Текст книги "Петербургское действо. Том 1"

XI

В доме Тюфякиных, стоявшем вдали от городской суеты, среди пустырей и сугробов, было всегда мирно и тихо, но теперь стало точно мертво. В обыкновенное время у них бывали гости, но теперь, вследствие Великого поста и, наконец, приближавшихся дней Страстной недели, считалось совершенно неприличным и даже греховным ездить в гости. Но если было тихо и мирно в доме сирот княжон Тюфякиных, то не было мира и тишины на сердце как у старой опекунши, так и у двух княжон. За последнее время случилось что-то странное, и никто не знал даже, как назвать случившееся. Все три обитательницы были печальны, и каждая поглощена своей заботой и своим горем. При этом все три молчали, так как у всех трех было тайное горе, которым поделиться было нельзя.

Тетка-опекунша с неделю назад через приятельницу узнала нечто, поразившее ее и смутившее до глубины души. Она узнала, что Настя с самой Масленицы обманывала ее и, уезжая с «киргизом», не бывала вовсе в гостях, а с ним наедине сидела в его квартире.

Это было невероятно и необъяснимо! Какое удовольствие могла находить Настя просиживать дни или вечера у своего сводного брата, вместо того чтобы веселиться на вечеринках? Гарина невольно оробела и думать боялась о том, что назойливо лезло ей в голову.

«Сводить у себя в квартире! И с кем?!» – думала она поневоле.

В такие для нее великие дни поста и молитвы Гарина сидела по целым часам молча в своем кресле и думала, что делать, с чего начать. Она боялась даже приступить к допросу Насти.

Младшая княжна, со своей стороны, часто ловила теперь на себе косой и подозрительный взгляд тетки-опекунши и иногда отворачивалась, иногда же, будто вдруг вспыхивая, но не от стыда, а от гнева, упорным взглядом встречала взгляд тетки-опекунши. И Пелагея Михайловна по этому взгляду догадывалась, что на днях им предстоит помериться силами.

Наконец совесть начала мучить старую девицу. Она упрекала себя в том, что не выгнала совсем из дома «киргиза», позволила себя провести за нос и сама виной той беды, которая чудится ей.

Настя перед Страстной перестала выезжать, потому что князь Глеб не являлся, и стала сумрачна, иногда печальна, иногда раздражительна и привязывалась ко всякому пустяку, чтобы только повздорить с теткой, а в особенности с сестрой.

Княжна Василек была всех грустней, но грусть ее была кроткая, почти робкая. И без того несловоохотливая, не болтунья, теперь Василек почти рта не раскрывала. Так как все хозяйство в доме лежало на ней, то, встав до восхода солнца, Василек целый день хлопотала и в доме, и во дворе, и в службах. Раза два или три в день она надевала теплый капор, кацавейку и выбегала взглянуть в кухню, в погреб, коровник, даже конюшню. Часто вся пунцовая от долгого стояния перед печью в кухне, она выбегала прямо на мороз, потому что кто-нибудь из людей приходил и звал ее ради какого-нибудь пустяка.

К этому прибавились теперь службы церковные. По два раза в день Василек старалась избавиться от домашних хлопот и успокоиться на минуту в храме от дрязг домашних, а главное, забыться в молитве от того странного чувства, которое теперь завладело всем ее существом.

Из головы ее ни на минуту не выходила мысль – где и что сестрин жених, Дмитрий Дмитриевич? Что делает этот юноша и почему уже давно не был у них? Она узнала нечто, подослав тихонько лакея в квартиру Квасова, что немного утешило ее, она узнала, что Шепелев немножко хворает.

«Стало быть, через хворость свою не бывал у нас, – утешала она себя, – а не от какой другой причины».

Тем не менее она давным-давно не видела его, не беседовала с ним, и вдруг, к ее собственному ужасу, на душе ее ощутилась какая-то страшная пустота. Все, что хотя немного занимало ее прежде, теперь опостылело ей. Во всем их доме был только один предмет, или, скорее, одно существо, к которому с каким-то странным чувством, почти любви, относилась Василек. Предмет ее нежного внимания был тот петух, который когда-то сломал себе ногу и которого они перевязывали вместе с Шепелевым.

Василек думала иногда, что у нее ум за разум заходит, потому что ей казалось, что этот глупый петушок ей дороже сестры и тетки. Принуждена она была убедиться в этом довольно просто.

Однажды утром Гарина, не спавшая всю ночь от своей новой тревоги, в которой боялась признаться даже себе самой, почувствовала себя довольно плохо и осталась, против обыкновения, на два лишних часа в постели.

Василек тихо и молча принесла тетке к ее утреннему чаю меду и варенья, заменявших ради поста сливки. Она решила посидеть около хворающей Пелагеи Михайловны. Она уже поставила было стул около кровати тетки, но случайно выглянула в полузамерзшую раму окна и вдруг ахнула. Опрометью бросилась она бежать по коридору и по лестнице на крыльцо и, несмотря на мороз, выскочила в одном платье на двор.

Она увидела, что ее любимец, или, как звала она, «его петушок», бегал на своей хромой ноге по двору, преследуемый какою-то чужой забеглой собакой. Прогнать собаку и передать его на руки птичницы было нетрудно, но затем Василек, смущенная, вернулась в дом. Сердце ее билось отчасти оттого, что она пробежалась, но отчасти и от того чувства, которое она испытала. Идя по коридору к хворающей тетке, она вдруг остановилась и, круто завернув, вошла в свою горницу. Заперев за собой дверь, она села на маленький диванчик, прижала ладони рук к пылавшему лицу и вдруг заплакала, сама не зная отчего.

Она давно хотя смутно сознавала, что именно с ней делается, но постоянно повторяла себе:

– Нешто это можно?!

Слова эти относились к тому чувству, которое давно сказалось в ней к красивому юноше и которое удвоилось за его последнее отсутствие.

Когда это чувство чересчур ясно сказывалось на душе Василька, то она вскакивала в испуге, даже в ужасе и крестилась, говоря:

– Спаси, Господи! Спаси! Не допусти!

Василек открещивалась и молилась, как если бы ясное сознание этого чувства было сознанием приближающегося несчастья, смертельной болезни или потери любимого существа. Она будто чуяла, что когда это чувство совсем, вопреки ее воле, подползет к ней и захватит ее, то овладеет ею так, что спасения никакого уже не будет. Надо будет выбирать один из двух исходов: или смерть, или то, что невозможно, что от нее не зависит. Разве он может полюбить ее и жениться на ней вместо Насти?! Да и кто ж, не только он, женится на ней, изуродованной ужасной болезнью?!

И в доме Тюфякиных было томительно тихо и тяжело. Даже люди под влиянием настроения своих господ тоже глядели как-то сумрачно. Конца, однако, не виделось, потому что ни одна из трех обитательниц не решалась и не знала, как прервать это тяжелое положение и вызвать объяснение. Случалось, что тетка и обе княжны садились за стол, сидели около часа и вставали, не сказав друг другу ни слова, или же сдержанно и через силу беседовали о таких пустяках, которые никого из трех не интересовали.

Только однажды вечером Василек, увидя Настю в темном углу гостиной, давно сидевшую с головой, опущенной на руки, не совладала с сердечным порывом и, подойдя к сестре, опустилась перед ней на колени.

Настя вздрогнула, слегка вскрикнула и, оглядевшись, оттолкнула сестру.

– Ах какая ты… дура! – воскликнула Настя. – Перепугала меня насмерть.

– Что с тобой, Настенька? – кротко спросила Василек. – Не теперь, а вот уже давно… ты не по себе, ведь я вижу. Скажи мне, что с тобой?

Настя вдруг выпрямилась, поднялась с кресла и, презрительно глянув на старшую сестру, оставшуюся на коленях перед пустым креслом, вымолвила насмешливо:

– А с тобой что? Ты-то по себе?! Я хоть, по крайней мере, знаю, что со мной, а ты и не знаешь. У меня хоть забота настоящая, а у тебя что? Петушок ваш другую ногу, что ли, сломал, а энтот любезный знахарь не идет?

Василек ахнула, оперлась рукой на пол и осталась так, в полулежачем положении. Сердце ее замерло как от удара. Она никому ни разу не сказала, даже не намекнула о том, что сама себе боялась назвать, и эти последние слова, брошенные ей в лицо сестрой, заставили ее содрогнуться. Она поднялась с пола, тихо вышла из горницы и только к вечеру оправилась, утешив себя, что сестра, намекая на Шепелева, не хотела ничего сказать особенного.

Наступила Страстная. В понедельник утром к подъезду дома подали колымагу Тюфякиных с цугом сытых красивых лошадей, чтобы ехать в церковь, начинать говение.

В то же время княжна Настасья вошла в спальню к одевавшейся тетке и объявила ей, что она говеть не будет.

Пелагея Михайловна раскрыла рот от изумления и переменилась в лице. Немного постояв молча и не глядя на племянницу, она ступила два шага и опустилась в кресло.

– Ну, не говей, – глухо отозвалась она.

Насте только того и нужно было, она повернулась и вышла вон. В коридоре навстречу ей попалась сестра. Она была уже одета и, завидя Настю, как всегда тихо и кротко, обратилась к ней с вопросом:

– Что ж ты, Настенька? Пора.

– Я не поеду, – холодно отозвалась Настя.

– Как, отчего? Нездоровится?

– Нет, я говеть не буду.

Василек тихо ахнула, так же как и тетка. И под мгновенным наплывом какого-то странного чувства стыда и ужаса Василек взяла себя за щеки обеими руками, наклонилась к сестре и выговорила:

– Настенька!

В этом одном имени сестры, в этом одном слове сказалось так много, что сама Василек не разочла сразу все глубокое значение этого слова. Если б она узнала теперь, что сестра украла или убила кого-нибудь, то, вероятно, она произнесла бы это слово «Настенька» тем же голосом, с оттенком того же ужаса и стыда за сестру.

– Да что ж это! – с горечью воскликнула Василек через мгновение.

Но Настя движением руки отстранила сестру с дороги, прошла мимо и, войдя в свою дверь, щелкнула замком.

Василек, перепуганная, быстро вошла к тетке. Пелагея Михайловна сидела в том же кресле с той минуты, как вышла Настя. Она не двигалась и будто забыла даже о предполагавшемся выезде в церковь. Заслышав шаги и увидя вошедшую любимицу, невольно двинулась и выговорила:

– Что такое? Что еще?

Она думала, судя по тревожному и изменившемуся лицу любимицы, что новое что-нибудь случилось в доме.

– Настя не будет… не хочет… – начала Василек, но будто побоялась и вымолвить последнее слово.

– Говеть не будет, – выговорила Гарина и смолкла. И снова опустила она голову и стала глядеть на пол.

Василек неподвижно стояла на пороге у растворенной двери.

– Да, – пробурчала Пелагея Михайловна, – Господь Бог – не мы, грешные! Нас обманывать можно, а Господа убоялась. Спасибо, хоть страх Господень остался, коли совесть-то уж потеряла.

Василек бросилась к тетке, стала перед ней на колени, схватила ее за руки и воскликнула:

– Что вы, тетушка! Что вы говорите! Бог с вами, разве можно, что вы! Какой обман! Она ни в чем не повинна. Она только замышляет что-то. Пожалуй, даже и нехорошее, но надо ее усовестить.

– Замышляет! – выговорила Гарина. – А что? Ну, будь по-твоему, замышляет; но знаешь ли ты, что замышляет?

– Нет, тетушка, не знаю.

– Не лги, Василек.

Княжна улыбнулась, несмотря на тревогу сердца:

– Да разве я лгу, тетушка, я и не умею. Не знаю. Что-нибудь там у Гудовичевых или у Воронцовой. Может, замуж хочет за какого голштинца и опасается сказаться.

Пелагея Михайловна взяла Василька обеими руками за голову, поцеловала ее в лоб, потом приложилась щекой к гладко причесанной головке своей любимицы, и слезы показались на глазах крепкой сердцем опекунши.

– Ты моя голубица, чистая сердцем и помыслами. Блажени кротции, сказано нам. Да неужто же Господь не наградит тебя в этом мире? – И, помолчав, она прибавила: – Ну, ну, что ж мы, того и гляди, реветь учнем, как сущие бабы. Тут ревом не поможешь.

И вдруг она преобразилась, лицо ее стало мрачно и гневно. Она порывистым движением схватила свой капор, отороченный мехом, надела его на голову и так затянула ленты под подбородком, что ей стало даже душно.

– Ну, поедем, помолимся и о себе, и о других, – сердито произнесла она. – Может, Господь все уладит. А может быть, у меня ум за разум зашел. Может быть, я в сновидениях своих разума решилась.

Через несколько минут Гарина и Василек были уже в колымаге и легкой рысью съезжали со двора по направлению к церкви. Ни разу дорогой не перемолвились они, только подъезжая к паперти, Василек тихо произнесла не то тетке, не то себе самой:

– Ах, как же говеть-то при такой смуте!

Тетка, очевидно, не слыхала слов княжны. С тем же гневным лицом вышла она на паперть и пошла по церкви за лакеем, раздвигавшим толпу.

Княжна Василек отстала от тетки и, затертая толпой, медленно подвигалась, как-то робко озираясь кругом на иконы, лампады и свечи. В первый раз в жизни входила она в храм Божий с таким смятением в душе, с таким лицом, такой неуверенной и робкой поступью, будто великий грех совершила. Василек сомневалась: достойна ли она войти в храм, начать говеть, может ли она забыть, хотя бы на мгновение, свою смуту в горячей молитве.

«Забыть его?! Ведь хочется молиться именно о нем… Так как же забыть?»

И Василек, робея, боролась сама с собой…

А в то же время Настя сидела дома и писала брату:

«У меня нету даже одного червонца, не только сотни. Достань взаймы, а потом отдашь из моих денег. С тетушкой не говорила еще об этом нашем дураке-солдате. Лучше ты сам обо всем переговори с ней, ты лучше скажешь…»

Письмо было довольно длинное, и все дело шло о деньгах и о Шепелеве. Про деньги она писала, что не решается просить у тетки, но с Шепелевым соглашается венчаться хоть тотчас, если брат считает это необходимым.

XII

Во всем XVIII столетии нельзя найти принца королевской крови, который был бы такой игрушкой в руках судьбы, какою был герцог Петр Ульрих Голштейн-Готторпский, впоследствии Петр III на русском престоле. Немец по отцу, русский по матери, он был, в сущности, не немец и не русский.

Мать его, Анна Петровна, умерла тотчас после его рождения, и с первых же дней жизни положение ребенка стало исключительно и странно. Он явился на свет внуком двух великих исторических личностей, внуком двух заклятых и знаменитых врагов – Петра Великого и Карла XII, и в то же время считался наследником крошечного герцогства. При этом воспитание принца было плохое. Средства герцога-отца были скудные, он был столь беден, что маленький принц зачастую ходил в худом белье и поношенном платье. А между тем волею судьбы он вскоре оказался единственным законным наследником престолов – шведского и русского. Со смертью Ульрики в Швеции и Анны в России он мог быть призван на царство…

Но Ульрика еще при жизни отказалась от престола в пользу своего мужа, Фридриха I, принца из кассельского дома, ненавидевшего голштейнский дом.

Вследствие этого первые десять лет жизни принц Петр-Ульрих был православного вероисповедания, так как все надежды возлагались на Россию, грек-монах был его учителем, и наиболее внимания обращалось на русский язык. Вскоре отец его умер, и он остался под опекой регента и дяди епископа Любекского.

Но вдруг по смерти в России Анны Иоанновны и вступлении на престол шестимесячного императора Иоанна русский престол перешел окончательно в линию сына царя Алексея Михайловича, малоумного Иоанна V. Принц Петр Ульрих, внук другого сына Алексея Михайловича, многоумного Петра I, казалось, навсегда потерял права на русский престол… Но одновременно с Анной Иоанновной умирает и Ульрика, прося царствовавшего мужа Фридриха I, у которого не было наследника престола, вызвать и усыновить Петра Ульриха.

Когда снова явилось более надежды на получение шведского престола, одиннадцатилетнего мальчика окрестили снова, и он сделался протестантом евангелического толка. Русский язык был брошен, его усердно начали учить по-шведски. Но сам мальчик относился равно холодно к обеим верам, к обоим языкам и к обеим странам. Он обожал только все, касавшееся до военной выправки, оружия, фехтования, и все, что – солдатчина. Отец его был только истый солдат и по-своему вел сына. Теперь дядя-епископ ломал природу его на свой лад, замучивал латынью, астрономией и музыкой, но посеянное отцом запало глубоко, и принц не сделался ученым и сделался только хорошим скрипачом.

Самым счастливым днем в его памяти был тот, когда отец однажды в день его рождения поставил его на часах в столовой и затем во время обеда объявил ему, что он за выслугу лет производится в офицерский чин секунд-лейтенанта и более на часах становиться не будет. Эта домашняя комедия, игра в чины и в солдатики при крошечном дворе, существовавшем на медные гроши, навсегда пристрастила герцога к солдатчине во всех ее видах.

Но именно в ту минуту, когда российский престол считался утерянным, и навсегда, провозглашением младенца Иоанна Брауншвейгского, а принц перешел в лютеранство, пришло известие, что младенца свергла с престола родная тетка маленького герцога. И вот опять все надежды на Россию! И вскоре же явилось посольство, не только приглашавшее, но требовавшее мальчика от имени императрицы Елизаветы ради того, чтобы объявить его в России наследником.

Регент-дядя, епископ и опекун, с удовольствием тайно отпустил племянника в Россию, так как вместе с этим вступал в его права как герцога Голштинского и наследника шведского престола. Вдобавок Елизавета за уступку мальчика России обещала вооруженной рукой поддержать дядю в его правах на шведскую корону.

Пятого февраля 1742 года, за пять дней до дня своего рождения, в который ему должно было минуть четырнадцать лет, маленький герцог въехал в Москву и при коронации императрицы был объявлен наследником престола. Снова начались уроки уже не шведского, а опять русского языка, хотя с приобщением к православию почему-то медлили.

Но через восемь месяцев Фридрих I капризно и настойчиво пожелал иметь наследником не епископа Любекского, которому было тридцать лет, а четырнадцатилетнего племянника Петра Ульриха, увезенного обманом в Россию.

Другое посольство явилось уже не в Голштинию, а в Россию, чтобы требовать мальчика у его тетки. Императрица, извещенная о посольстве за несколько дней до приезда послов, поспешила окрестить мальчика снова и приобщить к православию, в котором он уже был прежде. Таким образом, в третий раз заставили мальчика переменить веру. Посольству было, конечно, отказано и указано на епископа Любекского, его дядю. Казалось, что судьба смеется над малородным, худым, бледным, совершенно болезненным ребенком, которому на вид казалось не четырнадцать лет, а скорее – десять, заставляя две сильные державы спорить из-за него, требуя на свой престол. Опоздай Елизавета выписать к себе племянника всего несколько месяцев, и голштинский принц был бы шведским королем. И судьба его была бы, конечно, совершенно иная.

Шведское посольство, не достигнувшее своей цели в Москве, уехало. Наследником поневоле был сделан епископ и герцог Голштинский и спустя восемь лет после этого занял шведский престол под именем Фридриха-Адольфа. А бедно одаренный природой и изуродованный воспитанием, больной и тщедушный мальчик остался наследником русского престола, чтобы со временем процарствовать только шесть месяцев.

При Петре Федоровиче состоял по-прежнему приехавший из Гоштинии его воспитатель Брюммер, который так странно понимал свою обязанность и так себя вел с питомцем, что явилось даже подозрение об умышленном, с его стороны, желании исковеркать природу наследника русского престола. Петр Федорович глубоко и сильно ненавидел Брюммера, и первыми друзьями его были двое слуг, тоже немцы. Но дружба эта повела к тому, что один из двоих, камер-лакей Румберг, был спустя два года без суда и огласки сослан в Сибирь. И только императрица, сам Петр, Брюммер да двое или трое лиц знали, за что ссылается этот Румберг. Великий князь много и долго сожалел о любимце. Спустя два года появилась в России и юная принцесса цербстская. Через год еще болезненный юноша, на вид ребенок, стал мужем. За это время, в продолжение только двух лет, он три раза был отчаянно болен и при смерти.

Когда наследник престола был обвенчан, то его воспитатель Брюммер был удален. Но оригинальная система воспитания, отчасти и природные свойства дали свои плоды. Наследник был самый странный молодой человек: не немец, но и не русский; не умен, но и не глуп и положительно остроумен, ядовит в насмешке и шутке, не добрый, часто жестокий, но, в сущности, не злой, чувствительный, с безумными вспышками гнева и в то же время с порывами искренней задушевности и сердечности. Императрица относилась к нему поневоле крайне строго и при всем желании любить его не могла. Часто проявлялись в племяннике такие черты, которые смущали ее, приводили в отчаяние, отталкивали и беспокоили за его будущность… и будущность России. Некоторые недостатки появлялись как-то временно, как болезнь, и проходили. Одно время он сделался хвастлив, лгал и выдумывал постоянно, и это доходило до таких размеров, что начинали опасаться, в своем ли он разуме. Одно время он клялся и уверял, что был произведен в полковники своим отцом за то, что, командуя голштинским войском, отличился в сражении против датчан, которых победил. Всем было известно, что даже ни этой войны, ни чего-либо подобного никогда в его жизни не было. Иногда также временно и болезненно нападала на него жестокость, он искал жертв, заводил своры собак и нещадно сек их или, наконец, выдумывал такие игры, в которых мог большим бичом бить свою прислугу. Однажды он до смерти засек свою любимую собаку и переранил всех остальных. Наконец, в другой раз наставил мышеловок у себя в горницах, и так как деревянный полугнилой дворец изобиловал мышами и крысами, то он быстро наловил их кучу. И явилась новая любимая забава: поймать большую крысу, устроить виселицу, потом прочитать приговор, замечательно остроумно написанный, где исчислялись все ее государственные преступления, а затем, повесив ее на шнурке, с барабанным боем маршировать кругом «преступника».

Ко всему этому одновременно с его женитьбой примешались две слабости. Он стал влюбляться и ухаживать поочередно за всеми обитательницами дворца, перейдя от самой красивой фрейлины Кар до самой некрасивой, и кончил тем, что влюбился серьезно в баронессу Черкасову, дочь сосланного Бирона, которая была не только крайне дурна собой, но и горбата. Вместе с этим он начал все более любить крепкие напитки, вредно действовавшие на его здоровье, и тайно от государыни завел в горницах своих целые шкафы, переполненные всякого рода иностранными винами.

Наконец, когда ему было уже за тридцать лет и когда он в течение двадцати лет жизни в России не завел себе ни единого друга, а нажил много врагов, – он стал императором.

В день Рождества Христова, в минуту захода солнца, закатилось и российское солнце, «дщерь Петрова», царствование которой считалось современниками исключительно славным и великим, и никто, конечно, не мог себе представить, что когда-либо на Руси появится другая женщина, способная затмить ее великие и славные деяния.

Генерал-прокурор князь Никита Юрьевич Трубецкой в четыре часа пополудни вышел из опочивальни императрицы и объявил придворным о ее кончине. Весь дворец и многие палаты сановников и вельмож огласились совершенно искренними рыданиями.

«Что будет?» – явился вопрос и угрозой отдавался на сердце у всякого.

Петр Федорович, стоявший у постели тетки вместе с супругой, как только увидел, что государыня испустила последнее дыхание, тотчас же отдал первый свой приказ:

– Выстроиться гвардии на Дворцовой площади!

Покуда женщины над теплым трупом совершали разные древние и языческие обряды, Петр Федорович уж в темноте объехал верхом ряды полков, принимая опрометчиво от них первых, прежде сената и синода, поздравление с вступлением на императорский прародительский престол.

Затем со следующего же дня явились государственные заботы. Главными, стоявшими первыми на очереди, были: замена однообразного мундира гвардии бесчисленными мундирами нового образца всевозможных колеров; затем окончательная и скорейшая отделка нового дворца и третья, самая серьезная забота – прекратить войну с другом, королем Фридрихом II.

В первые месяцы царствования нового императора многие его враги должны были поневоле примириться с ним. Несколько действительно умных людей, призванных им к кормилу правления, поняли, что прежде всего надо привлечь к себе любовь всех сословий. И нежданно явились две крупные государственные меры, от которых возликовали все, – «вольность дворянства», то есть позволение не служить тому, кто не хочет, и свободно проживать где вздумается, в своем ли имении или за границей; а затем уничтожение страшилища, от которого почти тридцать лет трепетал всякий православный, – уничтожение Тайной канцелярии «слова и дела», целого легиона тайной добровольной армии доносчиков. Но это были первые и последние меры, от которых возликовала Россия.

Когда Петр Федорович в первый раз по воцарении явился в синоде, то известный, всеми современниками уважаемый бывший профессор Киевской академии Сеченов, первоприсутствующий член синода, встретил государя речью горячей и медоточивой. Он сравнивал восшествие его на престол с рождеством Спасителя мира!.. А когда шесть месяцев спустя такою же речью встречал он Екатерину, то был тоже искренен, и был прав! Надежды были у всех, но были обмануты!..

С первых дней правления Петр Федорович начал новую деятельную жизнь. Все шутки и игры были брошены; ежедневно вставал он в шесть часов утра и требовал, чтобы в семь, еще до рассвета, все министры, флигель– и генерал-адъютанты и ближайшие царедворцы были уже у него для доклада и получения приказаний. Во все входил он сам, и доклад длился часто до одиннадцати часов. Но как бы в награду за этот утренний труд, с одиннадцати ежедневно, несмотря ни на какую погоду, начинались занятия с петербургским войском – учения, смотры и парады.

Прошло три месяца царствования, и Россия узнала, чего ей ожидать… Некоторые государственные меры были глубоко законны, правдивы и спасительны, но были приняты как кара Господня. Явилась отписка и отнятие вотчин и рабов у всех монастырей – и все духовенство, с тем же Сеченовым во главе, подняло отчаянный и громкий ропот. Явилось учреждение государственной конторы, которая должна была выпустить вместо серебра и золота бумажные билетики, с тем что эти клочки бумаги будут называть деньгами и всякий будет обязан их брать под страхом строжайшего наказания, – и уже все сословия роптали в ужасе и недоумении. Но затем узнали, что ввиду государственной пользы снова будет восстановлена смертная казнь – и это многих обрадовало.

«Покойная императрица дала обет, решаясь на переворот и арест Брауншвейгской фамилии, что она отменит смертную казнь, но ведь она уже отцарствовала, – рассуждали сановники, – стало быть, ее обету срок вышел. Надо взять примером Петра Великого и устроить суды и казнь по его образцу!»

Затем гвардия вознегодовала в свой черед, так как стали ходить слухи, что она будет уничтожена, а останется один лейб-кирасирский полк, все же остальные полки будут сравнены с полевыми командами, будут переводиться с места на место по всей России, и только некоторые из них по очереди будут стоять годичным постоем в столице.

Наконец, будет заключен дружеский, крепкий мир с немцами, вековыми врагами… и вечными!..