Текст книги "Памятник тяжёлой волне (сборник)"

Евгений Попов
Памятник тяжёлой волне

© Попов Е.А., 2014.

© Муриков Г.Г. (Предисловие), 2014.

* * *

Графитовый оплот стиха

В новой книге «Памятник тяжёлой волне» Евгений Попов предлагает избавляться от робости. От робости перед художественным риском, от робости перед жизненными испытаниями, от страха. Энергия стиха, то подспудная, то переходящая в фазу тяжёлой волны… По этому принципу строится книга. И это не формальный подход, а наполнение формы живой плотью.

Предыдущая книга Попова была написана верлибром («Западновосточный ветер»). Новая – рифмованным стихом. Это обусловлено задачами поэта и отвечает необходимости максимального выражения содержания нашей жизни, требующей непрестанно меняющихся форм реагирования на обстоятельства, оставаясь на незыблемых её основах.

Е. Попов с лёгкостью оперирует, как сказал бы математик, большими и малыми величинами. И парадоксами, я бы добавил… Для него это естественно. И такие переходы, такое лёгкое дыхание привлекают, притягивают, метод поэта постепенно становится понятным, волнует и радует. Хотя, скажу прямо, читатель должен проявить некоторое интеллектуальное усилие, чтобы войти в мир поэта. А как же без этого!

Без колебаний рекомендую эту книгу читателям. Евгений Попов, на мой взгляд – один из наиболее самостоятельных и самобытных поэтов в нынешнем Петербурге.

Геннадий Муриков

От автора

Периоды жизни, пульс поэзии, фазы луны, солнца, вселенной… Куда я клоню? Да в книгу тяну. А книга тоже природа и организм. Она рождалась постепенно – и вот вышла из-под печатного станка. Жизнь её отпрессовала. Она у меня маленькая, книга моя. Читайте её бережно. Но зачитывать разрешается. Я тем временем постараюсь новую сделать. А там посмотрим, что дальше: какими литературными и жизненными жанрами вас порадовать.

Люблю книги небольшие. Чрезмерные дозы литературы не должны травмировать читателя – притупляется восприятие.

Представим себе огромную волну. Она имеет свои фазы нарастания и угасания. И книга построена на этом принципе.

Подробности далее. Моё дело предупредить, сориентировать, а дальше пусть всё идёт по воле волн. Дальше и дольше.

Избранное

«Я создал мир, который так тяжёл…»

 
Я создал мир, который так тяжёл.
Здесь высоко. И рядом облака.
Здесь женщина любимая за стол
Садится плавно, и рука легка.
Её звезда не гаснет на свету,
И всё, что с нею рядом – всё в цвету.
 
 
Там тень скользит, но что мне эта тень!..
Есть линия, сквозная, как река.
– Ты, уходя, пожалуй, плащ надень,
Я зонт возьму, ведь впереди века.
 

«Прополощешь азбукой горло…»

 
Прополощешь азбукой горло,
Откинешься на спинку дали, задумаешься,
Вздохнёшь. Да не раз, да не два,
А тридцать три.
Пока не зальют Вселенную кипящие руды,
Будем угольки помешивать,
Звуки ловить лакомые, перламутровые и пудовые,
Простые краски вбирать, а также изысканные,
Каждый своим, у кого что
вострей настроено, внимать.
Мембрана города вибрирует,
Сферы томные трепещут,
Спят в поднебесье пассажиры,
Дети чирикают, женщины гарцуют.
Не закатывайте, женщины, глаза беспричинно,
Мужчины, реже рубите сплеча, но точнее.
Камертоны природы гудят верно,
Натянем струны чувств, затянем душевную,
А потом грянем позабытое, но всё ещё живое.
Так рокотати, что расступится
темень сгущённая,
Тела наши воспрянут.
Все ли слышат, все ли ведают,
Туда ли речь запускаю дерзкую?
Нами ли натянуты струны рокота…
 

«Если зазвенит в лесу колокольчик…»

 
Если зазвенит в лесу колокольчик.
Если вспыхнут брызги малины,
Если запоют болотные кочки,
И застрекочут листы осины,
Если взбежать на курган в поле.
Если вглядеться в простор вечный, —
Легче остаться в этом просторе,
Если почувствуешь взгляд встречный.
 

«Это дерево растёт хорошо…»

 
Это дерево растёт хорошо,
И за теремом трава высока, —
Будет скошена, и смечется стог.
Светлый сок внутри у дерева есть.
 
 
Как заноза в небо лёг самолёт,
И не видно им оттуда меня.
А с востока прибывает восторг —
Наводнение грозит всей земле.
 
 
Пряных грядок геометрия здесь,
Тело мускулы гоняет вовсю.
Крона дерева стоит, как портрет,
Излучает грусть и мудрость вождя.
 
 
Здесь дорога упирается в лес,
А другим концом сквозит через жизнь.
А в лесу тропинки-вены текут,
И по ним бежит зелёная кровь.
 
 
Хлюпнет щукою весло на реке,
Оторвётся облаками туман.
Возвращаюсь я к портрету вождя.
Солнце плещется в копне головы.
 

«Из малого ковша Медведицы…»

 
Из малого ковша Медведицы
Напиться ключевой воды.
С Медведицей глазами встретиться,
Увидеть зелень и сады.
 
 
Глядит вселенная, как матушка,
Так ласково глядит, без зла.
Она, завёрнутая в ракушку,
На кромку берега вползла.
 
 
Позванивают звёзды льдинками,
Вздыхает чёрная дыра…
Какими тихими картинками
Я занят был ещё вчера!
 

Этюд океанский

 
Печальны ль крики чаек? —
Кричально-угловаты,
До облаков ширяют
Ушасто-стекловатных.
 
 
То плюхнет, то поднимет,
То брюхнет, то отстанет.
Ох, загулял, родимый,
Опять пустился в танец!
 
 
Бодается и бредит,
Тьмой заливает след…
И замыкает солнце
Кораблик-шпингалет.
 

«Мозги – как садик на просушке…»

 
Мозги – как садик на просушке,
Глаза – раскрытые ладони.
Тепло исходит от подушки,
И соловей за стенкой стонет.
 
 
А на трапеции – булыжник,
И никому не увернуться.
И вот сейчас булыжник брызнет.
Успеть получше бы проснуться.
 

«Птичка сидит за решёткой…»

 
Птичка сидит за решёткой,
Рядом сидит человек.
Смотрят спокойно на волю
В тихом слиянии рек.
 
 
– Вырвемся, птичка, на волю,
Встанем ещё на крыло.
Купим с тобою бутылку,
Вырезки полкило, —
 
 
Он говорит, пожимая
Птичке свободной плечо.
Птичка кивает согласно,
Только плечо горячо.
 
 
Счастие кружит над ними,
Гулко летит самолёт.
След, словно линия жизни
Дельте реки не даёт
 
 
Смыть этот простоволосый,
Очень привычный сюжет.
Бездна зевает устало —
Здесь интереса к ней нет.
 

«Это яблоко никогда не упадёт…»

 
Это яблоко никогда не упадёт
Его никто не надкусит
Оно будет висеть так долго
Как долго висит свет звезды
Погибшей тьмы световых лет назад
Оно будет переливаться
Всеми ароматами жизни
Всеми радостями недоступной жизни
Будет звенеть
Всеми колокольчиками рая
Но никогда не узнает
Что не рождалось
 
 
Это звезда убитого ребёнка
 

«Истекающий завистью панелевоз…»

 
Истекающий завистью панелевоз,
Распалился, нещадно солярки нажёг.
Не даётся «газели». Приём силовой,
Как защитник хоккейный, согнувший свой рост,
Припечатает к борту, смешает с травой,
С синевой поднебесной. А дело лишь в том,
Что Шумахер панельный последний свой мост
Сжёг, с женой поскандалив. Теперь, за мостом
Он сидит на обочине, жвачку жуёт.
(Соловей в ближней рощице сдачу даёт.)
Не кричит, за грудки никого не трясёт,
Но поджилки трясутся, и сердце суёт
В точку шило своё, что под пятым ребром.
Подплывает бликующий белый паром,
Улетают одни, забирают других.
День как день, для работников служб городских.
 

«Упирается в стол взгляд…»

 
Упирается в стол взгляд.
На столе кулаки спят.
Помогает взглянуть вдаль
Застоявшийся хрусталь.
 
 
Это значит, звенит день,
Бьёт в бокалы окон весна.
Зацветёт ли опять пень?
Высота для него пресна.
 
 
Сок сочится. Но мутен сок.
Птицы тянутся, кричат.
И цветок глядит на восток —
Рядом с пнём цветочки торчат.
 
 
Всюду булькает, прёт, льнёт,
Норматив отрабатывает.
И протяжно пила поёт.
До-ски скла-ды-ва-ют.
 

«Животное выдаёт живот…»

 
Животное выдаёт живот —
Он мохнатый, вытянутый и хищный.
Человеком ведает рот,
А ещё около рта прыщик.
 
 
Чукча поёт. Слушайте, господа,
Ведь главное, чтобы по бездорожью вела тема.
Важно, чтобы чувствовала государственная орда,
Где проседает под её тяжестью система.
 
 
Гири часов вытягивают мир,
Превращаются, вместе с кукушками в эмблему.
Спит ящерица, если холода пир,
Но скользит в жару – насмешливая! —
как таракан по стенам.
 
 
Сперва потянется, как проснувшаяся власть,
И напитает свои солнечные батареи,
А потом любую муху любознательную – хвать в пасть,
И заработают все её цунами и бореи.
 
 
В животе животного может происходить взрыв,
Он может отразиться на лице человека гримаской.
Рим оплакивал Помпеи, юноша – на лице нарыв.
И никому не спрятаться от кирпича, даже под каской.
 

Жаропонижающее

 
Когда подтянет солнце галстук,
Войдёт в тенистые места,
Ты распластаешься, как палтус,
И станет голова пуста.
 
 
И этот глобус географий
Вдруг так закрутит облака,
Что вытекает сок из мафий,
Как парафин течёт река.
 
 
Так революций не свершают,
Не то, что в Африке какой…
Из Мавзолея вытекает
Благой, живительный покой.
 
 
Есть равновесие в природе,
Но будь, товарищ, начеку.
Пока топор скучал в колоде,
Никто не дёргал за чеку.
 

«Отчётливый час мертвечины…»

 
Отчётливый час мертвечины.
Хоть страшно, но, всё-таки, час.
И радостно пляшут мужчины,
И пристально смотрят на нас.
 
 
Разбужено чувство удачи.
И свечи над миром горят.
Привыкнем. И каждый заплатит.
Придёт справедливый парад.
 
 
Пока я пишу эти строки,
Меняются профили звёзд.
Собачка бежит в эпилоге,
И прыгают птички из гнёзд.
 

«Политика засослива и мстительна…»

 
Политика засослива и мстительна,
Угодлива, как дама переперчена,
Погодлива, циклончива, растительна,
Уродлива и гнилостью отмечена.
 
 
Ты слышишь голоса. И все – прохожие.
Набедренных костюмов шелестение.
Тела по ложам ложечкой разложены.
Мороженое пряное потение.
 
 
Казалось бы – завидовать и каяться,
Тереться, приспосабливаться к милости.
Где надо – оторваться и полаяться,
По лампе поскоблить, не без игривости, —
 
 
Какой-то добрый-добрый вдруг объявится.
Прикормит, пожурит, оставит кожицу.
Присмотришься и что-то намалявится
На кожице, похожее на рожицу.
 
 
Такая лёгкость возникает с дурости,
Как бы от перекормленного борова.
Покажется, что мир наполнен мудростью
И пищей. И ударит пища в голову.
 
 
Картина возникает живописная,
Куда там! Там колотят вновь ударники.
Отбойный молоток, с двойной харизмою —
Отбойный и отборные хабальники.
 
 
Шуршит волна. Шуршанье однобокое.
Однако и настойчиво-настырное.
Сбиваются валы, и одинокие
Цунами накрывают дни постылые.
 

«Как вытошнить – наговориться вволю…»

 
Как вытошнить – наговориться вволю,
С толпою выйти на панель,
Когда её поднакололи
И верно указали цель.
 
 
Смешаться с городом без цели
И увидать наверняка
Как львы свирепые запели,
Хлебнув полночи молока.
 
 
Воды холодное дыханье
Затянет страстной пеленой, —
И разбегутся все собранья,
Когда, разбуженный весной,
 
 
Позеленевший всадник спрыгнет,
Оттает и заговорит.
И это будет верный признак —
Вот как эпоха отболит!
 

«Тохтамыслью разольюсь-ка по древу…»

 
Тохтамыслью разольюсь-ка по древу,
Выбью степь, оставлю пыль за собою,
Солнце следом прогремит, как телега,
Тыловые забегают крысы.
 
 
Драматург в шатре домашнем, уютном.
Каравай земли делить здесь в охотку.
Не боится отравиться ядом трупным,
Даль его укрупняет походку.
 
 
Говорят, он заряжается кровью
И поэтому прослыл кровососом.
Ошибаются – питается новью,
Вы же видели зорек отбросы!
 
 
А раскинуть занавесочки-шторки,
Диафрагмами рискнуть, раздышаться?..
Глядь – в коре земной рождаются горки.
И опять на что-то надо решаться.
 
 
Верно, мыслит она нестандартно.
До обидного творчески мыслит.
Только мама не родит нас обратно.
И, пожалуйста, не думайте о кислом…
 
 
Посмотрите, вон сдаётся в аренду,
Самый лакомый кусок каравая.
Есть кого уже под зад да коленом,
У него кусок к рукам пригорает.
 

Утреннее

 
Трудоедливых жучков нововведенья.
Всюду ползают и нюхают, и жгутся.
Тошнота. Жирок накапливают. Тленье.
На приманку заползают, в сферу блюдца.
 
 
Кто-то шляпу приподнимет. Кто-то матом…
Кто-то просто усмехнётся постороннее.
И не огуляешь их булатом.
Вот гадёныши! А ты как будто пленник.
 
 
Впрочем, этого везде у нас хватает.
Кромка неба, чуть желтея, серебрится.
Кто-то отчество теряет, кто-то память
О живой и мёртвой северной столице.
 

«Лакмусовая бумажка Парижа…»

 
Лакмусовая бумажка Парижа…
Опять торопятся к скорой помощи —
Подышать, насладиться, подстроиться,
Подкрепиться, поплакаться, пошарить…
Карманные собачки
Скулят и тявкают.
 
 
Следующая остановка «Вашингтон».
 

«Посмотрел в микроскоп Луны…»

 
Посмотрел в микроскоп Луны,
И увидел душу свою.
Никакая она со спины,
А глаза… Как в строю стою.
 
 
А в строю-то меня трясёт.
Я не чин в строю берегу.
Здесь никто на меня не орёт.
Всё начальство на том берегу.
 
 
А шуга-то в реке шуршит.
Разгулялась нынче шуга!
Кто там звёздной рекой спешит,
Кто там прыгает с берега?
 
 
Оглянулся, увидел Смерть,
Помахала она рукой
И опять ступила на твердь
И пошла за целью другой.
 
 
Я отвёл микроскоп Луны
И закрыл его облаком,
Посмотрел на квадрат стены,
Бухнул по столу кулаком.
 
 
За окном шелестит листва,
Спутник тихо меж звёзд скользит.
Беспокойно блестит трава.
И ребёнок с улыбкой спит.
 

«Голову клонит осока…»

 
Голову клонит осока,
Ветер срывает листву.
Что же ты так одиноко
Лоб прижимаешь к стеклу?
 
 
Что же ты смотришь тоскливо
В эту гудящую даль?
Щёлкают в печке поленья,
Рядом висит календарь.
 
 
Чёрные, чёрные числа.
Светлые, светлые дни.
Глупые, глупые мысли
В голову лезут одни.
 
 
В этом крылатом посёлке
Много, наверно, любви.
Будто бы после прополки,
Здесь не осталось родни.
 

«Завинчивает гаечки циклон…»

 
Завинчивает гаечки циклон.
Шевелится Японии тритон
И думает: нырнуть ли в глубину
Или вползти на материк во всю длину.
 

«Под рухнувшей лавиной неба…»

 
Под рухнувшей лавиной неба,
Закопошилась жизнь опять.
Не златоутренняя нега,
А выживанье, без разбега:
Чуть шевельнуться, чуть привстать,
 
 
Проверить стынущие члены,
Глазами слабо воздух взять.
Домкратом пятиться – из плена.
Червячной гибкости колена,
Не удивляясь, открывать
 
 
Себя, в задавленно-хрустящем,
И, руку высунув, дышать
Ладонью. Словно протоящер,
Взломав века, взойти опять.
 

Видение

 
Соберёшь свой молчок в кулачок,
Развернёшь свои райские дни.
Так редиски алеет пучок,
Так же светятся лица родни.
 
 
Триста лет напрягается дом,
Бездну держит конёк на себе.
Стая птиц мимо окон – встаём,
Стая листьев – покорны судьбе.
 
 
Мы колеблемся, будто стволы,
В кровеносном граните живём.
Мы бросаем себя на столы,
Мы в сети пропадаем живьём.
 
 
В заболоченных снах суета,
Бормотание спаренных тел.
Молодая столица с листа
Запоёт, так, как я бы хотел!
 
 
А пока в глубине и вдали
Зреет гул, и турбины ревут.
Замыкающий нерв оголи,
И замкни, пусть нас молнии рвут.
 
 
Небо треснет, как старый гранит,
Сердце ёкнет, ракета взойдёт…
А пока что нас мама бранит,
И сестрёнка красиво поёт.
 

«Когда представишь эту землю…»

 
Когда представишь эту землю,
Когда обнимешь эту жизнь,
Покажется, что солнце дремлет,
А торжествующая синь
 
 
Забулькает, и над болотцем
Вспорхнёт космический корабль,
Журавль, скользящий над колодцем,
Откликнется. И как ни жаль
 
 
Распуганную даль стреножить,
Графитовый оплот стиха
Я выну из старинных ножен,
Законсервирую века.
 
 
Посмотрит злобно серый спутник,
Неодобрительно – стратег.
Но стержни строк уже к полудню
Затормозят распада бег.
 

«Наградят улыбкой…»

 
Наградят улыбкой.
Мало того, что разбудят поощрением,
Но и зажигание врубят,
Платформа вытолкнет:
Прянет гордый в пространство неопознанное.
Нет пути назад.
Только если солнце погаснет,
Или затормозит атмосфера плотная,
Да летающий без тормозов
Выделит энергию непомерную,
Так что и птицы заглохнут,
Мобильники отключатся,
А звуки необъятного восхищения полётом
Ажурно врежутся в память.
 

«Вольга и Волга, воля и полынь…»

 
Вольга и Волга, воля и полынь.
Тепло, переходящее в жару.
Раскаянье рыдающее сдвинь
И оторви, как старую кору.
 
 
Ствол высоты и крона ясных дней —
Вот древо, поднимающее нас.
Живое обнимая всё плотней,
Мы выверили начертанье трасс.
 
 
Всё прежнее. Всё на своих местах.
Но глубже вдох и дерзновенней ум.
И пятится, и суетится страх,
И пропадает окруженья глум.
 
 
Гуляют гауляйтеры в саду —
Глядят как просыпается весна —
Как рыбы золочёные в пруду,
И похоть их печальна и пресна.
 
 
Гламурные стоянки наших дней,
С их пробками системы кровяной,
Закупорили город, от корней
И до гортани, где резвится гной.
 
 
И в стык не попадает колесо.
Выпрыгивает с насыпи состав.
Идёт волна, и, словно пылесос,
Вбирает продувной не плавсостав.
 
 
А дерево, незрячее ещё,
Шумит, неколебимое, как жизнь.
И мальчик вверх глядит, розовощёк,
И плавно входит в дерева режим.
 

Пробуждение героя

 
У мальчика огнеупорного,
Не шумного, а лишь упрямого,
На голове картузик форменный,
Да дермантин портфеля пряного.
 
 
До мелколесья поднебесного
Карабкался по полю чистому,
Где чибисы, как чайки пресные
Да травы сдержанно речистые.
 
 
Там речки в берегах обрывистых
Ныряют в водопады взбалмошно.
И разговор собак отрывистый
Вдали, вблизи же очень яростный.
 
 
И лыжники на горки – лесенкой,
А с горок – с песнями воздушными.
Велосипедов околесица,
Клубы черёмухи удушливой,
 
 
И соловьи вокруг разбросаны,
Как пирамиды древних надолбов.
Но память днями запорошена,
И расчищать всё надо заново.
 
 
И одноклассники стараются,
Они, как дворники работают.
А ветры листьями швыряются,
И мы проходим огородами,
 
 
Парадами и перестройками,
Под новогодних ёлок ветками,
А поколенья огнестойкие
Уже питаются таблетками.
 
 
Они торжественно и яростно
Проносят беды наши блёклые,
И пятилеток давних парусность
Спасает, как парник под стёклами
 
 
Спасает бледные растения.
Всё кажется, что вместе с пальмами
Нам выдаются во владение
Все земли, вместе с завиральными
 
 
Надеждами на вырождение
А мы разводим удобрения,
Выхаживаем, закаляем.
Потом, когда пройдут учения
И форточки не закрываем.
 
 
Оттуда тянет мглой сырою
И неподдельной тянет страстью.
И неуютно здесь герою.
Он хочет с той сразиться властью,
 
 
Которая срывает шапки,
Ломает старые деревья
И сапогом ломает лапки,
И гонит облаков кочевья.
 
 
И всаживает в атмосферу
Обломки прошлого величья,
В герое пробуждает веру,
А в трусе пробуждает птичье.
 
 
Не песенное, а больное
Стремленье взмыть и усмехнуться.
И забывается родное
И днём не хочется проснуться.
 
 
Но вылезают шила острые —
Ростки отменно-щепетильные,
И семена взмывают пёстрые,
Чтоб наземь плюхнулись рептилии.
 
 
Которым ползать здесь удобно,
Шипеть, под песни маскируясь,
Ведь получается утробное,
Оно отменно нас врачует.
 
 
Черта подведена. Герою
Отмерено поднять с коленей
Себя равняющих порою
Со слабенькими растеньями.
 
 
Ведь в диком поле нет теплицы,
Хоть многократно будь ты пленным,
Как во Вселенной нет границы.
Жизнь возникает постепенно.
 
 
Опять, по месяцам и годам —
Ползущие за край всесильны.
Бесстрашные – по тёмным бродам,
За красным глазом – возглас стильный.
 
 
Так в восхищении невольном,
Когда вдруг светом ударяет,
Вдруг посещает ямб и дольник,
И голос слабенький вещает.
 

Баллада о сержанте

 
Упало давление в кабине пилотов,
Обморок длился двенадцать минут.
Думалось, что навсегда уснут,
Но один из них был кроток,
Поэтому автопилот вытянул курс.
 
 
Тема тёмная, как болота за Любанью,
С выходом на Мясной Бор.
Я не о власовской кампании,
Я о сержанте Громове,
Который был государства мотор.
 
 
В деревне Мельница, что на Холове,
Жил он, ходил всегда с покрытой головой.
Пролил он немного своей и вражеской крови,
Освобождая Великий Новгород,
Город областной.
 
 
Анатолий Семёнович рассказывал мало
О тех боях. Вот однажды в снегу
Сутки лежали, а под снегом вода, она мешала
Окопаться, и осколки с пульками щупали
снежное покрывало.
Тогда вода помогла врагу.
 
 
Спрашиваю: «А что ещё помните?»
Всхлипнул и выдохнул: «А всё»…
Солнце осветило комнату легко и раскованно.
«А теперь, – добавил, – вот такое старьё».
 
 
Он умер через два месяца.
Съехались люди на проводы, сошлись.
Сержант ушёл вверх по лестнице
И оттуда посмотрел вниз.
 
 
Он забыл уже про козни
новгородской администрации,
Которая долго проверяла в военном билете
какое-то число,
По этой причине не выделили квартиру герою
нации:
Посчитав, что сержанту Громову и так на войне
слишком повезло.
 
 
В послевоенном сорок пятом, уже в смерше
сержант отлавливал
Предателей, коих было тоже какое-то число.
Из лесов выковыривал этих голавликов,
Плыл во времени, держа автомат-весло.
 
 
Видимо, кто-то из тех рыб, зарывшихся поглубже,
И попытался нанести армии-победительнице урон:
Воспользовавшись своей службой,
Отправил ветерану почтой
Последний патрон.
 
 
Плакать нечего, победа за нами.
Хотя осколки прошлого долго летят.
Гуляй, брат, в своей панаме,
А в потёмках кладовки придерживай бушлат.
 
 
В дремотных праздниках,
Пестуемых государевой службой,
Несут каналы выделенных частот
Нечистоты разного оргоружия,
Но обоняние улавливает запахи, ищет брод.
 
 
Холодная бежит река Холова,
Мимо курганов начала эры вьётся,
И это факт, —
Омывает она и могилу сержанта А.С. Громова.
Построены облака, и это здорово,
И похоже
На праздничный военный парад.
 

«Над Родиной, вдали от бездны…»

 
Над Родиной, вдали от бездны,
Я улыбался. День струился.
Я жаворонок бесполезный,
Я к небу яркому пробился.
 
 
Я плавал, я переливался
На гребне света молодого.
Застыв, я в зелень прорывался,
В пространство луга золотого.
 
 
А надо мной царило небо,
И ветры поднимали выше.
Нет ничего его целебней.
Я чувствовал – пространство дышит.
 
 
Я светом наливался, солнцем,
Меня земля теплом держала,
Меня старушка у колодца
Глазами молча провожала.
 
 
И даль со мной играла в прятки,
И озеро внизу лучилось,
И с миром, вопреки прогнозам,
В тот день несчастья не случилось.
 

«И откровенно, и всесильно…»

 
И откровенно, и всесильно
Зима вломилась в город сонный.
И рухнул снег, и стало стильно,
И так особенно бездомно.
 
 
А тем, кто дома, так уютно,
А тем, кто в поле даже страшно,
И шарит ветер взглядом мутным,
И двери стали будто кашлять.
 
 
И дворники снимают пену.
Её становится всё больше.
И дом уж в пене по колено,
И смотрит женщина всё строже.
 
 
Судьба ребёнка в вашей воле.
Ребёнок спит туманным утром.
И он пока что на престоле.
Его лицо пока бездумно.
 
 
Колонны белые пространства
Забылись в лексике моторной.
В снегах буксует серый транспорт,
Как будто в классике снотворной.
 

«Есть двуязычная река…»

 
Есть двуязычная река,
Весёлое рукоплесканье.
Её крутые берега
Весной – черёмуха в стакане,
 
 
Где есть ударный птичий слог
И безударных волн шатанье,
И луга ветреный платок,
И рощи женское роптанье.
 
 
Вот стылый ветер, лыжный спор,
Лыжня, петляющая нервно:
Я продавил себе простор —
Я по снегам гуляю первым.
 
 
Позёмка шепчет тише волн,
Нежнее трав качают волны,
И я дыханием наполнил
И это поле я прочёл.
 
 
Я в белом поле тёмный чёлн.
 

«Над прорубью гуляет пар…»

 
Над прорубью гуляет пар,
И слышен редкий крик вороний.
Весь мир – как первобытный шар.
И пусть никто его не тронет!
 
 
Лыжню оставил самолет…
И я стою на тонких лыжах.
Река внизу. И надо выжить,
Держась за первобытный лед.
 
 
Всё кажется – нажми сильней —
Все медленно уйдет по крышу.
И я, не напрягаясь, слышу,
Как сердце бьется все больней.
 
 
Как вязко плавится руда,
Стекает золотом червонным,
И что не звоном похоронным
Звенит заветная звезда.
 
 
Воспламеняется, гудит
Мир, задохнувшийся от счастья.
И это просто от участья.
И женщина в глаза глядит.
 
 
И рядом слышатся слова,
Слеза срывается от ветра.
И на последнем километре
Ты переводишь дух едва.
 

«Конфетных морозов боязнь городская…»

 
Конфетных морозов боязнь городская,
Прикормлены все батарейным теплом.
Мне нравится, как выхожу из леска я,
Толкаясь то палкой, то лыжным ребром.
 
 
Классический ход, а по насту – коньковый,
Блистающий, звёздный здесь воздух царит.
И солнце пригреет ключом родниковым,
И ключ родниковый лучом озарит.
 
 
На волчьей тропе хорошо задержаться,
Увидеть петляющий заячий след.
К сосне многотонной спиною прижаться,
Почувствовать: как этот мир разогрет!
 
 
Заслушаться звёздным мерцаньем эпохи,
И выкриков дальние звуки ловить.
Так птица находит печальные крохи,
Потом начинает стихом говорить.
 

«Каждый день – как слиток света…»

 
Каждый день – как слиток света.
Каждый год – как слово Божье.
Каждому даётся лето.
Слово отдаётся дрожью, —
 
 
Жаркой жалостью любимой,
Детской шалостью потери.
Скатерть накрывают зимы
Тихой жалостью вечерней.
 
 
Где подспудно бьётся сердце
В томном жаре дней берложьих.
Печки приоткрыта дверца,
Ведьма полетать предложит.
 
 
Разбухает ночь большая,
Дом поскрипывает. Боже!
Я лежу и вопрошаю,
Под мурашками на коже.
 
 
Я прошу продлить мгновенья,
Запоздало, но отчаянно.
И трещат в огне поленья,
И висит чаинка в чае.
 
 
И гуляет в елях ветер,
Давят на стекло порывы.
Снежный вал качает ветви,
Заметает все обрывы.
 
 
Я мечтаю о ночлеге.
Сон мотает бородою.
Я пойду, зароюсь в снеге
И клочок травы отрою.
 
 
Но трава – петрушки зелень.
Грядка ждёт весны и солнца.
Я полью её в апреле.
А пока я только спонсор.
 
 
И глаза мои плутают,
И отчаянье заносит.
Я вернусь к стакану чая,
Где страница слова просит.
 

«С пониманием отнесусь…»

 
С пониманием отнесусь
К зеленеющим этим дням,
Проникая в древесную суть,
Припадая к цветным лугам,
 
 
Где живёт комариный зной,
Загляжусь в глубину веков.
Там из темени, с глубиной
К нам приходит спокойный зов.
 
 
Тихий пульс ледяной воды,
Звон кристальный кручёных струй.
Там медвежьи ворчат следы,
С нами беды живут в ладу.
 
 
Впрочем, тем и хорош тот путь,
Что пугливых увидишь сам.
Подо льдом – водяная ртуть
Обращается к небесам.
 
 
Глубиною своей глухой
Здесь нас волны холмов несут.
Не хороший Бог, не плохой —
Никого не тянет под суд.
 

«Горный воздух. Туман, утро…»

 
Горный воздух. Туман, утро.
Крикнешь – звук перламутров.
Вздохнёт дерево, всплывёт облако,
Всплакнёт белое. И ты около.
 

«Погладил вал девятый. И десятый…»

 
Погладил вал девятый. И десятый.
И крепостной погладил. Мир затих.
Они угрюмы и шероховаты,
Но, как собак, я понимаю их.
 

«Если тело пошло на поправку…»

 
Если тело пошло на поправку,
Значит, нужно лечить его травкой.
По пучку сельдерея, укропа, лучку,
Чтобы радостно прыгать и тявкать!
 

«Ураган уляжется, завьётся в ракушку…»

 
Ураган уляжется, завьётся в ракушку,
Осядет в ручье родниковом.
Будет колыхать её струя прозрачная
Да постукивать о камушки.
В омуток ракушку утянет,
Илом призамоет.
Думу думай, товарищ!
Приглядывай за кочующими булыжниками,
Ставь капканы слов,
Не то зазовёт ураган стая поспешающая…
Трудно удержать улетающего
Проспавшему птичнику.
 

«Встал на пригорке, но даже оглядываться лень…»

 
Встал на пригорке, но даже оглядываться лень.
Как говорил Сергей Александрович синь-сонь,
Тень, как чайка, перелезающая через плетень.
А дальше крапива, как тётка в очереди,
которую чуть тронь…
 
 
Там, на холме, заглох автомобиль,
Под ним змея так нехотя ползёт вверх.
И только дерево нет-нет да подымет жару на смех.
Сегодня в России стоит такой штиль.
 
 
Скрип-скрип – открывает коростель дверь,
В неё заглядывает василёк.
Вот и подтаяла гора лета в траве.
Трудно поверить, что и жизнь растаяла,
И ты не верь.
 
 
Долго-долго гудит в голове шмель,
И колышется над травой мотылёк.
Звонко булькает речная мель,
Да разгорается зари уголёк.
 

«Хочу чего-либо – чирикаю…»

 
Хочу чего-либо – чирикаю,
Шуршу страницами шершаво.
Здесь жизнь течет равновеликая,
И умножается держава.
 
 
Живая ниточка натянута,
В степи играют колокольчики.
Жалейка брызнет – сразу встану там,
Где небо пряное игольчато.
 
 
А здесь бурлящая, гудящая
Дорога вздыбленно-протяжная,
И люди здесь в комфортных ящиках
В призывно-лёгкое наряжены.
 
 
Дорога гнётся и сутулится,
А рулевые с хваткой жёсткою,
Сдаётся им в аренду улица,
И радостно сердцам под шёрсткою.
 
 
Мне жалко всех,
И в том числе себя,
Под праведным началом ночи,
С мигалками под белым месяцем,
Под олимпийским этим Сочи.
 

«Одиноко шуршит фольга…»

 
Одиноко шуршит фольга,
А конфета не сладкая.
Волгло клюкает иволга,
Комары над тетрадкою.
 
 
Май разлился в красе своей
Над Россией великою.
Я же в средней своей полосе
Счастье кликаю.
 
 
Прибегают на помощь все:
Птицы, травы, деревья, псы…
Я же счастья хочу вообще…
Чтоб качались мои весы,
 
 
Чтобы голос бежал за мной,
Чтобы с небом бодался лес,
Чтоб дрожал по-над лугом зной,
Чтобы лёгким казался крест.
 

«От моего фонарика исходит свет…»

 
От моего фонарика исходит свет,
В тёмный коридорчик бьют лучи,
Ты мне повстречаешься, в ответ
На приглашение: «Молчи…»
 
 
Покрутись волчком вокруг меня,
Бабочкой-капризницей, мотыльком,
Вокруг меня, увальня,
Хитрована, прикинувшегося дурачком.
 
 
Мы выкатываемся на свет с ветерком,
Искрится брусника мчащейся воды,
Влажные волосы, глаз раскол
Одобряют мои труды.
 
 
Пена облака над виском —
Предлагает побриться белая луна,
Но походка с вытянутым носком
Позволяет обходиться без вина.
 
 
Вот вы и надумали грозу,
Вот мы и налетаем: молния и гром.
Испуганно зашевелились внизу,
А тут и я подогнал стихотворение-паром.
 
 
Залезайте скорее в книгу мою,
Населяйте каюты и квартиры её.
Пользуйтесь, радуйтесь, что при вас пою,
Ваши величества, я ведь кум королю.
 

«В серо-каменных глазах…»

 
В серо-каменных глазах
Ничего не прочитаешь.
Там гуляют облака,
Пролетают птичьи стаи.
 
 
Здесь – прохладный ветерок,
Там – холодное величье.
И читаешь между строк
Человеческое, птичье.
 

«Был полдень, пряный и застойный…»

 
Был полдень, пряный и застойный.
На ветку спрыгнул пересмешник.
Тень поскользнулась и невольно
Лист уронила на валежник.
 
 
Внезапно вздрогнула осина,
Очнулся резко вихрь мятежный.
И загляделся в даль мужчина,
И женщина вздохнула нежно.
 

«Остывает месяц, и ты проснулась…»

 
Остывает месяц, и ты проснулась,
Посмотрела в окно:
По шпалам бежит солнце,
Как дикий зверь
Яростно изогнулась
И осталась в памяти,
Как миниатюра японца.
 
 
Пробарабанил поезд,
Пробудил сознание,
Ты оглянулась,
Улыбаясь застенчиво.
Догадался заранее
От чего.
Ответ долго подбирался уклончивый.
 
 
Дырка в памяти.
Туча на белом месяце.
Булькает вода, падающая с крыши.
Паузы между бульками, —
Слышишь?
Как они лают и гонят меня
По лестнице.
 

«С этой женщиной даль легка…»

 
С этой женщиной даль легка,
С этой женщиной мне не жить.
Не затем, что жизнь коротка,
Руки коротки, так скажи.
 
 
Но пространство даёт сбой,
Так угодно и небесам.
Просто лучше давай, пой,
Говорят, так поют – Там.
 
 
А за это даётся всё,
Только точно – один раз!
Вот нашёптывает Басё,
Говорит я кого-то спас.
 

«Если падает вода с круч…»

 
Если падает вода с круч,
Ты становишься рабом дна.
В лучшем случае, как сом могуч,
В худшем – ракушка, где мякоть одна.
 
 
И колышутся водоросли дождей,
Жажда солнца нарастает, как боль.
Ты ведёшь себя всё нахальнее и наглей,
И толкаешься, когда говорят: «Но позволь…»
 
 
С ваткой бегают женщины, чтоб прижечь
Место, где особенно боль рвёт.
Хочется или рвануть в полёт или залечь,
Подождать, когда что-нибудь отомрёт.
 

«Не вижу противостояния…»

 
Не вижу противостояния:
Очаг, мерцание тьмы и света,
Бумаг весёлое сгорание,
Взгляд женщины полуодетой.
 
 
Коротких мыслей треск негромкий,
Пощёлкивание, замыкание…
Как поиски следов в позёмке —
Разглядывание дна в стакане.
 

«Восклицательные знаки тополей…»

 
Восклицательные знаки тополей.
Птичьих стай оторопевшая толпа.
Ты себя хмельного только не жалей,
Привела к вокзалу пьяная тропа.
 
 
У вагонов, в размалёванной толпе
Зажевало твой последний идеал.
Блёстки в небе – как плевочки на стекле —
Мошкары небесной яркий пьедестал.
 
 
В Тумбаюмболово поезд убежит,
Этой гадине я отрубил бы хвост!
Отрубил. Платформа дёргается. Пост
Редактирую. И рукопись горит.
 

«Вот девочки, которых я любил…»

 
Вот девочки, которых я любил,
Вот мальчики, с которыми дружил.
Вот небо и черёмуховый куст,
Вот песенка, слетающая с уст.
 
 
И неизвестно, был или не был,
А просто тихим облаком проплыл
В ту сторону, где плавилась гроза,
Где страстью переполнены глаза.
 
 
И как паром над тихою рекой,
Взгляд медленный за вскинутой рукой
Потянется на много лет вперёд,
И кто-то слёзы тихие утрёт.
 
 
Забудется, но я-то не забыт,
Меня от этой памяти знобит,
И страстью переполнены глаза
В той стороне, где плавится гроза.
 
 
Как много места на родной земле
И радости в плывущем корабле.
Какой же грустью переполнен мир,
Глядящий на корабль из квартир.
 
 
Я знаю, друг, что песенка живёт,
И кто-то эту песенку поёт.
И петь её не трудно никому.
Поймёшь? – Пойму, и тихо обниму.
 
 
Вот девочки, которых я любил,
Вот мальчики, с которыми дружил.
Вот небо и черёмуховый куст,
Вот песенка, слетающая с уст.
 

«Я пойду на выставку лиц…»

 
Я пойду на выставку лиц,
Постою на её дне.
Я сегодня улицы блиц,
А не тихая тень в окне.
 
 
Я смотрю на свою рать,
А она – словно поле ржи.
Но не мне колоски рвать.
Я как дерево у межи.
 
 
Над холмами гудит лес,
Он, наверно, сегодня Бог.
Виден чётких дорог крест.
Для любви хороший предлог.
 
 
А на лицах туман-свет,
Трепетание слов-чувств,
Вон ладошка мне шлёт привет —
Вдоль дороги улыбки куст.
 

«Художник слизывал закат…»

 
Художник слизывал закат,
Замазывая чьи-то раны.
Там пятнами ползли бараны,
Здесь лился пьяный виноград.
 
 
А дальше стрекотал базар,
Где женщины склоняли бюсты,
Сгребали спешно свой товар,
Морковки, люстры и капусты.
 
 
А дальше плавал южный порт,
Окрошка с длинными тенями,
Напоминая даже торт.
Но, обостряя обонянье,
 
 
Дохнуло с гор прохладой уст
И тяжестью надежд туманных.
Но вы не вмешивайтесь в планы,
Не называйте имя странной,
Дрожащей, как вот этот куст.
 

«Горностай облака, смех глаз…»

 
Горностай облака, смех глаз.
Шуршащая зелень, тень-клён…
Тело, рыбой выскальзывающее из одежд.
Звон кузнечика, нежный синицы теньк.
 
 
Позже – самолёт-стеклорез,
Ещё – автобуса душный гул.
Голова, набитая звоном надежд.
Это попутный ветер её надул.
 

«Плотвица ночи. Блеск. Изнеможенье…»

 
Плотвица ночи. Блеск. Изнеможенье.
Звонков блокада. Речи ожиданье,
Как тетивы натянутой скольженье,
Как взрывы – птичье пенье утром ранним.
 
 
Как туча с градом, чей-то взгляд сторонний
Колотит по измученным растеньям.
И голос в этом шуме страстном тонет,
И пробегают листьев светотени.
 
 
Когда сдадут в аренду день вчерашний,
Когда ручья услышишь заиканье,
Когда скворцы скользнут над свежей пашней,
Ты примешь белой ночи послушанье.
 
 
И в дом войдёт она неспешным шагом,
Уверенным, как чёткий абрис жизни.
И выпорхнет в окно цветущим садом.
Скороговоркой. Тайной. Укоризной.
 

«На внешней стороне Луны…»

 
На внешней стороне Луны
Любовники обнажены,
Нежны и вечности открыты
И даже укоренены.
 
 
Там пышут впадины теплом,
Вулканы кажутся котлом.
А всё, что выше – свет всевышний,
Он наполняет этот дом.
 
 
Играют звёздным пояском,
Как будто фиговым листком.
И ни одной детали лишней.
А дети явятся потом.
 

«Вот женщина мерцает в тунике…»

 
Вот женщина мерцает в тунике.
Она сегодня с новым веником:
Есть пылесос у физкультурницы.
Ей экономика – вареником.
 
 
Ей плеер напевает песенку,
Её ЖЖ сегодня славится.
Она в фейсбуке ходит лесенкой
И щёлкаются тексты клавицей.
 
 
Хоть крылья у неё шуршащие,
Она Шумахером проносится.
В ногах липучих взглядов ящики
И восхищений околёсица.
 
 
И замирает море митингов
И ощущает торможение.
Да и какие, к чёрту, рейтинги,
Когда спадает напряжение
 
 
И переходит в фазу скепсиса,
Полёт фантазий устремляется,
Как в чёрную дыру – в нелепицу.
Когда мерцает нам красавица.
 

«На полке лёжа, в девятиэтажке…»

 
На полке лёжа, в девятиэтажке,
Глядишь за край, где облаков болонки.
Там женщина идёт в твоей рубашке,
Как будто бы по льду, он очень тонкий.
 
 
Всё держится на призрачной улыбке,
На перистом пространстве поднебесья.
Вот-вот проснусь – и выскользнет, как рыбка,
Уйдёт под лёд, который резко треснет.
 
 
Нет ангелов под нашей светлой крышей,
Зато кружится снег огнеопасный.
Всё сказано. Всё холодней и выше.
И белый свет пока ещё не гаснет.
 

«Ведические струны ветра, космические…»

 
Ведические струны ветра, космические
струи строчек,
Вне спотыкавшегося метра. Луны торжественный
клубочек
Раскинет свиток поднебесный и вырежет
скользящим диском,
И встанет текст в пространстве тесном, разбрызгав
брызги в поле чистом.
Потом, туманом охлаждённый, взовьётся
местностью холмистой
И выльется, почти казённым, в листок
под лампою лучистой.
И гордый ты, певец наёмный, расставишь
знаки препинания,
И станет текст печально-томным и тёмным
административным зданием.
А в той ночи, почти бездомной, застынет мальчик
пред тобою.
Пред текстом, небу посвящённым.
Он мир почувствует огромный
за этой тёмною плитою.
Он женщину возьмёт с собою,
И брызнут стёкла в мире звёздном,
И солнце осветит обои и льдинки
в воздухе морозном.
 

«Наливаются листья матёро…»

 
Наливаются листья матёро,
Рядом звёзды качаются сочно.
Измеряется путь на озёра,
Измеряются жизни построчно.
 
 
Нас удача преследует редко,
Но когда повезёт – не пасуем.
В благодарность отведаем света
И закусим парным поцелуем.
 
 
Прочитаешь, посмотришь на сосны.
Как они золотятся гористо!
И миры влюблены и соосны.
А глаза твои серые мглисты.
 

«Принимая во внимание, что весна наступила…»

 
Принимая во внимание, что весна наступила
необратимо,
Что всё тянется в небо или склоняется к земле,
Что всё родное остаётся родным и непобедимым,
А угольки долго мерцают в золе,
 
 
Недоверчивому говорят – доверчивай!
Окликнут нерешительного, скажут – решай!
А женщины в мае в ветре в платьях купаются —
ветрено! —
Ветры раскачивают май.
 
 
Долго вдыхаешь, долго задерживаешь дыхание,
Глубина этой ночи соизмерима с судьбой.
Поднимешь глаза – и найдёшь понимание,
Не вдруг, а медленно обретаешь покой.
 
 
Свет нарастает, тропа открывается тихая,
Речка струится, покачивается плот.
Голос дерева, ласковая вода, птица,
Звёзды небесные раскрасили небосвод.
 
 
И ничего от тебя не требуется.
Боже мой! Стоит месяц май!
Только вода, глаза и лучик месяца.
И голос слышится: «Внимай!»
 

«И нежностью исходит сад бездонный…»

 
И нежностью исходит сад бездонный,
Как звездолёт подрагивает сердце.
И соловей поёт во тьме бездомной.
И серебрится каждое коленце.
 
 
Прекрасное листвы прикосновенье
И разворот реки первопрестольной…
Живое удивляет светлой тенью,
И ослепляет жалостью невольной.
 

«Вот Крым всесильный, выдвинутый в море…»

 
Вот Крым всесильный, выдвинутый в море.
Его подушка – холит и лелеет:
Российско-европейский санаторий,
Работают здесь Сиверко с Бореем.
 
 
Крым нынче, как подушка с кислородом,
И Перекоп, как пуповина вьётся.
Крым, словно кит, заполненный народом,
Вот пуповина, кажется, порвётся…
 
 
И кажется – несчастье неизбежно,
И буря налетает регулярно,
И волны огибают побережье,
Смущая аппарат вестибулярный.
 
 
Листая волн прочитанных страницы,
Я будущей историей владею.
И моряков заботливые лица
Склоняются над этой колыбелью,
 
 
И кровь звенит и жарко, и мятежно,
А за плечами материк безбрежный,
Но степь, сливаясь с небом молодильным,
Как мама успокаивает нежно.
 

3 марта 2014