Текст книги "Мужская жизнь"

Глава 8

День сломался, планы – насмарку. Ох, уж эти неожиданные вводные! Задумаешь одно, а делаешь другое. Так и по всей жизни получалось. Мечты в одну сторону, реальность – в другую. А ведь день начинался так бодро, с весеннего эликсира, мажорного настроения: впереди поездка в Одессу, отпуск, даже что-то лирически-любовное, ведь в Одессе жила Лада… А тут один внезапный удар, второй – удар, третий… Третий будет сейчас.

Моим соседом по таунхаусу был приятель Галковского, чиновник из администрации Соловьёв, через него мне тоже приходилось проворачивать некоторые делишки, связанные со строительными подрядами. Теперь мне придётся признаться Соловьёву во встрече с Галковским в полиции и в том, что я ничего о нём скрывать не буду: пусть тонет… Но ведь Соловьёв был с Галковским в одной лодке. Тьфу ты, чёрт! Одно тянет за собой другое. Это как сантехнику ремонтировать. Вроде бы только прокладку сменить в смесителе. Раскрутил – оказалось, надо менять и весь смеситель, и даже все трубы надо менять…

Вроде бы Достоевский написал о том, что человек рассчитает один-два варианта в жизни, а жизнь даёт миллион вариантов. Ничего не угадать. Может, тогда стоит плыть по течению, если за нас всё решено наперёд?

Но в Бога я почему-то не верил. Вернее, Бог был для меня величиной абсолютно абстрактной, виртуальной: нечто нематериальное, сотканное из мыслей и чувств человека… Традиционно верующих я уважал. Даже завидовал им, а сам от веры был далёк настолько, что ни разу и лба своего не крестил, хотя мать говорила, что в младенчестве к нам домой приходил священник и покрестил меня и мою старшую сестру разом, минуя церковь. Мать учительницей работала, стеснялась – комсомолка была, активистка, да и отец был партийный. Но покрестить детей не считала лишним.

Я подъехал к своей калитке, оставил машину, обогнул часть нашего двухэтажного дома, где занимал одну половину, другую занимал Соловьёв с женой. Увидел его машину в небольшом дворике, но сразу к нему не пошёл. Несколько таунхаусов строила моя фирма, в том числе и этот дом, который был под моим особым контролем. Я знал, что буду жить здесь, знал, кто будет моим соседом, и то ли бес попутал, то ли инстинкт любопытства, а может, – самосохранения взыграл, – словом, в кладовке первого этажа я не заложил вентиляционный люк и при желании, отодвинув секретную заслонку, мог подслушать, о чём говорили соседи в столовой… Туда я и направился, зная твёрдо, что речь идёт об аресте Галковского, и мне нужно понять настроение и мысли его соратника и сообщника.

Гадко это, противно – кого-то подслушивать, за кем-то шпионить, но «какать захочешь – так присядешь», говорят в народе… Мне это было нужно: знать, о чём говорят в доме Соловьёва.

По голосам я сразу понял: Соловьёв пьян, а его молодая жена Ирина раскалена, даже мат проскакивает в речи.

– Да без его денег они куски дерьма! Галковский их кормил, а теперь кто будет? – услышал я голос Соловьёва.

– Найдутся такие же хапуги, – зло кинула Ирина. – Деньги, деньги, деньги, всё у вас деньги! Сколько раз тебе говорила: угомонись, отойди в сторону, а ты совсем голову потерял… Теперь всё отберут, тебя за решётку бросят, а мне что – в комнату в общежитии идти?

– Только о своей шкуре думаешь, – устало пробормотал Соловьёв.

– А что мне не думать?! Я молодая ещё! Жить хочу!

Этой заслонкой я пользовался всего второй раз, хотя жили мы в этом доме уже третий год. Однажды мне нужно было подслушать, о чём говорил Соловьёв с гостем, каким-то барыгой из московского министерства, который доил наш город, курируя большой федеральный строительный проект. Но слушал я их разговор недолго. Они говорили о политике, перемывали кости вице-премьеру и министрам, обсуждали их всем известные решения и ничего закулисного, ничего оригинального. Такое плетут в любой компании, за любым пьяным мужским столом. А у меня есть принцип, ну, принцип – не принцип, но есть некая установка: о политике болтать не хочу! Даже есть такая команда: «Стоп! Меня это не касается!» Я не в силах что-либо поменять «наверху», чего ж об этом и говорить? Там совсем другой мир, другие связи и силы, и никогда не откроется та личность, которая принимает решения, а чесать лясы попусту о том, почему у премьера мешки под глазами, – чушь собачья! Моя политика делалась вокруг меня, та политика, на которую я мог повлиять, где я принимаю решения. Так я и перестал слушать трёп московского гостя с Соловьёвым, хотя московский гость, конечно, кое-что знал из сокрытой от толпы жизни верхов, но, думается, тоже вряд ли мог влиять на политику, – так, карманы себе набивал на хлебном месте…

– …Чего ты раскудахталась? За границу уеду!

– Кому ты там нужен, такой красавчик? – съязвила Ирина.

– Я не нужен. Мои деньги нужны! – ответил Соловьёв строго. (Я даже представил его кривую ухмылку.) – Тебе ведь мои деньги тоже нужны оказались?

Ирина молчала: вопрос коварный. А Соловьёв ей подсказывал, пьяно и вульгарно:

– Вспомни, откуда я тебя вытащил? Если б не я, работала бы швеёй на фабрике, жила бы в бараке с алкашом-слесарем, пила бы… не мартини в итальянских ресторанах…

– Дурой была. Повелась на твои побрякушки, – негромко отозвалась Ирина. Тут она, как мне показалось, глубоко вздохнула и – почти в крик: – Да, за деньги! Да! Если б не деньги, чего бы ты, урод, стоил?! Ты посмотри на себя! Башка облезлая, живот большой, ножки – как спички… Я на тебя, урода, лучшие годы жизни положила. Ни ласки, ни настоящей любви не знала… Но и ты ни копейки в гроб с собой не унесёшь. Да и деньги-то ваши грязные! Обирали пенсионеров, стариков на квартплате надували. Ничего святого у вас, уродов, нету… Локти кусаю, что согласилась для тебя куклой служить…

Ирина была моложе Соловьёва лет на пятнадцать, не меньше. Красивая, неглупая, хозяйственная – всё в дом, – но мина замедленного действия в их семейные отношения была заложена с самого начала: я знал, что и этот дом, и накопления Соловьёв переписал на свою дочь от первого брака, у которой к тому же трое детей – внуки соловьёвские.

– Ишь ты! Куклой она служила… – громко хмыкнул Соловьёв. – Я тоже жалею, что на тебе, курве, женился. Если б знал, какая ты… Ещё и на передок слабая… Думаешь, я не знаю, как ты к слесарю своему бегаешь?

Тупую семейную ругань слушать не хотелось, хотя и из неё можно выудить что-то ценное. Но уж больно противно. Я прекратил подслушивать. Осторожно перекрыл вентиляционную задвижку, замкнул тайный канал в чужую жизнь. Везде какие-то вывихи и изгибы. А ведь посмотришь на Соловьёва и Ирину со стороны: вроде радушная пара. Достаток, путешествия за границу, а оказывается…

К Соловьёву я не пошёл. Но скоро он сам, пьяный, с бутылкой виски приплёлся ко мне. Мне было неприятно и неловко смотреть на него. И жалко в то же время. А ему нужно было выговориться. Я это сразу понял. Он держал в себе тайну, но кто-то сказал: легче на языке держать раскалённые угли, чем тайну… Впрочем, тайна была относительной. Коррупционный скандал, конечно, скоро бы всплыл.

– Меня прижали, пришлось указать на Галковского… Вообще сейчас в городе всю колоду переменят. Галковский – это только начало.

Я смотрел на него, зная о его разговоре с женой, и мне он казался очень уродливым. Действительно, голова с редкими волосёнками, тонкие губы, дряблая шея… А ведь Ирина его молода, свежа, недурна собой… За деньги явно выскочила. Кто из них подлее? Он, который обворовывал пенсионеров через квитанции из ЖЭКов, или она, которая легла под него, как дворовая девка, и набивала себе цену… Впрочем, у таких, как Соловьёв, разве могут быть честные жёны?!

– Все воры, – заговорил упрямо и агрессивно Соловьёв. – Все, все воры! Каждый тащит на своём месте! Пусть понемногу, но тащит… Все воры! Все, кто имеет доступ к бюджету!

– Меня ты тоже вором считаешь?

– А твои строительные сметы честные? – запальчиво спросил Соловьёв. – Или отчёты в налоговую?

Я хотел было возразить, пуститься в рассуждения о сметах, о том, что советские сметы устарели, а новые, буржуазные, не выстроены правильно. Однако что-то остановило меня. Если даже я вор, то вор поневоле. Уж тем более бабушек через ЖЭКовские квитанции никогда не обирал… Но всё же Соловьёв прав. Все воровали – каждый на своём месте: в автосервисах, на стройке, в торговле… Везде, как зараза, как микробы, распространялось желание нечестного заработка. Я не знал, что с этим делать. Мне было противно всё это видеть, этот воровской капитализм, но его привили нам сверху, наверху должны были и прервать воровство. Но власть пока была слаба. Я об этом не рассуждал. Я это видел в реальности. И опять же не мог воздействовать на это. Потому и не любил, не хотел трепаться насчёт власти.

– А бабы все суки…

– Не все! – тут же возразил я.

Соловьёв вскинулся на меня, пьяно икнул, согласился:

– Может, не все. Те, кто возле денег, – все… Показали тут этого богача. Олигарха. Долговязый, с маленькой башкой. Понтярщик этот, ещё машину какую-то из пластика хотел сделать. Он стаями молодых девок на курорт возил. Кто эти девки? Шлюхи! Разве нужен был им этот змей? Они на его рожу смотрят, а видят толстую морду на долларе…

Он выпил ещё. Я не пил. Я сразу сказал, что пить не буду, мол, у меня есть ещё дела, придётся садиться за руль. Он и не настаивал, только попросил стакан воды или сока для запивки.

Затем мы услышали, а после увидели, как со стороны его дома уезжает машина. Это его жена Ирина помчалась куда-то на серебристом «лексусе».

– Отчалила, курва… – пробормотал Соловьёв. – Ну и пускай! Так лучше… – Он встал из-за стола. Чуть покачиваясь, пошёл к выходу. – Прощай, Валентин, – сказал он тихо и как-то раскаянно. Вяло махнул рукой.

Мне стало жаль Соловьёва, даже в сердце что-то кольнуло. Его патрона Галковского, которому светила «десяточка» за взяточничество и злоупотребления служебным положением, мне не было жалко – ни тогда, когда он был свободен и нагл, ни сейчас, когда он был в неволе и жалок, – а его пьяного сообщника на свободе стало жалко. Наверное, я знал о нём что-то большее, чем о Галковском. И вообще, когда знаешь о человеке достаточно, его всегда почему-то немного жаль. А может, я просто не встречал цельных, неуязвимых, счастливых людей?! В каждой судьбе была какая-то прореха, боль, которые нельзя было заклеить и залечить деньгами.

Что-то неприятное накатило в душу. Я пожалел, что не выпил с Соловьёвым, может быть, я как-то поддержал бы его. Он ведь, уходя от меня, совсем стух. И почему он вспомнил про этого придурка олигарха, который начал лепить нелепый пластиковый автомобиль? Мне вспомнился американский актёришка, богач из Голливуда, который ездил с молодыми шлюхами по миру. Они все улыбаются, ластятся к нему… Потом прошла информация: он покончил жизнь самоубийством в одном из дорогих отелей. Наверное, был пьян и разочарован, надоели ему все, в том числе смазливые бабы из окружения, да и сам он себе надоел, похоже, порядком. Поставил точку. Может быть, уходя из жизни, что-то понял, что нельзя так жить, как животное, и что этому должен поскорее прийти конец. Вряд ли кто искренно сожалел, что он покончил с собой, – жалко было денег, которые он мог бы потратить на окружение… Где деньги – там безусловный цинизм. И любви там быть не может. Тут Соловьёв был прав. А его Ирине уж очень нравилась реклама, в которой баба говорила голосом стервы: «Если любишь – докажи!» – и дальше шла картинка: вывеска ювелирного магазина.

…Хлопок был не силён, но отчётливо слышен. Я сразу понял, что это выстрел из пистолета. Я находился в столовой, и, хотя с Соловьёвым нас разделяла капитальная стена, различить одиночный резкий хлопок вполне удалось. Я прибежал в прихожую, переобулся из тапочек в туфли, выскочил на улицу. Но тут же остановился. Какое моё дело? Зачем я буду совать нос в чужую судьбу? А если Соловьёв истекает кровью? Ещё жив пока? Нет, такой грех тоже тащить было бы тяжело. Набрал его номер. Телефон молчал. Я позвонил в полицию. Отделение было рядом. Попросил приехать. «С соседом явно что-то не то… И как будто выстрел…» Полицейские примчались через несколько минут. Так оно и случилось. Соловьёв покончил с собой выстрелом в висок. Смотри-ка, мужик-то какой отчаянный – в висок! Случись бы мне стреляться, подумал я, стрелял бы себе в сердце. В голову неприятно, пуля мозги наружу вышибет…

Ночью не спалось. Пришлось пить виски, который оставил у меня Соловьёв. Чуть меньше полбутылки. Помянул, почтил его память… Хотя зачем жил этот человек? Он не приносил другим пользы, обирал бедных, жил за чужой счёт. Спросят ли его там, зачем он жил? Я сомневаюсь… Кое-как уснул, уже далеко за полночь. В бутылке виски ничего не осталось, зато спал почти до обеда как убитый. Телефон выключил.

Глава 9

Алик Лобастов слыл настоящим уникумом. В НИИ, где он работал в химлаборатории, на него смотрели как на гения, хотя диссертаций он не защищал, научной карьеры не делал, зато трудился самозабвенно и честно, создавая новые уникальные органические волокна. Он имел много рацпредложений, и деньги даже неплохие имел, премии, грамоты, медали, но 1991 год мир Алика Лобастова перевернул. НИИ сдох, вернее – его удушили, по словам всё того же сведущего Алика, «западные доброжелатели и отечественные недоумки» – сотрудники разбежались, осталась лишь экспертная лаборатория, которая примкнула к одному из городских департаментов. Как незаурядного специалиста туда пригласили Алика Лобастова в качестве эксперта. На скромную зарплату. Но и работа была – не бей лежачего…

Я знал Алика в двух ипостасях: как химика и как музыканта. Химиком он, несомненно, был одаренным; музыкантом, трубачом, – так себе: даже простенькие партии из похоронных маршей долго разучивал по нотам, а исполняя их, давал маху… Зато играл увлеченно, пробовал импровизировать, должно быть, представляя себя Луи Амстронгом.

Алик Лобастов ходил с одной и той же командой «жмуровиков» на похороны, где провожал в последний путь со своей музыкой усопших. Не надеясь застать Алика на службе, я поехал на кладбище, зная, что здесь он каждый день; смерть людская дней недели и времена года не признает. На работе Алик находился, обычно, до обеда. После – как эксперт ездил по каким-то организациям, или делал вид, что ездит. Но кладбищенские «жмуры» не пропускал.

Музыки на кладбище не было. Похороны кончились. Но я знал: Алик Лобастов здесь… Близ кладбища располагалось небольшое кафе, там всегда проводились поминки, и похоронный оркестрик (труба, тромбон, бас и барабан) из четырех музыкантов, одетых скромно, чисто, в темных рубашках и непременно галстуках, это что-то вроде униформы, приходили в кафе, помянуть покойного, которого они недавно сопроводили…

Обслуга кафе музыкантов знала как облупленных и относились к ним очень уважительно: музыканты и впрямь все были из «интеллигентов», образованные, а хозяева поминок, если и забывали пригласить музыкантов на поминальную трапезу, никогда не протестовали против их появления за нехитрым поминальным столом; они мягко и как-то пластично вписывались в любые поминки.

В кафе умещалось два десятка столиков, и музыканты вежливо занимали стол, один из крайних; сидели скромно, тихо скорбели, не спеша выпивали две бутылки водки – обычно столько ставили на стол на четыре персоны. Кушали кутью, потом борщ или щи. Бефстроганов с картошкой, пирожок с компотом и, выпивая водку, поминали добрым словом того, кто уже выпить не сможет… или ту, которая «ушла, всё прощая и всем прощая…»

Нынче в кафе поминали бабушку, её портрет стоял на центральном столике в чёрной раме и рядом горела свеча.

Я вошёл в кафе, зная, что здесь и разыщу Алика, и услышал речь седовласого подтянутого человека с породистым благородным лицом, который держал поминальное слово; видно, близкий родственник старушки; он и сказал:

– …Клавдия Филипповна прожила тяжелую трудовую жизнь. Незавидную. Но ушла, всё прощая и всем прощая.

За крайним столом я заметил компанию, это и были музыканты, среди них – Алик Лобастов. Они молча сидели, не очень активно закусывали, один из них разливал аккуратно – всем поровну – по стопкам водку. Я слегка помахал рукой, чтобы привлечь внимание Алика, но ко мне тут же подошла женщина в чёрной газовой косынке на голове и даже без приветствия, тихо, настойчиво сказала:

– Вы пройдите, молодой человек, присядьте. Помяните нашу бабушку Клавдию Филипповну. Очень добрый был человек… Помяните. Окажите уважение.

Я направился к столу музыкантов. По дороге нашёл свободный стул, причалил со стулом к компании. Женщина в газовой косынке распорядилась, и вскоре официантка принесла мне столовый прибор. Добрую бабушку Клавдию Филипповну я помянул компотом и вкусным пирожком с яблоками, выпечка в этом кафе всегда была отменная.

Мы сидели компанией из пяти человек, но я умудрялся негромко разговаривать исключительно с Аликом.

– Дружище, мне нужна экспертиза таблеток, – негромко говорил я, отвечая на вопрос Алика, почему я свалился как снег на голову. – Сможешь сделать завтра? И написать заключение.

– Какой разговор… Если удобно, сюда приезжай. Я завтра снова буду здесь. Сегодня что-то с музыкой обломилось. Они сперва пригласили, но бабушка-покойница, оказалось, заранее наказала, чтоб только отпевание было, а музыки не надо…

Алик усмехнулся, огладил усы и бороду; и усы, и борода были у него блеклого, пегого, невыигрышного цвета; однажды я спросил его, почему он носит усы и бороду, спросил под предлогом, что и сам бы хотел отрастить; он ответил мне просто и честно: лень бриться, электробритву не люблю, а станком много возни… вот и стал бородат. Он был старше меня на добрый десяток лет, но я никогда не звал его по имени и отчеству, да и все его звали Аликом. Почему к одним так прильнет имя, что отчество язык не поворачивается произносить, и знаешь, человека ты не обидишь, называя только по имени. На эту загадку Алик дал мне ответ: «Есть имена, вроде моего, которые больше, чем имя, в них ещё и заключён смысл прозвища, а к прозвищу отчество не прибавляют… Гоша, Стас, Алик… очень удобны, чтоб обойтись только именем, а возраст ни при чём».

Я слегка помялся, некое сомнение стоило перебороть, но всеохватывающая искренность, с которой можно было говорить с Аликом, возобладала; неслышно для других, впрочем, троица музыкантов завела свой негромкий разговор, я спросил:

– Алик, дружище, ты каждый день здесь. И на стакане… Но это же деградация… Каждый день это царство мертвых и стакан. С твоими-то мозгами, Алик? Тебя в Америку приглашали работать. А ты сюда прописался… Я без осуждения, я просто понять хочу, – извинительно добавил я.

– Плевать я хотел на Америку! – Он усмехнулся, в этой усмешке был ответ на мой вопрос: ты, мол, и сам знаешь, почему русский человек не рвётся работать на американцев. – Там ведь так не посидишь. Мы знать не знаем эту покоенку Клавдию Филипповну, а она нам как родная. – Алик кивнул своему товарищу музыканту: – Разлей остатки.

Один из музыкантов бережно разлил остатки водки в бутылке по вместительным поминальным стопкам.

– Земля ей пухом, – сказал разливавший. Все кивнули, выпили. Помолчали.

– Ну пойдем, – сказал мне Алик.

Все из нашего застолья поднялись, поклонились портрету старушки и вышли на волю. В зале становилось уже шумновато, все выпили, отеплели, вспоминали, вероятно, не только трагическое, но и что-то светлое, даже, наверное, весёлое из жизни новопреставленной Клавдии Филипповны.

День был между тем очень хорош, светел. Солнце весеннее, жёлтое, насыщенное, деревья вот-вот пробудятся и оденутся листвой. Да и воздух тут был особенный, чистый, духовитый, а главное, атмосфера – тиха и раздумчива.

Распростившись с музыкантами, мы с Аликом решили пройтись по центральной аллее кладбища. Алик сказал, что любит ходить по этому кладбищу, он привык к этому царству мёртвых, к тому же здесь у него похоронены и отец, и мать. Я признался, что тоже не чураюсь кладбищенской тишины и на могилы родственников хожу без надрыва.

Мы шли с ним не спеша средь пирамидок и крестов, говорили о начатом:

– В московском университете со мной училось немало мальчиков и девочек из тогдашней элиты. Мне было дико, но я действительно встречал людей, у которых никогда, понимаешь, Валя, никогда не было проблем с деньгами!.. А теперь представь: что значит пробиться парню из глухомани, у кого мать кладовщица в гараже, а отец аккумуляторщик, и столичному снобу, у кого мама в Минфине, а папа в Госснабе. А ещё были детки разных торговых воротил… Хотя по сравнению со мной они в науках не тянули… Но у них не было проблем с жильем, питанием, одеждой. Многие потом из них за границу смотались…

Что-то дёрнуло меня задать вопрос, опять же откровенный, без экивоков:

– Ты завидовал им?

– Нет! – тут же отказался Алик. – Зависти к отпрыскам богатых родителей не было. Это как порнофильм смотреть… Нормальный мужик никогда не будет завидовать порноактёру, хотя возле того трутся фирменные биксы. В этом что-то чересчур продажное, склизкое… Но вот обида и раздражение – были!.. У меня не было возможности, как у них, реализовать себя. Нагрузить себя большим делом. Иметь лабораторию, достойный бюджет, свободу творчества… Завидовать, Валя, можно обстоятельствам, возможностям. Деньгам, наконец. Деньги – это большая сила. У нас такой силы нет. Русским провинциалам только мозгами и талантом можно себя отстоять. А смотайся я в Америку, стал бы работать опять же не на себя – на американский бандитский капитал…

– Почему бандитский? – простодушно сказал я.

– Потому что они печатают деньги. И могут их напечатать сколько захотят… – Алик усмехнулся, потрепал свою невзрачную бородку. – Вот я наблюдаю, как америкосы сланцевую нефть разрабатывают. Это же экономически невыгодно, неэкологично. Но плевать они хотели! Выгодно, невыгодно! У них задача другая – сломить конкурентов… А деньги? Деньги напечатают! Сколько им понадобится… Нет, Валя, Америка не для русских моего поколения. Разная иммигрантская нерусь, говорят, неплохо приспосабливается, а такие, как я… они там быстро устают и ломаются.

– А здесь? – спросил я. – Разве тебя не сломали, лишив работы? Заставили по жмурам ходить…

– Я не только ради денег сюда хожу, – возразил Алик. – Ты вот сказал про деградацию… Как посмотреть… Моя жена Катька в последние годы шибко располнела. Совсем округлилась… И дело не в том, что я стал от этого хуже к ней относиться или что-то такое. Нет, она мне навеки Богом дана… Она просто очень масло сливочное любит. Со свежим батоном готова его по целой пачке съедать… Кофе себе сделает большую кружку, со сливками, с пенкой, французский батон, свежий, с хрустящей корочкой, и масло тоже свежее… Я однажды, Валя, без упрека… но с намёком как-то сказал ей: «Слышь, Кать, ты б не порола так много масла». А она посмотрела на меня, тоже вроде без упрека, но с чувством собственного достоинства, и сказала: «Ты, конечно, не догадываешься, но я, может, ради этого завтрака и живу… Чтоб утром проснуться с радостью…» Вот, Валя, и понимай, как хочешь… Деградация это или нет. Вот и я, может быть, ради этого и живу… – Алик обвёл рукой кладбищенское пространство. – В этом философия заключена. Как почитаешь имена, посчитаешь, кто сколько пожил на белом свете, а главное: зачем? – так и задумаешься… – Он погладил свою бороду, встряхнул головой. – Старею я. Вот и не могу без выпивки, без пустых разговоров с друзьями, без этой тишины… Я уже ничего не боюсь, я выбрал дорогу вниз.

– Ты что! – встрепенулся я. – Тебе же до пенсии пахать ещё лет пять! А ты вниз?

– Вниз. Но не по крутому склону, – усмехнулся Алик. – Под уклон, достаточно ровный без крутизны. – Он был размягчённо хмельным, добродушным, и наверное, ему было комфортно и даже как-то радостно в этом состоянии опьянения и расслабленности, за приятельским разговором, в котором философски объяснял свободу выбора для каждого человека.

Мы некоторое время шли молча. Мне становилось обидно за наших русских мужиков. Почему они так рано стареют, так рано опускают руки?

– У человека на подъёме должна быть цель в жизни. Главное – цель! Чтобы он держался за неё. Когда цели мельчают, уходят, человек уже не горит… Он становится скептиком, как я… Скажи, Валентин, у тебя есть большая цель в жизни?

– Нет, Алик, – честно ответил я. – Большой цели нет. Есть обязанности. Я должен поднять детей, что-то им оставить.

– Это текущие заботы. А мечта у тебя есть? – копал Алик глубже. – Мечта и цель – вещи разные. Вот у меня нет ни мечты, ни цели. Человек без этого – просто живет. Я просто живу, ради маленьких забот.

Не знаю, почему так случилось, но что-то толкнуло меня пооткровенничать с Аликом. Может быть, момент был такой философско-кладбищенский, может, просто в последние годы я думал об этом. Возможно, мне самому не терпелось иметь какую-то мечту, – мечту большую, не денежную…

– Я девушку в школе любил. И даже сейчас, до сегодняшнего дня, у меня мечта жива – побыть с ней.

– Извини, что грубо, – уточнил Алик, – переспать, что ли?

– Даже шире как-то, – не отрицая уточнения Алика, ответил я. – Полюбить её по-настоящему, пострадать из-за неё. Понимаешь?

– Что тебе мешает? – спросил Алик.

– Одним словом не ответишь. Я боюсь её искать… Мне уже немало лет. И ей тоже… Она была замужем, есть дети… Сейчас овдовела, – уклончиво отвечал я. – На кой чёрт я ей нужен?

– Неуверенность – это действительно признак почитания и любви… Значит, ты у нас ещё жених. Хорошо быть молодым! – негромко рассмеялся Алик.

– Со дня окончания школы прошло почти три десятка лет, – сказал я. – Что может нас теперь объединять с этой девушкой?

– В этом и есть интрига, – снова повеселился Алик.

– Скоро эта интрига, надеюсь, разрешится, – сказал я. – А теперь пойдем, покажу таблетки счастья, которые ты будешь исследовать.

Мы вернулись с кладбища ко входу, где стояла моя машина. Уходя, я обернулся на кресты и пирамидки, на разномастные памятники, поставленные то ли в память, то ли в назидание живущим. Каждый шаг в своей жизни сверять бы по этой кладбищенской тишине и вечному покою!

В машине я показал пакет с таблетками Алику.

– Тут и никаких экспертиз не требуется! А ну-ка дай нож!

Я дал Алику перочинный нож. Он раздавил лезвием одну из таблеток на корочке книги, которая нашлась в бардачке, послюнявил палец, ткнул в порошок таблетки и положил порошок на язык.

– Так и есть! Это семейство амфетаминовых… Но в этой гадости ещё и сахара много… Бодяжит кто-то… После такой таблетки у человека смещается порог боли. Он чувствует легкость, смелость, прилив сил. Американцы своим солдатам их давали в качестве антидепрессантов… Сам можешь попробовать. Действия таблетки хватает ненадолго. Одна-две таблетки – ерунда, в общем-то. А вот инъекции… – это не шутки.

– Спасибо, Алик, успокоил, – горько усмехнулся я.

– Ты лицо после бритья кремом мажешь? Так вот, твоя кожа ждёт утреннего крема, ей тяжело без этого. А если кто-то на постоянке на таблеточках и вдруг лишить его их – тогда нужна замена. Самое страшное, какую замену выберет человек, какой будет следующий наркотик, – просвещал меня Алик.

– Сделай, Алик, всё-таки официальную экспертизу и дай мне заключение. На бланке, с печатями. Возьми пару таблеток… – упросил я приятеля.

После того, как подбросил Алика Лобастова до его работы – ему нужно было показать «нос на службе», – надо же, талантливый учёный делает вид, что работает! – я долго сидел в машине. Алик не спросил меня: для чего нужна информация о таблетках; он, вероятно, и так понял, откуда дует ветер… На душе было очень неспокойно. Я пытался понять, что заставило моего сына и таких же, как он, класть эту гадость в рот, ведь не настолько они глупы, чтобы ничего не понимать о последствиях. Но разве в молодости я, выпивая стакан жуткого плодово-ягодного пойла или разведенный спирт «роял», задумывался о последствиях?! Сколько жизней моих сверстников унёс разный суррогат! И всё же наркота – что-то иное, более критичное, или более легкомысленное. Загадка молодости, тупости, безделья? А может, это просто сексуальная неудовлетворенность? Когда есть подруга, когда есть где, есть с кем, тогда не возникает вопрос о допинге для веселья, не требуется ни пойло, ни наркота… И всё же почему мой Толик попался на этот крючок? – это надо понять, выведать, а главное – стащить его с этого крючка.

Сердце болело за сына, но вместе с тем мне было как-то тревожно и неловко от своего откровения перед Аликом. Зачем я рассказал ему про Ладу? Я всегда скрывал эту любовь. От всех скрывал! А тут вроде ни с того ни с сего выдал запросто свою тайну. Неужели тайна открылась потому, что в ней стало меньше тайны, может быть, меньше любви, – той божественной, мечтательной, незамутненной любви, к которой даже боишься мысленно притрагиваться, дабы не найти в этой любви что-то слишком наивное и непростительное для своих лет…

Эх, Лада, Лада! Сколько времени ты полонишь мои мозги! С пятого класса!

Лада ведь так для меня и осталась символом чистой юношеской любви, другого символа я не встретил. С другими было всё просто и понятно… Даже в школьные годы, случалось, я влюблялся в кого-то на день-два, неделю, ходил очарованный какой-нибудь встречей, свиданием, но Лада оставалась любовью неколебимой – любовью, растянувшейся почти на три десятка лет, любовью безответной и мифической, может быть. Стоп! Хватит об этом, нечего бередить душу мечтами! Надо думать о сиюминутном. Я позвонил Толику. Телефон не отвечал.

Может быть, Толик на занятиях в институте, поэтому отключил телефон. Или ещё что-то. Не надо паниковать и нагружать себя худыми мыслями раньше времени.