Текст книги "Плеск звездных морей"

Глава десятая
ОБЛАКО В ШТАНАХ

– …Поэтому я говорю: создан чрезвычайно опасный прецедент, на который отныне сможет ссылаться любой экспериментатор, лишённый чувства ответственности. Счастливая случайность, благодаря которой эксперимент обошёлся без жертв, нисколько не оправдывает его участников. И если для пилотов ещё можно сделать скидку на молодость со свойственным ей максимализмом, то я не нахожу никаких оправданий для Борга. Я намеренно не касаюсь ценности полученного результата. Я говорю о методологии. Засекреченность научного поиска, пренебрежение общественным мнением принадлежат к печальному опыту человечества. Слишком часто в прошлом грандиозность научного открытия шла рука об руку со смертельной угрозой для жизни и здоровья человека. Но то, что было исторически обусловлено разобщённостью мира и противостоянием двух систем, не может быть – даже в малейшей мере – перенесено в наше время Всемирной Коммуны. К напоминанию прописных истин меня побудил рецидив методологии полуторавековой давности. Предлагаю исключить конструктора Борга из Совета.

Анатолий Греков закончил свою речь и сел.

Я посмотрел на Борга. Он сидел, упёршись локтями в колени и опустив мощную голову на переплетённые пальцы. Таким – сокрушённым – видели его сейчас миллиарды зрителей, наблюдавших заседание Совета по визору.

– Хочешь что-нибудь сказать, Ивар? – обратился к нему Стэффорд. Он председательствовал сегодня.

Борг поднял голову:

– Нет. Я согласен с Грековым. Я не должен был рисковать людьми.

Я попросил слова. Стэффорд кивнул мне.

– Товарищи члены Совета, я не могу согласиться. Борг построил… воплотил теоретическое открытие Феликса…

– Не об этом речь, – заметил Греков.

– Он же не заставлял нас лететь, мы пошли по собственной воле. Борг хотел лететь со мной, но я…

– Не надо меня защищать, – сказал Борг.

Я разозлился.

– По-моему, существует свобода высказывания, – сказал я запальчиво.

– Несомненно, – улыбнулся Стэффорд. – Продолжай, Дружинин.

И тут я выдал речь. Говорил я скверно, сбивчиво, но зато высказался, как хотел. Борг, заявил я, поступил правильно, что никому не сообщил об эксперименте. Если бы он оповестил человечество заранее, то эксперимент затянулся бы на годы, может быть – на десятилетия. Осмотрительность – хорошая штука, но чрезмерная осторожность – не губительна ли она для науки? Никакого рецидива прошлого здесь нет. Просто сделан решительный шаг. Не может быть стопроцентной безопасности, когда утверждается новое открытие. Великое открытие! Вот и все.

– Ты нас оглушил, Улисс, но не убедил, – сказал Греков. – Чрезмерная осторожность – пустые слова. Есть разумная осторожность – это когда учёный всесторонне взвешивает последствия предполагаемого эксперимента.

– Торопимся, вечно торопимся, – проворчал Баумгартен, недавно избранный в Совет.

Я плохо слушал выступления других членов Совета. Все они говорили, что Борг не имел права на такой опыт. И ещё что-то – о воспитании молодых пилотов…

Вот как все обернулось. Но что с Феликсом? Ведь его вызвали на Совет, а он не явился. На видеофонный вызов не отвечает. Уж не заболел ли? С него ведь станется – совершенно не следит за собой.

– После Совета полетим к Феликсу, ладно? – шепнул я Робину, сидевшему рядом.

– Не мешай слушать, – ответил он.

Теперь говорил Стэффорд. Ну конечно, проблема перенаселения, любимая тема. Через столетие на Земле станет тесно…

Робин понял, что я сейчас не выдержу, прерву оратора. Он положил мне руку на колено, я услышал его менто: «Молчи!»

– …Именно это привлекает меня в поразительном открытии Феликса и оригинальном конструктивном решении Борга…

Тут я навострил уши.

– Конечно, это дело отдалённого будущего, но на то мы и Совет перспективного планирования, – продолжал, слегка картавя, Стэффорд. – И, пока специалисты изучают материалы этого дерзкого эксперимента, мы, я думаю, вправе очертить некоторые контуры. Итак: в случае абсолютной надёжности этого… м-м… способа космических сообщений, можно себе представить, что Земля отправит корабли… корабли с добровольцами в Большой космос. Разумеется, поиск планет, пригодных для жизни, в иных звёздных системах предполагает длительную разведку… м-м… разведку в направлениях наибольшей вероятности… – Стэффорд вдруг улыбнулся добродушно и несколько смущённо. – Я не освоился ещё с мыслями такого рода, потому, наверное, и заикаюсь…

Тут на него набросился Баумгартен со своим нестерпимым пафосом. И я позавидовал умению Стэффорда доброжелательно выслушивать любую чушь. Вообще было приятно смотреть на Стэфа Меланезийского и на голубые ели, которые слегка раскачивались за широкими окнами, залитыми мягким сиянием майского дня; Может быть, то, что выкрикивал неистовый Баумгартен, и не было чушью, – не знаю. Как для кого. Рука Робина все ещё лежала у меня на колене, я спихнул эту благоразумную руку. Ладно. Будь что будет, я не стану вмешиваться. По крайней мере, сегодня, сейчас.

Наконец заседание подошло к концу. Уже все устали. Я видел, как Греков кинул в рот таблетку витакола. Усталость, однако, не смягчила членов Совета: единогласно проголосовали за исключение Борга. Борг тоже голосовал «за».

Потом было решено обратиться в Управление космофлота с предложением обсудить на общем собрании «беспримерное нарушение дисциплины двумя молодыми пилотами…» Это о нас с Робином. Все голосовали «за». Кроме Борга – он, как видно, уже считал себя исключённым из Совета.

И ещё было принято решение увеличить материальные и технические возможности исследований в области хроноквантовой физики по методу Феликса Эрдмана, а также рассмотреть на ближайшем заседании Совета вопрос о строительстве опытного корабля-синхронизатора времени-пространства. Все голосовали «за». Кроме Баумгартена. Упрямец голосовал «против».

Мы вышли из здания Совета на Площадь мемориалов. Люблю эту площадь, просторную и зелёную. Пересекаясь на разных уровнях, бесшумно бегут трансленты. Среди голубых елей высятся памятники людям и событиям.

Огромные экраны визоров на площади уже погасли. Зрители, смотревшие заседание Совета, расходились и разъезжались. Многие, проходя мимо, улыбались нам с Робином и приветственно махали руками.

– Привет отчаянным пилотам! – слышали мы.

– Здорово вам всыпали, ребята, но ничего, в следующий раз будете умнее.

– Им что – целёхонькие. Боргу, бедняге, досталось…

– Алло, мы студенты из медицинского. Мы вас поддерживаем!

Ко мне подскочил юнец в жёлтой куртке, состоящей из сплошных карманов.

– Улисс, помнишь меня?

Где-то я видел этот ехидный рот и насмешливые глаза. Ах, да! Он шёл по кольцевому коридору, набитому беженцами, и нарочно задевал ботинками рюкзаки…

– Бен-бо! – сказал я. – Как поживаешь… – Я замялся, потому что не мог припомнить, как его звали.

– Всеволод. Решил оставить родительское.

– И правильно сделал.

Я хлопнул его по плечу и пошёл дальше, но он снова окликнул меня:

– Улисс, я поступаю в этом году в Институт космонавигации…

– Зря, – сказал я, – ничего там нет хорошего.

– …и когда ты полетишь в звёздный рейс, – продолжал он, пропустив мимо ушей моё замечание, – ты возьми меня третьим пилотом. Я ведь успею к тому времени кончить, верно?

– Ты успеешь к тому времени стать толстым румяным старцем.

– Бен-бо! – воскликнул он. – Так ты не забудь, Улисс. Старые знакомые всё-таки.

Он засмеялся и исчез.

Где же Андра? Обещала ждать у памятника Циолковскому, а сама… Вот она! Бежит, стучит каблучками, и опять на ней лирбелон переливается цветами, которых не сыщешь в природе, и опять новая причёска.

– Уф! – выдохнула она. – Не хотела опаздывать, но встретила одного знакомого…

– Этого… надежду этнолингвистики? – спросил я.

Андра хихикнула, пожав плечиками.

– Вижу, он на тебя произвёл впечатление. Нет, я встретила друга отца, он недавно прилетел из Индии.

– Кто, отец?

– Нет, отец прилетит в конце лета… Я слышала твоё выступление, Улисс. У тебя был такой вид, будто ты сейчас бросишься и растерзаешь Грекова.

Я сделал зверское лицо, растопырил пальцы и, рыча, пошёл на Андру.

– Ой-ой, перестань, страшно! – засмеялась она. – Робин, что же ты не спасаешь меня?

– Я устал, – сказал Робин. – В течении всего заседания я придерживал этого максималиста – так, кажется, тебя назвали? – придерживал за фалды. Я устал и иду отдыхать.

– Никуда ты не пойдёшь, – сказал я. – Сейчас мы заберёмся на трансленту и поедем навестить старика Феликса.

– Поезжайте без меня. Отец просил сегодня побыть дома. Должен же я иногда посещать родительский дом.

– Ну, как хочешь, – сказал я. – Родительский дом, конечно, надо посещать.

Робин посмотрел на меня.

– Дед хочет со мной поговорить, – сказал он. – Чего-то он болеет последнее время. До свиданья, Андра. Улисс, пока.

В институте Феликса не оказалось. Молодой его сотрудник, губастый парень, сказал, что с Феликсом совсем не стало сладу, никто не понимает, чем он занимается, но скорее всего ботаникой.

– Ботаникой? – изумился я.

– Ага, ботаникой.

Он потащил нас в личную лабораторию Феликса и показал ботанический микроскоп и какие-то срезы, залитые пластилоном. На прощание он спросил, как я перенёс безвременье, и тут набежала целая куча других сотрудников, и началась чуть ли не пресс-конференция. Я отбивался как умел, ссылался на показания датчиков, которые гораздо лучше зафиксировали наши ощущения в режиме безвременья, чем органы чувств, но ребята наседали и забрасывали вопросами. Мне даже пришлось нарисовать по памяти призраки и крепко поспорить относительно «материала», из которого они были сделаны.

Ребята гурьбой проводили нас с Андрой до газонов перед институтским зданием. Они шумели и уговаривали Андру бросить лингвистику и идти к ним в институт, потому что у них, мол, нехватка красивых девушек. Один нахальный тип, по-моему, даже пытался назначить Андре свидание, и мне пришлось оттереть его и вообще быть начеку.

– Ты бы поменьше кокетничала, – проворчал я, когда мы наконец от них отвязались.

– Как не стыдно, Улисс! – вспыхнула она. – Ничего я не кокетничала. Не разговаривала даже. Только смеялась.

– Вот-вот. Я и говорю, что надо поменьше смеяться.

Она закрыла рот ладошкой, чтобы сдержать смех, но не выдержала, прыснула.

Мы быстро разыскали белый гридолитовый коттедж, в котором теперь жил Феликс. Все-таки удалось выпихнуть его из старого дома. Представляю, как он дрыгал ногами, когда его переносили в этот коттедж. Впрочем, может, он пошёл сам, добровольно, только перед его носом несли журнал математических головоломок, чтобы он мог читать на ходу.

На звонок никто не откликнулся. У меня уже был опыт, и я толкнул дверь. Мы вошли в пустой холл, посредине которого лежала куча каких-то мясистых стеблей. Мы обошли все комнаты, и всюду, конечно, царило полное запустение. Чудо нашего века – транзитронная кухня с автовыпекателем – была пыльная и явно нетронутая. Слой пыли покрывал экран визора, и на нём, конечно, красовалась математическая формула, понятная только Феликсу. Мажордом валялся в углу со свинченной головой – наверное, Феликсу понадобилось его оптическое устройство. А что делалось на столе! Микроскоп, и опять срезы стеблей в пластилоне, плёнки, бумаги, обёртки от еды, полотенца.

Тут же лежала коробка видеофона.

– Кошмар! – сказала Андра. – Как можно жить так неприкаянно?

– Это же Феликс, – сказал я. – Погоди, я напишу ему записку и пойдём.

По дороге к аэростанции мы зашли в кафе пообедать. Открытая веранда выходила боком в лес, и я сел так, чтобы видеть лес, а не город. Берёзы стояли в нежном зелёном дыму – видно, только-только распустились почки. Андра ела суп и рассказывала о делах пигмеев, я слушал не очень внимательно и все посматривал на берёзы. Странное у меня было настроение – будто все это происходит не со мной, и подымалась какая-то волна, ожидание неслыханного чуда.

Меж берёз мелькнула человеческая фигура. Я присмотрелся: на тропинке, выбегавшей из леса, показался Феликс. Его можно было узнать за километр по копне волос – будто он надел на голову огромное птичье гнездо.

Мы с Андрой пошли ему навстречу.

– А, это ты, – сказал Феликс и перевёл рассеянный взгляд на Андру.

Его куртка и брюки блестели от воды, на мокрые ботинки налипли комья глины. В руке были зажаты три белые водяные лилии на длинных стеблях.

– Где ты был? – спросил я. – И почему мокрый?

– Только сегодня распустились. – Феликс показал мне лилии. – Я долго поджидал. Пришлось, видишь ли, лезть в воду. Там водоём, кажется, пруд…

– Феликс, ты, значит, не слушал заседание Совета?

– Совета? Ах да, сегодня… Нет, не слушал… – Он снова взглянул на Андру. – По-моему, я тебя раньше не видел.

– Познакомьтесь, – сказал я. – Это Андра, надежда этнолингвистики. Феликс, пообедай с нами. Ты что-нибудь ел сегодня?

– Нет, я домой. До свиданья.

– Почему ты вдруг занялся ботаникой?

Он очень удивился, услышав это. Я коротко рассказал о решениях Совета, но у Феликса, по-видимому, были на уме только эти дурацкие лилии.

– Не забудь снять ботинки и вытереть ноги, – напутствовала его Андра.

Феликс кивнул и, кажется, даже сделал попытку улыбнуться.

Мы вернулись к нашим тарелкам.

– Странный он, – сказала Андра.

В кабине аэропоезда было тихо и малолюдно. Высокие спинки кресел загораживали нас от посторонних глаз. Мы молчали. На душе было смутно и тревожно, я поглядывал на Андру, тонкий профиль её лица был безмятежно спокоен, но я чувствовал, что она тоже напряжена и встревожена.

– О чем ты думаешь? – спросила вдруг она, не поворачивая ко мне головы.

– О тебе, – сказал я. – О нас с тобой.

Андра чуть качнулась вперёд:

– А тогда… в полёте… ты думал обо мне?

– Нет.

– Я страшно взволновалась, когда услышала о вашем полёте. Почему ты ничего мне не сказал?

– Скажу сейчас… Я тебя люблю.

– Ох, Улисс…

Она закрыла глаза и некоторое время так сидела.

Я тоже молчал. Ничего не скажу больше. Вроде бы и не вырвались эти слова. И ничего не надо. Только сидеть вот так, рядом, рука к руке, и мчаться вслед за догорающим днём. И пусть молчит. Все сказано – и ничего не надо.

Ну что за радость, в самом деле, быть женой пилота…

Даже самые долгие путешествия приходят к концу. А мы летели всего каких-нибудь семнадцать минут.

Моросил дождь, когда мы вышли из аэропоезда на мокрые плиты эстакады. С запада плыли чёрные, набухшие дождями тучи. Но, по-видимому, были уже включены на побережье защитные установки: тучи начинали редеть и рассеиваться, потому что дождь был не нужен.

Над частоколом сосен виднелись ближние корпуса Веды Гумана. Золотился свет в окнах. Я подумал о своём домике в посёлке космонавтов – давно не горел там свет в окошках, пустых и незрячих. Не хотелось туда возвращаться. Провожу Андру, подумал я, и махну в Учебный центр, переночую у кого-нибудь из товарищей.

Мы остановились на переходной площадке. Влево бежала транслента к Веде Гумана, вправо – к Учебному центру и посёлку космонавтов.

Остро пахло хвоей, дождём, близостью моря.

Андра медлила, стояла в задумчивости. Я посмотрел на неё, и тут же она вскинула тревожный взгляд и сказала:

– Не могу расстаться с тобой, Улисс…

Так вот, должно быть, и происходят крутые повороты в жизни человека.

Был некто Улисс Дружинин, пилот, сын примаров, мрачноватый тип с прекрасными задатками брюзги и бродяги, и никто во всей Вселенной не испытывал особой радости от факта его существования.

И не стало его.

Ну, как там сказал когда-то поэт? Облако в штанах – вот что осталось от некоего Улисса Дружинина…

– Отныне ты не будешь ходить по земле. Я буду тебя носить на руках. Вот так.

– Перестань, – смеялась Андра. – Пусти…

– Ты моя драгоценность. Моя царевна. Моя ненаглядная.

– Откуда у тебя эти слова? Почему ты заговорил по-русски?

– Моя жар-птица. Моя жена. Ты моя жена?

– Да… Жар-птица-это из сказки?

Все, что было раньше, ушло, скрылось за поворотом. Время начало новый отсчёт. Вкрадчиво просачивался в комнату лунный свет, затевая лёгкую игру теней, и мне был близок и понятен старинный первоначальный смысл луны и смысл мира, который поэты не зря же называли подлунным.

Не знаю, сколько прошло времени, и не хотел знать. Но вдруг я почувствовал, что Андра опять встревожилась.

– О чем ты думаешь? – спросил я, готовый защитить её от всех тревог мира, сколько бы их ни было.

Андра молчала.

Я слышал, как она легко прошла в гостиную. Вслед за тем донёсся её голос:

– Мама?.. Ты не волнуйся, просто я выключила видео… Мама, ты выслушай…

Я не слышал, что ей говорила мать, но понимал, что разговор идёт трудный.

– Я у Улисса… Да… Мама, погоди, ну нельзя же так, дай мне сказать. Мы решили пожениться. Ты слышишь? Мама, ты слышишь?.. Ну не надо, мамочка, нельзя же так…

Она перешла на шёпот, я не различал слов, хотя весь обратился в слух. Во мне поднималась злость к Ронге. Я представлял себе её резкое, прекрасное лицо на экране видеофона, непримиримые глаза. Мне хотелось подскочить к Андре, выхватить видеофон, крикнуть: «Перестань её мучить!»

Вернулась Андра, я обнял её, глаза у неё были мокрые.

– Что она сказала?

– Требует, чтобы я сейчас же приехала домой.

– И ты… ты поедешь?

– Нет.

– Вот какая жена мне досталась! Ох, и буду же я тебя беречь, моя храбрая…

Она сжала мою руку:

– Не сердись на неё, Улисс. Мама очень хорошая, добрая. Только она устала, потому что отцу никогда не сиделось на месте. Люди ведь разные: один любит движение, другой – покой. Отец вечно таскал её по всем материкам, я ведь и родилась в дороге – на лайнере по пути в Гренландию. А после того случая на Венере мама решила, что хватит с неё кочевой жизни.

– Они разошлись с отцом?

– Когда Том Холидэй сказал, что приглашён в комиссию Стэффорда и собирается снова на Венеру, мать просто пришла в отчаяние. Не могу тебе передать, какая разыгралась сцена. Отец согласился остаться. Но перед самым отлётом комиссии… в общем, он ничего не мог с собой поделать, так уж он устроен. И мама сказала, чтобы он не возвращался…

Андра всхлипнула.

– Не плачь. Может, все ещё наладится. Отцу надоест кочевать, и он вернётся. Ты же говоришь, он приедет в конце лета. Не плачь.

– Уже не плачу. – Она прерывисто вздохнула.

– Вот и умница.

Потом я сказал:

– Теперь понятно, почему твоя мама так ко мне относится. Она хочет предотвратить повторение своей судьбы. Я ведь тоже… веду не оседлый образ жизни.

Андра промолчала.

– Похоже, она меня ненавидит, – сказал я.

– Просто она напугана и никак не может забыть ту венерианскую историю.

– Венерианскую историю? Но я-то при чем? – И тут у меня мелькнула догадка. – Постой, постой… Её тревожит, что я сын примаров?

– Да.

– И она боится, что я… Андра, это не так! Я себя проверил! Клянусь, ничего такого во мне…

– Не надо, Улисс, – быстро сказала она. – Я ничего не боюсь.

– Андра… – Мне хотелось без конца повторять её имя. – Андра, знаешь что? Я уйду из космофлота. Найду себе другое занятие. Всегда будем вместе.

– Нет, Улисс. Такую жертву я не приму. Ты пилот. А пилоты должны летать. На то они и пилоты…

Глава одиннадцатая
ЧЕРТЕЖИ МЕЧТЫ

Из космофлота я, конечно, не ушёл. Нас с Робином перевели на линию Луна – Юпитер, и мы ушли в рейс с группой планетологов. Мы высаживались на спутники этой гигантской планеты. На Ио и Ганимеде поставили новые автоматические станции. Исследователи оказались отчаянными ребятами, все они были ярыми сторонниками быстрейшего заселения больших спутников Юпитера и неутомимо искали подтверждения своим доводам. Один из них, Олег Рунич, особенно нервировал нас. Он был убеждён, что в глубинах океана Юпитера существует замкнутая органическая жизнь, и так и лез в десантной лодке поближе к атмосфере планеты, чтобы испытать какой-то необычайно чувствительный прибор – регистратор биомассы.

Словом, у нас было много хлопот с планетологами. Но когда мы их удерживали, ссылаясь на коварство Ю-поля, они возражали, ссылаясь на наш знаменитый экспериментальный полет вне времени.

Беспокойный это был рейс. И когда мы наконец благополучно возвратились на Луну, я почувствовал необходимость разрядки.

Нам с Робином дали двухмесячный отпуск. Я, разумеется, собрался с ближайшим рейсовым на Землю. Робина отец уговорил остаться на Луне.

– Хочет, чтобы я ему помог обработать какие-то вычисления на Узле связи, – сказал Робин.

– Нет, – сказал я, – хочет привязать тебя к Узлу семейным узелком. Договаривай уж до конца.

– Похоже, – согласился он. – Особенно Дед настаивает.

– Ну как же! Династия Грековых – космических связистов. Ты бы женился, Робин. Династия так уж династия. – Преемственность надо обеспечить, чтобы дело не заглохло.

– И женюсь, – сказал Робин своим невозмутимым тоном. – Одному тебе, что ли, можно?

Андра встретила меня в космопорту. Повисла у меня на шее, шепнула:

– Обещал носить на руках – так неси!

Недолго думая я подхватил её, смеющуюся, на руки и понёс сквозь толпу. На площади перед зданием космопорта Андра высвободилась. Озабоченно поправила причёску, потом критически оглядела меня и, найдя, что я порядком обносился, потащила в ближайший рипарт.

Мне доставляло неизъяснимое удовольствие подчиняться ей во всем. В зеркале рипарта я увидел на своём лице незнакомую улыбку – благодушную и туповатую. Странное дело – я никак не мог согнать её с лица, она все время возвращалась, я чувствовал это. Так я и сидел с этой улыбочкой дома за столом, попивая кофе и заедая яблочным пирогом и очередными грандиозными проектами из области этнолингвистики. Потом мы взяли машину и укатили к морю, и я, блаженно улыбаясь и закрыв глаза, лежал на теплом песке в дюнах, и Андра натёрла меня какой-то новой мазью, предохраняющей от ожогов. От шершавых, нагретых солнцем сосен шёл отличный смолистый дух. Мы надели маски и ласты и, включив дыхательные аппараты, надолго ушли под воду, и плавали, и бродили, взявшись за руки, среди леса водорослей. А потом опять лежали на песке и смотрели, как закатное красное солнце погружается в море.

Наверное, это и было счастье.

Дни стояли сказочные – тихие солнечные дни начала сентября. По утрам я отвозил Андру в Веду Гумана, а к концу занятий приезжал за ней. Все с той же благодушной улыбкой я ожидал её в вестибюле, и она сбегала по лестнице в неизменном сопровождении двух-трех юных гуманитариев, и я, улыбаясь, оттирал эскорт плечом. Гуманитарии умолкали на полуслове и несколько ошарашенно смотрели, как я усаживал Андру в машину. Моя жена, высунувшись из окошка, докрикивала им окончание разговора, но я включал первую скорость. Андра сердито поворачивалась ко мне:

– Как не стыдно, Улисс! Ты ведёшь себя как маленький…

Выговор разбивался о мою улыбку. Я посылал ей менто: «Люблю».

– В конце концов, просто невежливо, – не сразу сдавалась Андра.

«Люблю», – твердил я.

Ничто на свете, кроме неё, меня не интересовало. Даже читать было неохота. Стоило Андре выйти из комнаты, как я вскакивал и шёл за ней. Я просто не выносил её отсутствия.

На второй день Андра сказала:

– Вечером мы поедем к матери. – И, предупреждая мои возражения, быстро добавила: – Мама как будто примирилась.

– А что ей оставалось? – буркнул я.

– Будь повежливее и не вздумай торопить меня домой, – сказала Андра. – У мамы сейчас очень трудная полоса.

«Трудная полоса». Я восхищённо смотрел на свою жену. Мне ужасно нравился её голос и всё, что она говорила, каждое слово.

– Отец недавно говорил с ней…

– Он приехал?

– Нет. У него самый разгар работы, и он умолял маму прилететь к нему в Индию.

– А она что?

– Раздумывает.

Ронга встретила меня не то чтобы холодно, но сдержанно. Я внутренне поёжился от её испытующего взгляда. Андра что-то рассказывала о своих лингвистических делах, а Ронга в упор смотрела на меня. Она как бы спрашивала: «Могу я доверить тебе свою дочь? Ведь у меня нет никого дороже Андры…»

Потом налила в бокалы шипучего вина. Я взял свой и сказал, обращаясь к Ронге:

– Будь счастлива, старшая.

– Что говорить обо мне, – ответила она, и мне показалось, что голос её звучит мягче. – Будьте счастливы вы с Андрой.

Андра вскочила, обняла мать:

– За нас с Улиссом, мамочка, не беспокойся. Мы пьём за тебя и… за папу.

Я думал – грянет гром. Нет, обошлось. Ронга только головой покачала и пригубила вино.

Но, как видно, её все ещё одолевали сомнения.

– Улисс, про тебя стали часто писать в газетах. Ты что же, намерен повторить тот полет?

– Если повторение и состоится, то очень не скоро, – ответил я.

– На днях передавали интервью с Боргом. Насколько я поняла, начато проектирование корабля с этим… каким-то странным двигателем.

– Хроноквантовым. Знаю.

Ронга помолчала. Ожидала, наверное, не разовью ли я тему. Но я потягивал вино, поглядывал на Андру. И хотелось мне одного – поскорее очутиться дома.

– Надеюсь, теперь, – Ронга подчеркнула это слово, – теперь ты с большей ответственностью будешь обдумывать свои шаги.

И я ответил солидно, как и полагается семейному человеку:

– Ну, ещё бы!

Андра тихонько прыснула в ладошку.

Да, я знал, что Борг начал проектировать корабль, об этом мне ещё в Селеногорске рассказали. Знал даже, что ему предоставили один из корпусов Института ракетостроения – это по соседству с посёлком космонавтов, рукой подать. Но день проходил за днём, а я не торопился наведаться к Боргу.

– Что с тобой, Улисс? – спросила однажды Андра, когда я вёз её из Веды Гумана домой. – Всполошил, можно сказать, все человечество, а теперь, когда дело сдвинулось, ты вроде бы потерял к нему интерес.

– Успею ещё, – благодушно отозвался я.

– "Успею"! И улыбка у тебя какая-то появилась… Знаешь, кем ты становишься?

– Кем?

– Едоком!

– Но-но, не очень… Я отпускник, только и всего. Имеет право человек на отпуск?

Андра подумала и сказала:

– Имеет.

А спустя день или два меня вызвал по видеофону Борг.

– Здравствуй, пилот, – сказал он, вглядываясь в меня с усмешкой. – Случайно узнал, что ты на земном шаре. Что поделываешь?

– Да, в общем-то, ничего… Я в отпуску.

– Поздравляю, – сказал Борг.

Я поблагодарил, не совсем ясно представляя, с чем именно он меня поздравил. Наверное, всё-таки не с отпуском.

– Если выберешь время, пилот, приезжай. У нас тут весёлая компания. Ладно, выключаюсь.

Я выбрал не лучшее время для визита – утренние часы. Но я не собирался мешать Боргу и его конструкторам работать – просто мне хотелось посмотреть, как проектируют космические корабли.

Корпус, в котором разместилось конструкторское бюро Борга, стоял в излучине тихой речушки. Я вошёл в просторный круглый холл. Все двери – а их тут было множество – стояли настежь, так как предполагается, что в рабочие часы не бывает праздношатающихся.

Я заглянул в одну из них – и замер. Спиной ко мне сидел человек, над креслом возвышались квадратные плечи и затылок в белокурых завитках – это был несомненно Борг. Мощный череп был обтянут зеленоватым пластиком конструкторского шлема, от которого тянулся к пульту, змеясь по полу, толстый кабель. Руки Борга лежали на подлокотниках кресла, и я подумал, что по сложности это кресло, пожалуй, не уступало пилотскому. Руки, обнажённые по локоть, были грубые, загорелые, в белых волосках – очень крепкие, уверенные руки. Пальцы то и дело пробегали по кнопкам на консолях подлокотников.

А перед Боргом был развернут во всю стену конструкторский экран. По нему проносились разноцветные линии, они переплетались, выстраивались в группы, исчезали. Вот возникла сложная фигура, сквозь которую проходила жирным красным пунктиром какая-то магистраль. Борг задержал фигуру на экране, всмотрелся… вслед за тем из кресла раздалось глухое рычание – и экран опустел, все исчезло. И снова побежали линии, причудливо группируясь.

Я смотрел во все глаза. Первый раз я видел главного конструктора за работой, и это зрелище захватило меня своей необыкновенной красотой и напряжённостью. Датчики, вмонтированные в шлем, несли мысль конструктора к одной из сложнейших машин мира – преобразователю конструкторского пульта, который мгновенно воспроизводил импульсы на экране – в размерах, углах, направлениях. Но каким же могучим даром концентрированного, точного мышления и вольного воображения нужно обладать, чтобы вот так часами сидеть перед экраном…

– Какого дьявола! – прорычал вдруг Борг.

Я вздрогнул от неожиданности и сделал было шаг в сторону, чтобы бесшумно уйти, но тут он повернулся вместе с креслом. Брови у него были грозно нахмурены, и вообще я как-то не сразу узнал Борга.

– А, это ты, – сказал он. – Я не переношу, когда стоят за спиной.

– Извини, старший. Я не знал…

– В двенадцать. – Борг повернулся к экрану, разом забыв обо мне.

Я поспешил прочь. Лучше всего было пойти на речку, растянуться на траве среди благостной зелёной тишины, закрыть глаза и слушать, как чирикает какая-нибудь легкомысленная пичуга. В конце концов, я отпускник и имею право лежать на траве сколько пожелаю.

Сам не понимаю, почему я не ушёл. Из двери в глубине холла доносились неясные голоса, и я на цыпочках направился туда. В просторной комнате работали двое конструкторов и конструкторша с розовощёким строгим лицом. Одного я знал – длинноносого Гинчева, специалиста по корабельным системам живучести: однажды на «Элефантине», во время ремонта, я спорил с ним по поводу перестройки дистрибутора. Остальных видел первый раз. Гинчев и розовощёкая просматривали на проекционном экране плёнки с чертежами узлов и тихо переговаривались, тыча в экран указками. Третий конструктор щёлкал клавишами вычислителя.

– Плохо увязывается с компоновочным вариантом, – слышал я напористый голос Гинчева. – Здесь будет выступать на четыреста миллиметров и упрётся в шахту утилизатора.

Розовощёкая тихо возразила, и Гинчев нетерпеливо сказал, что надо показать главному.

– Нет, – сказала конструкторша. – Дадим ещё раз переделать электронному деталировщику.

Зелёная травка в союзе с голубым небом дожидалась меня там, снаружи, пичуга старательно выщёлкивала нечто отпускное, но я потащился к следующей двери. Над ней нависало белое полукружие лестницы, ведущей на второй этаж. В этой комнате было полутемно, медленно крутилось что-то серебристо-чешуйчатое, то одна, то другая чешуйки ярко высверкивали. Передвигались расплывчатые тени. Вдруг зажужжало, отчётливый и бесстрастный голос произнёс:

– Ирг-восемьдесят мезо один. – И после короткой паузы: – Круг минус секунда.

Я вгляделся, но людей не увидел. Только крутилось колесо не колесо, не знаю, как назвать, и ровный голос отсчитывал на языке незнакомой мне математики, – должно быть, той самой, которая начиналась за уравнением Платонова. Я подумал, что здесь работает вычислительная машина. Но в следующий момент тот же голос, нисколько не меняя интонации, сказал:

– Чёртов Феликс не отвечает, нигде его не найдёшь.

Это было уже не очень похоже на машину. Впрочем, кто его знает. Феликс способен даже машину вывести из терпения.