Текст книги "1970"

Меня разбудили словами: «Эй! Вставай!», и через минуту я уже шел по коридору следом за санитаром. Он меня привел к некоему кабинету, оставил сидеть на скамье, очень похожей на садовую, и велел ждать, когда меня вызовут. Я откинулся на спинку скамьи и погрузился в нечто среднее между забытьем и бодрствованием. Эдакое состояние транса, когда поднять подняли, а разбудить-то и забыли.

С полчаса сидел, не меньше. Очнулся, когда меня тронула за плечо довольно-таки симпатичная девушка в белом халате – то ли санитарка, то ли молодая врачиха. Практикантка, наверное, их всегда по больницам целые стаи. Мне было предложено пройти за ней следом, и я вошел в обычный медицинский кабинет – столы, приставленные друг к другу, клеенчатая кушетка, накрытая простыней. Ничего нового и необычного – если ты видел хотя бы один медицинский кабинет, то знаешь, как выглядят все другие.

В кабинете находились пожилая женщина лет шестидесяти или больше, худощавая, в очках с толстыми стеклами, и мужчина лет сорока, импозантный, с испанской бородкой, в очках с золотой оправой. И как бы эти очки не были просто для блезира – не похоже, что стекла с диоптриями. Для красоты таскает, для солидности.

– Здравствуйте! – поприветствовал я присутствующих и посмотрел по сторонам, чтобы определиться, куда сесть. Или лечь – на кушетку, например. Кто знает, как у них тут принимают больных?..

– Здравствуйте! – ответил импозантный мужчина, с интересом глядя на меня, как энтомолог на редкую бабочку. – Присаживайтесь на стул, вот сюда. Я заведующий отделением, звать меня Михаил Петрович. Это ваш лечащий врач – Зинаида Михайловна. Сейчас мы с вами поговорим и уже тогда приступим к лечению. Но вначале, пожалуйста, разденьтесь.

– Совсем? – как-то глупо спросил я, внезапно вспомнив, что на мне нет трусов. – У меня трусов нет. И боюсь, мой вид не доставит удовольствия этой милой девушке, – кивнул я на «санитарку», копающуюся в бумагах за столом в углу комнаты.

– Кто ему выдавал барахло? – резким, звучным голосом спросила Зинаида Михайловна, взглянув на порозовевшую девушку. – Чего трусы-то не дали? Вечно у вас бардак! Разденьтесь, пусть краснеет! Не знаю ни одного зафиксированного случая гибели женщин от вида мужского члена.

– Ха-ха! Вечно вы, Зинаида Михайловна, как скажете – хоть стой, хоть падай! – рассмеялся заведующий отделением. – Раздевайтесь, больной, не стесняйтесь. Мы все тут врачи, так что… нас не надо стесняться!

– А с чего вы вообще взяли, что я больной? – не выдержал я, криво усмехнувшись. – Вот так сразу решили, что я больной! По каким признакам это можно узнать?

– А это мы сейчас и узнаем – больной вы или нет. В любом случае, вряд ли здоровый человек будет бродить голышом по улицам города в три часа ночи! Вам не кажется?

Я хотел ответить, что мне никогда не «казалось», так как я не употребляю наркоты, но вовремя прикусил язык. Это не то место и не то время, чтобы этот самый язык распускать! Осторожнее надо быть, осторожнее! Но тут же ответил:

– А вы не допускаете, что могут быть и другие причины нахождения человека на улице в три часа ночи голышом? Например, ему могли дать по башке, ограбить, сняв всю одежду, и бросить на обочине, побоявшись окончательно добить! А человек очнулся – памяти нет, кто он есть – не помнит, где находится – тоже не помнит, как и то, каким образом в этом месте оказался. Амнезия! Умное такое слово. Частичная амнезия! И можно ли при этом считать его больным?

– Можно! – отрезал серьезный заведующий отделением. – Нормальные, здоровые люди памяти не теряют. А значит, вас надо лечить. Пожалуйста, разденьтесь, мы вас осмотрим!

Кстати сказать, в словах этого хлыща был свой резон. А кроме того – кто может переспорить психиатра? И потому я встал и начал раздеваться. Плевать мне на девицу – в конце пятого десятка тебе уже давно плевать, увидит кто-то твой член и голую задницу или нет. Главное, чтобы они были целы, а сглаза я не боюсь. Сам кого хошь сглажу. Смотри, девка, не скажу, чтобы как у негра из порнухи, но совсем даже не микропозорный. Эх, что там, впереди? Залечат на хрен, так и останется… один вид. Психушка! От них всего можно ожидать, ага…

Глава 2

– Никакого удара по башке, как вы выражаетесь, не было. Есть старые шрамы – в правой затылочной части черепа. На теле есть шрамы от пуль и колюще-режущего предмета. А также осколочные.

– Зинаида Михайловна, вы уверены? – Брови Михаила Петровича поползли вверх. – Откуда пули и осколки?! Война-то закончилась…

– И что? Он мог и ребенком попасть под пули. И осколки летели во всех, не разбирали, пацан ты или взрослый мужик. Уж поверьте, я в ранениях разбираюсь. Всю войну в медсанбате прошла, если вы забыли.

– Ну-у… конечно! – завотделением согласно закивал. – Конечно, я вам верю! Просто как-то неожиданно… мирное время, и вот – пули! Только вы уверены, что ранения получены именно тогда?

– Да кто знает… то, что им несколько лет, это определенно. Одно даже сквозное. Навылет пролетела! Чистенько так… калибр небольшой. Итак, судя по состоянию здоровья, нашему пациенту примерно сорок лет.

О как! Я чуть не закашлялся, и мне стоило больших усилий сдержаться. Может, нарочно провоцирует? Чтобы проверить, помню я или нет? Хотя… нет, серьезно говорит. Да и в самом деле – я же спортом занимаюсь и выгляжу получше многих молодых. Да и всегда у нас, Карповых, была такая особенность – мы выглядели моложе своих лет.

В юности это ба-альшая проблема! Из-за девушек. Им на хрен не нужен маленький полутораметровый пацанчик с пухлыми губками, которого так и хочется назвать Мишенькой. Это потом я начал расти, да так начал, что многие из моих друзей и знакомых свободно проходят у меня под мышкой. А тогда… В общем, мне и в самом деле не дашь больше сорока. Ну да, седой, так мало ли что? Многие седеют рано. Жизнь такая! Стригусь я очень коротко, почти наголо, так что и не видно седины. Бороду вот только отрастил, но это просто от лени. Да и жена говорит – мне идет. Мол, на Николая Второго похож. Сомнительное достоинство, конечно, – последнего царя я не уважаю, считаю его виновником всех последующих бед России, но надо признать – мужчиной он был симпатичным. Настоящий полковник!

– Явно не чужд занятию спортом… – задумчиво продолжила Зинаида Михайловна и вдруг без всякого предупреждения злодейски цапнула меня за мошонку и так сжала, что я едва не взвыл. – С мужским делом тоже все в порядке, кое-чем может даже гордиться. Все первичные признаки на месте – видишь, Оленька? А ты все себе жениха ищешь! А тут вон какой джигит! Спортсмен! Мужское достоинство на зависть! А еще – памяти нет. Ты накуролесишь на стороне, а он и забыл! И в семье тишь и благодать!

Оленька захихикала, закрыв пунцовое лицо руками, Михаил Петрович хохотнул, а я возвел очи горе – что мне еще оставалось? Стукнуть зловредную старуху по руке? Вот же старая ведьма! Да чтоб у тебя рука отсохла!

Будто услышав мои мысли, докторша меня отпустила, уселась на свое место, одобрительно разглядывая меня со всех сторон, так скульптор смотрит на изваянное из мрамора произведение своих рук. А я с некоторой досадой почувствовал, что мне сейчас стоило бы прикрыть срам хоть какой-нибудь тряпочкой. Иначе моя мужественность будет совсем уж теперь ясна. Глупо, да – на осмотре у врача! Тьфу!

Отвлечься от хихикающей Оленьки… вспомнить таблицу высот при стрельбе… мысленно собрать-разобрать СВД… Фу-у… отпустило. Чертова старуха! Хм… интересно было бы посмотреть на тебя в молодости! Небось не терялась… врачиха! Говорили, врачихи оченно любвеобильные!

– Одевайтесь! – позволила Зинаида Михайловна и, когда я судорожно натянул линялые штаны и уселся на место, серьезно и требовательно спросила: – Кто ты и откуда взялся?! Колись, дорогуша! Что за трубку ты требовал у постовых? Как ты собирался звонить жене и кто твоя жена? Где живет?

– Милиционеры что-то напутали… – напрягся я. – Ничего такого я не говорил. Сказал: как очутился на дороге, не знаю, откуда взялся, тоже не знаю. Не помню ни своего имени, ни места жительства. Ничего не помню! Вот что хотите делайте, хоть убейте – не помню!

– М-да… и что же с ним делать? – задумался Михаил Петрович. – Темная история.

– А что делать? Как обычно делать! – удивилась врачиха. – Полежит у нас месяц, понаблюдается. Что-то, может, и вспомнит… если забыл, конечно… – Она внимательно посмотрела на меня пронизывающим взглядом. – Если ничего не вспомнит, дадим ему новое имя, новую фамилию, и… гуляй, Вася! Преступлений-то он не совершил. Все, что сделал, это бродил на дороге голышом, девушек пугал. Олечка, ты бы напугалась, увидев такого типа – голышом?

– Нет, не напугалась бы! – Олечка даже не порозовела и посмотрела на меня странным, туманным взглядом.

– Вот видите – не напугалась бы! – как ни в чем не бывало подтвердила докторша. – И зря, между прочим. От странного поведения до агрессии – один шаг. Вдруг это маньяк?

– Ой, Зинаид Михалн, у нас в этом захолустье не то что маньяков, мужика-то приличного нет! Одни алкаши! – осмелела Олечка. – Замуж не за кого пойти! Или инфантилы, или алкаши! Или старички с пивным пузом!

– Кстати, Безымянный, как ты думаешь, алкоголь употребляешь? – докторша прищурила глаза. – По ощущениям как?

– Нет. Не хочу. Не употребляю! – твердо заявил я и тут же добавил: – А если бы употреблял, для Олечки бы бросил! Только чтобы ее утешить!

– М-да… похоже, что утешать баб ты умеешь, – кивнула докторша. – А как нам тебя звать? Не Безымянным же? Давай вот как сделаем: я буду называть тебе имена, а ты скажешь, на каком имени у тебя возник отклик. Вот оно и будет твоим именем.

– А если не будет отклика? – полюбопытствовал я, чисто из противоречия. Все-таки гнездится внутри недоверие и неприязнь к психиатрам. Повыматывали они мне душу на комиссиях! Однажды я взял да и ляпнул им… На вопрос: «Что вас беспокоит?» – ответил: «Жизнь». Как вцепилась в меня баба-психиатр, такая же волчица, как и эта фронтовичка, и мотала мне нервы с полчаса! «Да-а? И что именно вас беспокоит, расскажите-ка!» Нарочно мотала, сама потом сообщила. Чтобы больше не шутковал с психиатрами – а то быстро статью прилепят!

– А если не будет отклика на какое-нибудь распространенное имя, будешь ты у нас Навуходоносором. Или Ашшурбанипалом. Нравятся имена? Может, тебе Гильгамеш по душе? Или Кетцалькоатль? Так я устрою!

«Не шутите с психиатром! Чревато!» – это надо выколоть на груди и читать каждый раз, как подходишь к зеркалу для бритья. Болван!

– Я понял вас! Готов исполнять!

– Исполняйте! – приказала докторша и начала размеренно, медленно перечислять имена. Остановилась, назвав несколько десятков самых распространенных.

– Ну, на чем сердце екнуло и анус сжался? – грозно прикрикнула Зинаида Михайловна.

– Михаил! – пискнул я и тут же закашлялся, скрывая эмоции от зоркого глаза докторши. – Пусть я буду Михаилом! Мне это имя больше всего нравится. Почему-то.

– Ага. А отчество? Поехали! Михайлович… Андреевич…

И так еще минут пятнадцать. Я сдался на Семеновиче.

– Михаил Семенович. Значит, вот как тебя звать! – усмехнулась женщина. – Ну что, Михаил Семенович… утром на анализы. Олечка все примет, она дежурит. Лежишь, ешь, пьешь. И не буянишь. Задача понятна? Понятна. Из палаты выходить нельзя – ты пока в карантине. Вопросы?

– Мне бы почитать… можно мне газет, журналов? Тошно просто так лежать. И телевизор бы…

– Ха-ха-ха! – это уже Олечка. – Телевизор ему! Тут на отделение не выбьешь, а ему в палату! Ну и больной! Ну и затейник!

– Будет тебе телевизор… Баночки для кала и мочи сейчас получишь. Потом на кровь, флюорографию и все такое прочее. Обследуем тебя по полной! Газеты? Да соберем тебе газеты – «Правда», «Известия», «Труд»… все есть. Как психбольным без «Правды»? Никак нельзя!

– «Правды» нет, остался один «Труд», – задумчиво, под нос сказал я, и докторша фыркнула – явно она знала этот анекдот. Оппозиционерка?

На этом, в общем-то, наша встреча и закончилась. Обратно меня повела Оленька, и я рассмотрел ее во всех подробностях. Ну… почти во всех подробностях. Приятная девочка – ладненькая, спортивная, не толстая, но и не тонкая. Крепенькая, вот так можно сказать. Такими бывают акробатки или танцовщицы рок-н-ролла. Худышками их точно не назовешь. Вот и Оленька была такой, насколько позволял судить больничный халат. Один раз даже, когда проходили мимо окна, солнце осветило ее с ног до головы и просветило насквозь халат, сделавшийся полупрозрачным. И я, старый кобель, которому она в дочки годится, с удовольствием и некоторой тоской разглядел и тонкие трусики, и отсутствие лифчика. Нескромно с моей стороны и глупо – что у меня может быть с ней? Старый, седой, полусумасшедший мужик и молодая, красивая (а она красивая, да!) начинающая докторша. Что у нас может быть общего, кроме этой больницы? Ничего.

Но помечтать-то можно? Тем более что я уже с неделю не занимался сексом. То я занят, желания нет, то жена умоталась и на все разговоры отвечает только: «Спи! Спи давай!» А подкрадываться и решать вопрос с ней со спящей – как-то и стремно. Вроде как с искусственной женщиной – от спящей почти никакого отклика, дрыхнет себе, и все тут! Никакого интереса. Я же не некрофил, в конце-то концов! Мне нужна страсть! Стоны, крики, извивающееся в объятиях тело – тогда и мне вдвойне приятней.

Кстати, а нормально ли это – я еще и суток не пробыл в этом времени, пережил дичайший стресс, можно сказать – заново родился, и первое, о чем думаю, – как бы взять вот эту девушку да… взять. Может, я маньяк? Нет, верно сказал Михаил Петрович – это сумасшествие. Я сумасшедший!

А все-таки странно на меня поглядывала девчонка. Не как на пациента. Ну да, я стоял голышом в пяти метрах от нее, так что с того? Это мужчины возбуждаются от вида голых особей противоположного пола, а женщины… Хотя… почему бы и нет? Я вроде не урод и в хорошей форме. Почему бы двадцатилетней девочке не заинтересоваться мной как мужчиной?

Мечтатель. Чертов мечтатель! Да кому я нужен такой – седой, битый жизнью? Синдром Мао, так я это называю. Говорят, его обкладывали четырнадцатилетними девочками, грели холодеющее старое тело. Чтобы он высасывал у девочек молодость и здоровье. Упырь.

Может, в этом что-то и есть. Ведь не зря же старые олигархи разводятся со своими женами, с которыми прошли огни и воды, и женятся на молодых девках. Может, подсознательно считают, что так продлят свою молодость? Впрочем, скорее всего, они идиоты.

– Оленька, прости за глупый вопрос: а куда мне делать свои делишки? Туалета-то нет! А выходить мне нельзя, не пускают!

– А в горшок! – мило улыбнулась Оленька. – Санитары потом вынесут! Пока нельзя, да. А газет и журналов я вам принесу! А может, книжку еще? Принести книжку? Я с собой на работу брала, на дежурство. Уже прочитала. «Трудно быть богом» называется.

– Если не трудно, принеси, – кивнул я, сдержав вздох. Ведь я знал эту книгу почти наизусть. Почитай, вырос на ней.

Увы, испохабили ее людишки. Фильм сделали по ней такой, что режиссеру хочется дать в морду. И немного его жаль. В страшном мире он жил, в ужасном мире – вокруг грязь, грязь, грязь… а в грязи копошатся люди-уроды. И только герой – постоянно пьяный, но хороший – возвышается над уродами весь такой в грязно-белом. Я не смог смотреть ЭТО. ЭТО оскорбление, извращение моего любимого романа.

Оленька сдержала слово. Принесла мне кучу газет – здоровенную стопу, из «Красного уголка», наверное. Что такое «Красный уголок»? Старшее поколение помнит. Это такая комната, где висели плакаты-призывы к наилучшему социалистическому труду и лежали пачки-подшивки идеологически выдержанных газет типа «Правды», «Труда», «Известий». Читать их можно было только на последней странице – только там могло проскочить что-то интересное. Да еще на первой – там печатали всяческие указы. В остальном – пропагандистские статьи, битва за урожай и репортажи с полей сражений с мировым капитализмом. Эти газеты, рупоры власти, использовались обычно совсем не по назначению. Например, у родителей в селе в деревянном сортире на гвоздике висела пачка нарезанных на четвертинки этих газет. Тогда как-то не задумывались о том, что в типографской краске содержится свинец, способный вызвать рак прямой кишки. Возможно, потому у нас и не было рака прямой кишки. А стоит о нем только задуматься…

Я почитал газеты, убеждаясь в том, что не ошибся и что не являюсь объектом тупого и дорогостоящего розыгрыша. Все верно – я в 1970 году, и сейчас третье июня. Начало лета. Из газет я почерпнул, что вся страна готовится к столетию рождения Ленина, а посему упорно трудится, дабы встретить… обеспечить… превзойти… и так далее. А больше в газетах по большому счету ничего и не было. Ну, вообще ничего! Даже удивительно, по контрасту с 2018 годом, когда любое новостное СМИ расскажет тебе о чем угодно, по крупинкам собирая новости со всего мира. Здесь этого не было совершенно. Суконный язык, суконные слова, фразы, предложения. Не СМИ, а всего лишь агитационный листок – вот что такое нынешняя газета.

М-да… отвык я уже от такого. Совсем отвык! Заново придется привыкать. «Здесь вам не тут, чтобы – вот!»

Закончил чтение газет поздней ночью. Больница уже спала, вокруг было тихо – и в гулких коридорах, и за окном, где днем шумели деревья, раскачиваемые ветром. Небеса вроде как грозились наслать дождь, а сейчас уже все стихло.

Я подошел к окну, уткнулся головой в стекло и стоял так минут десять, вглядываясь в темноту парка, будто пытаясь прозреть свое ближайшее будущее. И виделось оно мне не шибко хорошим. Да и с чего ему быть хорошим? Как мне, добивающему пятый десяток, заработать в этом чужом мне мире? Заработать и деньги, и социальный статус?

Пока что у меня не было ответа на этот непростой вопрос. Ну что я умею делать? Кроме как графоманить? Драться. Стрелять. Машину водить. Что еще? Ни-че-го! Мешки только если таскать. Но это все могут. И таскание мешков меня никак не прельщает.

Я не знаю точных мест, где закопаны клады. И даже если бы знал – куда с этим самым кладом пойду? Только если в милицию – сдавать. Хоть 25 процентов дадут. А если начну искать покупателей, меня или попытаются кинуть, или сдадут ментам. А скорее – и первое, и второе сразу. Я ж не наивный мальчик, знаю жизнь.

Тогда что мне остается? Единственный вариант – зацепиться за жизнь и делать то, что я делал на протяжении нескольких последних лет, – писать фантастику! Ей-ей, здешний народ еще слыхом не слыхивал о фэнтези! Если не считать Толкиена, конечно. Но я не знаю, кто-то уже его перевел на русский язык? Издали его в СССР? Сомневаюсь. Точно не помню, но впервые его издали у нас, по-моему, в девяностые… дай бог памяти. Но, может, и раньше. В семидесятые советские фантасты обычно писали или про космос, который бороздят корабли развитого коммунизма, либо про американских шпионов, строящих козни славным советским ученым. А вот сказок для взрослых не было! И если взять сюжет моих прежних книг, обработать его в рамках соцреализма и социалистической морали, можно стать настоящим советским писателем! А это и деньги, и статус, и бесплатная квартира, и оплаченный творческий отпуск в доме отдыха писателей. Это все, что нужно для безбедной жизни!

В 2018 году средний писатель зарабатывает меньше ассенизатора. И котируется примерно так же. Ничтожество. Графоман, который («сволочь какая!») хочет денег за свои измышления и не желает отдавать свои тексты бесплатно.

В советское время писатель – это Величина. Он обязательно состоит в Союзе писателей, и потому никто не может его законопатить на зону – за банальное тунеядство. Да, помню – в советское время была такая уголовная статья, и, если верно помню, судили по ней поэта Бродского. Которого, кстати, я не очень-то и люблю. Есенин – это да! Или Гумилев. А вот Бродский – не очень. Впрочем, это все вкусовщина… наверное. Если только король не голый… Но я вообще отличаюсь дурным вкусом. Например, не люблю Достоевского…

Улегшись спать, еще долго не мог заснуть. Может, потому, что выспался днем. А может, потому, что у меня уже давно график не такой, как у всех людей, – дома я вставал в десять-одиннадцать утра и ложился в три-четыре часа ночи. Ночью хорошо работается. Никто не мешает – не топает, не вопит, не требует странного. Пиши себе да пиши…

Еще бы платили побольше, а то совсем уж труба дело. Я-то еще как-то выживаю, потому что пишу неплохо, умею интересно писать. А вот коллеги с текстами послабее – те уже совсем в заднице. Неинтересны издательствам их книжки. Вернее, не издательству не интересны, а читателям. Не покупают. А раз книги не продаются – значит, издательству такие писатели не нужны. Закон рынка, однако…

Кстати, а может, уже и начать писать? А что – попросить бумагу, авторучку и писать себе потихоньку! Вот только беда – разучился я писать вручную. Совсем разучился. На компьютере печатал, и только так. Вот если бы на печатной машинке… Это не совсем то, но все-таки похоже.

Или надо тренироваться в написании авторучкой. Возьму какой-нибудь свой сериал, например про Найденыша, и попробую его повторить. А может, что-то другое напишу – сюжетов море! Тут ведь вот какая штука – если бы я помнил свои книги дословно… переписывал бы, как из файла, – тогда другое дело. А так получится, что я пишу книгу заново. И какой тогда смысл в тупом повторении сюжета? Даже хуже будет – стану вспоминать, что было написано в изданной книге, и заторможу написание. Нет уж… по-другому сделаю. Так сделаю, чтобы было идеологически выдержано в стиле соцреализма. Покажу разнузданный капитализм или средневековое зверство иного мира. И все будет отлично! Уверен – будет!

С тем я и уснул.

Спал я хорошо, спокойно. Ничего не снилось, и, когда утром меня разбудила Оленька, чтобы отправить на анализы, проснулся бодрым и здоровым, готовым к великим свершениям. Я умный, пока что здоровый и молодой телом – неужели, зная будущее, не смогу занять в этом мире достойное положение?!

С этими позитивными мыслями я отнес баночки с отвратительным содержимым туда, куда мне сказали отнести. Затем мной занялась не первой молодости дебелая женщина, безжалостно вонзившая в мой палец острую стальную занозу.

Вот чего я ненавидел всю свою жизнь – так эту пыточную процедуру! Ненавидел и боялся! Что дама и заметила, отпустив пару шуточек о здоровенных мужчинах, которые боятся крови.

Дура! Я не боюсь крови! И видел ее столько, сколько тебе и не снилось! Видел раздавленных гусеницами БМП людей в Афгане. Видел в Чечне литовскую снайпершу, кишки которой были разбросаны по кустам! Почему разбросаны? Да был у нас один… Гинеколог его кликуха. Выкупили его из зиндана за два комплекса ПВО «Стрела». Так вот он ненавидел этих снайперш, их называли «белые колготки», прямо-таки лютой ненавистью. Поймали одну «на горяченьком», так он ее подорвал, да так подорвал, что и вспоминать паскудно… Гинекологом его после того и прозвали.

Но никто его не осудил и никто не донес начальству. Она ведь как делала: подстрелит одного нашего не до смерти, а когда его начинают спасать – валит остальных, спасателей. Тактика такая… Ее спецназ взял, едва успели. Выследили. Жесткая телка была. Только материлась и проклинала перед смертью.

Флюорография – «не дышать!». Рентген не стали делать – а смысл какой? У меня что, сломано что-то? А вот флюорография обязательна – вдруг у меня туберкулез. Перезаражу всех на хрен.

Обратно меня вел санитар, Оленьки уже не было. Видать, сменилась со службы. Скорее всего, послезавтра появится.

Так что без лишних разговоров привели меня в мою комнату, где я и успокоился на кровати, вперив глаза в потолок и обдумывая дальнейшие шаги. С чем и задремал – такое интенсивное обдумывание ввергает в сон, особенно когда знаешь, что у тебя впереди полным-полно времени, которое нужно чем-то заполнить.

Два дня меня никто не беспокоил. Я спал, а когда надоедало – приседал, отжимался, сохраняя физическую форму. Меня не дергали, никуда не водили, только приносили еду да водили до туалета с моим здоровенным горшком, в который я делал свои делишки. Отвратительно, конечно, – эдакий младенец-переросток на горшке, но что поделаешь? Правила такие, и кто я такой, чтобы против них бунтовать? Да и не дадут мне бунтовать, быстро на место поставят! С такой-то бабищей-врачихой!

Жесткая бабка, да. Но она мне чем-то нравится. Люблю таких жестких, мужеподобных баб. Нет, не лесбиянок каких-нибудь, а баб «с яйцами», которые мужикам сто очков вперед дадут и не поморщатся. Верю, что всю войну в медсанбате прошла. Насмотрелась небось… Сколько ей тогда было? Если сейчас, в 1970-м, ей, к примеру, лет шестьдесят… то в 1941 году ей было… Тридцать один год?! В самом соку баба! Когда уже и не девочка, знает толк в сексе, не питает никаких иллюзий, но еще сохранила фигуру и находится в самом расцвете красоты. И тут… война! Фронт!

Кстати, она и сейчас сохранила следы былой красоты. Если одеть ее получше, сделать прическу не как у старой комиссарши – получится вполне симпатичная пожилая мадам!

Что это меня… разморило? Я что, геронтофилом стал, что ли? Она намного старше меня! А мне всегда нравились молоденькие девочки, а не пожилые метрессы.

Впрочем, сексуального интереса тут совсем никакого. Вообще нет. Просто интересный персонаж. Мне, писателю, всегда нравились странные типажи. Вот и эта женщина – я бы с ней с удовольствием пообщался, поговорил бы за жизнь. И юмор у нее смешной. Может, потому смешной, что солдатский? А я привык к такому юмору – соленому, хлесткому. Солдатскому.

Через два дня появилась Оленька. Она забрала у меня «Трудно быть богом» и принесла еще несколько книжек, хотя я и не просил. Принесла Джека Лондона, Казанцева. Оказалось, она довольно-таки романтична, любит фантастику и приключения. А книжки берет в библиотеке – в той самой, областной, что в здании кинотеатра «Ударник». И перечитала много, очень много книжек, что, честно говоря, меня порадовало – люблю начитанных девушек! Нет – просто так люблю, без всяких там сексуальных мечтаний. Но, если красивая девушка еще и начитанна… нет ей равных!

Кстати, очень даже отличается от моих современниц. Спросил ее, знает ли она о Рихарде Зорге? Тут же мне чуть ли не биографию разведчика выдала! А я ведь только перед тем, как попасть в этот переплет, отправлял документы на книги в издательство по адресу: Зорге, 1. Так вот, девица на почте меня три раза переспросила, как написать это слово: «Зорги? Зорьга? Зоргив?» Я не выдержал и спросил, знает ли она, кто такой Рихард Зорге. Девица не знала. Не знала и ее коллега. И только дама постарше, начальница, сказала, что слышала такое слово, но не помнит где. Мне стало даже немного досадно. Человек-то не рядовой! Не какой-нибудь голубок из попсы! Голубка они знают. А Зорге – нет. Увы…

Оказалось, что лет Оленьке не так уж и мало. Это выглядела она совсем юной – мордашка, как у школьницы-выпускницы, небольшой рост, аккуратная фигурка спортсменки. А на самом деле ей было уже – «уже», черт побери, кто бы говорил! – двадцать четыре года. В медицинском учатся долго, шесть лет. А потом – интернатура, пока не позволят работать самостоятельно. Оленька выбрала специализацию «психиатрия». Почему – сама не знала. Нравится ей это дело, вот и все. Да и свою руководительницу она знала еще с института, где та читала лекции по специальности. Вот и перетянула ее к себе в больницу.

А родом Оленька из райцентра Красный Кут – забытой богом дыры посреди заволжских степей. Отец ее давно умер – сердечный приступ, не спасли; мать – учительница русского языка. Кстати, моложе меня. И я мог бы быть отцом этой самой Оленьки, коленки которой сейчас разглядываю… Интересно, может ли это считаться педофилией? Глупости, конечно… лезет в голову всякая чушь!

Кстати, да – она занималась спортом. Легкой атлетикой. Оттуда и ее крепкая спортивная фигурка, так соблазнительно обтянутая халатиком.

Почему не замужем? А когда было невеститься? Учеба, практики… Ну да, встречалась с парнями… но до женитьбы дело не дошло. Но оно и понятно – из глухой провинции, без связей, без денег, без квартиры. Кроме мордашки и фигурки – ничего больше нет. В городе снимает комнату в трехкомнатной квартире у одной старушки – недорого, вот и живет. А на интернатуру только что вышла – учиться еще год, и только потом будет настоящим врачом.

Все-таки открытый народ в 1970 году. Вывалила Оленька мне всю свою подноготную, чуть ли не размер бюстгальтера указала. Впрочем, я и сам вижу, какой у нее размер. Нетрудно прикинуть – не первый год живу на белом свете.

Одно мне было непонятно – ее интерес ко мне. Зачем? Я не ее возраста, не ее круга общения. В принципе – у нее вообще не было никакого круга общения после того, как она перешла в интернатуру. Одногруппники все разбежались кто куда: в терапевты, в хирурги, там престижнее. Психиатры не очень-то в цене.

Хотя… как посмотреть. Выгодная должность для психиатра – где-нибудь в психдиспансере. Справки выдавать. За мзду. А потом удивляемся, когда какой-то придурок расстрелял соседей. Или подавил прохожих машиной. Справка-то куплена! Работа в психиатрической лечебнице только для энтузиастов.

Ну… это уже мои домыслы. Из моего времени. Как у них на самом деле, я не знаю. Спрашивать же об этом Оленьку как-то и неудобно. Потому я оставил это на потом.

Само собой, мы не сидели с ней непрерывно, весь день. Она уходила, делала свои дела, работала с другими больными. Но каждый раз возвращалась, и мы снова с ней говорили обо всем на свете. Удивительно, но девочка двадцати четырех лет и старый вояка-циник вдруг обнаружили родственность душ. Так бывает. Наверное.

Я попросил Олю принести мне общие тетрадки и авторучку, мол, возникло у меня вдруг желание кое-что написать. Она пообещала, даже не спросив, что именно я собираюсь писать. А я говорить не стал. Потом как-нибудь. И кстати, Оленька сообщила, что теперь постоянно будет работать только в день – раньше она подменяла врача, хотя по большому счету это запрещено. Нельзя интернов ставить в ночные дежурства. И вообще нельзя подпускать к больным с тем, чтобы интерны ставили диагнозы и лечили. Но, как всегда, врачей не хватает, и приходится идти на нарушения. Хотя тут, в психушке, это не так уж и важно. Не хирургия все-таки и не терапевты. Жизнь спасать не придется.

Так у нас и продолжалось с неделю – я читал книги и писал в тетрадку, сосредоточенно нарабатывая навыки ручного письма. Оля приходила в палату, рассказывала мне о своей жизни, я же… я слушал и думал о том, что очень хочется ее поцеловать. И при этом совершенно точно знал: как только я такое сделаю, тут же наша дружба и закончится. Не знаю, почему я так решил, но… вот знал, и все тут!