Текст книги "Генералы шального азарта"

– Для того чтобы идти в театр, тебя надобно соответственно приодеть. Но если мы сейчас накупим тебе разных нарядов, у дядьки сразу возникнет резонный вопрос: «Откуда деньги?» И что мы ему скажем на это? Что мы их выиграли в лотерею?.. Или заполучили солидный куш на ипподроме? – с сарказмом добавил Генка. – Или что мы с тобой занялись…

– Не надо ничего покупать, – перебила его Ксюша. – У меня все есть…

Они прошли в ее комнатку, после чего Ксения заставила Генку отвернуться и долго затем шуршала юбками и платьем. А когда разрешила ему обернуться, то изумленному взору парня предстала молодая и прехорошенькая барышня в дорогом прекрасном платье с оборками и цветами, модной шляпке из сарацинской соломки и атласных туфельках с большими бантами.

Она заметила его восхищенный взгляд и осталась довольна произведенным эффектом.

– Откуда это у тебя? – спросил пораженный Генка.

– Это подарок отчима, – ответила Ксения и покружилась перед взором парня. – Тебе нравится?

Это было не то слово. Ксюха выглядела настоящей барышней, с которой не только что в театр не зазорно было пойти, но и в самый дорогой московский ресторан.

– Хороший, верно, у тебя был отчим, – заметил Геннадий. – Заботливый и не жадный.

– Хороший, – не раздумывая, согласилась Ксения-Капа. Ведь о покойниках, как говорится, либо хорошо, либо ничего…

В Императорском Малом театре на Петровской площади давали пьесу Островского «На всякого мудреца довольно простоты».

Свое первое посещение Малого и состоявшийся спектакль Капа-Ксения запомнит на всю жизнь. Конечно, она не знала ни одного актера, что играли на этой сцене. Слышала, правда, из разговоров постояльцев, что Садовский «уже не тот и ему давно пора бы оставить сцену», что Федотова, как всегда, хороша, а Дмитриевский «в четвертом акте перепутал слова в монологе», а Шумский «был слишком медлителен»…

Она и понятия не имела, что в спектакле занят самый цвет Малого театра, актеры, имена которых станут бессмертными. Ксения просто как вошла в здание театра, так в нем и растворилась.

Это и правда было волшебство. Она забыла, кто она и что. Забыла, где и с кем. Она была и здесь, рядом с Генкой, тоже завороженно следящим за ходом спектакля, – и там, на сцене, вернее, в той жизни и в том мире, который представляли актеры.

Они и правда были великолепны: молодой Вильде, исполнявший роль Глумова; Таланова в роли его матери, Пров Садовский в роли богатого барина Нила Мамаева, Шумский в роли очень важного старикана Крутицкого, Федотова в роли милой Машеньки, Дмитриевский в роли пустозвона Голутвина…

Весь спектакль Ксения просидела не шелохнувшись, проникаясь идеей, заложенной в самом названии, и сюжетом.

А был он таков.

В Москве, после реформ государя императора Александра Второго, открывших новые возможности для умных и предприимчивых людей, главный герой пьесы Егор Дмитриевич Глумов сообщает матери, что ему хочется иметь в обществе вес, для чего он намерен делать себе карьеру путем знакомств в высшем московском свете. Глумов быстро окручивает сановника Мамаева и, пользуясь его расположением, знакомится с важным господином в чине Крутицким, которому тоже нравится. Он умеет нравиться нужным людям, этот Глумов, в том числе и супруге Мамаева.

Скоро он становится у всех на слуху, как весьма достойный и перспективный молодой человек. Его принимают в «общество» и даже рекомендуют в качестве жениха Машеньке, невесте с двухсоттысячным приданым и племяннице богатой и весьма влиятельной вдовы Турусиной. Параллельно Глумов работает над пустым и глупым трактатом его превосходительства генерала Крутицкого, написанным в духе «великого Ломоносова», и небезуспешно.

Первый звоночек, предвещавший беду, звучит тогда, когда к Глумову приходит жена Мамаева, которую он влюбил в себя. Она требует объяснений относительно слухов касательно женитьбы Глумова на Машеньке. Изовравшись вконец, Глумов кое-как успокаивает ее, но в его отсутствие она находит его дневник, где он пишет честно и откровенно все о людях, с которыми сводит знакомства.

Дневник приводит Мамаеву в ярость. Она уносит его с собой. А потом появляется статья «Как выходят в люди» с портретом Глумова и выдержками из его дневника.

Общество, в которое стал вхож Глумов, изгоняет его. Но он, кому уже нечего терять, не уходит и принимается обличать присутствующих уже вслух. И удивительное дело – с ним соглашаются. Ведь и сами они такие же, как он…

А как играли актеры!

Они не просто играли, они проживали жизни своих героев. И это было столь достоверно, что иногда Ксения повторяла за ними их реплики. А какие это были реплики! И как хорош был Глумов…

«Маменька, вы знаете меня: я умен, зол и завистлив, весь в вас. Что я делал до сих пор? Я только злился и писал эпиграммы на всю Москву, а сам баклуши бил. Нет, довольно. Над глупыми людьми не надо смеяться, надо уметь пользоваться их слабостями. Конечно, здесь карьеры не составишь – карьеру составляют и дело делают в Петербурге, а здесь только говорят. Но и здесь можно добиться теплого места и богатой невесты – с меня и довольно. Чем в люди выходят? Не все делами, чаще разговором. Мы в Москве любим поговорить. И чтоб в этой обширной говорильне я не имел успеха! Не может быть! Я сумею подделаться и к тузам и найду себе покровительство, вот вы увидите. Глупо их раздражать – им надо льстить грубо, беспардонно. Вот и весь секрет успеха…»

Она никогда не слышала ничего подобного.

А как все было верно!

В общем, до того самого места в последнем седьмом явлении, когда «общество» изгоняет Глумова, Ксения была словно в забытьи. И только после его заключительных слов она пришла в себя и вернулась, наконец, в настоящий мир. В котором актер Вильде говорил членам «общества», пытавшимся его изгнать:

«Знаете, я ни объясняться, ни оправдываться не стану. Я только скажу вам, что вы сами скоро пожалеете, что удалили меня из вашего общества… Я вам нужен, господа. Без такого человека, как я, вам нельзя жить. Не я, так другой будет. Будет и хуже меня, и вы будете говорить: эх, этот хуже Глумова, а все-таки славный малый. (Крутицкому.) Вы, ваше превосходительство, в обществе человек, что называется, обходительный; но когда в кабинете с глазу на глаз с вами молодой человек стоит навытяжку и, униженно поддакивая, после каждого слова говорит «ваше превосходительство», у вас по всем вашим членам разливается блаженство. Действительно честному человеку вы откажете в протекции, а за того поскачете хлопотать сломя голову… (Мамаеву.) Вам, дядюшка, я тоже нужен. Даже прислуга ни за какие деньги не соглашается слушать ваших наставлений, а я слушаю даром… А вы… Ничего вы не заметили. Вас возмутил мой дневник. Как он попал к вам в руки – я не знаю. На всякого мудреца довольно простоты. Но знайте, господа, что, пока я был между вами, в вашем обществе, я только тогда и был честен, когда писал этот дневник. И всякий честный человек иначе к вам относиться не может. Вы подняли во мне всю желчь. Чем вы обиделись в моем дневнике? Что вы нашли в нем нового для себя? Вы сами то же постоянно говорите друг про друга, только не в глаза. Если б я сам прочел вам, каждому отдельно, то, что про других писано, вы бы мне аплодировали. Если кто имеет право обижаться, сердиться, выходить из себя, беситься, так это я. Не знаю кто, но кто-нибудь из вас, честных людей, украл мой дневник. Вы у меня разбили все: отняли деньги, отняли репутацию. Вы гоните меня и думаете, что это все – тем дело и кончится. Вы думаете, что я вам прощу. Нет, господа, горько вам достанется. Прощайте!»

Генка, похоже, тоже проникся пьесой. Все время он неотрывно смотрел на сцену, ерзал в кресле и иногда непроизвольно поддакивал, говоря:

– Верно… Вот это – истинная правда…

Публика расходилась молча, узнав в Крутицком, Мамаевых, Голутвине, Турусиной и Глумове самих себя. Многие были мрачны, а то и подавлены. Иные язвительно смеялись и саркастически поглядывали по сторонам – это те, что невольно отождествляли себя с Глумовым. А некоторые выходили, гордо подняв голову. Эти не олицетворяли собой никого, или думали, что они не похожи ни на кого из героев пьесы Островского и не имеют с ними ничего общего. Это уже потом, когда рассаживались у театрального подъезда по каретам и коляскам, то тут, то там возникали отрывочные разговоры или споры. Раздавалась и критика в адрес спектакля. Мол, картина московского «общества» нарисована автором не очень правдоподобно и слишком сатирически, ежели не сказать, гротескно. Но равнодушных, похоже, не имелось.

Ксения и Генка тоже поначалу молчали, находясь под впечатлением спектакля. Потом разговорились, и Генка произнес несколько фраз, которые впоследствии Капитолина-Ксюша вспоминала не единожды. Он сказал:

– Ну, вот тебе люди, представляющие наше высшее общество. Как видишь, ничего особенного: они тоже подвержены страстям, желаниям, слабостям и страху. Стало быть, уязвимы. Манипулировать ими умному человеку очень даже возможно…

Ночь они провели в гостинице, записавшись в книгу приезжих как муж и жена Яковлевы. Никакого сомнения в ином у гостиничного служки не возникло. Он спокойно выдал им ключи от нумера и пожелал спокойной ночи. Которой у них, конечно, не получилось. Ибо события, что случаются не каждый день, здорово влияют на любовную страсть и желание интимных ласк. А посещение театра было событием вообще из ряда вон. Особенно для Ксении, которая была в нем впервые.

* * *

Аппетит приходит во время еды.

Генка и Ксюша так разохотились обирать постояльцев дядюшкиной гостиницы, жаждущих молодого девичьего тела и ласк на стороне вдали от дома, что делали это совершенно автоматически. И всегда все получалось как надо и как было задумано. Они тоже играли своеобразный спектакль, прекрасно зная собственные роли, а когда хорошо знаешь свое дело, то его результат, как правило, получается положительным. Обычно…

Денежки, ценные бумаги и векселя, драгоценности и иные вещицы, продав которые можно было бы выручить деньги, текли ежели не рекой, то уж постоянным и никогда не мелевшим ручейком – точно! Но, как говорится, нет правила без исключения. Или – «На всякого мудреца довольно простоты». В один прекрасный день…

Пожалуй, что не так…

В один глубокий вечер, и вовсе не прекрасный, а печальный, средних лет постоялец, клюнувший на приманку, приготовленную для него мошенниками, в ответ на вытащенный Генкой якобы в ярости «Кухенрейтер» вынул из внутреннего кармана револьвер и спокойно прострелил Генке ногу. А затем практически на его глазах совершил интимный акт с Ксенией, которая не посмела и пискнуть.

– Впредь вам будет наука, – наставническим тоном произнес постоялец средних лет, застегивая штаны. – Вернее, тебе, молодой человек. Потому что девицу я забираю с собой. Она мне понравилась… Так что, когда ты залечишь ногу, тебе придется подыскать новую партнершу для проворачивания своих делишек. Кстати, – он довольно доброжелательно посмотрел на Генку, – задумка с пистолетом и твоей мнимой смертью весьма недурственная.

Он схватил одевшуюся Ксению за руку и потащил из нумера.

– Оставь ее, – перегородил им дорогу Геннадий, и тут же получил удар рукоятью револьвера прямо в лицо. Обливаясь кровью, он кинулся на незнакомца, но следующий удар свалил его с ног, и он затих.

– Вы что, убили его?! – взвизгнула Ксения и набросилась на человека средних лет, пытаясь добраться до его глаз, чтобы выцарапать их. Это ей почти удалось: она порвала левое веко и глубоко поцарапала щеку ещё до того, как он успел перехватить ее руки.

– Успокойся, ничего с твоим хахалем не случится, – зашипел на нее мужчина, зажимая глаз. – Полежит минут сорок и очнется. А ты – шустрая, – добавил он одобрительно, прикладывая салфетку к щеке. – Это неплохо! Все, пошли. У тебя есть что взять с собой?

– Есть! – огрызнулась Ксения, но попытка вырваться ни к чему не привела.

Они прошли в ее комнатку, и она собралась за четверть часа.

– Все равно сбегу, – заявила она мужчине средних лет.

– Куда? – усмехнулся он. – К хахалю? Так по нему уже в полицейском участке соскучились. Хочешь вместе с ним в тюрьму загреметь?

Тюрьма Ксению совершенно не прельщала. К тому же ей теперь было что терять: полторы тысячи наличных денег, бриллиантовая брошь и еще горсть украшений, которые они с Генкой «изъяли» у простаков, – это было уже кое-что. И все это отдать полиции?! Нет уж, дудки!

Мужчину средних лет звали Серафимом. По крайней мере, так он просил себя называть. По выходе из гостиницы он нанял извозчика, и они поехали в Москву. Для Капы-Ксении начиналась новая жизнь…

Глава 4
Мошенницами не рождаются

– Ну, как?

Серафим примеривал пенсне, стекла которого были синими. Такие пенсне чаще всего носили люди от рождения слепые или потерявшие глаза в жизненных перипетиях, а также нигилисты и народники, имеющие зуб против царя. Вследствие этого такая деталь облика являлась весьма заметной, однако имела и положительный эффект: на это пенсне люди в основном и обращали свое внимание, не замечая ни фигуры, ни лица его обладателя. И при расспросах, ежели вдруг подобное случилось бы, непременно отметили в первую очередь эту деталь – пенсне с синими стеклами, – опустив все остальное…

Кроме того, пенсне с темными стеклами скрывало поврежденное веко, что в полицейских описаниях внешности преступника служило бы особой приметой. К тому же не был виден цвет глаз Серафима, а они у него были зелеными, и это тоже могло служить отчасти в качестве особой приметы для полиции, ежели случится что-либо непредвиденное.

– Хорошо, – согласилась Ксения. – Тебе даже идет.

Это было уже третье по счету пенсне, которое покупал для себя человек, велевший Ксении звать его Серафимом.

Первое было приобретено тотчас после отъезда из гостиницы, в которой остался раненый Генка. Оно было утеряно, когда пришлось в спешке убираться из меблированных комнат, что они с Ксенией снимали на Сретенке, потому как им в затылок буквально дышали жандармы. Серафим каким-то образом был связан с польскими националистами, посему попал в поле зрения тайной полиции. Скрыться удалось, однако пенсне пропало.

Второе пенсне было раздавлено в потасовке, учиненной бароном Жераром де Левинсоном. Ксения, окрутив означенного барона по наводке Серафима, вышла за него замуж, взяла его фамилию и за год лишила его всего состояния, оставив практически без средств к существованию. Он был вынужден объявить себя банкротом, после чего баронесса Ксения Михайловна Жерар де Левинсон затеяла бракоразводный процесс.

Несмотря на сопротивление барона, их брак расторгли, и Ксения съехала из заложенного и перезаложенного бароном имения под Санкт-Петербургом в Москву, махнув ему на прощание ручкой, затянутой в лайковую черную перчатку. Барон с таким раскладом не смирился, собрал кое-какие средства и махнул вслед за бывшей супругой в Москву.

Разыскать ее не представило особых трудов, – обобравшая его экс-женушка проживала под его фамилией в «Славянском базаре» на Никольской и трижды в день посещала одноименный ресторан, столь славившийся на Москве своей кухней. В ресторации она и повстречалась с бароном, там же принявшимся выяснять с ней отношения.

Естественно, Серафим попытался освободиться от навязчивого барона посредством разговора, который ни к чему не привел. Вернее, он привел к потасовке между Серафимом и бароном, в результате которой у последнего заплыл глаз, а левое ухо стало похоже на большой сибирский пельмень. Серафим же в пылу сражения уронил на пол пенсне, которое и было растоптано штиблетой барона, хотя бы таким вот образом отомстившего за подбитый глаз и изуродованное ухо.

Случившийся инцидент – а предавать его широкой огласке Серафим и Ксения ни в коей мере не желали – заставил аферистов съехать из «Славянского базара». Они нашли для себя место в гостинице на Покровке, выстроенной в европейском стиле академиком архитектуры Василием Петровичем Стасовым – тем самым, что возвел в Петербурге Преображенский и Троицкий соборы и доводил до ума Смольный институт. Там Ксения Михайловна «свела знакомство» с князем Григорием Алексеевичем Щербатовым, братом почетного гражданина Москвы и городского головы Первопрестольной.

Князю было сорок четыре года. Имел он породистую внешность, крепкую позитуру и небольшую седину на висках. И ежели по молодости лет ему нравились девицы и женщины старше его по количеству прожитых лет (порой даже значительно старше), то с наступлением тридцати годов процесс возымел обратный характер: князь стал желать девиц и женщин младше его по возрасту. Значительно младше…

Когда князю перевалило за сорок, с ним случилось то, о чем говорится в небезызвестной русской поговорке: «седина в бороду, бес – в ребро». То бишь он стал нестерпимо желать девиц молодых, ежели не сказать, молоденьких, и в невообразимых количествах.

Григорий Алексеевич увлекся Ксенией без всякого с ее стороны поползновения или участия. То есть без самого что ни на есть малейшего. Однажды он увидел ее в холле гостиницы и долго не мог оторвать от нее пылающего взора. Ксения была одна, и это обстоятельство подстегнуло князя подойти и представиться.

– Князь Григорий Алексеевич Щербатов, – отрекомендовался он. – К вашим услугам.

– Ксения Михайловна… Баронесса Жерар де Левинсон.

Она нисколько не была удивлена столь безапелляционным поведением князя, поскольку к своим двадцати трем годам стала примерно представлять, что такое мужчина и как им управлять. Собственно, таковое управление было не сложнее, нежели лошадью: удалось сесть – повезла, ну а ежели захочется в галоп, тогда нужно пришпорить. Поводья можно натянуть, а можно отпустить малость; тогда лошадь, равно как и мужчина, будут вести себя соответственно полученной команде.

Вот, собственно, и вся наука.

А уж какой хорошенькой она стала! Неудивительно, что на нее обратил свое внимание видавший виды стареющий ловелас князь Щербатов. Удивительно то, что за ней не наблюдалось хвоста из поклонников, готовых исполнить любое ее поручение, лишь бы удостоиться получить в ответ благосклонный взгляд или – как несказанная мечта – сладкий поцелуй. Теперь Капа-Ксения уже мало отличалась от той графини Головиной, которую она видела на постоялом дворе в Подольске. Нет, отличие все же имелось: Ксения была интереснее и моложе графини и, естественно, намного свежее…

– Вы в Москве проездом? – спросил его сиятельство Щербатов.

И с этого момента между ними завязалась ничего не значащая светская беседа, состоящая из разговоров о погоде, модах, нравах, намеков и полунамеков, что через четверть часа вылилось в предложение князя вместе поужинать. На что Ксения, слегка потянув для приличия время, сдержанно согласилась. Впрочем, жеманничать и ломаться было не в правилах Ксении; к тому же новый «клиэнт», естественно, был при больших деньгах и весомом титуле. И главное – сам торопился в сети!

Решено было поужинать в «Яре», снискавшем себе солидную репутацию.

Когда-то ресторация находилась на Кузнецком мосту, где сие заведение открыл пронырливый француз Транкий Яр, откуда ресторация и получила таковое название. Ныне же знаменитый ресторан располагался в Петровском парке на Петербургском шоссе. И ездила «к «Яру» сплошь чиновная и богемная публика, да еще крепко загулявшие гильдейные купцы и их отпрыски, прожигающие жизнь вместе с отцовскими капиталами. И зимой, и летом от центра Москвы к Петровскому парку катили кареты, экипажи и «лихачи», и на всем пути до парка от Тверской заставы путь их освещали газовые фонари. Наверное, чтоб гуляющая публика не сбилась с дороги. Но и так как все дороги мира ведут к Риму, все пути от Тверской заставы вели к «Яру».

Встретить уважаемого князя со столь эффектной дамой подкатил сам держатель ресторана Федор Иванович Аксенов, толстый, бритый наголо человечек. Почему подкатил? Да потому, что был он похож на мячик, а еще более – на апельсин из-за розоватого цвета лица. Впрочем, друзья и знакомцы так и звали ресторатора Аксенова – «сеньор Апельсин».

Щербатов пожелал отдельный кабинет с дорогущими мебелями и отделкой, на что дама не возражала. Апельсин исполнил пожелание князя мгновенно, причем нашел кабинет недалеко от сцены и подальше от стола подгулявших «саврасов» – юнцов из состоятельных фамилий, которые только что сыграли «в аквариум»: то есть налили воду в рояль и запустили туда живых рыб. На сие чудачество им никто не перечил, ибо развлечение было оплачено заранее в весьма кругленькой сумме. Что же касательно рояля, то он был застрахован Апельсином на сумму в пять тысяч рубликов, – разумеется, рояль столько не стоил, но знать им об этом было ни к чему. Так что пусть «саврасы» изгаляются. Все оплачено!

Венгерские певички и шансонетки старались вовсю. Через портьеру, которую при желании можно было отодвинуть и сделать щель, Щербатов с Ксенией могли наблюдать за певичками. Они были пухленьки и дьявольски хороши какой-то порочной красотой, которая вызывает желание даже у дряхлого праведника. Для того они и пели тонкими голосками и выводили ножками и ручками разнообразные «па» и иные крендельки. Некоторых из них заангажировали «саврасы» и притащили за свой столик, принявшись угощать вином. Певички хохотали и пили наравне с молодыми господами. Ближе к полуночи кутилы покинули «Яр» и отъехали в неизвестном направлении. Впрочем, почему же в неизвестном… В известном! До первой гостиницы или «отеля», где затем предались любовным утехам и свальному греху.

Отужинав лучшим, что было на тот момент в ресторане, и запив ужин великолепным вином, князь Григорий Алексеевич Щербатов пришел в самое наилучшее расположение духа. Он сыпал остротами, всякий раз чувствуя расположение Ксении, целовал ей ручки, а однажды даже приложился губами к внутренней стороне женской ладошки, что было с его стороны весьма смело и довольно интимно. Видя, что девица благорасположена к нему, Григорий Алексеевич решил пойти по натоптанной годами дорожке: не навязчиво, но так, чтобы было трудно отказать, пригласить Ксению к себе в гостиничный нумер. Естественно, лишь для того, чтобы продолжить ужин, так сказать, в более домашних условиях и для дальнейшего «дружеского» сближения и взаимопонимания. Ксения на подобное предложение пристально посмотрела князю в глаза, в которых умная женщина всегда прочтет все, что ей нужно, и ответила согласием, метнув перед этим взор на соседний (через один) столик, за которым одиноко сидел и тянул вино из хрустального бокала средних лет господин в пенсне с темными стеклами.

А затем они вышли из «Яра», взяли извозчика и махнули с ветерком на Покровку…

* * *

– Я от вас без ума, баронесса. – Григорий Алексеевич стоял перед Ксенией преклоненным на одно колено и призывно протягивал ей руку. – Я пребываю в таковом состоянии с того самого момента, как впервые увидел вас. Вы божественная! Это как удар молнии. Как пронзение стрелой сердца, как…

Князь замолчал, не находя подходящих слов от бурливших внутри него чувств вперемежку с французским вином стоимостью двести рублей за бутылку. Очень хотелось присесть, еще лучше – прилечь, и чтобы рядом с ним прилегла Ксю, как мысленно называл князь Щербатов Ксению Михайловну.

– Теперь же я просто не представляю себе жизни без вас… – нашелся он и, поймав ладонь Ксении, прижал ее к своему пылающему лицу.

– Ваше сиятельство, это так неожиданно для меня… – придвинулась ближе девушка. – Право, князь, я ума не приложу, что вам ответить.

– Пощадите! – буквально вскричал князь Щербатов. – Ответьте мне «да»! Ответьте, что испытываете вы ко мне, пусть не в такой мере, как я, но такие же чувства. Хотя бы… примерно. – Григорий Алексеевич перевел дух и стал неистово покрывать ладонь Ксении горячими лобызаниями. – Один поцелуй… Всего лишь один поцелуй! Одарите, одарите меня счастием, сударыня…

Князь поднялся с колена и, не отпуская ладони Ксении, приблизил к ее лицу свое.

– Ты счастие всей моей жизни, – прошептал он, неожиданно перейдя на «ты», и прикоснулся своими губами к ее губам.

Ксения не отпрянула, но и не ответила на поцелуй.

– Пощади же меня, пощади, – взмолился Григорий Алексеевич.

– Ах, – прошептала Ксения, глядя прямо в глаза князя. – Вы принуждаете меня также признаться в своих чувствах к вам…

– Да?! – Князь Щербатов едва не подпрыгнул на месте. – Вы тоже… любите меня!?

– Возможно, я к вам испытываю нечто похожее… Но… – Ксения замялась и опустила прелестную головку. – Я считаю, князь, что наши отношения развиваются слишком стремительно. Непозволительно быстро для людей, которые всего-то десять минут назад были друг с другом на «вы»…

«А чего кота за хвост тянуть, коли все ясно», – хотел было воскликнуть князь, но в последнюю секунду осекся. Конечно, коли все ясно и чувства взаимны, можно немедля и в койку, однако дама – баронесса, а он сам княжеских кровей (да еще и Рюрикович!); стало быть, надобно соблюдать положенные в светском обществе приличия, мать их! Хотя бывают ситуации, в которых промедление излишне и крайне нежелательно. Ведь подобные обстоятельства могут и не повториться. И хоть близок локоток – а не укусишь…

– Я бы с вами согласился, Ксения Михайловна, если бы наши чувства не были взаимны. – Григорий Алексеевич сказал это мягко и без нажима, однако стараясь быть предельно убедительным. – Однако время столь скоротечно, что зачастую мы не успеваем сделать и доли намеченного нами, полагая, что еще успеем или, как вы, сударыня, выразились, события развиваются слишком быстро и надобно их искусственно притормозить… Это, я полагаю, самое большое наше заблуждение. Жить следует не будущим и, что еще хуже, не прошлым, но настоящим. Я убежден в этом. Жить надобно здесь и сейчас. И в этом настоящая и единственная правда жизни!

Закончив тираду, князь посмотрел в глаза Ксении. Взгляд баронессы Жерар де Левинсон был раздумчив.

«Ну, наступай же! – приказал себе Григорий Алексеевич. – Куй железо, пока горячо»!

– Ксения Михайловна, – Щербатов сделался до невероятности серьезным. – Я люблю вас всей душой и желаю, чтоб вы стали моею. – Ксения при этих словах удивленно вскинула на князя большие слегка грустные глаза, но он выдержал взгляд. – Мне позволительно так думать и так говорить, потому что я переполнен чувствами к вам, и они безмерны. Конечно, если бы я был юношей, впервые полюбившим девушку, я бы мог довольствоваться единственно общением с ней и редкими поцелуйчиками. И все равно эти отношения закончились бы интимной близостью, чем и кончаются самые высокие чувства, именуемые любовию. Я же, – Григорий Алексеевич выразительно посмотрел на Ксению, – не юноша. И хотя я еще не стар, время для меня течет быстрее, нежели для вас, находящейся в годах молодых, когда кажется, что жизнь будет длиться вечно. Но, поверьте, милейшая Ксения Михайловна, – князь многозначительно вздохнул, – это самое большое заблуждение, каковому только подвержены люди. Жизнь вовсе не вечна. К нашему прискорбию, она скоротечна, как горная река. Как атака ястреба, увидевшего на земле добычу. Как движение пули, выпущенной из оружия: только-только прозвучал выстрел, а человек, находящийся за десятки саженей от стрелявшего, уже падает замертво…

– Я верю вам, – прошептала Ксения. – Вы, как мне кажется, правы. И вы убедили меня…

После этих слов девушки ноги князя едва не подкосились. Желанное наслаждение. Оно было всего лишь в нескольких шагах от него! И соответствующие шаги надо сделать как можно быстрее!

Григорий Алексеевич бросился срывать с Ксении ее наряды и кружевное белье, но руки его плохо слушались. И она, прикрыв затуманенный негой и истомой взор, подчинилась ему…

Дверь нумера шумно отворилась, когда князь Григорий Алексеевич пытался дрожащими от охватившего его возбуждения руками направить свою плоть в лоно Ксении.

– Ага! – вскричал Серафим, и его глаза недобро блеснули. – Попался, старый насильник!

Князь в изумлении приподнялся над Ксенией и застыл. Его плоть, в одно мгновение потерявшая былую решительность, бессильно скукожилась.

Это кто насильник? И главное, старый?!

«Глупости какие, – взбунтовался тот, что сидел внутри него. – И вообще… Ведь по обоюдности. Она сама пришла… И я не смог устоять. Ибо все мы всего лишь человеки. А человек, как известно, – слаб…»

Князь какое-то время зависал над девушкой, затем встал на колени, ступил голыми ступнями на пол и с достоинством произнес:

– Кто бы вы ни были, сударь, но это не дает вам права врываться в мой нумер, причем совершенно без стука. Я непременно буду жаловаться на вас в администрацию гостиницы…

– Вы бы, сударь, сначала штаны надели, прежде чем разговаривать, – посоветовал вошедший и, когда обескураженный князь натянул панталоны, продолжал: – Ну, жаловаться на меня вы никогда и никому не будете. – Незваный гость усмехнулся.

– Это почему же? – почти возмутился Григорий Алексеевич.

– Потому что я муж этой гражданки, которую вы только что пытались изнасиловать, – четко разделяя каждое слово, произнес Серафим. – И вам придется ответить по всей строгости закона за это уголовно наказуемое преступление.

В горле князя булькнуло.

– Что?! – наконец, вырвался наружу хрип. – Какая еще такая попытка изнасилования?

– Обыкновенная, о каковой говорится в «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных», введенном в Российской империи в одна тысяча восемьсот сорок пятом году, – подошел ближе Серафим. – В частности, параграф одиннадцатый второго отделения главы первой Уложения говорит нам о том, что «покушением на преступление признается всякое действие, коим начинается или продолжается приведение злого намерения в исполнение». Ваше злое намерение – надругаться над моей обожаемой супругой – хоть и не было до конца приведено в исполнение, однако было начато, что, несомненно, признается покушением на преступление. Мною и моей супругой, что она, несомненно, подтвердит, было обнаружено ваше намерение совершить преступление, а это и будет преступный умысел, который подлежит судебному наказанию в обязательном порядке. Сколько вам присудят, – Серафим немного задумался, – решать будет, конечно же, суд; однако, думаю, годочков восемь каторжных работ вам обеспечено.

– Но она же сама, – князь с надеждой посмотрел на Ксению, – сама согласилась пойти со мной в нумер…

– После чего вы решили, что над ней можно надругаться? – голосом неподкупного прокурора, говорящего обвинительную речь, произнес Серафим.

– Да не надругался я, – воскликнул Григорий Алексеевич. – Такого и в мыслях даже не было!

– Как это не было, когда было! – повысил голос Серафим. – А ваш внешний вид! Он говорит сам за себя. Вы же, простите, стоите передо мной в одних панталонах! И смеете говорить мне об отсутствии… известных намерений?