Текст книги "Десятый самозванец"

– Да ты, что Тимоша, какая баба? – остолбенел тот. – Бежать нам нужно! А, если зайдет кто?

– Эт-то, точно, – с сожалением согласился Тимофей, отворачиваясь от женщины. Но та, на свою беду, решила проснуться.

– Парни, а чё тут деется-то? – приподняла пьянчужка голову и обвела двор мутным взглядом. Увидев тела, заорала хриплым с перепоя голосом: – Ой, лихоньки!

– Ах ты, курва, старая, – мгновенно повернулся Акундинов к бабе, хватая ее за горло. – Молчи, дура!

Насмерть перепуганная баба утробно пискнула и вытаращила глаза.

– Так вот, молча и лежи… – буркнул Тимоха, отпуская бабу. – Смотри у меня… – показал ей кулак, – язык выдеру!

Та продолжала таращиться, напустивши от испуга лужу…

– Да ладно, – примирительно сказал Костка, подходя поближе. – Никому она не скажет.

– Ну, живи, тогда, – разрешил Тимофей, отходя от бабы. Подобрав саблю, стал чистить ее о кафтан убитого Федота.

Побирушка успокоилась, решив, что убивать ее не собираются:

– Не боись, парни. Никому ни словечка не скажу, – пообещала она. – Я, как рыба об лед… Ничего не видела, ничего не слышала и, знать ничего не знаю… Только, – умоляюще попросила она, – поднес бы ты винца зелененького. А то, что-то мне совсем тошно.

– Поднесу уж, – согласно кивнул Акундинов и велел Конюхову: – Дай ей хлебнуть…

Костка, откупорив фляжку, подал ее бабе. Та, с довольным видом присосалась к горлышку и сделала один длиннющий глоток, потом, второй, третий…

– Хватит, хватит, – забеспокоился Конюхов, отбирая баклагу. – Ишь, присосалась-то, как пиявка к голой жопе.

– Хлебнула? – спросил у бабы Тимофей. – Куда же в тебя и влезает?

– Ух, красота! – довольно заулыбалась пьянчужка, показывая редкие зубы. – Теперь, можно бы и мужичка… Как, парни? Может, еще глоточек дадите, дык я бы вам обоим и дала…

У Акундинова, от одного вида ее щербатой пасти с гнилыми зубами, всякое желание улетучилось.

– Да, пошла бы ты… полем, да через ясный пень… – буркнул он.

– Ты, Тимошенька, мной-то не гнушайся, – захихикала баба, – а то, гляди, потом-то, может и такой у тебя бабы не будет. Вспомнишь меня, Катюху-то, сла-а-день-кую!

– Вспомню-вспомню, – кивнул, было, Акундинов, уходя, но спохватился. – Имя-то мое, откуда знаешь?

– Дык, когда пил ты давеча, с Федотом, дык и услышала, – преданно посмотрела пьяная шлюха. – А потом, что было, не помнишь, разве? Я же тебя, хи-хи, когда ты в кости-то продулся, вместе с Федотом да цыганом и удоволивала. Ты, не сумлевайся, я молчать буду, особливо, если ты мне еще глотнуть-то дашь. Хошь, на кресте поклянусь?

– Ну, поклянись, – согласился Тимофей, напрочь, не помнивший – когда это они успели «удоволиться»? – А крест-то у тебя есть? Али, пропила?

– Да как можно-то? – возмутилась женщина. – Вот, гляди, – вытащила она из-под ворота крест на кожаном ремешке… Вот, мол, крест святой, что никакого убивцу Тимошку-приказного я не видела! Поклястся, а?

Кажется, бабу, «догнало» с пары-то глотков и, теперь она уже не соображает, что говорит. Да такая клятва – хуже любого оговора!

– Дай-ка, крест я твой гляну, – наклонился к ней Акундинов и, взяв ремешок обеими руками, потянул на себя, затягивая его на прыщавой, давно не мытой шее…

Душить Тимофею еще не приходилось. Потому, баба захрипела, задергалась и вцепилась зубами в его руку. А тут еще и придурок, Костка, – подскочил и стал оттаскивать друга от бабы, отчего прелый ремешок натянулся, как струна, а потом лопнул…

Недодушенная баба упала на спину, откашливаясь и отплевываясь. Конюхов, не удержавшись на ногах, повалился на спину, увлекая за собой Акундинова. Разъярившийся Тимоха, вырвавшись из захвата приятеля, обернулся и ударил того кулаком в зубы. Потом, озлившись, выхватил саблю и, полоснул клинком по бабе один раз, потом другой, третий…

– Тимоша, Тимоша! – испуганно кричал Костка, хватая его сзади поперек туловища. – Опомнись, да что же ты творишь-то? Ты же ее насмерть, уделаешь!

Акундинов, попытался стряхнуть с себя друга, но тот держался, как клещ. А не удержался бы, так еще и неизвестно – а не полоснул бы и его, в горячке?

– Ладно, ладно, – забормотал Тимофей, успокоившись и уронив саблю. – Все!

Костка помедлил, но руки разжал. Потом, не замечая разбитого рта, проворно пробежал по дворику и выглянув за угол, стал подбирать фляги:

– Утекать надо! И, побыстрее, пока кто-нибудь не нагрянул! Стрельцы зайдут, да увидят такое, так они и спрашивать не будут, а просто возьмут, да и пальнут в нас обоих! – Дай-ка, сюда, – взял Акундинов одну из баклажек и, основательно приложился.

– Тимоша, ну, давай же быстрее. Увидит кто! – в нетерпении перебирал ногами Костка, торопя друга до тех пор, пока тот не прыгнул в седло…

Оставив лошадей во дворе, приятели вошли в избу и уныло расселись по разным лавкам. Осенью вечер наступает быстро и, очень скоро, за слюдяным окошечком стало темно.

– Зябко, чего-то, – поежился Конюхов. – Может, печь истопить?

С утра, ни тот, ни другой не соизволили это сделать.

– Топи, – равнодушно отозвался Тимофей.

Константин сбегал во двор, притащил охапку поленьев и быстро разжег печку. Сразу же стало веселее. То ли – от тепла, то ли от – света пламени, то ли – от гудения в трубе…

Костка, присевши около устья, стал любоваться пламенем, подкидывая, время от времени поленья. Друзья молчали…

– Тимоша, а у тебя весь кафтан в крови, – прервал молчание Конюхов. – Теперь ведь, и не отстирать…

Акундинов, молча снял с себя кафтан и, особо не раздумывая, бросил его в огонь. В избе сразу же запахло паленой шерстью.

– Ты чего это? – удивился Костка. – Крепкая одежа-то…

– А, на хрен, – отмахнулся Тимоха. – Кафтан-то старый, отцовский. В сенях висел, на гвозде. Уж не знаю, как хмырь-то его не углядел. Мой-то, тут, под лавкой лежит. Этот-то я нарочно надел, что бы выбросить, если, что…

Акундинов вытащил собственный кафтан, встряхнул его и надел на себя.

– Ух ты, а хитер-бобер! – восхитился Костка. – Я бы до такого не додумался…

– Ладно, – вздохнул Тимофей. – Тащи фляжку, что ли. Выпьем – за упокой душ, убиенных.

Когда сели за скудный стол, налив водку в уцелевшие щербатые кружки и молча, не чокаясь, выпили. Конюхов, захрустев луковицей, обнаруженной в углу, спросил:

– А бабу-то? Может, не стоило убивать-то? Жила бы себе, пьянчужка, да жила… Чего ты ее сразу, душить-то кинулся? Да еще и мне, вроде бы, зуб вышиб, – вспомнил вдруг Конюхов и, сунул палец в рот. Внимательно перетрогав все зубы, радостно сообщил: – Не, не вышиб! Так, расшатал только, так ничего, врастет!

– Думаешь, не разболтала бы баба? – хмыкнул Тимоха.

– Ну, а коли, и разболтала бы, – попытался поспорить Костка. – Кто бы ей, пьяной-то б… поверил? Да с ней бы и разговаривать-то никто бы не стал… Хотя, – задумался он. – Ежели бы, ее на дыбу вздернули, да вдругоряд по три кнута, то и поверили бы… Так это, – укоризненно мотнул он давно не чесаной башкой, – ежели, сама бы она в Разбойный приказ пошла.

– Дурак ты, Константин Евдокимыч, – беззлобно выругал Тимофей друга.

– А чего, сразу дурак-то? – обиделся Костка, уязвленный непривычным обращением с «вичем».

– Ты что, о шайке-то Федотовой забыл? Они же, на мертвяков-то на своих наткнуться, да искать будут – кто же атаманов-то порешил? Не токмо бабе пьяной, а лешему в шерсти поверят.

– Это точно. Нас бы с тобой и в Разбойный приказ бы никто не повел, – пригорюнился Конюхов. – Так бы зарезали бы, да под забором бы где-нить и схоронили… Да ладно, если бы только зарезали. А то, изувечили бы, а уж потом и прибили, а ошметки бы на помойку выкинули, псам на радость…

– А ты-то тут при чем? – удивился Тимофей. – Ты, что ли, атамана-то рубил?

– А вот теперь – ты, дурак, Тимофей Демидыч, – фыркнул Костка. – Они, что, разбираться бы стали? Кто, цыгана-то с Федотом из кабака вызывал? Ась? Или, не узнали бы они, что я у тебя в доме живу? А где ты – там и я.

Крыть было нечем. И впрямь, никто бы разбираться не стал…

– Давай-ка, еще по одной, да на боковую, – скомандовал Тимофей, не слушая просительного вопля Конюхова. Пить ему сегодня больше уже и не хотелось. Да и вообще, ежели, разобраться, то все беды у него шли как раз от той злополучной чарочки, которую он выпил в кабаке. Ну, ладно, пусть не одну… Как же бы вообще, бросить-то это дело? Ну да, зарекалась ворона, навоз клевать, но до сих пор клюет…

Утром, хмурый Константин стал клянчить чарочку на опохмелку. Тимофей, взяв в руку флягу, стоявшую на столе, побулькал. Пусто! А помнилось, что когда укладывались спать, то оставалась еще половина…

– Вот этой бы баклажкой, да по сусалам тебя! – оскалился Тимоха на друга. – На хрен, все выжрал-то?

– Ну, так уж вышло, – заюлил Костка. – Ты, спать ушел, а мне, не заспалось чего-то.

– Вот, спать и надо было, а не водку пить…

– Да тут, собака зашла. Я ночью-то во двор вышел, до ветру, значит, а она сидит, смотрит. Черная такая, страшная…

– Подумаешь, – с недоумением глянул на друга Тимофей. – Зашла себе и зашла. Мало ли, собак бездомных на Москве, шастает? Зима скоро начнется, так поменьше будет.

– Ну, Тимоша, а откуда она взялась? – пристально посмотрел на друга Костка. – Если, во дворе у нас – ни дырки, ни щелки. Весной еще Танька новый забор велела поставить. Так там, ни то, что собака, а кошка не пролезет. А ворота я, самолично, на ночь запирал…

– Ну, значит, щель осталась. Или – ворота неплотно запер, с пьяных-то глаз.

– Да нет, – покачал головой Конюхов. Потом, помедлив слегка, процедил: – Я ведь эту собаку, видел. Ты, когда бабу-то собрался рубить, она из-за угла вышла. Я-то испужался – думал, псина пришла, а следом – хозяин идет. Ну, думаю, залает сейчас. А она, падла, только зубы оскалила, словно бы ухмыляется!

– Ты че, Костка? – нахмурился Акундинов. – Совсем, что ли допился? Где ты там собаку-то видел? Может, скажешь еще, что по двору нашему черти с вилами бегают?

Сказать-то сказал, но от Коскиных слов и самому стало как-то не по себе. Для очистки совести Тимофей вышел во двор. За ночь он покрылся свежим снежком, который к обеду должен стаять, но пока еще был ровным и, почти что нетронутым.

Акундинов осмотрел снег, но, углядев только следочки от птичьих лап, успокоился и вернулся в избу. «Сам виноват, – решил Тимофей. – Надо было флягу подальше прятать…»

Конюхов, сидел перед столом и раскачивался на скамейке, ровно юродивый. «Как бы он, неопохмеленный-то, не помер», – пожалел дурака Тимоха и, вытащив вторую, непочатую баклажку, налил другу полную кружку.

– Тяни, как хошь, – строго сказал он другу. – Но больше не дам!

– Ага, – радостно отозвался Костка, цедя водочку сквозь зубы, с каждым глоточком забывая о страшной собаке…

«Вот ведь, не было печали», – подумал Тимофей, озабоченно глядя на Коску. Сам он пить не стал и, как оказалось, правильно. Со двора вдруг раздался требовательный стук в ворота.

– Эй, Тимофей, сын Акундинов, открывай! – зычно крикнули с улицы.

– А че случилось-то? – спросил Тимофей, подходя к воротам.

– Ты, открывай, давай! А не то – ворота высадим!

Акундинов, трясущимися руками открыл калитку и во двор прошли двое стрельцов.

– Так что случилось-то? – робко спросил он.

То, что стрельцов было двое и то, что они на него не набросились и не стали вязать, обнадеживало. Ну, а кроме того, Тимофей знал, что ежели стрельцы пошли бы забирать тата, али, душегуба какого, то хотя бы у одного из них пищаль была бы в руках. А тут – ни пищалей, ни бердышей, а только сабли.

– Ну, это не наше дело, – хмыкнул один из стрельцов. – Ты, собирайся, давай. Нам тебя велено в Разбойный приказ доставить, а не разговоры водить.

– Слышь, мужики, а может, по чарочке пропустите? – робко предложил Тимоха. – У бати, у моего, царство ему Небесное, день поминовения сегодня. Батя-то мой, в стрельцах служил, пока ногу не искалечили.

– А где батька-то служил? – с интересом спросил тот из стрельцов, что был постарше.

– Вначале, с князем Пожарским ляхов гонял, а потом – в Вологде, в Таможенной избе десятником был. Тати на них напали, хотели казну отбить, где сборы таможенные, от купцов взятые, лежали. Отбиться-то отбились, да один из татей батьке по коленке топором засадил. А вот, как батьку-то искалечили, так никому он и не нужен стал, – чуть не пустил Тимофей слезу, горюя о батьке. – Вы, может, хоть в дом войдете?

Стрельцы переглянулись и кивнули. Потопав в сенях ногами, что бы сбить снег, вошли. Повернувшись к красному углу, с удивлением обнаружили, что в иконостасе только одна икона, хотя пустых полочек много… Перекрестившись, излишних вопросов задавать не стали. Может, съезжать собрались?

– Ну, да за такого-то мужика, да не грех и выпить, – кивнули оба стрельца, принимая из рук отрезвевшего Конюхова кружки.

Выпив, стрельцы сразу же подобрели. А старший, отказавшись от добавки, сказал:

– Тут, Васька Шпилькин на тебя челобитную написал в Разбойный приказ.

– «Фух ты», – с облегчением перевел дух Тимофей и спросил:

– А челобитная-то из-за чего?

– Да, грит, ожерелье ты у него взял, да и не вернул.

– Ну, Васька, ну прохвост, – покрутил головой Тимофей, – а еще – друг называется. А врать, дак как корова жрать! Сам же меня и попросил, что бы я евонное ожерелье продал! Да у меня и видок на это есть. Да, Костка?

– Угу, – согласился Конюхов, даже не понимая – в чем тут дело.

– Ну, ты тогда и видока своего бери. Он у тебя заместо ябедника[7]7
  Ябедниками в XVII столетии называли ходатаев, защищавших чьи-то интересы в суде. Говоря современным языком, ябедник – это адвокат. Видок – свидетель.


[Закрыть] будет! – присоветовал старшой. – А не то ведь, Васька-то, он, как-никак, сам в Разбойном приказе служит. Ну, да ничо, кляуза-то у Никифора. Он, хотя и молодой еще, но мужик справедливый.

… В Разбойном приказе, который москвичи, да и все прочие русские люди не очень-то любили, но уважали, народу было немного. День-то еще только начался. Стрелецкие караулы бродили по Москве, собирая порезанных, задушенных и прочих, умерших не своей смертью, а жалобщики и кляузники еще только-только шли на прием к дьяку, или к самому боярину. Посему, Тимофея и Костку стрельцы привели к старшему подьячему Никифору Кузьмичу.

Подьячий, годами, чуть старше Тимофея, сидел на лавке, в конце длинной, как гроб, комнаты. В углу, неподалеку от него, зевал писец, разложивший на столе бумагу и перья. Васька Шпилькин, как истец, отирался возле своего старшого.

– Кто из вас Тимоха Акундинов? – спросил подьячий, грозно сверкнув очами.

– Я, – скромно ответствовал Тимофей. – Тимофей Демидов, сын Акундинов.

– Челобитная на тебя. Василий Григорьев, сын Шпилькин, говорит, что ожерелье ты у него украл. Что рассказать можешь?

– Украл? – удивился Тимофей. – Это как же так я у него украл, ежели, он сам мне его в руки подал?

– А, стало быть, отпираться не будешь! – радостно вскинулся Никифор, подмигивая Ваське. – А ты боялся – отопрется, мол, да отопрется!

– А чего отпираться-то? – пожал плечами Тимофей. – Василий собственноручно мне это ожерелье дал. Вот, так вот, из рук в руки, глаза в глаза. Все по добру да по согласию было…

– По добру да по согласию Васька и дал… – захихикал писец, а остальные мужики, поняв двусмыслицу сказанного, захохотали.

– А ну, молчать всем! – рыкнул старшой, которому и самому было смешно, но, служебное положение обязывало быть серьезным и грозным!

– Ну, а чего ты ожерелье-то обратно не отдал? – встрянул и Васька, уязвленный хохотом. – Ты, уж прости меня, Тимофей, но сам же пообещал, что к вечеру – отдашь. Я, весь вечер тебя прождал, не дождался. Так что, не обессудь.

– Ну, так чего скажешь? – насупился и подьячий. – Чего не отдал-то? Или, к боярину тебя отправить, что бы тот батогов приказал дать?

– А как я его отдать-то могу, ежели, я его продал? – с удивление спросил Тимофей.

– Как это, продал? – удивился подьячий Никифор Кузьмич. – Взял чужое ожерелье, да просто так, да и продал?

– Ну, не за так, просто, продал, за деньги, – пояснил Акундинов. – Продал я Васькино ожерелье купцу, что в Гостином дворе стоит. Знаю, что прозвище у него Тетеря, а как зовут – не ведаю. Я с купцом этим водку не пил, детей не крестил.

– Ну, а продал-то зачем? Ожерелье-то, чай, не твое, – не унимался подьячий.

– Пришел я, стало быть, к Василию. Водки ему принес, да детям евонным гостинцев захватил. Ну, рассказал, что англичанина в гости жду, что моему отцу деньги за сукно должен был. Так ведь, Василий?

– Так-так, – с нетерпением перебил его подьячий, потрясая челобитной. – У Васьки-то тут все расписано, подробно.

– Ну, а что еще-то сказать? – оттопырил губу Тимоха. – Сказал я еще Ваське, что в долю хочу войти с англичанином тем, только – денег у меня мало. Ну, а Васька и дал мне ожерелье, да попросил его продать. Что бы, мол, деньги, что за него отдадут, я бы в его, Васькину бы долю и пустил. Что бы, мы с англичанином-то этим, вместе со Шпилькиным, да на паях бы и торговали. Мы бы, у нас тут, холсты покупали, да англичанину бы тому и отдавали. А он, сукно английское нам бы привозить стал. Вот, видок у меня есть, кто за меня и поручиться может, – показал Тимофей на Коску. – Он при нашем разговоре был.

– Да ты чего городишь-то? – оторопел от такого вранья Шпилькин. – Ты же это ожерелье для бабы своей брал, что бы англичанину пыль в глаза пустить! Сам ведь о том говорил!

– Вася, да для чего мне пыль-то в глаза пускать? – округлил глаза Тимофей. – У Таньки-то у моей, мониста разные, да бусы, да цацки прочие есть, что дедушка покойный, архиепископ, ей завещал. Ей, коли надобно будет, есть чего навешать – хоть на грудь, хоть на шею. На хрен, мне жемчуга-то лишние?

Сказав об украшениях жены, Тимофей вдруг чуть не задохнулся от запоздалой мысли: – «От ведь, дурак! Можно же было только Танькины цацки продать, да и все…» Но мысль исчезла, как и пришла, потому, что Васька, с криком: – «Да я же тебе, сволочь, морду разобью!», кинулся на Тимоху, пытаясь ударить в зубы, но попал в грудь. Акундинов в долгу не остался, а съездил другу (теперь уже, положим, бывшему!) в ухо. Драку разнимали все, кто был в палате. Наконец, растащив драчунов, старший подьячий перевел дух и спросил:

– Ну, а коли ты, ожерелье-то продал, то деньги-то где?

– Так деньги-то я уже в дело вложил, – преспокойно ответил Акундинов. – Мы ведь с Васькой насчет склада говорили. Ну, на двадцать рублев я полсклада и купил. А на остальное, холстов разных, какие в Англии на парусину идут. Нельзя же перед гостем заморским, да с голой задницей. А сукна, что англичанин привез, уже на том складе лежат. Думал – сегодня-завтра расторговывать буду! А холсты, что я купил, так их уже на подводы погрузили, да увезли. А чего теперь драться-то? Я вот, сам из дома все продал, что бы денег выручить, да сукон прикупить. Вон, стрельцы соврать не дадут, что дома у меня – хоть шаром покати!

Оба стрельца, с усмешкой наблюдавшие за перебранкой, кивнули. Тот, что постарше, сказал:

– Это правда! В доме, у Тимохи, только стол да скамейки.

– Ну, вот, – с обидой сказал Акундинов. – А ты бы как хотел? В дело войти, да не потратиться? Сукна, вон, на складе купеческом остались. Так сегодня как раз и хотел привезти. Задаток-то я за них уже уплатил, а теперь еще пятьдесят рублев внести, – пошелестел Тимоха увесистым кошельком, где оставались деньги… – Только, извини, Васятка, но эти деньги я за товар отдать должен! Негоже, купца-то обманывать.

– Тимофей, да хватит врать-то! Христом Богом прошу! – не выдержав, заплакал Василий, схватившись за голову.

– Ну, Вася, ну ты уж прости меня, дурака, – с толикой раскаяния в голосе произнес Тимоха. – Ну, не углядел я, что ты, выпивши был, когда ожерелье-то предлагал. Я ведь, ежели бы знал, что пьяный ты, так не в жизть бы его у тебя бы не взял! Так что, Никифор Кузьмич, – обратился Акундинов к приказному. – Не знаю я – чего же еще-то сказать? Все, как на духу обсказал. Все – по правде. Потому как, хотел бы соврать, то так и сказал бы – видеть мол, эти жемчуга не видел… А коли Васька не врет – так пусть бумагу покажет, за моей подписью. А я, по-честному хочу, не отпираюсь. Да, взял я у него ожерелье…

– В общем, так, – подвел итоги старший подьячий. – Тут у вас, сам черт ногу сломит. Кто прав, кто виноват…

– Никифор Кузьмич, – заверещал белугой Васька. – Вели к боярину идти! Пусть, князь-боярин решит, кто прав, кто виноват.

– Эх, Вася, Вася, – укоризненно произнес старший подьячий. – А чего к нему идти-то? Он ведь тоже, выслушает, да и скажет – дурак, ты, Васька. Надо было бумагу составлять.

– Да на дыбу его, да кнутом! – орал Василий. – Или – пусть хотя бы оставшиеся деньги отдаст, что на поясе у него висят. К боярину!

– Васенька-то, соколик ты мой бестолковый, до середнего подьячего дослужился, а делов-то не ведаешь, что ли? – ласково сказал Никифор Кузьмич, – Тебя ведь, как жалобщика, первого на дыбу-то и подвешают. Доносчику-то, да жалобщику – первый кнут… Не посмотрят, что в Разбойном приказе служишь. Он же, не тать с большой дороги, что бы я его своей-то властью на дыбу-то отправлял. Он, чай, такой же старшой, как и я. А что, если земляк твой, после третьей крови, да на своем будет стоять? Тогда, что же, тебя в Сибирь, за оговор? Али, на плаху? Да и мне, от боярина-то попадет.

– Никифор Кузьмич, – вмешался Тимофей. – Да не извольте беспокоиться. Ведь, продадим мы сукно да холсты, будут у нас деньги. Васька, на эти деньги, десять таких ожерелий для бабы купит. Ну, а ежели, – посмотрел Акундинов на Шпилькина чуть брезгливо, – так уж все плохо, то выкуплю я это ожерелье клятое, да ему и верну. Денег, где-нить перейму. Вели – пусть бумагу принесут, а уж я и расписку в том напишу.

Василий, услышав обещание, воспрял было духом и, резво подскочил, помчавшись к столу, за которым скучал писец. Схватив бумагу, сунул ее под нос Акундинова, но был остановлен своим старшим:

– Давай-ка, Василий, занимайся делом, – устало сказал вдруг Никифор, – сам кашу заварил, сам и расхлебывай. В Разбойном приказе татей ловят, а не счеты сводят между собой. А я уж думал, что впрямь, обманул тебя кто. Получается, сам дурак, а мужика виноватишь… Радуйся, что князь-боярин не слышал, а не то посадил бы он тебя на хлеб и воду, да батогов бы приказал всыпать. Ладно, Тимофей Демидыч, – повернулся он к Акундинову, – не серчай. Сам, понимаешь, мы ведь, ушки-то на макушке должны держать…

– Спасибо тебе, Никифор Кузьмич, – поклонился Тимофей в пояс, как старшему. – Вижу, по справедливости да прозорливости твоей – быть тебе дьяком! – Потом, обернувшись к Василию, вздохнул. – Ну, чего же причитать-то? Я ж понимаю, супруга ругается. Ну да ничего, простит. А мне-то каково? Теперь вот, и в дом-то к тебе прийти будет нельзя. Людка-то, небось, мне уж больше не то, что жемчугов, так ничего и другого не даст …

Васька, глухо зарычал и, хотел опять кинуться на Акундинова, но был остановлен смеющимися стрельцами…

Уже на улице, Костка, вытанцовывая мелкой рысью, восторженно сказал:

– Сам поверил, что ты сукном да холстами торговать собрался! Подумал даже – может, сиделец тебе в лавке понадобиться? Или – толмач нужен будет. Я, конечно, аглицкий-то плоховато знаю, но, выучил бы… Как это у тебя ловко-то получилось? А я, со страху-то, чуть в штаны не наделал. Ну, куда теперь? В приказ?

– Чего я там забыл, в приказе-то?

– А куда же, тогда?

– Сейчас, домой пойду, а потом – куда-нибудь из Москвы, подале. Только, в дорогу нужно провианта прикупить. Сухариков там, сала. Ну да епанчу еще новую, шапку да рукавицы. Ну, может, по мелочи чего. Ты-то со мной, али, как?

Какое-то время Костка шагал молча, не отвечая. Потом, вздохнул:

– Да ну, куда же мне ехать-то? Да и зачем? Тебе-то, годочков-то сколько? Двадцать седьмой пошел? Ну, а мне уж на Николу, сорок третий пойдет… Батька у меня, старый да хворый. Не сегодня-завтра, помирать будет. Перед смертью, глядишь, простит меня, да хозяйство-то свое и оставит…

– Во-на! – с пониманием протянул Тимоха. – Хозяйство батькино держит… Понятно. А не боишься, что прихвостни Федотовы тебя разыскивать будут?

– Ну, чему быть, тому не миновать, – философски ответил Конюхов. – Да и, с меня то взятки гладки. Ну, вызвал я их и что? Все же видели, как я в кабак, за водкой заходил. Так ить, за водкой-то ходить не возбраняется. Так что – знать я ничего не знаю, ведать не ведаю.

– На худой конец, – досказал за него Тимоха. – Скажешь им правду. Убил мол, атамана, да есаула евонного Тимка Акундинов, с него и спрашивайте, а я только их на улицу вызвал.

– Ну, может и так, – не стал отпираться Костка. – Ну, а коли зарежут меня шарлыганы-то энти, то, стало быть, судьба такая! Один хрен – когда-нибудь да помру. Только, если я с тобой вместе пойду, так скорее помру!

– Точно, – поддакнул Акундинов и, заметив около своих ворот возок, принадлежавший боярину Патрикееву, ускорил шаг.

* * *

…Татьяна, как вкопанная, стояла посередине разоренной избы, даже не сняв с плеч дорогого шушуна из заморского сукна (аглицкого!). На лавке сидел Сергунька, деловито ковыряя в носу и болтая ногами. Мальчонка не понимал – что тут случилось, поэтому, не мог решить – начинать реветь или, погодить?

Завидя вошедшего мужа, Танька сделала к нему шаг и, глядя прямо в глаза, спросила:

– Тимофей, а что тут такое? Что с избой-то сталось?

– А что, такое? – обвел взглядом пустую избу Акундинов. – Стены, лавки да стол – на месте. Вон, – кивнул на угол – даже соломы чуток. Спать да есть – есть на чем. Ну, а че тебе еще-то надо?

– А где же, добро-то все? – скривила рот Танька, собираясь зарыдать.

– Так сама же видишь, нету здесь ничего. Чего, дура, зазря и спрашиваешь? – недоуменно ответствовал Тимофей, подсаживаясь к сыну: – Ну-ка, Сергунька, скажи, чем тебя в гостях-то кормили?

– Пирогами с яблоками, – ответил сын, прильнув к руке отца. – Да кашей с изюмом, да орешками калеными. А лучше всего – петушки сахарные, что бабушка Настя дала!

– Во, видишь, как здорово-то! – восхитился Тимоха. – И пирогов наелись и каши налопались, а робятенок еще и петушков поел. Так чего жалуешься-то? Чего тебе еще-то надо? Жива, здорова.

– Где добро-то все? Где – постели, сундуки где? – в голос зарыдала Танька. – Кровать, где? Куда, добро подевал, сволочь?!

– Константин! – позвал Тимофей друга, который, от греха подальше, стоял в сенях. – Отведи Сергуньку к Ваньке Пескову…

– Не хочу! – закапризничал было сын, но Костка, умевший управляться с детишками, сунул ему в руку невесть откуда взявшийся орех и мальчишка умолк.

– На хрена ему к Ваньке-то идти?! – заорала жена, багровея на глазах, хватая мальчишку за плечи и прижимая его к себе. – Никуда он не пойдет!

Тимофей, ни слова не говоря, оторвал парнишку от жены и повторил:

– Отведи мальчонку к дядьке Ване Пескову, пущай пока, с детишками евонными поиграет. Нечего ему тут делать…

– Пусть дома сидит! – заорала жена, отпихивая мужа от мальчишки. – Неча, по чужим-то дворам бродить. Пущай сидит, да знает, каков батька-то у него…

Тимофей, не говоря ни слова, ударил жену в живот, отчего та согнулась и села на пол. Сережка заверещал и, рванулся, было, к матери, но был остановлен отцом.

– Костка, я кому сказал? – повторил Тимофей негромко, но так, что испуганный Конюхов, схватил ребенка в охапку и выскочил во двор как птичка.

Татьяна, сидевшая на полу, рыдала навзрыд. Тимоха, подойдя к жене, вдруг сказал:

 
– Не создавай, супруга моя строгая, кумира златого,
Бо, будешь ты – убогая…
Все злато – тлен, а жемчуга – песок,
В гроб не возьмешь ты дорогой платок.
Лишь саваном ты перси обернешь,
В чем ты родилась – в том туда пойдешь!
 

– Гнида ты, – с ненавистью в голосе сказала жена. – Такая гнида, что гнидистей нет!

– Точно, – не стал спорить Тимофей. – Ты в гнидах-то, лучше меня разбираешься…

– А я ведь, как дура, домой бегу. Думаю – как там мой муженек, драгоценный! У, скотина…

– И, на хрена же ты дура, домой-то бежала? Да еще и в возке боярском… Сидела бы себе у крестного, да пироги трескала.

– А то, что к крестному моему, Людка Шпилькиха пришла. Хорошо еще, что я ее во дворе перехватила, а то – совсем бы уж стыд и позор. Шпилькина-то и говорит: – «Взял мол, Тимошка-то, ожерелье жемчужное, что от прабабки осталось, да и не отдал его. Васька, мол, челобитную написал, что бы Тимошку на правеж привести». Она и грит: – «Отдавай мол, ожерелье-то, у тебя оно!». А я – и делов-то не знаю! Говорю: – «Ты что, баба, спятила, что ли. А она: – «Сказал Тимоха, что ты ожерелье-то убрала, но люди-то видели, как он ожерелье продал. С утра с самого, стрельцы твоего мужика в приказ Разбойный и повели. Отдай жемчуга, так ему ничего и не будет. А не отдадите, дак будет Тимохе каторга, да вырывание ноздрей, как татю!».

– А ты чего? – с интересом спросил супруг.

– А что я? Сказала, что никакого ожерелья не видела и, знать ничего не знаю! Ну, я, Сергуньку в охапку, да возок у крестного взяла. Вот, прибежала, а тут – одни стены остались… Куда добро-то девал?

– Зря бежала, – спокойно сказал Тимофей. – Спешить-то уже некуда. А добро… Может, тати ночные вынесли?

– Тати… – хмыкнула жена. – Дождешься, тебя самого, в Разбойный приказ поволокут, аки татя.

– Ходил я уже в Приказ Разбойный, да объяснил все.

– Так что, все? – с нажимом переспросила жена. – Что ты объяснил-то, ирод? Тимофей, да ты же изоврался весь! Мне – одно соврал, Людке – другое…

– А в Приказе Разбойном, четвертое, – хохотнул Тимофей. – Ну, а зачем тебе правду-то знать, дура? Ну, продал я все. И ожерелье это сра*е продал и барахло все продал. А дальше-то что? Добро, так его завсегда купить можно!

– Ну, а деньги-то где? – встала жена с пола. – Мне, приданное-то, дедушка покойный для чего дал? Что бы ты, босяк, его разбазаривал? Это же, сколько же денег-то? Да куда и потратил-то столько? На девок, что ли? Так за эти деньги, всех девок на Москве скупить можно…

– Да не, не на девок, – опять хохотнул Тимоха. – Чего на девок-то тратиться, коли жена за бесплатно даст? Ну, жена не даст, так другая дура. Та же, Людмилка Шпилькина, например.

– Сволочь, ты, – стала рыдать жена. – Значит, ты не только с девками, но и с мужними бабами якшаешься, кобель…

– Хочешь услышать, куда добро-то твое делось? – прошелся по пустой комнате Тимофей. – В кости я проигрался. Вот, пришлось все добро продавать…

– Да сколько ж ты проиграл-то?! – обалдела жена.

– Двести рублев, – как можно небрежно ответил Тимофей.

– Да ты, кобель драный, знаешь, что одна кровать пятьдесят рублей стоит? А перины пуховые? А жуковинья мои, да бусы коралловые? Да за кику мою, с жемчугами тыщу ефимков плочено!

– Ну, чего уж теперь… – хохотнул он, сдерживая накатывающую злость – на себя, Федота с Цыганом, на «ночного купца», что взял добро за бесценок.

Хохоток супруга и его спокойный голосок взбесил Татьяну. Уж, лучше бы Тимофей на нее наорал или, стукнул бы снова… Поэтому, она взорвалась:

– Доб-р-ро мое где? – зашипела она сквозь зубы страшным, змеиным шепотом, хватая мужа за грудки.