Текст книги "Допогуэра"
Автор книги: Евгений САЗОНОВ
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]
13
Валентина была довольно упитанной, низенькой и плотно сбитой женщиной шестидесяти двух лет. Ее голову укрывали короткие кучерявые жесткие черные, как вдовья вуаль, волосы, седину она скрывала смесью сажи и минерального порошка. На ее широком квадратном лице карие глаза, брови и ленивые губы сгрудились вокруг маленького носа, как если бы ее рожица выглядывала из темной воды, оставляя лишь додумывать, как выглядит все остальное. Ходила она вяло, вразвалку, подчеркнуто перемещая вес тела то на правую ягодицу, то на левую, при этом надменно поглядывая на окружающих, как на подданных. Всем видом она будто намекала на наличие большого достатка и, словно в ожидании бурных аплодисментов, вздергивала кверху подбородок. Она любила хорошие застолья, любила грубых мужчин, любила запах козьего молока и любила изводить внука восьми лет, мочившегося в постель. Чего она не любила – так это расточительства, неуемного транжирства, мотовства. Но обожала, когда к ней приходили и просили денег в долг, тут-то она наигранно сетовала на здоровье, плюхалась на лавку и, хватаясь за сердце, причитала низким басом о нелегкой жизни, сбежавшем двадцать (двадцать пять) лет назад муже и неблагодарных детях, что подсунули ей внучка, который точно назло постоянно оправляется в штаны и в кровать. Жалея бабушку, просившие обещали вернуть все с хорошим процентом – ведь святая женщина же! И за что ей такие кары?!
Но сейчас, когда выпал шанс подзаработать и проявить себя, она приободрилась пуще прежнего. Разрушенный сквер выкашлял ее на широкую улицу, где под аккомпанемент далекого поездного гудка и застольной брани, доносившейся из недр выжженной витрины, она торжественно зашагала в партизанский штаб: берегись, преступность, опасайся, мошенничество, прячьтесь, карманники, ну а пособники старого режима, готовьтесь к взбучке – правосудие идет!
Усталый капитан выслушал ее пафосную речь (тут она была в ударе). Почесал лоб, прикинул что-то в уме, расправил усы (то был знак, что он преклоняется перед ее авторитетом, точно вам говорю). Нащупал где-то под столом карандаш (понятное дело, он растерялся перед святой разоблачительницей). Записал что-то на желтоватом листке (ну и ужасный же почерк, а попробуй найди офицера с красивым почерком). Помолчал (видать, тугодум). Покряхтел (ну точно тугодум). Зевнул (да как он смеет!). И, поблагодарив синьору, попытался распрощаться.
– Но синьор капитан! А как же деньги?
– Что? А? О чем вы, синьора?
– Деньги, синьор капитан.
– Синьора, вы утверждаете, что этот ваш «поэт за решеткой» был репетитором по языкам…
– По литературе, синьор капитан.
– По литературе у дочери начальника полиции Майораны. Я вас правильно понимаю?
– Да, синьор капитан.
– Ну и что с того?
– Как… как… – задыхалась она. – Майорана – враг Милана.
– Его давно поймали и повесили. Что я, по-вашему, должен сделать с учителем его дочки?
– Он… он… мне… Где мои деньги за информацию, чертов ты прохиндей! – не сдержалась Валентина. – Господь всеведущий, ты только глянь, как они издеваются надо мной! – воззвала она, тряся кулаками над головой.
– Вы нелепы, синьора, – фыркнул капитан.
– Но вы же сами вешали объявления, что за сведения о приспешниках Муссолини будете давать вознаграждение! Я бедная женщина, у меня больной внук, мой кроха, мой сиротка. Мы живем впроголодь. Всю войну я укрывала дома пару ваших ребят. – Тут она благополучно солгала. Глаза ее затопили слезы. Руки умоляюще бились о впалую грудь офицера. – Он же может знать, где прячутся майорановые костоломы! Эти антихристы!
– Ну хорошо, хорошо!! – сдался капитан. – Проверим его. Может, и сегодня. Если что-то он знает – получите.
– Господь не даст мне пропасть. Как сказал Иисус…
– Прошу вас, приходите завтра, синьора. У нас много дел. Чао!
Когда Валентина оставила комендатуру, капитан извлек мятую папиросу из нагрудного кармана и принялся хлопать себя по рубашке в поисках спичек. Сухие, как ветви, руки поднесли ему огонек.
– Что думаешь? – сказал охотник на бывших полицейских по прозвищу Птицелов.
– Да брось, – отмахнулся капитан. – Какой-то книжный червь с явными проблемами… – он постучал себе по голове. – Не стоит оно того.
– Я возьму пару ребят, – холодно произнес Птицелов. – Проверим. Так покойней.
У капитана пробежал мороз по коже.
– Когда ты так говоришь, мне делается дурно, – признался капитан.
– А мне делается дурно от мысли, что не все сволочи на том свете. – Птицелов хлопнул его по плечу и отправился за ребятами.
14
А вот и он – фонтан Пьермарини, водруженный в центре небольшой площади, составленный из трех стоящих друг над другом розовых бассейнов. Он пересох, он покрыт патиной, он наполнен бетонной крошкой. Средний бассейн поддерживают две изогнутые в стыдливом смущении сирены – Теодолинды. Глядя на их груди, Карло ощутил чувство, которое, как он считал, только отвлекало его от важных дел.
В десятке шагов от фонтана располагалось простое двухэтажное здание, смотревшее на площадь мирными глазами прямоугольных окон. Но одно оконце выбивалось: идеально круглое, прошитое мелкой железной решеточкой, сиротливо жалось оно на первом этаже к углу фасада. Размером окошко было с днище дубовой бочки, проливающей винную темень в таинственную комнату стихотворца.
Одетый в испачканную серую робу тощий доходяга лет двадцати, с длинным носом, плачущими губами и красной от солнца ранней залысиной, подкрался к оконцу. Дрожащей рукой пошлепал по решетке, что-то проворчал и, навострив уши, застыл на месте, как памятник.
– Чего это он там делает? – спросил Карло.
– Видно, пришел за пророчеством. Тем-то и славится поэт, – объяснил Массимо. – Он дает советы и предсказывает будущее.
– Шарлатан, – сказал Карло.
– Таких называют оракулами.
– Бабушка звала таких лодырями, – гнул свою линию Карло. – Ерунда все это.
– А то! – хихикнул Массимо. – Говорят, что половина советов бесполезна. Пришел к нему как-то инженер Давиде и спросил: «Во сколько лет я помру?» А поэт ему: лицо, говорит, лучше умой. А инженер: «Зачем это?» А тот ему: а собака твоя, говорит, нос сует в дерьмо и в другие места, а потом ты ее целуешь и щечками о нее трешься. Хи-хи!
На этих словах дворняжка-бездельница, лежавшая в тени фонтана, лениво подняла голову и, хмуро глянув на мальчишек, фыркнула – мол, нечего тут околачиваться с такими сплетнями, собаки здесь в хвост приличные. Важно поворчав да глухо прорычав что-то, она высунула язык и, тяжело дыша, уронила ушастую голову на теплую брусчатку. Жара держалась беспощадная.
Доходяга, вставая на цыпочки, тянулся то правым, то левым ухом к решетке. Из мрака на него падали тихие слова. Его невыразительные глаза становились все шире и шире, а когда они закрутились, как колеса, он в резком порыве отпрянул от окна, а затем, вынув из кармана промасленную ветошь, кинул ее на землю и принялся прыгать по ней, как если бы скакал на пружине.
– Ах ты ж! Ах ты же… ты же… скотина ты такая!! Поэт-недоумок ты!! Я ему изливаю душу, а этот… этот вот… он мне… – Забросив еще пару проклятий в круглое окошко, доходяга, сморкаясь в поднятую тряпицу, поспешно удалился. Что ему сказал поэт, оставалось только гадать.
За самой же решеткой, в глубине черной комнаты таилось безумие. Точно сонный варан, глядело безумие на людей и на улицу, и имело оно форму человека. И было оно когда-то человеком – учителем литературы. Та потерянная душа любила слова и сочинительство. Во времена режима человек этот оставался предан словесности и обучал детей соратников Муссолини – так ему было удобно, и выше этого он не лез.
Он обожал некую Чечилию, но та упорно не замечала его, при этом отдаваясь всем напропалую. Он посвящал ей стихи и открывал чувства, а она лишь скоренько ускользала от его занудства, чтобы поманить пальчиком счастливчика помоложе. Она любила всех: бедных, богатых, уродливых и красивых, опытных и не очень – всех, кроме поэта. Ей ничего не стоило задрать перед ним юбку, но для нее он был сродни слизню, она презирала то преклонение, то религиозное вожделение, что он испытывал к ее прелестям. Она желала от мужчин грязи и крепких объятий, она обожала ссадины на бедрах, она предпочитала быть брошенной после первой же ночи или первой же подворотни и была без ума от полноты жизни со всеми ее подножками. Любовникам она прощала все: оскорбления, побои, обман, но чего она не могла простить – так это болезненного преклонения. Она ведь обычный человек со своими чудачествами и недугами, что дремлют в теле до поры до времени. Она томно кипела в животной страсти, а насытившись ею, теряла интерес к соителю. Да, она была шлюхой, но честной перед собой и перед теми, кто имел ее. Поэт все понимал, но романтизация Чечилии стала наваждением превыше рассудка. И когда она исчезла, для него мир потерял и цвет, и вкус, и запах. И сам поэт стал будто глух. Он готов был стерпеть тысячи раз привычное «нет» из ее развратных губ, но ее отсутствие в жизни лишало его смысла этой жизни.
Оправдывая себя любовной неудачей, он спрятался в мрачной комнате, где предавался пьянству и стихотворству. Он считал себя слабым, он так и говорил себе: «я слаб» – так ему было удобно. Так он стал поэтом взаперти. Поэтом, занявшим неприглядную нишу в панно разрушенного города. Людские домыслы сотворили из него оракула, и ему несли подати в виде крепкого вина и более крепкой граппы. На пьяную голову поэт давал советы страждущим и жалобщикам и делал пространные предсказания, которые трактовались как твоей душе угодно. Пророк всегда нужен людям – и до войны, и во время, и после.
В конце концов алкогольный демон поймал его, как бешенство ловит лисицу. Чечилия испарилась, а демон остался.
– Пойдем, – решил Массимо. – Спросим у него чего-нибудь.
– Ну вот еще! Ты же сам сказал, что его советы – чушь несусветная.
– Нет, пойдем! – заупрямился Массимо, потянув друга за рукав. – Чушь не чушь, а интересно же! А то сдается мне, что трудами тетушки Валентины поэта скоро не станет.
– Ну и…
– Ну все. Пока никто не мешает, побежали.
Озираясь, подобно мелким жуликам, идущим на дело, мальчуганы засеменили к святилищу. Дворняжка-бездельница хотела было увязаться за ними, но, оценив их простенькую одежонку, решила, что парнишки явно не богатеи и корму от них не дождешься, так что пускай проваливают, решила она, и вновь задрыхла щенячьим сном. Ох и жара! Воды бы, но фонтан пуст.
– Эй! – закинул Массимо в окошко, что висело в полуметре над ним. – Господин поэт!
– Какой он еще господин? – прошипел Карло.
– Тш-ш-ш. Так надо, а то ничего из него не вытянем.
– Тоже мне «господин поэт».
– Сударь поэт!
– Да что ж такое-то! Ты его еще королем назови! У нас все равны и нету никаких господ и сударей.
– Тш-ш-ш-ш. Вроде он там шевелится.
Карло прислушался и уловил странный шорох, точно кто-то шелушил в темноте лук.
– Кто там? – тихо прохрипел голос за решеткой. – Что за звереныши?
– Как ты нас назвал?! – взорвался Карло.
– У-у-у. Они с характером, ну, будьте так любезны, буду звать вас крохами.
Поэт, следуя традиции, был под хмельком. Резкая кисло-цветочная вонь ударила из темницы, овеяв мальчишек ароматом пьяной тоски. То, что неожиданно прильнуло к окну, напугало их, и ребята отскочили от стены, как от голой жаровни. Что и говорить, а демон-выпивоха оставил на поэте горячечное тавро. Небритое и чрезмерно одутловатое лицо, затененное сетью, имело цвет серой плиты, дремлющей в забытом склепе. Опухший нос придавал лицу вид оскотинившейся морды, точно срисованной с военного плаката вроде «Ты на посту вино лакал! Так получи же трибунал!». Потухшие глаза поэта глядели диковато и растерянно, будто кто-то вот так, по щелчку пальцев, охладил его живой пыл, бесцеремонно выдрав из мозаичной картины счастья, которого достоин каждый, но от которого многие бегут, прячась в сточные ямы пьянства. Порой мы боимся счастья больше, чем бед, – наверное, в этом кроется ирония, наверное, за этой иронией мы можем услышать сдержанный смех Бога.
– Чего же вы убегаете? – вздохнуло лицо во мраке. – Струсили?
– Карло Кавальери никогда не трусит! – с апломбом заявил Карло и, подняв голову так, чтобы был виден подбитый глаз, приблизился к черному святилищу. К запахам пролитого вина примешался смешанный смрад мочи, едкой рвоты и яркого пота, перехватив дыхание. Однако вездесущих мух тут не было: видно, демон-выпивоха отпугивал их, оставляя право на поедание поэта за собой.
– Ху-ух! – заухала гримаса, отхлебнув из кувшина. – Знаешь, кроха…
– Баста! Кто дал вам право звать нас крохами?
– Ладно, ладно! – запричитал пьяница. – Представьтесь, монсеньор.
– Меня зовут Карло, это Массимо.
– Хэх! Тоже хотите что-то спросить?
– Угу, – кивнул Массимо.
– Но мои ответы не бесплатны. Где вино?
Массимо побледнел. Он знал о податях, но не придал им значения, решив, что правило взимания на детей не распространяется.
– А нам и не надо ничего! – сказал Карло. – Все знают, что ваши советы бредовые и толку от них нету. Пойдем, Массимо. – Он кивнул в сторону фонтана. – Путного тут ничего не будет.
– Ну ладно, – махнул рукой поэт, – что с вас взять. А мои советы… – Он задумчиво почесал подбородок. – Иногда, не часто, но иногда они срабатывают. Я живу тут не один – знаете, кто обитает со мной?
– Судя по запаху – испражнения! – злорадно бросил Карло, но в словах его не было насмешки, то был укор праведный.
– Хо-хо-хо!! – разразился поэт. – Это все вино, друзья мои, ведь вино коварно, оно обещает все уладить, когда ты чувствуешь себя не в своей тарелке, а на деле превращает тарелку в бездонную лохань.
– Так бросьте его, это вино, а то так и утонете, – сказал Карло.
– Вам не понять, вы дети. Я одержим пойлом, но брось я пить – кошмар обычной жизни меня убьет. Уж лучше находиться здесь! С моими демонами! В забытьи! А виновата во всем, друзья мои, женщина. Слышите? Подстилка виновата во всех моих бедах. – Он утвердительно закивал самому себе и хлебнул немного. – Ох-ох-ох!!! Горе мне! Где же ты, моя Чечилия? Моя ты Лаура! Ах! Ведь где-то ты улыбаешься без меня. Почему ты смеешься где-то без меня?
– Ясно, – сказал Карло. – Нам тут делать нечего.
– Когда я не пью по три дня, – сказал поэт, – то затылком чую, как комната наполняется калеками, выпученными глазами, ртами. Глаза – смотрят. Рты – шутят. Я зову их Присутствующие. Порой вижу трех рабов-негров под потолком. Усевшись в кружок, они шепчутся над ветхим псалтырем. Слышите? – он резко вскинул кверху палец. – Слышите? Шелестят страницами. Тс-с-с, не спугните их, не отвлеките. Они изучают, они очень скоро сбросят кандалы и сменят обноски на академические одежды. Ученые мужи. Вот увидите. – Он обернулся и посмотрел в темноту.
Карло пробила холодная дрожь, как если бы его погладила старуха с косой. Светило солнце, а он будто пребывал в промозглом погребе, где к нему тянулась рука в латной перчатке.
– Иногда, – продолжил поэт, – я заглядываю в псалтырь и читаю ответы на вопросы.
– Про нас там что-нибудь есть? – Голос Массимо дрожал.
– Мой мальчик, – нервно прошептал поэт, – ты так похож на меня, ты тоже находишь шедевры в грязи и красоту во всем. Ты станешь мастером, творцом, но… готовься.
– К чему?
– Очень скоро, мальчик. Будь готов к этому.
– Я не понимаю! – негодовал Массимо. – К чему готовым-то?!
Поэт умолк. Взор его замер.
От волнения Массимо ощутил жгучий зуд под кожей. Сыпь закипела, забила во все колокола о несправедливости! С какой это стати тот шут гороховый за решеткой воротит нос от ее хозяина? «Где обещанное предсказание, гадкий пропойца? Говори сейчас же!» – взревело кошачье проклятие. Мерзавка-сыпь возненавидела поэта, но выместить злобу могла только на самом близком – на несчастном мальчике. Она рьяно взмотыжила детскую кожу, и ладони его зачесались так, будто в них втерли соль. Массимо принялся скрести и тереть руки друг о дружку, но проклятие въелось глубоко в поры, и не достать!
– К чему готовым?! – повторил Массимо.
– Кленовый лист, – проговорил темный голос.
И сыпь вдруг остыла. Массимо с изумлением глянул на прорицателя – что это значит?
– А ты, Карло, – поспешно вставил поэт, – держи язык за зубами, когда тебе откроется кое-что.
– Кое-что?
– На этом все. Уходите.
«Да что ж за чепуха, – подумал Карло. – Зачем вообще нужны эти обманщики? Несут глупости, которые можно истолковать и так и сяк, а потом денег требуют со всяких простаков! Ну уж нет! Не бывать в новом Милане этим хитрецам! Как разберемся с „детьми дуче“, придем и за этими вот надувалами!»
Силуэт «надувалы» тем временем погружался в липкую темень не спеша и как-то вальяжно, и пребывал он в глубокой задумчивости, ну прямо мудрый король Ютландии, садящийся на трон.
Аудиенция завершилась.
– И мы проделали такой путь ради этого? – спросил Карло.
– Одним словом – ересь! – согласился Массимо.
15
Со стороны Миланского собора доносится песня – суровый гимн нелегкой доле партизан, замученным братьям и поруганным сестрам. Пять озлобленных, закаленных в боях фигур маршируют по испещренным ранами улицам и зычно, с нотками шутливого, но неумолимого злорадного воздаяния горланят куплеты о расправах. Вихрем смерти несется их песня по городу. Пролетая над каналами, она касается воды бирюзовым крылом и травит ее духом мщения, опасно пить ту воду, той водой разве что кровь смывать с палаческих рук. Их песня – это глашатай, посланный карателями известить о грядущей жатве. Увешанные патронажными лентами, с автоматами в руках и гранатами за пазухой, они смеются, как маленькие дьяволы. Трое мужчин и две женщины. Их одежда строга – пиджаки у мужчин, деловые юбки и короткие куртки у женщин. Береты синьорин нарочито сдвинуты набок, как у залихватских разбойниц с большой дороги. Все пятеро громко шутят, но шутки те злы и пошлы, а глаза вовсе не веселы, глаза стреляют ненавистью. Четверым по двадцать семь лет, а пятый – их главарь, охотник на бывших полицейских и продажных шкур, Птицелов – разменял пятый десяток. Будто окутанные ореолом вседозволенности, идут они ускоренным шагом – пинают оставленные кем-то корзины на мостовой, хохочут до упаду да забавы ради так и норовят задеть прохожего. При виде их удирают невесть откуда взявшиеся морячки. Вся честная компания попутно заглядывает в переулочки, закрытые высокими стенами, – уж не притаился ли там очередной подслушиватель да подсматриватель?! Да вроде нет никого! Только пятно мокрое на земле – видать, обмочился со страху подслушиватель да подсматриватель! Ха-ха-ха!! Много энергии и задора в беспечных карателях, и не скажешь им ничего, все знают – Задиры Птицелова есть гнев народный, есть палачи, ниспосланные казнить чернорубашечников. Они отличаются неоправданной жестокостью; ходят слухи, что после казни начальника полиции Задиры отрубили тому голову и всю ночь гоняли ее, как мяч, на пустыре, промачивая горло граппой и надрывно распевая любимую песню. Но сами они зовут себя «защитниками девичьей чести» и «посланниками материнских слез». А Великий Воспитатель Лео Мирино за глаза обзывает их деревенщинами.
Карло увидел, как вдали показались пять мрачных фантомов, размытых в пляшущем мареве. Их фигуры будто выплавились адской жарой из подземелья. Но вышагивали они бодро, лихо, уверенно – ну прямо парадное шествие какое-то.
Массимо приложил руку козырьком:
– Те люди идут сюда.
– Похожи на Задир Птицелова, – прищурился Карло. – Отец говорит, что они самые страшные люди на свете. При режиме все пятеро побывали в плену и там умом тронулись.
– Мой отец о них статью писал и расхваливал, а дома сказал, что они все делают «средневеково», – ответил Массимо.
– Гм. Значит, идут за поэтом, – заключил Карло.
Но при виде этих откровенных чудовищ некий ветерок сомнений обдал его эгоцентризм и что-то шелохнулось где-то в душе. Вот только что Карло проклинал нерадивого пьяницу и готов был запустить в него камнем, а теперь от нахлынувшей детской жалости спрашивал себя: «А что, собственно, плохого сделал этот поэт?» Ведь, в сущности, он медленно помирает, заперся в вонючей комнате и пьет беспробудно. Конечно, сейчас он мерзок. Ну а если сам по себе он неплохой человек? Отмыть его, подстричь, напялить одежду поприличней и пристроить в школу – пускай учит детей грамоте. Карло и сам мечтал заняться писательством, разумеется для воспевания военных подвигов. Правда, наш поэт учил литературе дочку какого-то там полицейского… Но он же никого не сдал и тайн никаких не выдал. Да, он чудаковат, ну и что теперь – посадить всех чудаков в тюрьму? Зачем? Нет, все-таки этого беднягу следует перевоспитать, ведь «сыны Италии» борются со злом не только тумаками, получая и раздавая их, но и благородными поступками. «Пускай каждый получит по заслугам, но не сверх этого!» – озарило Карло. Его идеалы сдвинулись с мыса Твердой Правоты. Сегодня он уже уловил отголосок иного мировосприятия в задумчивом лице Массимо и почувствовал ужас несчастных людей под плитами. Все говорило о том, что перед ним приоткрывается занавес – показывается жизнь как она есть и становятся видны иные точки зрения, и ему, до мозга костей идеалисту, вдруг стало интересно, а что же там. Что там еще кроется за бравадой взрослых? Ведь ясно же, как божий день ясно, что взрослые что-то скрывают, зачем-то что-то утаивают, недоговаривают. От них только и слышно: «Подрастешь – поймешь». Похоже, они считают детей глупцами, хотя, если разобраться, многие из них сами люди недалекие, иначе к чему этот донос на ни в чем не повинного человека? Зачем это сделала Валентина? Из-за денег? Но старушки-сплетницы утверждают, что хорошие награды дают только за сведения о «больших шишках». Значит, что-то еще толкнуло ее на донос? Или же люди совершают подлости просто так, из какого-то азарта? Но тогда грош цена таким людям. Они подонки!! Нет! Нужно объяснить это Задирам.
– Они же могут его расстрелять, – объявил Карло.
– Могут, могут, – закивал Массимо. – Хотя по мне, так он заслуживает просто подзатыльника, ну и вино у него отобрать неплохо бы.
– Мы должны что-то сделать… иначе… – Карло подскочил к решетке и забарабанил по ней кулаками. – Эй! Гражданин поэт!! Эй!
– Чего опять?
– За вами идут.
– Кто?
– Задиры.
– Задиры?
– Да проснитесь вы, наконец! – призвал Карло. – На вас донесли, что вы учили какую-то дочку, и за вами уже идут.
– Брось это все. Неужели ты думаешь, что я боюсь? Ха! Да черта с два!! – Поэт икнул. – Да плевать я хотел! Да пошли вы все! Без Чечилии…
– Но надо что-то делать, – настаивал Карло. – Так нельзя.
– Карло, – сказал Массимо.
– Вы тут сидите…
– Карло! – крикнул Массимо.
– Да что?!
– Они уже здесь.
Карло обернулся.
Пять бравых боевиков неторопливо миновали сухой фонтан. Это были скорее конторские служащие, нежели кровавые мстители, и несоответствие образов навевало жути. Карло бил озноб, кровь отхлынула от лица – он смотрел в глаза смерти. Свою смерть он всегда воображал геройской, при свершении подвига. Но смерть, что несли Задиры, была иного характера, она была бюрократкой, не желающей разбираться, кто прав, кто виноват, и уж тем более полировать процесс расправы театрализацией, ее задачи – выполнить план, расписаться в разнарядке, захлопнуть папку. Судя по рассказам, эти люди – последние представители ранних, безжалостных трибуналов. Разумеется, расправы продолжались, но делалось это не так топорно, все же теперь работали суды и новое правительство старалось во всем разобраться. Однако иногда то тут, то там выстрелы звучали.
Увидев мальчишек, Задиры стихли. Самый старший из них, Птицелов, снисходительно заговорил с Карло:
– Как дела, старина? – Слова дружеские, но металлический тон с налетом угрозы над каждой буквой и вкрадчивым голосом холодил кровь в жилах.
Да и вид Птицелова доверия не внушал: высохший, как урюк, черноволосый долговязый тип с острыми чертами лица соборной гаргульи. Перебитый нос жадно втягивал воздух и сопел, от частого дыхания его грудь вздымалась и опускалась, будто он трудился на скотобойне и вышел на перекур. Голодный взгляд черных глаз и уголки губ, приподнятые в натужной улыбке, рисовали карикатурную гримасу. В руке он сжимал автомат.
Карло попятился, но позади оказалась стена.
– Язык, что ли, проглотил? – засмеялась миниатюрная девушка.
Она то и дело прицокивала да оглядывалась. Ее цоканья резали слух, но личико было кругленьким, гладеньким и пухленьким, как у пупсика. Длинными ресницами она хлопала часто, как стрекозка крылышками. Девушку звали Розалинда.
Карло вдохнул и сделал шаг вперед. Страшно, но ударить в грязь лицом и забояться – еще страшнее. Стой до конца, стой на своем, как учил отец.
– Соратники, – сдержанно обратился он к Задирам, – я только хотел сказать, что тот человек, что… что сидит в той комнате… тот человек, за которым вы пришли… он… он обычный пьяница, не более того… Вот.
– Какой милашка! – захлопала в ладошки Розалинда. – Ты защищаешь его? А кем он тебе приходится? Дядюшкой?
– Нет… но он… он несчастный человек, вино сделало его… его…
– А ну-ка, придумай словцо, а то! – погрозила пальчикам пупсик. – Ты сказал: «Вино сделало его…» Кем сделало?
То ли от жары, то ли от ужаса пот лил с головы Карло градом. Он вытирал мокрый лоб, стараясь не смотреть на убийц. Дыхание перехватывало, удушье затягивало шею мертвой петлей все туже и туже. Впервые он столкнулся с таким проявлением жизни, о котором ранее не задумывался. Эти люди не были драчунами, как «дети дуче», – это были душегубы, без благородства и стремления к справедливости. Они были проявлением сил демонических, бездушных.
– Безумцем? – пожал плечами Карло.
– Тц-тц-тц-тц, – закачала головой пупсик. – Оправдываешь прихвостней чернорубашечников. Ай-ай-ай. А ведь такой симпатичненький. – Она умолкла.
Сердце Карло забилось, как синица в силках. Что это значит? Над ним вершат суд? Они предъявляют обвинение? Куда он влез? Соленый пот скатился до губ, и его привкус напомнил привкус недавней крови, пролитой в бою с «детьми дуче». Где-то вдалеке мальчик уловил собачий лай, гудок поезда, птичье щебетанье, но эти звуки медленно отдалялись, тонули в асфальте, подплавленном жарой. В ушах будто кто-то бил подушкой в запертую дверь, дышать становилось все труднее и труднее. Боковым зрением он заметил смотрящее в его живот дуло автомата, и от волнения на глаза начал опускаться всепоглощающий мрак.
– Как пыжится-то, как пыжится, а, малец. Хо-хо!! – нарушил тишину приземистый толстячок с жирненькими бочками, выпирающими из пиджака.
В городе беда с продовольствием, но, видно, этот обжорка нашел-таки кормушку. Лицо его было красным, с треснувшими губищами, а голос глубокий и певучий, как у запевалы-затейника.
– Ты, видно, юноша, считаешь, что если человек был учителем при режиме, то наказания не заслуживает? Молчи, молчи, бога ради, ни слова, юноша, ты и так ведешь себя подозрительно. Но я тебе так скажу: все эти мрази должны сдохнуть! Вот глянь на эту чудесную девушку, да-да, на эту хрупкую синьорину. – И толстячок показал на вторую даму в их компании. – Ты заметил, что с ней? А у нее глаза одного не хватает: нелюди, чьих детей воспитывал поэт, вырезали его и пару пальцев оттяпали, а ведь она тоже была учительшей.
Лицо учительши, с ввалившимися щеками и впалым глазом, – лицо покойницы: неподвижное, окоченевшее. Лишь уцелевший бирюзовый глаз был живым и глядел зорко и свирепо – такая застрелит без раздумий. Именно ее автомат изучал Карло.
– Довольно болтовни, – загудел низким басом детина, самый высокий и широкий в компании Задир. – В сторону, мелюзга, мы не за вами пришли.
– Пф! – фыркнула пупсик. – Но ведь мальчик отстаивает свою правоту. Это так интересно, пускай продолжает.
– Ромео прав, – сказал Птицелов. – Пустые разговоры. Ты что – один из «детей дуче»?
Воцарилась тишина.
«Что он сказал? Пускай повторит! Вот я его сейчас!!»
Карло не мог этого стерпеть, и страх убрался восвояси: они покусились на святое. Никаких компромиссов! Сжав кулаки, он шагнул к главарю с твердым намерением врезать тому по роже, а там будь что будет. Но Массимо ухватил его за локти и запричитал:
– Нет, синьор, мы зовемся «сыны Италии». Мой отец – Акилле Филиппи, тот, что выпускал подпольную газету, а его отец – Роберто Кавальери Сокрушитель.
– Мерзавец! – разразился Карло, удерживаемый руками друга. – Как ты смеешь звать нас «детьми дуче»? Ух я тебе…
– О! Ребята, да-да, ваши родители мне известны, и мое им почтение, – сказал гаргулья. – Но… – понизил он голос, – лично для меня… как бы вам это сказать… в общем, Роберто славный парень, но он больше не с нами, он же вроде как подался в чиновники, и господин Филиппи отошел от борьбы и работает в спортивной газете. Поверьте, я уважаю ваших отцов, но… – Птицелов приблизился к Карло так близко, что тот унюхал вонь застарелого табака и дерьма из его рта. Главарь заговорил зловещим шепотом: – Но если вы сейчас же не уберетесь подобру-поздорову, я буду вынужден записать вас в предатели. – Затем он выпрямился, с хитринкой осмотрел стекавшихся к ним зевак и громко произнес: – Простите, я, должно быть, ошибся. Теперь можете идти, ребята.
Карло заметил пытливые взгляды тетушек и дядюшек, столпившихся вокруг сценки, – им подавай зрелища, в суть они не вникают. Так было и так будет из века в век.
– Карло, – шепнул Массимо, – пойдем, мы ничем не можем помочь. Ты молодец, я горжусь таким другом. – Потянув Карло за плечо, он увел его с поля несостоявшегося боя.
Они остановились подле дворняжки-бездельницы. Карло трясло, сердце все билось и билось, норовя пробить брешь. Ледяной страх все еще не отпускал, но тем не менее Карло был рад вмешательству Массимо: если бы тот не выступил в самый ответственный момент, то наломал бы он дров, ух-ху-ху! Да уж, вот так приключение! Так ведь можно и пулю схлопотать. Но поэта было жаль, а мальчишкам оставалось только наблюдать.
– Ваше имя, гражданин? – спросил Птицелов, обращаясь в темную пустоту.
– Поэт Леопарди, – ответил мрак.
– Вздор! – запищала учительша. Голосок ее был тонкий и пронзительный, как у судейского свистка. – Леопарди отдал Богу душу еще в том веке!
– Дурни! – парировал поэт. – Он бессмертен! Искусство бессмертно! Во мне живет и Леопарди, и Петрарка.
– Гражданин, – продолжил Птицелов, – вы подтверждаете, что были репетитором у дочери начальника полиции Милана, ярого почитателя Муссолини, Альфредо Майораны?
– Да. И что с того?
– И вы, зная о его деятельности, не предприняли мер к его устранению?
– Но я не солдат. А сами-то вы, уж простите, не имею чести знать вашего имени, сами-то вы, сами-то…
– Я бы устранил его, как истинный патриот Италии, если бы у меня имелась возможность, – уверил Птицелов.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?