнизонам, навоевался с командованием, у нас же, понимаешь, Федь, принципиальность – это семейное, «груздинское». Вот и дослужился только до капитана. Еле-еле. А когда подавал заяву в Афган, так сказали, что такие умные… ну, извини, звучит нескромно, конечно… (Фёдор кивает, улыбаясь)… так вот, говорят, что такие шибко умные нужны живыми. А мне ж хотелось чего-нибудь поинтересней, ну… поромантичней, если хочешь…

Время уж далеко за шесть. Основная масса научного и прочего персонала разбежалась по домам. Настала очередь «верхнего» начальства. Вот выходит Марсель-Краковяк, замдиректора по науке, следом – зам по хозчасти, Филипп Анатольевич, а вот и ещё один зам по каким-то оргвопросам – Федя толком не знает.

И наконец директор, академик Саврук. Ему навстречу водитель с вопросом на лице: день-то закончился, но только не у него, конечно, и не у директора. Последний на ходу бросает:

– Толя, в Кабмин.

Вполголоса Федя замечает:

– Небось, нарада[16]16
  Нарада – укр.: совещание.


[Закрыть] с посиделками, а потом и сауна, девки, бильярд.

– Ага, потом девки на бильярде, – иронично подхватывает тему Груздин. – Федька, хорош тебе завидовать. Ихняя жизнь – это сказка не про нас.

И лишь когда директор с водителем растворились за стеклянными входными дверями, Федя и Сергей Николаевич по молчаливому согласию решают, что – «пора». Воспоминания продолжаются под горячительное.

По вечерам Бакланов иногда захаживает к «капитану в отставке», когда тому по графику выпадает дежурство. Просто так, поболтать за жизнь. Не без алкоголя, конечно. Инициатором посиделок почти всегда является Груздин, а Фёдор не против. Хочется ведь расслабиться после неприятностей, без которых и дня не проходит, а более подходящей компании, чем Груздин, ему не найти. И собеседник интересный, и собутыльник достойный. Они оба никогда не против «бухнуть». И потом, Николаич – один из немногих в институте, кто Федю понимает.

Глава 9. Бакланов и национальный вопрос

Уж года два минуло, как Федя перестал интересоваться политикой. Для карьеры государственного деятеля, считал он, способностей маловато, а ловить на митингах ворон – унизительно. Ничего среднего не вырисовывалось, и Федя с политикой завязал. Да и народ, как он понял, в этой стране аж ничегошеньки не решает. Всё в руках дельцов, которым начихать на интересы простых граждан. Да и непростых – тоже.

Разговоры на политические темы Федя не приемлет нутром. Почему-то именно в них возникают самые серьёзные разногласия вплоть до разрыва отношений. И, главное, чем меньше в этой жизни зависит от конкретного человека, тем яростней он настаивает на своей правоте и тем больше стремится унизить собеседника.

Не проявляет Фёдор интереса и к национальному вопросу, тоже деликатному и нередко портящему отношения даже между лучшими друзьями. Да ему тут и спорить не понятно о чём: Федин международный «букет» украсил бы книгу Гиннеса. И чего только там нет! Каких только кровей не намешано: украинских, немецких и кабардинских от отца, еврейских, польских и мадьярских – от матери. Это лишь основные линии. От русских у него только фамилия.

Может, потому Федя и не любит, когда его связывают с каким-то одним народом. Если кто интересуется его национальностью, Федя приводит краткую родословную, спрашивая: «И кто же я по-вашему?» А если ему, не дай бог, пытаются впарить идею, что он украинец, потому что живёт «на цій землі», или еврей по материнской линии, он теряет интерес и к разговору, и к собеседнику.

Когда Фёдору однажды сказали, что евреев наполовину или «частично» не бывает, он в ответ: «Ты что, Майн-Кампфа начитался?» Сам-то он знаком с книгой Гитлера и не удивляется проявлениям бытового антисемитизма.

Да разве только бытового? Вопрос-то обретает всё более резкие политические контуры! Призывы отдельных недоумков изгнать из Украины «жидів і москалів» казались бы Фёдору смешными, если бы сводились только к базарному трёпу. На самом деле этот бред звучит и с трибун, пока не самых высоких, но чем дальше в «незалежність», тем выше и выше.

«И куда, – думает себе Фёдор, – они денут меня с такой «палитрой»? Выгонят, потому что «жид», или оставят в Украине, «тому що нэ москаль»?

При такой «генеалогической радуге», как он это называл, национальный вопрос преследовал Федю всегда и всюду: как при Советах в эпоху пресловутой «дружбы народов», так и в «Незалежной» с её надуманной унитарностью. Порой это происходило самым неожиданным образом.

Ноябрь 1981 г.

После школы и провала вступительных, едва стукнуло восемнадцать, Фёдора забрили на службу Отечеству, тогда ещё большому, не распиленному на шматки. Куда отправят служить – да кто же это мог знать? Страна огромная, да ещё зарубежные контингенты войск. Вот и поди, угадай, где окажешься волей судьбы, закреплённой росчерком пера чиновника от минобороны.

Из горвоенкомата Федя попал в Москву на пересыльный пункт. Одетый в самое ненужное (всё равно «старики»[17]17
  Старослужащие. Так в армии зовутся призывники, отслужившие не меньше половины срока.


[Закрыть] отымут, едва он облачится в форму), стоял он в неровном строю таких же призывников – наивных и разношёрстных. Ребята шутили, дурачились, игнорируя офицерские окрики – «Разговорчики в строю!»

Вскоре явил им себя сержант-сверхсрочник. Высоченный, плечистый, на безразмерной шинели застёгнута лишь половина пуговиц. Усы делали бы его похожим на Фредди Меркюри, если бы не морда, отъеденная на армейских харчах. Переговорив со старлеем, везшим группу от Киева до места службы, сержант, осклабившись, обратился к без-пяти-минут солдатам:

– Ну что? Хохлы, значит?

В строю молчок. Вопрос повторился:

– Я спрашиваю: хохлы?

Опять ни звука. Поняв, что призывники сердятся на унизительное прозвище, сержант заговорил примирительно:

– Да вы не обижайтесь, пацаны, я и сам хохол.

Бакланов не удержался:

– Это ты хохол! А мы – украинцы!

По строю прокатилась волна не то смеха, не то мужицкого гогота.

Федя впервые почувствовал себя украинцем. И не потому, что таким был в душе, и уж не по указке свыше, а просто – из принципа. Не терпел он всякие дразнилки вроде жидов, кацапов, хохлов, чурок – хоть и считал про себя: «Какой из меня украинец? Седьмая вода на киселе».

Сержант приблизился угрожающе медленной походкой. Тень жуткого недовольства и крайнего удивления пробежала по его гадкой физиономии. Он даже немного ссутулился, глаза прищурились, будто перед ним не новобранец Бакланов, а вредная муха, по которой так и тянет хлопнуть не то ляпачкой[18]18
  Ляпачка – укр., диал. – мухобойка


[Закрыть], не то тапкой.

– Ты чё, дружок, такой обидчивый? – снова осклабился сверхсрочник.

– Я тебе не дружок, – парировал фамильярность дерзкий новобранец. – Ты не имеешь права оскорблять и унижать людей! В том числе и по их национальности! И никто не имеет права!

На последней фразе Фёдор зыркнул на старлея, заметившего неладное и уже направлявшегося к спорщикам.

– Ты как разговариваешь со старшим по званию?! – сержант прикрикнул на бунтовщика, выпрямляя спину, чем показал, что ростом выше Бакланова почти на голову.

– Ой, не могу! Поглядите-ка на этого старшoго, понимаешь ли! – под общее приглушённое хихиканье язвил Фёдор, глядя снизу вверх на здоровенного детину. – Ты ж такой, как мы! Только окацапился тут в Москве!

Строй одобрительно загудел в пользу Бакланова. Сержант опешил. Придя в себя от нежданной прыти новобранца, он вложил в ответ столько жёлчи, что хватило бы на пятерых:

– Знаете, юноша, примите мои сочувствия: тяжело вам будет служить.

«Примите мои сочувствия?? – отметил про себя Фёдор. – Хм-гм, как для «куска»,[19]19
  Кусок – жаргонное название военнослужащих сверхсрочной службы. Не все из них считают это прозвище оскорбительным.


[Закрыть] довольно круто сказано».

Он уж собрался ответить классическим «служить бы рад, прислуживаться тошно», да передумал, сочтя эту максиму заезженной. Вместо неё Федя выдал импровиз:

– А я не прислуга, чтобы таким, как ты, служить!

Спор остановил подошедший старший лейтенант:

– Так, ну-ка хватит тут разговоры разговаривать! Бакланов, стоишь в строю – вот и нечего языком ляпать. А то схватишь пять суток ареста…

– Не имеете права! – перебил Фёдор. – Я присягу ещё не принял! И мы с вами брудершафт не пили, так что не «тыкайте» мне.

Бакланов не унимался, так и нарываясь на конфликт.

Старлей решил дискуссию не заострять: времени в обрез, а надо ещё успеть на Ярославский вокзал. Он обратился к сверхсрочнику, жестом уводя его в сторону:

– Товарищ сержант, отойдёмте-ка на минутку.

Последним, что услышали призывники, было:

– Вы тут неправы. И почему шинель у вас расстёгнута? Что за пример вы показываете?»

– Виноват, та-арищ старшлейтенант! – Сержант вытянулся по стойке «смирно», торопливо застёгиваясь.

– Ладно, вольно, – добродушно молвил старлей. – Конечно, виноват! Ребята приехали из Украины, из Киева, в столицу нашей Родины, а вы встречаете их такими словами…

Дальше разговор проходил вполголоса: зачем перед новобранцами выставлять конфликты внутри командования? Со стороны это выглядело забавно: малорослый старший лейтенант ровным тоном вычитывал громадного сержанта-сверхсрочника. Последний во всё время разборки так и простоял по стойке «смирно», изредка отвечая на словесный поток старшего по званию. По губам читалось только «никак нет» и «так точно».

Нахлобучка закончилась, и старлей приказал ребятам перестроиться в колонну по четыре. Дальше – «равняйсь-смирно», «напра-а…во!», «шаго-о-ом… марш!» – и Федя вместе с будущими однокашниками зашагал к вокзалу. По предписанию добираться следовало до учебной воинской части в пределах московского округа. Шли строем, покуда ещё не очень строевым шагом.

Проходя через ворота на выходе из пересыльного, Федя безошибочно узнал голос пославшего ему вдогонку – «Ну, попадись только мне!» Ответа не последовало: в строю разговаривать не положено.

* * *

1988 г.

Случалось и по-другому, с точностью до наоборот.

После института Федю по распределению направили в небольшой городок на Полтавщине. В районном хлебокомбинате он продержался экономистом почти год. Не вынесши провинциальных нравов, правдами-неправдами получил открепление и перебрался домой, в столицу.

В городке Федю прозвали уже не хохлом, а… «кацапиком» и даже, как ни странно – «бандеровцем». Почему? Да потому что он не терпел «суржика» и говорил либо по-русски, либо по-украински. Местные же «балакали» на том пресловутом суррогатном наречии, хотя и считали его украинским языком. В их восприятии Бакланов казался если не инопланетянином, то уж явным чужаком. И если он говорил чисто по-русски, да ещё с московским «аканием», его принимали за «москаля», «кацапа». Стоило же перейти на украинский – ярлык менялся на «западенца» и даже «бандеровца». Последнее Федю обижало в особенности.

* * *

1985 г.

Скандальный инцидент случился у Бакланова в пору студенчества, о чём ещё много лет вспоминали в его альма-матер. Случай имел не только национальный, но и политический аспект.

На вечеринке с участием иностранных студентов во время фуршета местный преподаватель случайно задел рукавом пиджака фужер с вином. Посудина опрокинулась на бок.

– Ой! Ай! О, господи! – смутился виновник происшествия.

Пока он извинялся, по скатерти медленно расползалось красное пятно. Сконфуженный профессор кинулся хватать салфетки да вымачивать, чтобы хоть на пол не накапало.

Вокруг сделали вид, будто ничего не случилось, и только двое немецких студентов брезгливо поморщились. В одном из них, похоже, взыграла генетическая память и он другому на ухо:

– Руссишеc швайн.[20]20
  Russisches Schwein – нем.: русская свинья.


[Закрыть]

И хотя на тот момент с окончания войны минуло сорок лет, советским гражданам всех поколений не требовалось изучать немецкий, чтобы знать эту расхожую фразу времён оккупации.

Федор находился ближе всех. Не вдаваясь в уточнения, он с разворота вмазал немцу по роже так, что тот и опрокинулся. Желая удержаться, чтобы не плюхнуться спиной на пол, студент ухватился за край стола. Под руку попало оливье. Шикарное блюдо с традиционным салатом жалостливо чвакнуло об пол, став больше похожим на результат пьяного обжорства, чем на яство.

В генеалогии Бакланова русских корней не наблюдалось, и он это прекрасно знал. Но кому из советских не ведомо, что «руссишес швайн» – это не домашнее животное, а нацистское прозвище для жителей оккупированных земель? Советских земель, а не только русских!

Сдачи не последовало. Второй немец не вступился за товарища и только трусливо орал:

– Вас ист дас? Вас ист лос?[21]21
  Was ist das? Was ist los? – нем.: Что такое? Что происходит?


[Закрыть]

Пострадавший едва не потерял сознание. В кровь разбитый нос, выбитые верхние резцы не оставляли сомнений, что поединок завершён. Федя еле сдерживался, чтобы не броситься на обидчика да не добить его ногами. Но поверженный лежачий соперник – лицо неприкосновенное. «Пускай только встанет, – думал Фёдор, – я эту падлу разделаю, как тушку». Вслух же Бакланов не говорил и даже не кричал – он буйствовал:

– Немчура хренова! Фриц поганый!

– Вас ист дас? – всё ещё визжал второй немец.

– Шо ты васькаешь? – Фёдора, казалось, не остановить. – Я тя щас так васькну!

Он едва не набросился на второго «фрица» с кулаками, но с десяток подоспевших крепких рук удержали Федю от углубления конфликта, к тому же международного. Его уже уводили с места событий, а он всё выкрикивал:

– Фрицы ё…ные! Козлы! Фашистяки! Мало вам хари начистили в сорок пятом! Надо было вырезать к едрене фене всё ваше чёртово отродье!

Дело приобрело политическую окраску и попало на контроль в горком партии. В ход расследования, кроме милиции, подключилось и КГБ с чётким указанием найти виновника скандала. И непременно из советских, дабы не обиделись друзья из ГДР,[22]22
  ГДР – Германская Демократическая Республика, социалистическое государство, созданное на основе Советской зоны оккупации после Второй Мировой войны. ГДР просуществовала с 1949 по 1990 год до объединения с Федеративной Республикой Германии (ФРГ) в единое немецкое государство.


[Закрыть] собратья по соцлагерю.[23]23
  Соцлагерь, социалистический лагерь, социалистические страны – так во времена холодной войны, согласно терминологии КПСС, называлась группа стран (Восточной Европы и других регионов мира), ставших на путь построения социализма на основе идеологии марксизма-ленинизма. В американской и западноевропейской литературе такие страны назывались коммунистическими. (Википедия)


[Закрыть]

«Объективность» расследования сводилась к тому, чтобы виноватым сделать именно Бакланова. Якобы тот спьяну затеял потасовку с гражданином иностранной державы. Да не просто потасовку, а реальную драку с тяжёлыми последствиями – сломанная переносица «гитлер-югенда», опоздавшего родиться лет на шестьдесят.

Федю допрашивали в разных кабинетах. Наручники почти не снимали, как с особо опасного преступника. Задавали дурацкие вопросы. Одному следаку, молодому и не очень умному, всё не терпелось понять, что побудило Федю вступиться за русских, если сам он… украинец (?!). Так записали в деле, хотя на вопрос о национальности Бакланов непременно отвечал: «Это никого не касается» или «Это моё сугубо личное дело».

За дерзости его и в карцер бросали, даже грозились вернусь дело в милицию, чтобы подсунуть Федю к уголовникам с малявой[24]24
  Малява – здесь: записка, инструкция, письмо, форма письменного сообщения внутри зоны и между зоной и волей. (Интернет-словарь «Академик»)


[Закрыть] про статью об изнасиловании. Ни карцер, ни угрозы не действовали.

Как назло, свидетелей не нашлось. Вблизи места происшествия было несколько человек, но в общем шуме вечеринки никто не слышал слов клятого немца. И ни подтвердить, ни опровергнуть показания сторон некому.

Не помогало и то, что сам немец сознался: да, мол, произнёс оскорбительное слово, но наотрез отказался уточнять, какое именно, чем вызвал страшное негодование Бакланова.

Доходило и до идиотизма. Когда тот же следователь-провокатор вторично спросил…

– Почему, всё-таки, вы ударили немца? Из-за кого? Из-за русских? Вы же украинец!

…у Фёдора сорвало крышу:

– Бл…! Да вы что тут все ваще с ума сдурели?! Ты понимаешь или нет, – в пылу неукротимой ярости Фёдор перешёл на «ты» с офицером КГБ, – что «руссишес швайн» – так в войну обзывали наших отцов и дедов? Может, и твоих, если они воевали по эту сторону! Ты понимаешь или нет, что нацистам было до одного места, русский ты или чукча! Советский – значит, «руссишес швайн»!..

Федя долго продолжал бы вправлять мозги провокатору в погонах, если бы тот не нажал кнопку вызова конвоя, силой утащившего «буйного подследственного» (так о нём выразился этот же следак, рапортуя начальству о ходе расследования).

Дело «о пьяной драке с отягчающими» развалилось за неделю, но из-за скандала Федю чуть из универа не погнали. Нашлись трезвые головы – заступились. И первым на его сторону встал тот самый профессор, что и разлил вино на фуршете и поэтому чувствовавший себя косвенным виновником происшедшего.

Извинения посольства ждать себя не заставили. Студент подлежал отчислению и отправке на родину. Другого развития событий даже не предусматривалось. Не желая отягощать конфликт и опасаясь возможных разборок «не по закону», он первый написал заявление. И санкция – 48 часов на высылку – не потребовалась.

На первых порах идея «незалежной» Украины Фёдору нравилась. По душе пришлось и то, что не надо указывать национальность. Просто – «гражданин Украины». Нет нужды постоянно что-либо кому-то доказывать и писать одну национальность в ущерб другим.

Федя охотно произносил и писал грамотное и к тому же политкорректное «в Украине» вместо имперско-местечкового «на Украине». Логика проста: Украина – не гора, не окраина и не остров, а всё-таки страна, потому не «на», а «в». И что бы в Москве ни говорили заскорузлые филологи-академики, ссылаясь на древнее правило русского языка, реалии меняются, а вместе с ними развивается и язык.

Скрепя сердце Фёдор принял издержки независимости – страна разваливается, и не надо быть экономистом, чтобы это заметить. Прежде сильная советская республика превращается в жалкое подобие колониальной провинции. Мощные заводы переходят с высоких технологий на клепание кастрюль и сковородок. Приватизация вместо раздела народного имущества превратилась в «приХватизацию» национального богатства страны небольшой кучкой прохиндеев. Зарплата мельчает. Цифры бешено растут, скоро все станут миллионерами, да только цены тоже миллионные. Падение нравов…

«Да ладно, – думает Фёдор. – Гори оно синим пламенем! Самому надо жить, а не заморачиваться вселенскими бедами».