Текст книги "Письма к Софи Марсо"

Прощайте, сны!

Если бы я был братом Крестовским, группа называлась бы по-другому.

Я не видел тебя три года. Ты повзрослела. Тогда ты была девочкой. Очень хорошенькой девочкой. Хорошенькой девочкой с задатками плохой. Бутон был закрыт. И вот он раскрылся. Ты предстала во всей красе. Тёмные каштановые волосы до самой попы. Пышные волосы до пышной попы. Немного пухлые губы. Карие глаза, никогда не глядевшие на меня, всегда чуть в сторону… Я смотрел на тебя, и что-то происходило с подачей кислорода в мои лёгкие и мозг. Я глупел на глазах.

Свидание длилось недолго. Как обычно, часа полтора. Стандартное свидание, во время которого я, как всегда, потерял это самое время. Как сосновую иглу в стоге августовского сена. Конец лета, конец игры. Полтора часа другой, неведомой и прекрасной, жизни. Счастливые боги, рождённые проекцией луча. Полтора часа, как тысяча лет и как одно мгновение. Время во тьме исчезает. Машет ручкой. Умирает, как в конце времён. Свет зажигается, и время снова шевелится. Выплывает из тьмы. Распятое время…

Мы с братом молча вышли на улицу из кинотеатра «Мечта», что на Каширке. Такой типовой советский кинотеатр, с красными изрезанными креслами.

На улице уже успело стемнеть. Это был последний киносеанс. Стояли последние августовские дни. Точнее ночи. От них уже веяло осенью. Скоро в школу, которую я так и не закончу. Сбегу в гущу самого начала ревущих девяностых. Отправлюсь в свободное плаванье по новой свободной жизни…

Мы всё так же молча сели в полупустой оранжевый автобус, и молча покатили по ночной земле домой. Говорить не то что не хотелось, а просто было невозможно что-либо говорить. Мы даже не смотрели друг на друга. Прятали глаза долу, отводили в сторону, за окна автобуса. Видеть друг друга было невозможно, как и говорить. Видеть друг друга значило быть здесь, а не там.

За стёклами мелькали дома, улицы, редкие прохожие. И всё какие-то блёклые краски. Так и хочется написать: блёклые краски реальности. Звучит вычурно и фальшиво. Но именно так я тогда и подумал. Слово в слово.

В этих блёклых красках мы доехали до своей остановки. Потом ещё минут десять плелись пешком. Не говоря ни слова, разошлись по своим комнатам и легли спать.

Мама успела сказать, что звонила Таня и просила перезвонить, когда бы я ни пришёл, в любое время. Мама очень точно передала Танины слова. С правильным акцентом, ударением и подтекстом. Даже удивительно. Наверное, мама хотела, чтобы я перезвонил. Ей нравилась Таня.

Ещё совсем недавно я звонил ей по телефону и не дышал. Через какое-то время осмелел и дышал. Помню, как долго репетировал свой первый разговор. Режиссёром была старшая сестра, поводом – шариковый дезодорант, который я хотел Тане подарить. Часами простаивал зимой в её подъезде и ждал. Дожидался, говорил какую-то ерунду и уходил домой несчастно-счастливый одновременно. Приходил в школу со значком, из которого был вынут какой-то винни-пух и вставлена её фотография с надписью «Мадонна». Да, было и такое…

А потом появилась ты. И я забыл про Таню в един день и час, будто её и не было вовсе. Будто у меня открылись глаза. Я бегал к тебе на свидания десятки раз. Водил друзей и после жалел об этом, потому что они ничего не понимали. Места встреч менялись. «Орбита», «Пионер», «Мечта»… Мир стал тесен, мир измельчал и свёлся к коробке типового советского кинотеатра с красными изрезанными креслами. И всё перевернулось с ног на голову. Теперь звонила Таня.

Я кивнул маме и пошёл спать.

Сон рождает красавиц. Мои ночи прекраснее ваших дней… Ты будешь моей, пока не забрезжит заря. Я окончу школу, поступлю во ВГИК и стану великим режиссёром. Как Тарковский. И когда меня выгонят из страны, я эмигрирую во Францию, напишу гениальный сценарий, который захотят купить все киностудии мира. И я соглашусь, и сниму по нему фильм. С одним условием. Главную роль играть будешь ты.

Ты будешь влюбляться в меня постепенно. С каждым днём съёмок… как по ступенькам босиком вверх… босыми ступнями по ступенькам… всё больше и больше… всё дальше и дальше… убегать в меня… пропадать во мне… Сначала ты даже не будешь этого замечать. Какой-то маленький чернявый русский… Но сценарий, какой сценарий!.. Как он мог так понять женщину?.. Проникнуть в самую суть… Понять меня… Как будто давно меня знал… Мои самые сокровенные тайны… Будто этот сценарий – личное послание мне. Откуда узнал, как подслушал?..

Так будешь думать ты, будто Джульетта веронской ночью на балконе. И от этого несоответствия сценария и меня, ты начнёшь приглядываться ко мне. И открывать. А я никак не буду себя проявлять. И ты будешь думать: что же это за русский такой, не обращает на меня внимания? И в последний день съёмок… Нет, на премьере, в Каннах, мы будем подниматься по красной дорожке…

Вы, чтущие сейчас эти строки, не поверите, но я увидел её снова спустя двадцать лет. В канун третьего срока Путина, я к вящему своему удивлению, вычитал в интернете, что она ждёт меня ровно в два часа дня в одном из кинотеатров на окраине.

Я отменил работу, выдумав чушь несусветную, но поскольку о моей обязательности ходили легенды, никаких препон не возникло.

С трудом найдя нужную улицу и дом, я увидел типовой советский кинотеатр из моего детства. Даже не думал, что такие ещё сохранились. Кинотеатр носил имя далёкого русского города у самого моря.

Войдя вовнутрь, я решил, что произошла какая-то ошибка. Моему взору предстал вещевой рынок. Маленький «Черкизон» в фойе бывшего кинотеатра. Всё, чуть ли не до потолка, было завешано дешёвым китайским шмотьём. Кругом одни одежды. Я прошёлся, глупо озираясь по сторонам, как человек, который что-то потерял. Там, где, как подсказывала память, должна была находиться дверь, я зарылся в одежду, отодвинул… просунул руку… И – о, чудо! За одеждами моя рука нащупала, а затем и глаза увидели, круглую потёртую ручку с мордой льва. Такие же были у меня дома. Не веря во всё происходящее, я потянул ручку на себя: и дверь открылась.

Зал был пуст. И полон красными изрезанными креслами… Но не успел я туда заглянуть, как воздух за моей спиной сгустился и явил женщину. Она была, подстать всему, не из нашего времени. То есть из нашего (чьё же оно, если не наше?), но не сегодняшнего. Её отчётливо выдавала неимоверная причёска на голове.

Женщина (тётушка?) промычала, на манер космических пиратов из понятно какого фильма, что-то про билет и кассу. И, действительно, среди одежды рядом со стеклянным завешанным входом, притаилось маленькое оконце кассы. Я подошёл, попросил один билет на дневной сеанс. В окошке назвали какую-то нереально маленькую сумму. Я протянул деньги. Руки слегка подтрясывало. И зажмурил глаза. Билет!.. Билет был из тонкой сероватой бумаги. Чёрным на сером, помимо всего прочего, стояла цена: 40 копеек…

Я вернулся в зал. По-прежнему, кроме меня здесь никого не было. Неуверенно прошёл и сел в самый центр. В зале было холодно. А кресла… кресла оказались маленькими, жёсткими и очень неудобными.

Я всё оглядывался, думал, сейчас придут и выгонят… Но свет погас, и время помахало мне рукой и начало блекнуть.

Я не видел тебя двадцать лет…

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Я вышел из кинотеатра при свете дня. На землю лились, яростно били в неё, лучи яркого весеннего солнца. Окраина Москвы была по-своему очаровательной и полной тайн. Пробегали коты и кошки. Лениво лаяли дворняги, неслись авто, над головой шумели голуби, спешили прохожие…

Что я увидел? Наивный фильм, сейчас уже не очень смешной и не особенно трогательный. Фильм, который мне было скучно смотреть. Фильм, который я не досмотрел до конца. Но девочка-то хоть всё так же прекрасна? Да и девочка уже не та… Нет, хорошая девочка. Но уже не та. Время колдует и над целлулоидной вечностью.

И вспоминал я сейчас почему-то Таню. И тот вечер: просила перезвонить, когда бы ни пришёл, в любое время…

Я с ней даже не целовался ни разу. Видел, как она целуется с другом брата. У нас дома на вечеринке, в полутьме и медленном танце под «Скорпионз». Мы танцевали медленные танцы под «Скорпионз»… А сам – ни разу.

У Кубрика есть фильм, название которого я всегда путаю, то ли широко открытые глаза, то ли закрытые… Как, оказывается, легко перепутать закрытые и открытые глаза.

Странно… набившая оскомину строчка: что имеем не храним, потерявши плачем, в переложении Булата: чего не потеряешь, того, брат, не найдёшь… Нет, даже не это. А вот что. Наше прошлое, бывшее когда-то таким блёклым, с течением времени превращается в не наше кино. И расцветает нездешними красками.

Странно, что собственное прошлое может быть несбывшимся.

Письма к Софи. Лето в Крыму

Дорогая Софи!

Увидев рисунок, я сразу вспомнил ту ночь. Две бочки, дерево, вдалеке река и другие деревья, а над всем этим – неестественно большая, идеально круглая и белая луна. Протяни руку, и она твоя… Невозможно не вспомнить Калигулу. Только вместо луны как образа невозможного – ты. Но это лирическое отступление. Итак, увидев рисунок с бочками и луной, я сразу вспомнил ту волшебную ночь.

Было это летом девяносто седьмого года. И такое лето, наверное, бывает только раз в жизни. Со своей будущей женой я поехал в Феодосию. Отец достал ей путёвку в местный санаторий, а я отправился через неделю вслед за ней без всякой путёвки. Я ехал на верхней полке плацкартного вагона, мне было девятнадцать лет… нет, уже двадцать. Мне было двадцать лет, и я никогда не видел моря. Поезд плёлся около двух суток. Подолгу останавливался, замирал на полустанках, как обветшалый бронепоезд на запасных путях, пропускал другие поезда. Я читал Цвейга, смотрел в окно, изнывал от духоты и мечтал о встрече, считая часы, а потом минуты.

Мы встретились на феодосийском вокзале, как и полагается влюбленным. Был день, стояла невыносимая жара. Пошли в кафе, я выпил двести грамм (простите, граммов) коньяка и чуть не двинул кони. Сердце стучало, будто хотело вырваться на волю и разорваться на части. Я не на шутку испугался, но всё обошлось. С тех пор не люблю коньяк.

Это было хорошее время. По сути, наш медовый месяц. Всё происходило очень бурно. Мы много любили друг друга, ругались, мирились, само собой купались в море, гуляли по городу, где было особенно хорошо вечерами, когда жара опадала, как в обмороке, и воздух становился приятно тёплым и нежным, по-восточному обволакивающим. В доме, где жил Александр Грин, я впервые услышал, что несбывшееся рано или поздно позовёт тебя. В галерее Айвазовского голова кружилась от бесконечных марин, поданных с армянской щедростью.

В один из вечеров мы с будущей женой встретились с бывшей старостой нашего курса. Миловидной татарочкой, которой я был увлечён на первом курсе и которая не доучилась и сбежала от нас в свободное плаванье. По случайному стечению обстоятельств, она отдыхала в Орджоникидзе – посёлке, находящемся километрах в 10–20 от Феодосии.

Мы славно напились крымских вин в простеньком кафе прямо на берегу моря. Танцевали так, что с нами танцевало всё кафе. А кто не танцевал, хлопал и пил за наше здоровье. Хозяин кафе хотел, чтобы мы приходили к нему каждый вечер.

Выплыв из кафе летящей походкой, кричали, что «Аквариуму» 25 лет (что было истинной правдой, и тем летом проходили юбилейные концерты). В хмельном вдохновении и в погоне за ускользающей красотой – чтоб не кончалась эта ночь – переместились к самому морю, на мелкие камни, где допили остатки в массандровской бутылке. И вошли в воду, и плавали в солёном парном молоке по лунной дороге… Расстались мы, договорившись встретиться в Орджоникидзе, как только закончится путёвка.

Мы поменяли обратные билеты, путёвка закончилась, и верные данному в сладостном опьянении слову отправились в Орджоникидзе на маленьком допотопном автобусе по невероятному серпантину. Жену укачало, хотя ехать было всего каких-то полчаса, так что вылезла она из автобуса еле живая, зелёного цвета. Мы сняли совсем маленькую, но уютную халупу с удобствами на улице.

Бывшая староста с семьёй своего старшего брата, врача-гинеколога, снимала квартиру на первом этаже пятиэтажки. У гинеколога была приятная жена и на редкость тихий сын. Купаться мы ходили на дикий нудистский пляж. Там я наконец-то увидел свою первокурсную любовь во всей красе, но уже спокойным взглядом поблекшей мечты прошлого. Ещё три года назад я отдал бы за это, если не всё, то многое, очень многое. А сейчас… Я смотрел на неё будто это я врач-гинеколог, а не её брат. Такая переменчивость казалась мне удивительной и сбивала с толку.

В Орджоникидзе было ещё лучше, чем в Феодосии. Был импровизированный пеший поход прямо по берегу моря до Коктебеля, где нас встретила с распростёртым небом нечаянно грянувшая гроза. Это было похоже на всемирный потоп, будто окна небесные отворились. Мы вернулись промокшие до ниток и костей.

Были южные ночи с шумом цикад. В Феодосии все ночи напролёт жизнь не смолкала ни на минуту ресторанной музыкой и громкими захмелевшими голосами. А здесь, в нашей халупе на окраине Орджоникидзе, мы оказались как будто под покровом небес. Мы любили друг друга так, как возможно любить лишь южной ночью, в двадцать лет, когда у тебя случился первый настоящий роман, под шум цикад и далёкого прибоя, который, вполне возможно, и не был слышен, и море рокотало в ушах фантомным шумом. Звенела жизнь в эти ночи. Но вспомнил я и хотел рассказать о другой ночи.

Накануне нашего отъезда с утра зарядил тоскливый крымский дождь. Мы сели на застекленном балконе у них на квартире ещё днём и начали проводы. Пили греческие коньяки (опять!..) до самой ночи. Много смеялись, как-то очень интересно говорили обо всём на свете. Сейчас даже не знаю с кем можно так же интересно и в таком же количестве говорить. А тогда было всё интересно. Буквально всё. Хотя запомнилось только одно: брат-гинеколог коллекционировал зародышей после абортов. Это была какая-то жуть, конечно. Особенно учитывая то, что он был очень милым в общении человеком, и жена его была очень милой, и сын. Правда, спустя несколько лет я узнал, что он сделал аборт на каком-то уже серьёзном сроке, и после этого коллекция из его комнаты исчезла.

Прощались мы долго, разошлись уже глубокой ночью и еле дошли до нашего жилища. И вот это как раз та самая ночь, которую я вспомнил, а всё остальное вспомнилось за компанию. Я рухнул на кровать не раздеваясь, провалился в чёрную вату. Но довольно быстро очнулся от подступившей дурноты. Я выбежал на улицу и в стороне от дорожки, рядом с какой-то бочкой нечеловечески зарычал.

Весь остаток ночи я бегал на улицу и извергал из себя в облюбованном месте насущный и греческие коньяки – довольно недешёвые, надо сказать – проклинал себя, алкоголь и всё на свете. Но всякий раз, когда я, держась рукой за бочку, в изнеможении поднимал голову, мне открывался потрясающей красоты вид. Силуэт небольшой горы и прямо над ней неестественных размеров, идеально круглая и белая луна. Только протяни руку, и она твоя… Я смотрел на всё это и шептал: «Боже, как красиво»!..

Наутро мы сели в поезд, вернулись в Москву, закончили последний курс, расписались, чуть не развелись, повенчались, родили дочку, опять чуть не расстались… В общем, Софи, дальше была долгая взрослая жизнь.

Старые пластинки

«Пластинки были настолько старыми, что уже никому ничего не напоминали».

Габриэль Гарсиа Маркес, «Море исчезающих времён»

Мне приснился проигрыватель «Юность». Та самая «Юность», коричневый «чемоданчик», который я никогда не уберу из своего сердца. Наш первый проигрыватель, made in USSR. Мы купили его вместе с пластинкой группы «Браво», и несколько дней голос Жанны Агузаровой не смолкал в нашей четырёхкомнатной квартире на первом этаже. Окна были открыты во двор, в лето. Так что во дворе, где играла наша «Юность», тоже не смолкал голос Жанны. Но это никого не смущало. Иногда народ даже подходил послушать. В основном праздно-благостного вида мужички, уже успевшие поправиться с утра и готовые к неспешному восприятию прекрасного. С другого конца двора Агузаровой вторил «Наутилус», «Ален Делон, Ален Делон не пьёт одеколон» (интересно, пьёт ли теперь Депардье?), и в обязательном порядке группа «Кино». В общем, со всех сторон неслась новая музыка, новая музыка, новая…

Но во сне я слушал на нашей «Юности» «Смоуки», «Living next door to Alice», песню, которой столько же лет, что и мне. Это была моя любимая пластинка в детстве, такая синяя, как птица, гибкая, из журнала «Кругозор»… Я ставил её раз за разом, только и понимая разве что слово «Алиса», и в то же время понимая всё. Что-то рвалось навстречу этим звукам, за ними следом, туда, откуда они приходили, радостные и щемящие одновременно, где какая-то там Алиса чего-то там.

Чуть повзрослев, я полюбил Игоря Скляра и его хит тех лет «На недельку до второго я уеду в Комарово». Здесь уже все слова были понятны, чего не скажешь с уверенностью про общий смысл. Я пересмотрел кучу фильмов со Скляром. И даже теле-версию спектакля «Дон-Жуан, или любовь к геометрии». Больше всего мне нравились «Мы из джаза». Песенка про старый рояль тоже была ничего, но сердце рвалось теперь не в туманную страну без широты и долготы, где жила-была Алиса, а в довольно реальное, как мне объяснили, Комарово, где можно «разом кораблём и водолазом»…

За девять лет до того, как родился Скляр, в 1948 году, посёлку Келломяки дали новое имя – Комарово. Вблизи посёлка, в нескольких километрах от станции, не доходя до Щучьего озера, есть кладбище, берущее свои истоки в начале прошлого века. На нём похоронены Анна Ахматова и Сергей Курёхин. Но я тогда всего этого не знал, ни про какого Курёхина не слышал, да и он тогда был ещё жив.

Песня про бывший Келломяки вскружила голову и затмила всё слышимое до неё. Но пластинки с ней у нас не было. Не было её и в продаже. Это сейчас всё можно скачать и послушать в интернете. А тогда нет пластинки, нет песни. Карауль её в телеэфире, как последний пионер…

Желанная пластинка стала для меня главным смыслом бытия. Каждый день я звонил в магазин «Мелодия» и узнавал, не появилась ли пластинка со Скляром. И вот однажды она появилась! Мы с моим другом Славкой, который из солидарности тоже полюбил «Комарово», помчались в «Мелодию», отстояли огроменную очередь и, прижимая к груди ценный груз (каждый свой), вернулись домой.

Дрожащими вспотевшими руками я открыл и включил нашу «Юность», установил отверстие в центре пластинки в небольшой блестящий металлический штырь по середине, напоминающего гончарный, круга, поднёс иглу…

В первый момент мне показалось, что произошла какая-то ошибка и играет одна из пластинок шикарной маминой коллекции классической музыки, что это запел какой-то не известный мне дореволюционный бас, неестественно, по-шаляпински, растягивая каждый гласный звук. Но запел почему-то те же слова: «На нееедееелькууу доо втооорооогооо яаа уууееедуу в Кооомаарооовоо…» Вторая версия была про космических пиратов, принявших обличье певца, но забывших поменять голосовой регистр.

Правда оказалась бесхитростней и прозаичней. Скорости «оборотов» пластинки и проигрывателя не совпадали. Нужную скорость наш проигрыватель не поддерживал. Чтобы хоть как-то привести Скляра в естественное звучание, приходилось докручивать пластинку пальцем. Выходило более-менее, но результат был переменным, как облачность, да и рука быстро уставала. Об удовольствии, само собой, речь не шла. Какое удовольствие, когда приходится помогать пальцем?..

У Славки проигрыватель был совершеннее, и у него Скляр пел своим голосом. Я пару раз ходил к нему послушать, но потом перестал. Вид чужого, незаслуженного, как мне казалось, счастья – ведь это я любил песню всем сердцем, а Славка так, со мной за компанию, – был невыносим.

С тех пор, я узнал, что бывает в жизни «не судьба». Как бы ты чего не хотел, это не случится, пока не придёт время. Ты можешь разбить свой лоб о стену, и это не приблизит тебя к цели ни на йоту. А можешь не делать ничего – и оно само приплывёт к тебе в руки. Это не значит, что ничего делать не надо. Надо. Потому что, возможно, как раз время пришло, и у тебя всё получится. Когда оно приходит никто не знает. Ни звёзды на небе, ни трещинки на пыльной дороге твоей жизни, ни цыганка с картами на Киевском вокзале. Возможно, оно придёт тогда, когда ты уже и не будешь этого хотеть. Чаще всего так и бывает.

Про самого Скляра одно время ходили ужасные слухи, что он зарезан в пьяной ресторанной драке. Даже называлось очень правдоподобное в своей точности количество ножевых ранений – восемнадцать. Услышав про это, я заперся в ванной, горько оплакивая заклание кумира.

Скляр, слава Богу, жив по сей день всем слухам назло. Винил постепенно стали заменять кассеты с магнитными лентами. Мы купили магнитофон «Электроника», со встроенным микрофоном, на который тайно записали наши застольные голоса в новогоднюю ночь 1990 года. Запись эта затерялась в суматохе лет. А жаль. Некоторые голоса с той записи уже не услышишь вживую.

Кассеты принесли с собой целое поле возможностей: их можно было отдавать в ларьки звукозаписи. Можно было стирать старые записи и записывать новые. Скляр уехал в Комарово навсегда, теперь я слушал только группу «Кино», альбом за альбомом («на нашем кассетнике кончилась плёнка смотай»). На место «Кино» приползли «жуки» из Ливерпуля; открылись «двери восприятия» из Лос-Анджелеса; наполнился водами и нездешним сиянием «аквариум»… Потом – страшно сказать – появились лазерные диски. Маленькие, удобные, «запилить» которые, как мы думали, невозможно.

Виниловые пластинки убирались всё дальше, пока не перекочевали на антресоль, а потом и вовсе сгинули в неизвестном направлении за ненадобностью.