Текст книги "Выбор смерти. Второе издание"

VII

Стефания Цветаева использовала поэтическое творение как валюту: за килограмм помидор или яблок, или винограда она расплачивалась стихотворением. За бутылку «Статичной», хотя предпочитала, как многие девочки, виски «Майор Морриган», рассчиталась поэмой и фингалом под глазом. Ее творчество котировалось по ее внутреннему банку.

Кириллову достался цикл из восьми стихотворений, по одному за проведенную ночь или день, в каждом их которых было по три-четыре катрена, каждая строка которого измерялась в минутах. Впервые он даже в голос засмеялся за свою конъюнктурную продажность, если так можно сказать.

Цветаева словно не обращала внимание на приставания Кириллова, постоянно что-то записывая, что-то сочиняя, даже когда он, похотливый Кириллов, озабоченный Кириллов, извращенный Кириллов, лез к ней. И это безразличие заводило его еще больше, так, что он даже осмелился несколько раз ее шлепнуть пониже спины сподвигло к созданию двух небольших циклов, явно несвойственных ее творчеству.

Ни одно художественное произведение, ни одна энциклопедия, ни одна эротомания не сравнилась бы с отстраненностью Стефании Цветаевой, предпочитавшей высокое низменному. Но когда Кириллов пропадал на двое суток, вдохновение ей изменяло, улетучиваясь в неизменно неизвестном направлении, и уже возмущенное и сладострастное сообщение, полное эмоций, надежд, обещаний, взывало к Константину. Он не мог отказать себе в том, чтобы еще раз увидеть пренебрежение к его приставаниям.

Хель Хелин по свойственной ему привычке исчез в поисках нового философского мировоззрения. Генрих Габлер так и не появлялась, и Кириллов подозревал, что удаление обоих друзей не случайно. Он упорно противился тому подозрению, хотя представлял все до предельности детально. С Мисима-Монро сложились вовсе дурацкие отношения. Он смотрел на нее, и не мог понять, как такую можно желать вообще. Ничто не заполняло его сердце. И даже пустота обошла стороной душу Кириллова. Это было нечто новое, как если ты перечитываешь заново книгу, которая поразила тебя лет десять назад, а теперь ты в ней ничего замечательного не видишь. Только если Мисима-Монро своими тайными женскими хитростями успевала его подловить, тупой Кириллов, озадаченный Кириллов, тормознутый Кириллов еще что-то подобное страсти ощущал. Но это было нечто обратное, нечто отвратное. Он буквально насиловал ее, не обращая внимание ни на какие преграды. Рвал платье, тянул трусики, шлепал ее, сдавливал горло, тянул за волосы. Он как будто ждал чего-то, но сам не знал, чего.

В какой-то момент Стефания Цветаева даже предложила стать его женой на прежних правах, когда ты остаешься донором вдохновения, только официально зарегистрированным.

И Кириллова кольнуло, что вот так он будет год, три, девять, пятнадцать домогаться собственной супруги, которая на него не обращает внимание ни во время секса, ни после, ни в иных семейных обстоятельствах; и как будто прожил с нею целую жизнь, от чего тут же стало трудно дышать.

Тройная доза «Оркуса» ему бы не помешала.

VIII

К каждой «точке смерти», к каждому «отсчету смерти» предлагалось различное развитие сюжета со своими ходами и поворотами, многие из которых были ложными.

Так, при выборе безбедного существования, к контракту добавлялась серьезная болезнь. Если же волонтер стремился к власти, то обещали мучительную смерть, во время которой дни соответствовали годам правления. Если же в приоритете оказывалась семья, то тут не обходилось без тайных вожделений и вожжений, например, изводящая супруга, понимающая, что уже не так привлекательна для мужа, и теперь каждый день ноющая по поводу того, какой ты бесчувственный и жестокий. Или подозрительная теща своими советами и правилами, доводящая до нервного срыва. Не умрешь, конечно, но кому надо лишний раз при очевидной удаленной смерти, испытывать сердечный приступ? Больно, да и некомфортно. Могла появиться настырная любовница, которая становилась причиной раздражительного поведения жены.

Представляешь, бессмертное выслушивание незначительных упреков? Адск на то и Адск, чтобы бессмертие не давалось легко. Конечно, ты можешь быть и более радикальным, учитывая, что знаешь, когда умрешь. Например, переступить черту, словно Порфирий Романович Дарово. Или пойти на самые гнусные извращения, о каких даже рассказать сложно и в общих чертах.

Тебе решать, как вести себя перед смертью.

Таблоиды: «Отсчет смерти прыгнул с моста и остался жив». Повезло бедолаге.

К слову, подписанный договор нерушим. Ты должен умереть так, как написано в контракте.

Если ты нарушил его условия, грядут большие перемены. Твоя семья не получает дивиденды, как минимум.

Ты одиночка? Контракт обсуждается.

Срыв? Непредвиденные обстоятельства? Это изучал Третий экспериментальный отдел.

Психология человека меняется. Если ты знаешь, когда умрешь, и как тебе предлагают жить по контракту, когда забирают «смерть», не принадлежащую ранее ни мелким фирмам, ни крупным корпорациям, – ты становишься другим. Может быть, мелким. Может быть, значительным. Может быть, аскетичным, может быть, разгульным. Но остается одно – биение смерти стучит в висок. И это уже не абстракция. Не жуткое похмелье. Не книжная теория. Не давление авторитетного писателя. Не проповеди очередного святоши. Это – смерть.

И ты знаешь, когда и как умрешь. Правда, теперь с одним исключением. Тебе это предложили. Ты подписал договор. Что теперь?

Задумывался ли ты о смерти вообще? И что будет, когда тебе скажут, когда ты умрешь? И вот нюанс: у тебя договор с фирмой, которая купила точку твоей смерти. Ты подписал договори именно на ту конкретную дату. Ты не можешь ни раньше, ни позже умереть. Все: коридор ведет в одну дверь. И не факт, что за нею сидит директор. Возможно, всего лишь секретарь. Что теперь?

IX

Кириллов выбрал «черный ящик» в списке доктора Винсента ван Фрейда: жизнь до смерти, полную сомнений и тревог, тонких наблюдений и неистового воображения; и как бонус, творческую активность под любым стимулятором. Но не больше восьми лет. Как всегда. Фирма марку держит.

Казалось, Кириллов подписался на самоидентификацию. Но в силу собственных страхов, неуверенности и прочих проблем человека ищущего, попросту купил «волшебный пендель». Теперь другой, дерзкий, фанатичный, злой Кириллов толкал его к неизбежному, и только в творчестве совершалось единение и успокоение в себе самом. В остальном мучительные поиски продолжались.

Позже Кириллов зачастую жалел о своем выборе, потому что его толкало к сочинительству в самые ярые (или яркие?) моменты близости с полузнакомой девушкой сомнительных качеств (поведения, честности, приятности, интеллекта, разнообразия), значения и предназначения, потому что, если со смертью все, казалось бы, стало определенно, просто и ясно, то с ними, золушками и принцессами, не очень. И он почти смирился, когда оказалось, что они часть этого мира.

Или относиться к ним как к материалу?

Вопрос в том, что ты для них сам по себе не больше горсти сухого песка. Но Кириллов решил избежать пафосных нравоучений.

Однажды он даже скинул с кровати девицу, вдохновленную предстоящим полетом в космос (как, чтоб ее, как ее?), и сбежал на кухню, потому что за этой строчкой, внезапной строчкой, той строчкой (или прототипом-идеей?) он охотился последние три года, и никак не мог до этой ночи ее поймать.

Доходило до эротического абсурда, когда Константин забывал о присутствии в квартире гостей.

И еще страшнее, безумнее и неприятнее. Если девушка не находится в ожидании счастливых искр и минутного сияния, но в порыве сладострастия, в котором признается редкая особа, концентрируется на значительно знаковом предмете любой культуры, порожденной мифами и легендами родового начала, изваянного в мраморе и граните, и пугающего недостаточными размерами любого представителя с мужскими признаками; и полусонный Константин, ленивый Константин, ватный Константин, вожделеющий Константин, желейный Константин с твердой убежденностью (эпитеты не по этому, или не по тому адресу) записывает в очередной блокнот, в салатовый стикер, розовую наклейку коротко-величественную (божественную, богинистую, боговую, богатовую) фразу, в тот момент, пригодный для большего внимания, чем стерильная подруга с глянцевой обложки, способная на экстравагантные выходки и экзотические манипуляции, но никак не вписываемая в тот ореол величия, который придумал о себе человек, у ног которого она похотливо и несколько обыденно, словно дело совершалось за чашкой чаю (кого разит, а кого и дразнит), склонилась, готовая удовлетворить и удовлетвориться.

Хмель Хелин и Генрих Габлер совершили ритуальный евгетский прыжок с высоты башни «Отон». Они оба находились здесь, в Адске, и входили в первую группу Винсента ван Фрейда. Их смерть обоюдно удалась, или, как шутил Фрейд, троюдно, потому что спонсоры выстроились в очередь. Никакое долголетие не обещает избавить от страха перед смертью. Разговор о том, что ее, если нельзя предопределить, но можно выбрать по договору, а ван Фрейд запатентовал проект, внушал большие надежды.

«Купить смерть» – пестрили заголовки газет, «Теперь ты вправе умереть вовремя», «Твоя смерть в твоих руках». Винсент ван Фрейд стал светлым образом божества смерти. Каждый становился потенциальным заказчиком ван Фрейда. Над всем теперь возвышалась фигура доктора Винсента ван Фрейда, продавца смерти.

Мисима-Монро каждый год выдумывала виды самоубийства. У нее хранился целый список потенциальных возможностей. Особенно ей нравилось, и она призналась Кириллову, восседая на нем, что ему неплохо было бы вскрыть живот, закинуть туда чумных крыс, и зашить живот обратно.

– Так бы ты облагородился, – говорила она. Идея облагораживания ею мономанчески владела.

Пока же она довела своего мужа-инвалида, заставив придушить его, скажем так, слегка, от чего она уловила иные порывы. Жена, странно любящая инвалида в кресле, что в платоническом, что в иных смыслах, впервые ощутила оргазм, а несчастный – счастливую смерть.

В кулуарных застенках рассказывают, что теперь у Мисима-Монро появилось пристрастие не только душить в постели своих партнеров, но и слегка играть с ножами, от чего многие любовники от нее сбежали. Она с каждым днем становится все более истеричной и непредсказуемой. Константин Кириллов даже прибег к грубой порке. Его тайная мезагонная природа, ни разу по-настоящему и честно не описанная, не рассказанная в книгах, жаждала выхода, и он шлепал и шлепал ее по нижнему бюсту жестче, чем обычно.

Он чуть не спросил, больно ли ей, но что-то его остановило. И, подойдя, Кириллов схватил Мисима-Монро за волосы, посмотрел ей в глаза, чтобы увидеть, скажет ли она «нет», и, так ничего толком и не поняв, дал легкую пощечину. Она упала. Тут Кириллов испугался, наслышавшись историй: вдруг засудит еще. И что толком не промелькнуло в его голове. Картины. Статьи. Вырезки. Но Мисима-Монро привстала, ожидая продолжения, как подумал Константин. Для баланса он ударил левой рукой, совсем мягко, а потом вспомнил, что Стефания не раз заверяла, что у него рука тяжелая, и даже слабая пощечина очень увесиста. В первый раз, когда такое случилось, она подумала, что у нее будет сотрясение мозга. Но Мисима-Монро как будто жаждала третьего удара. И Кириллов уже готов был ударить. Сильно. Неистово. С протягом. И по лицу, и по бедрам. И так, пока не удовлетворит собственные фантазии, собственные желания, созданные в его юной голове пятнадцать лет назад, когда он впервые понял, что это такое, быть зависимым от секса, хотеть его, мысленно насиловать каждую, кто кажется привлекательным хоть на мгновение. И он уже хлестал ее, говорил оскорбительные слова, унижал, заставлял признаваться во всем, что было у него с другими, как это происходило, что ее заводило, что ее смешило – он хотел слышать все. Но вдруг Кириллов, уже вознося руку для третьей пощечины, отошел. Взгляд Мисима-Монро выразил недоумение. Кириллов понял, что проще ударить, иначе последствия будут более угрожающими, потому что, грубо выражаясь, не довел дело до конца, до того момента, которого требовало ее чертово естество, но нет, ему, злому Кириллову, мрачному Кириллову, мутному Кириллову, не хотелось это продолжать, чтобы оставить только себе, только себе, чтобы не разочаровываться, потому что, кто его знает, какие планы хранит эта роковая женщина, которая не раз и не два использовала его, которая только с виду слабая и беззащитная, а на деле давно властвует над теми, кого сама пожелает, даже его, Кириллова, автора стихотворного сборника «Скольжение языческих богов» и неизданного «Признак призрака». При ее желании и возможностях, она запустит в проект хотя бы рукопись с лозунгом: «Даже мадам президент восторгается от прочтения этой книги». Хотя в Метрональдсе Кириллов видел получше: «Настольная книга Мадам президент». И теперь, стоя перед ней, Кириллов решил оставить при себе свои мизерные, свои земные, свои озабоченные, свои извращенные фантазии. Он мог ее ударить, избить. Но так мечта, ее иллюзия, разрушится. Пока он останется при ней, имея возможность воплотить в реальность. Но, выходя из квартиры, Кириллов уже ничего подобного не хотел. Ему стало неинтересно.

В последний раз Мисима-Монро видели в обществе юных трансгендеров. Ее редкие кадры и фотографии попали в сеть, и былой Кириллов возбудился, а нынешний разочаровано отвернулся. Его беспокоило другое – жизнь со Стефанией.

Стефания Цветаева, только почувствовав, что Кириллов в ней, словно шаман, начинала то ли причитать, то ли молиться, предварительно закатив глаза. Образ и отвлекающий, и привлекающий. Кириллов даже стал испытывать удовольствие, наблюдая за нею. Иногда, когда Стефания была готова прыснуть очередной рифмованной, иногда абсценной строчкой, Константин зажимал его горло между указательным и большим пальцем, точнее, приподымал на «рогатке»: ни дышать, ни думать о высоком девушка не могла, или, чего не узнает никто, видела гораздо дальше и глубже, чем обычно, предощущая смерть. Тогда-то она, как считает Кириллов, и достигала пика своего поэтического совершенства. Она захлебывалась. Она едва не скулила. Даже ее руки стали более подвижными, говоря о том, что их обладатель желает жить, так что пора бы и бросить подобные игры. Стефания даже показалась возбуждающей. Но только на одно мгновение. Потом это переросло в скучную историю, которую девушка толком не умела, да и не старалась рассказать

Кириллов же увидел одно: перед смертью даже великий, подчеркнуто, поэт становится человеком. Иногда хуже. Чаще хуже. Любой уподобится какому-то сакральному образу, когда поймет или почувствует, что смерть близка. И только когда она совсем близка, когда ноет печень, когда пульсирует мозг, когда тяжело дышать, когда трудно встать с кровати, когда не можешь произнести ни слова, только тогда, а может и в сотне других вариантов, ты ощущаешь, что вот оно, что пора, что может быть, что вдруг, что сейчас… что умрешь. И никто тебе не скажет привет и пока, если ты где-то в дороге, или в другом городе, где тебя никто не знает, а ты живешь в иной стране; и будет твой труп валяться на дороге, в канаве, на берегу Евлеты, прикрытой гранитными камнями; и еще где-то, где тебя найдут и похоронят. Может быть. И каково?

Мы отталкиваем факт смерти.

Мы отталкиваем сущность того, что наше тело остановится и ляжет на дороге.

Мы не принимаем иронии природы, которая все равно нам диктует: ты уйдешь. Да, ты, именно ты, ты, я тебе говорю, ты уйдешь! Чего ты хочешь? Оставить свой след? Или ныть, что тебя обманули?

Если без пафоса: Стефания Цветаева не произнесла ни одной поэтической строчки, пока ее душил Кириллов. Вот как-то не срослось. И этот мягкий комочек привлекательности в глазах Константина превратился в нечто аморфное, не имеющее ни любви, ни человечности. Воздушные шары Стефании Цветаевой стали обожаемым миром всей Триммории и Евгетии. И только несчастный Кириллов понимал, что человека в поэзии Стефании нет.

Позднее они встречались очень редко, что объяснялось похотливым желанием Кириллова пощекотать нервы бывшей пассии. Стефания Цветаева становилась ручной. И это льстило туповатому Кириллову, грубому Кириллову, хамоватому Кириллову.

Сейчас же Кириллов не очень понимал, что происходит, когда его обвиняли в жестокости, мракобесии, эротомании; на него кричали, его проклинали и хлопали ненавистно в ладоши, мозоля глаза, мозги, душу, память, предчувствие, дверью, правда, им это удавалось не очень: автоматическое закрытие, как в банках или супермаркетах. Со стороны выглядело комично.

И каждая последующая муза и муха Метрональдса и Метрадска, Евгенска и Евгенополя, Дарбурга и Дарово, Чеширска и Чарова, значительно удаленных от дикого Адска, с воодушевленным и неистребимым возмущением устраивают бурную сцену, полную банальных драматических зарисовок и этюдов, и также театрально, как уже известно, хлопающих дверью, и вдруг еще больше распаляясь, когда оказывается, что последняя, относящаяся к женскому роду (ты о чем?, о двери, о ней, безупречной и таинственной), тоже подвела, не поддаваясь на решительное воздействие девольчиковой силы (еще только тридцать секунд назад доказывающая роковую слабость многих девичьих тел); и, создав сопротивление при закрытии (все та же дверь), когда гневлица стучала каблучками к неторопливому лифту, планомерно закрывалась; и невидимая рука механического замка в том же неспешном стиле «оглашала» четкую череду щелчков. Металлическая дверь от фирмы «Триммер» буквально порождала в отвлеченном, отстраненном, осрамленном и остраненном Кириллове ощущение бункера, правда, он уже находился в другом измерении, под влиянием ли «Статичной», под воздействием ли «Оркуса», где ему было непозволительно комфортно, но куда ни разу никто не возвращался, сколько бы подвигов и попыток не совершало его сознание.

X

К грубой, к тайной и к тщеславной радости доктора Винсента ван Фрейда, волонтеры определили свою участь по-разному. Такого великий психодетерменист и предположить не мог, не то, что наяву, но даже в подозрительно безвкусных и отрывочных снах (сколько не помогал брат-близнец), о таком роскошном подношении судьбы, в которую он все-таки не верил.

Несчастный Владимир Владимирович Вечера, склонный к меланхолии и депрессии, выбрал самую убедительную смерть от руки возлюбленной графини Рудольф, прослышавшей в Рабнерах, что недалеко от Чеширска, о жутком богомоловом обряде, который совершают жрицы Богомола и Боголома, где мужчина, после кулуарной близости при муторно дышащих пряных свечах обязан добровольно подставить свое горло под богомольский клинок; и с его семенем чрево избранницы, гигиенически подозрительное, впитывает багровую накипь мужеского огня. Правда, неясно, откуда есть уверенность, что дева зачала, так что подобная природная несуразица так и осталась за пределами сознания юного Вечера, от которого, к счастью и ужасу, графиня все-таки понесла, но сердце ее не выдержало воспоминания о хоррор-соитии, и тревога ночных снов унесла обоих (и роженицу, и младенца) в мерзлоту всеобщей материнской веры.

Самый надежный старческий путь рискнул выбрать Хан Халдей, рассчитывавший дать и нашим, и вашим; и по случаю выкрутиться из небывалого положения, сулящее ему безоговорочное и безусловное небытие, где и злато не чахнет, где булат не звенит. Но, как во всех контрактах, при нарушении, предполагалась другая, навязанная со стороны хозяев проекта, точка смерти; и хлебодонный Хан откинулся в тот момент, когда скрылся в кустах шиповника и натурально сел на куст, повредивший не только исподнее, но и исходное; так что, тут бы и подать в суд, не случись все в Адске. Хан Халдей, трениец, земляк ван Фрейда, возможно, из соседней деревни Дремово, умер уклончиво и удручающе.

Остальные четверо выполнили все условия, и по истечению срока уверенно лишились невразумительной, но по ощущениям убедительной жизни, способной отвечать в том диапазоне и цветовой палитре, в которой ты решишь развиваться самостоятельно.

Клеопатра Елагина покончила жизнь самоубийством, чтобы спасти детей в гимназии «Астра», взятых фанатиком Адольфом Искариотом (любовником сестры) в заложники. Катерине Елагиной, видевшей миссию в очищении заблудшей души Адольфо, как она его называла, так и не признавшего трех незаконнорождённых детей из Мота и двух из Туони, матери которых уверовали в его святое отцовство. Клеопатра страдала жестокой страстью к Катерине, которую, собственно, и сподвигла к подвижническому фарисейству, когда юная евгетская кровь жаждала выхода. Катерина Елагина не подозревала о мучительной напраслине сестры, обвинившей себя в чем-то зазорном.

Доктор Винсент ван Фрейд опередил Хель Хромова. Человек надменный, влиятельный и не терпящий возражений, да, собственно, и спонсировавший всю кухню официально непризнанного ученого. Свое же лицо Хель впоследствии исказил настолько, что некоторые сомневались в том, действительно ли он выполнил контракт; остановился ли на предопределенной точке смерти, или все-таки ускользнул? В любом случае, Винсент испытал неприятные ощущения, когда понял, что его со всех сторон обложили, что подопечные, что учредители. Он стал искать пути к отступлению и варианты, которые в следующий раз так его бы не подставили.

Новая атмосфера легендарного Адска наложила отпечаток и на судьбу Фадеевой Галины, которая, возможно, если не обманула смерть, то хотя бы собственную физическую оболочку, вдруг воплотившись в порошке «Оркус», способного создавать цепочку умственного развития, которое последовательно возрождает возможности любого последующего персонажа, желающего под ее воздействием усилить эффект.

«Оркус» – «последовательный» наркотик, дающий наркоману умственные способности к возрождению. Звучит, как фантазия. Но это же наркотик. Кто им верит?

Джек Арбитр Галич отписал выигрыш в лотерею «Логол» на миллион доллерво семье в провинцию Цент материковой Триммории, и распалил (спалил, сжег) себя на окне восьмидесятого этажа казино «Отон», сгорев изнутри от сомнительных горячительных напитков, которые принесла роковая и беспорядочная Вирджиния Маякова (не путать с Вирджинией Гаршин и Вирджинией Фрейд), сидевшая на крючке у полиции Адска (у капитана Лукреция, сторонника рабства и чистоты крови, злостного евгета), и сутенера Морригана (от автора шоу «Пусть троллят», «Прямой бред» и «Пусти поросят в стойло»), промышляющего экспериментальными барбитуратами «Оркус», который создавал в носителе дополнительную личность после каждого употребления, от чего через месяц-другой сходил с ума. Попробуй выдержать 33 себя вне себя?

По слухам, некий Ганнибал Ганди дошел до седьмой версии, а дальше вовсе не нуждался в «Раббаре», соскочив на «Оркус», потому что большая половина личности, особенно, Молли Биллиган, постоянно находилась под воздействием наркотика, с котором, собственно, и родилась, и развивалась.

Кто смерть на свадьбе заказал, мол, чтобы совместить счастливое в одной точке. Больной, конечно.

Марина Мисима-Монро как будто так и не осознала, что происходит, воспринимая положение с «Предложением смерти» как нудный и глубинный (иногда цветочный) сон, поэтому ограничилась предстоящими сводками новостей журналов «Содержание» и «Триггер-время», газетами «Блиц-Грим-Рипер» и «Время – зло» и «Время – тля», предполагающие дуэль века на небоскребах, прибегая к огнестрельному оружию. Оппонент так и остался в тени воображения Мисима-Монро.

К слову, вызов один на один положил начало моде, когда закон оставался в стороне, или на стороне, а люди решали вопросы на поединке. Закон дуэли датировался 88 годом третьей эры.

Многие интересовались, отчего нет женской группы смерти? Все просто. Ею занимались другие ученые из Агентства Смерти, как позже прозвали филиал в народе. Агентство Детерминат звучало слишком инородно и пафосно. И какой ад страшнее асов?