Текст книги "Разлучный чай"

Пусть слепотой себя унижу

 
Я сердцем этот миг предвижу:
исчезнет время во Вселенной,
константой став из переменной,
когда тебя в толпе увижу…
 
 
Взорвётся солнце, всё сжигая,
надежды превращая в пепел…
Из пепла мы судьбу не слепим,
ошиблось время, ты – другая…
 
 
С орбит своих сойдут планеты,
закон нарушив притяженья,
и, изменив своё движенье,
пройдёшь ты мимо, как комета.
 
 
Ты пролетишь, собрать пытаясь
со звёздных россыпей алмазы…
Кометы затмевают стразы,
стеклом поддельным наслаждаясь.
 
 
Подделки прячут, как секреты,
как солнце прячется в затменье,
вкушая тайно наслажденья,
переступив через запреты.
 
 
Ты будешь крохотной частицей
лететь во мраке, чувств не зная,
в любовь всю жизнь свою играя,
до дыр зачитанной страницей.
 
 
Когда тебя я вдруг увижу
в толпе, с тобой соприкасаясь…
Тебя не видеть постараюсь,
пусть слепотой себя унижу…
 

Ветер

 
Ветер позёмку гонит,
кружит, как лисий хвост,
в поле тебя догонит,
чтобы задать вопрос.
 
 
В кружеве, неуклюже,
спросит: «Зачем живёшь?» –
снегом следы утюжа,
чтоб не ответил ложь.
 
 
Вьюжит коварно ветер,
крутит, сбивая с ног,
как на вопрос ответить,
знает, наверно, Бог.
 
 
Разве сквозь стон расскажешь,
губы не разлепить,
то, что уже не свяжешь, –
время порвало нить.
 
 
С небом сравняет поле,
мглою начнёт пугать,
мёрзнут душа и воля,
сил не осталось встать.
 
 
Ветер напором клонит,
что не подняться в рост,
здесь же и похоронит,
прямо в снегу – погост.
 
 
Может быть, и приснится
в этот последний день
счастья Синяя птица
или надежды тень…
 

Не жди

 
Не жди меня, я не вернусь,
ведь дом наш – пепелище,
по углям бродит тихо грусть
и день вчерашний ищет.
 
 
Кружится пепел, словно снег,
на седину ложится,
так ко́роток надежды век,
которая лишь мнится.
 
 
Замедлит время быстрый бег,
от дыма задохнётся,
любовь замыслила побег
и в дом наш не вернётся.
 
 
Чуть вьётся вкрадчивый дымок,
и угольки мерцают,
а в горле горечи комок,
но не от дыма – знаю.
 
 
Я в том пожаре обгорел,
без крыл своих остался,
я без любви как овдовел
и в пепле потерялся.
 
 
Ночной пожар зальют дожди
и заметут метели…
Домой теперь меня не жди
и не стели постели…
 

Пепелище

 
Как пронзительно остро почувствуешь боль,
когда ложь, словно бритва, судьбу рассечёт,
и обидных упрёков посыплется соль,
и начнёт злобно время свой новый отсчёт.
 
 
Когда память всю грязь из себя извлечёт
и прольются слова вызывающе грубо,
и предъявит обиды просроченный счёт
за аренду души и за лживые губы.
 
 
С затуманенным взором, не видя лица,
предадутся безумной жестокой охоте
и устроят в отместку отстрел подлеца
или стерву злорадно утопят в болоте.
 
 
Эта ссора – война, в ней гуманности нет,
как в бою рукопашном не быть состраданью,
а признанья в любви – суета из сует,
если веры им нет, пусть заслужат изгнанья.
 
 
Здесь добро не в почёте и в плен не берут,
и словами распишут, как мат на заборе,
здесь презреньем измажут и грязью польют,
и добьют ненавидящим взглядом за горе.
 
 
И зажмурится совесть и память убьёт,
забренчит мелочишкой в кармане, как нищий,
но душа всё равно на свиданье придёт,
чтобы прошлым согреться…
На пепелище…
 

Судьба

 
Он пил беспробудно и яростно, пил
дешёвый портвейн и палёную водку,
он только её в этой жизни любил
за цвет малахитовых глаз и походку.
 
 
Он помнил вкус слёз и дрожание ресниц,
тепло её губ, озорную улыбку
и голос, наполненный щебетом птиц,
и день без неё выносил, словно пытку.
 
 
Он запахи тела её сохранил,
как помнит собака все запахи дома,
который уютом её поманил,
где всё в этом доме ей было знакомо.
 
 
Собаке потом показали на дверь,
которую вслед, навсегда, и закрыли…
Как будет она без хозяйки теперь,
когда на любовь к ней надежды лишили?
 
 
Он помнил её заразительный смех
и родинку точкой под левою грудью,
и тел упоительный трепетный грех,
подвластный любви и её право судью.
 
 
Она была смыслом его бытия,
последней надеждой влюблённого ло́ха,
который, смысл жизни в любви обретя,
был верен любви до последнего вздоха.
 
 
Классической драмы окончен сеанс,
судьба беспощадно его наказала,
ему для любви не оставила шанс:
«Ты – стар, есть моложе!» – прощаясь, сказала…
 

Кусочек торта

 
Жизнь, как кусочек свадебного торта,
но рай теперь совсем не в шалаше,
порою больше хочется комфорта
не только телу, но уже душе.
 
 
Не радуют награды и подарки,
с плеча чужого кажется пиджак,
и письма из руки, как листья в парке,
упав бесшумно, на полу лежат.
 
 
Желанья нет повысить голос в споре,
чтоб истины банальные гласить,
вновь выбрать путь, который был проторен,
и для души прощенья попросить.
 
 
Готов прощать другим свои обиды
и покаяньем искупать грехи,
сложить с себя весы и меч Фемиды,
чтоб отделить зерно от шелухи.
 
 
Дни, как назло, становятся короче,
а ночи каждый день ещё длинней,
похожие на строчки многоточий,
одна другой щемящей и грустней.
 
 
И расстоянье мнится бесконечным,
а каждый шаг, как в гору на подъём,
всё чаще взор в Пути блуждает Млечном
и замирает, оставаясь в нём.
 
 
Союз непрочен выдоха и вдоха,
как будто надо что-то им делить,
никто из них не ведает подвоха,
себя пытаясь паузой продлить.
 
 
Блуждая в те́нях старого офорта,
как капля ртути, жизнь ещё дрожит…
Сухой кусочек свадебного торта
на блюдце недоеденным лежит…
 

Дед

 
Он так хотел внезапно умереть,
что водку пил, курил до посиненья,
а чтобы ум свой верою согреть,
в ближайший храм ходил по воскресеньям.
 
 
Молился на иконы, как и все,
и перед ними зажигал он свечи,
чтоб, наконец, на белой полосе
закончился грядущий поздний вечер.
 
 
Всё в этой жизни он познал давно,
любовь и страсть, измены и разлуки,
а дочь, которой было всё равно,
как он живёт, его продляла муки.
 
 
Он помнил её маленькой совсем,
когда катал в прогулочной коляске,
и жизнь была, как шоколадный крем,
когда читал он на ночь дочке сказки.
 
 
Ей объяснял пропорции секрет,
по физике учил решать задачи,
теперь её и внуков рядом нет,
теперь он для неё ничто не значит.
 
 
Жена ушла, рукой махнув: «Адью!» –
а с ней и дочь, чтоб покорять столицу,
признав в себе третейскую судью,
при этом посчитав себя истицей.
 
 
Дочь замужем давно, и внуки есть,
но кто они, он до сих пор не знает…
Чужим разлуку проще предпочесть,
кто не успел взлететь, тот опоздает.
 
 
Быть может, он не потянул с «ай кью»,
как в сельском магазине продавщица?
Так проще всё повергнуть забытью,
чем продолжать есть едкую горчицу.
 
 
Хотя он сам не гол – обут, одет,
на пенсии, над головой есть крыша,
но ждёт звонка и слов: «Ну, здравствуй, дед!» –
или что дочь письмо ему напишет.
 
 
Жестоки люди, близкие – вдвойне,
свои лишь зная беды и заботы,
а до других, то здесь, как на войне,
им дела нет, всем, кроме них, нет льготы.
 
 
Всё… Жизнь прошла… Каков её итог?
В ком он теперь свою продолжит душу?
Одна надежда – не откажет Бог,
что не заставит долго бить баклуши.
 
 
Он так хотел внезапно умереть,
что тот, кто наверху, пошёл навстречу…
Ведь если может только смерть согреть,
пускай он будет хоть в надежде вечен…
 

Позёмка

 
Смеркалось… Позёмка по полю мела,
и ветер взывал, словно дьякон с амвона,
ты снега белее и мела была,
смущённо с порога взглянув на икону.
 
 
Сняла капюшон, как фату, с головы,
вошла и присела на краешек стула,
давая понять, что теперь мы на «вы»,
по-детски в озябшие пальцы подула.
 
 
Не глядя в глаза, подбирала слова,
волнуясь, как будто себя предавала,
сидела чужой, ни жива ни мертва,
но с духом собравшись, мне всё же сказала:
 
 
«Прости, что так вышло, как ты не хотел,
чтоб стала женой я кому-то другому,
но, видно, костёр наш с тобой прогорел
и пеплом накрыл прошлой страсти истому.
 
 
Да знаю, что горько… но всё же скажу
и правдой закончу последний наш вечер,
наверно, пора – замуж я выхожу,
я верю – ты сильный, и время всё лечит.
 
 
Ты знаешь, с тобой не смогла бы я жить,
чтоб счастьем своим без забот наслаждаться,
но если ты хочешь – мы можем дружить
и изредка снова, как прежде, встречаться…»
 
 
Себе не лукавя, я ждал их давно,
её откровений, что надо расстаться…
Бессилье душило… Открыл я окно…
Закончился день, начинало смеркаться…
 
 
Смеркалось… Позёмка по полю мела,
как будто полой своего балахона…
Любовь ты сегодня мою предала,
лампада погасла в углу у иконы….
 

Гармошка

 
Будничный день на исходе,
звёзды украсили свод,
жизнь замерла́ в огороде,
спит утомлённый народ.
 
 
Где-то играет гармошка,
душу басами щемит,
то замурлычет, как кошка,
то словно птаха взлетит.
 
 
Может смеяться довольно
или заплакать навзрыд,
словно ей сделали больно,
грустным укором звучит.
 
 
Боль свою в звуках запрячет,
спрятав её про запас,
пальцы по кнопочкам скачут,
будто ударились в пляс.
 
 
Да, не срослось, не слюбилось,
вот и страдает душа,
и ничего не забылось,
верхней октавой дыша.
 
 
Без партитур и клавиров
память ей пальцы хранят,
звуки от кнопок пунктиром
к той, кого любит, летят…
 

Любит – не любит

 
Вновь с кофейною гущей промашка
получилась, как я ни старался:
там, на дне, появилась ромашка,
словно рок надо мной насмехался.
 
 
Так уж было – на луг у овражка
забредал, в разнотравье купался
и гадал целый час на ромашке,
о любви говорить с ней пытался.
 
 
Полевой я не верил ромашке,
мне гадала герань луговая,
что родился я сразу в рубашке,
и любовь меня ждёт роковая.
 
 
Мне соврал василёк синеокий,
что лишь он моё счастье рассудит,
но ответ был от счастья далёким,
ведь опять получалось – «не любит».
 
 
На траве, в небо глядя, влюблённый,
я лежал, всю испачкав рубашку,
мир казался мне сине-зелёным,
как домой приведённой дворняжке.
 
 
На душе словно камень тяжёлый
неприкаянной болью томился,
утешали меня гулом пчёлы,
что я просто гадать разучился…
 

Хорошо

 
«Хорошо быть молодым,
за любовь к себе сражаться,
перед зеркалом седым
независимо держаться».
 

Ю. Мориц

 
Хорошо, когда ты мал,
всё имеешь то, что надо,
три ступеньки прошагал,
ждёшь игрушку, как награду.
 
 
В школу утром не вставать,
можно спать хоть до обеда,
до чего же благодать
сладкий торт с утра отведать.
 
 
Хорошо быть молодым,
карты жизнь сама разложит,
день грядущий, словно дым,
память прошлым не тревожит.
 
 
Можно с чистого листа
сочинять в стихах романы
и вычёркивать места,
где похож на донжуана.
 
 
Хорошо в расцвете сил
знать прошедшей жизни цену,
кто б тебе ни говорил,
что пора уйти со сцены,
 
 
что пора чехлить ружьё
и заканчивать охоту,
что осеннее рыжьё
погрузит любовь в дремо́ту.
 
 
Хорошо быть пожилым:
умным, опытным, умелым,
был брюнетом – стал седым:
цвет волос торопит тело.
 
 
Дух сбивается на шаг,
тело всё еще гарцует,
для любимой – яркий флаг:
это сердце салютует.
 
 
Хорошо иметь мечту
вместе с милой не проснуться,
пусть тот день и час зачтут…
Вдруг захочется вернуться…
 

Ты похожа на блики

 
Ты относишься к тем,
кто не скажет: «Люблю!» –
и второй промолчишь,
и тем более первой,
даже если тебя
всё же я умолю,
от ответа уйдёшь
ты с улыбкой манерной.
 
 
Ты относишься к тем,
кто не скажет: «Давай
всё забудем плохое,
попробуем снова…» –
чтобы радость шампанским
лилась через край
и над дверью входной
красовалась подкова.
 
 
Ты относишься к тем,
кто не верит в себя,
кто боится в любовь
с головой окунуться,
и, одну лишь себя
непомерно любя,
позволяешь к себе
иногда прикоснуться.
 
 
Ты относишься к тем,
кто не скажет: «Прости…
Я была не права,
и закончим всё миром…»
Ты не можешь любовь
через смуты нести,
ты не точка в конце –
продолженье пунктиром.
 
 
Ты относишься к тем,
кто не скажет: «Поверь…» –
в то, что больше не будет
обидного спора,
ты забудешь меня,
лишь закроется дверь,
и причину найдёшь
для войны и раздора.
 
 
Ты относишься к тем,
кому свет фонаря
ярче тысячи солнц
в представленьях слепого,
ты похожа на блики
в куске янтаря,
где застывшие страхи
от чувства былого.
 
 
Ты относишься к тем,
кто не скажет: «Люблю…»
 

Если б ты меня любила…

 
Если б ты меня любила
не богатым, не крутым,
то меня бы не кормила
обещанием пустым.
 
 
Если ты бы захотела
быть любимою моей,
то назло молве сумела
стать свечой моих ночей.
 
 
Если ты бы захотела
быть мне главной из наград,
ты душою бы не тлела
и не строила преград.
 
 
Ты бы взглядом не молчала
и намёком не врала,
чувством чувству отвечала
и со мною ты была.
 
 
Ну, а если бы хотела
меня суженым назвать,
ты другого бы не смела
ночью в губы целовать.
 
 
Ты мне дверь не отворила
и дышала ты не мной,
а другого полюбила
и не стала мне родной…
 

Ночное

 
Я в ночное уйду
со своими опять скакунами…
Ах вы, кони мои, –
это память о прошлом моём,
никуда нам не деться,
всегда неотступная с нами,
словно совесть она,
неразлучны мы с нею вдвоём.
 
 
Я костёр разведу
из щепы мимолётных видений
и подброшу в него
то, что близко и дорого мне,
разгорится огонь,
задрожат и завьюжатся тени,
и увижу тебя
в очищающем этом огне.
 
 
И увижу тебя –
мою самую первую женщину,
ту, которой в любви
многократно я клялся своей,
ты – отрада моя,
хоть с другою давно мы повенчаны,
ты – надежда и боль
до конца моих суетных дней.
 
 
Зачерпну из костра
я белёсого дыма в ладони,
дальних стран и дорог
терпкий запах и вкус пригублю,
и копытом забьют,
и тревожно заржут мои кони,
и пройдут предо мной
те, кого я любил и люблю.
 
 
А пройдут предо мной
и друзья прошлых лет, и родные,
все, кому был я верен
и кто верил ответно в меня,
вот стоят, глядя грустно,
средь пламени, словно живые,
протянуть бы им руку,
но жгуче дыханье огня.
 
 
Вы простите меня,
если я вдруг кого-то обидел,
был без меры я горд,
и заносчив, и, может быть, груб,
долго ждать не умел
и сомненья свои ненавидел,
всё куда-то спешил
и на доброе слово был скуп.
 
 
Покаяния дым
в чёрном небе ночном растворится,
словно страждущий в церкви,
затихнет душа до утра,
а забрезжит рассвет –
зазвенят колокольцами птицы
и подёрнутся пеплом
горячие угли костра.
 
 
Догорит мой костёр,
я коней подзову, расстреножу,
пусть летят скакуны,
словно стрелы, сквозь лес напролом,
соберу их в ночном,
снова светлую грусть растревожу…
Ах вы, кони мои, –
это память о прошлом моём…
 

«Собака баскервилей»

 
Дворовый пес – «собака Баскервилей», –
здоровья вам и пожеланья сна…
Ах, если б нас так все вокруг любили,
как безнадежно любит вас она.
 
 
И ради вас терпеть готова боли,
за вами вслед на край земли идти,
что может быть ещё желанней роли,
чем ждать хозяев, даже взаперти.
 
 
Как нестерпимо быть ей нелюбимой
И, вам навстречу морду протянув…
Но вот и вы сейчас пройдёте мимо,
на мокрую дворнягу чуть взглянув.
 
 
Она готова вылизать вам руки,
держа в секрете то, что голодна,
но вы её погладите от скуки,
и вновь она останется одна.
 
 
Посмотрит вдаль с тоскою безнадёжной,
слезу мохнатой лапою смахнёт,
не веря в то, что счастье невозможно,
и глубоко, прерывисто вздохнет.
 
 
На лапы ляжет, поскулит немного,
судьба собачья – не завидуй ей,
пойдёт прохожий прежнею дорогой,
через минуту позабыв о ней.
 
 
А пес дворовый рода «Баскервилей»,
засеменит вдоль улицы опять,
куда, не зная сам, но чтоб любили,
чтоб не смогли, погладив, потерять.
………………………………………..
Порою жизнь – безрадостная штука,
ведь нам милей спокойствие своё,
и неизвестно, кто же больше – сука:
собака или гладивший её?..
 

Не долюбив

 
Жаль, что уйду, тебя не долюбив
и не узнав, что для тебя я значу,
уйду, любовь свою к тебе убив,
отдав другому счастье и удачу.
 
 
Отдам другому запах твой и смех,
и губ тепло, и трепетное тело,
он станет для тебя роднее всех,
а я уйду, как ты того хотела.
 
 
Отдам дыханье, твой лукавый взгляд,
то, от чего я как снежинка таю,
тебя оставлю, не взглянув назад,
уйду, а встретив снова, не признаю.
 
 
Мы оба знаем – время истекло,
я опоздал, а ты не торопилась,
и лопнула надежда, как стекло,
и в сердце безнадёжность поселилась.
 
 
Уйду совсем, тебя перечеркну,
как записи ненужные в блокноте,
но прошлое своё не упрекну,
лишь скорость увеличу в повороте.
 
 
Что ж, вышло так, и нам не повезло,
жизнь нас, в конце концов, не обвенчала,
и незачем судьбе своей назло
пытаться всё переписать сначала.
 
 
Пусть даже, если рок несправедлив,
я от судьбы глаза свои не прячу…
Жаль, что ушёл, тебя не долюбив,
и не узнал, что для тебя я значу…
 

Стынет озеро…

 
Стынет озеро тихо и жутко,
в полынье в окружении льда
замерзает затравленно утка,
та, которой лишь путь в никуда.
 
 
Два крыла крякве дробь перебила,
не взлететь ей уже никогда,
а того, с кем гнездо разделила,
помнит небо и эта вода.
 
 
День, другой… и, бедой своей клича,
утка выбрала жизни лимит…
Жаль, что многим удобен обычай
оставлять – кто уже не взлетит.
 
 
Захлебнётся вечерним морозом
дикой утки отчаянный крик,
вороньё загалдит на берёзах,
и прошепчет молитву тростник.
 
 
День закончится грустною прозой,
словно саван накинуть спеша,
ляжет хлопьями снег, будто розы,
и позёмкой завьюжит душа…
 

Умирала женщина в палате

 
Умирала женщина в палате
на больничной койке… Эх, не в масть…
Медсестричка в беленьком халате
не умела в вену ей попасть.
 
 
И пока девчонка колдовала
над её безжизненной рукой,
женщина счастливо вспоминала,
как её любил не муж – другой.
 
 
Пусть и целовал её украдкой,
но она, как мотылёк в свече,
обжигаясь лаской терпко-сладкой,
засыпала на его плече.
 
 
Как ласкал до нежного озноба,
растворяясь в ней всё вновь и вновь…
Хоть в любви и не клялись до гроба,
Может, это и была любовь?
 
 
Только всё же не сложилось счастье,
не ему она сказала: «Да».
Всё равно – и в солнце, и в ненастье
помнила о нём она всегда.
 
 
Долг его – поднять на ноги сына,
долг её – пред мужем и роднёй…
Быть бы вместе им одним единым,
быть бы вместе им одной семьёй.
 
 
Так и жили, отделясь долгами
и желанной не подав руки,
не смогли, не стали берегами
у одной-единственной реки.
 
 
Жизнь прошла размеренно и серо,
как один осенний хмурый день:
дом, семья, ненужная карьера,
чувства пересохшего в меже́нь[3]3
  Меже́нь – самый низкий уровень воды в реке жарким летом.


[Закрыть].
 
 
Где же он, единственно любимый,
чьим теплом хотелось дорожить?
И щемило прошлое незримо
сердце, утомившееся жить.
 
 
Сердце не умеет жить обманом,
без любви страдая и греша,
породнилась с вечным океаном
в маяте живущая душа.
 
 
Умирала женщина в палате,
ей ещё пожить бы, да напасть –
медсестричка в беленьком халате
не успела в вену ей попасть…
 

Медсестричка

 
Палата, три на пять, на восьмерых,
и в ней на всех едва хватает места,
и каждый день туда, без выходных,
входила медсестричка, как невеста.