Текст книги "Плеск звездных морей"

Мои мысли беспорядочны, скачкообразны. Я пытаюсь выстроить их с начала, с нуля – нет, не удаётся. Тревога. Она не только во мне. Она в наклоне головы Робина, сидящего справа. Она в мерцании далёких звёзд. Она в покачивании указателей тяги. В каждом уголке рубки.

Никак не могу додумать до конца какую-то важную мысль.

И вдруг…

Робин поворачивается ко мне, и я вижу, как начинают шевелиться его губы.

– Но если можно сдвинуть время…

Вот оно. Вот оно! Меня осенило.

– Робин! – кричу я. – Ты гений!

– Постой, дай закончить…

– Не надо! – кричу я. – Если прошли импульсы, то и мы можем обогнать время. Мы полетим к звёздам!

Я передаю Робину управление и спускаюсь из рубки в салон.

Первый, кого я вижу, – это Дед. Он лежит в переднем кресле, втянув голову в плечи и вцепившись в подлокотники. Он кажется маленьким, больным, очень старым.

– Вам нехорошо? – спрашиваю я по-русски.

Дед не отвечает, а Греков выглядывает из-за спинки его кресла и посылает мне менто: «Не тревожь его». Я понял и кивнул.

Они там беседуют втроём – Греков, Феликс и Стэффорд. Великий Стэффорд, Стэф Меланезийский. Он осунулся и выглядит усталым. И все же по-прежнему красив и элегантен.

Понимаю, что не должен влезать в их разговор со своей корявой идеей, но ничего не могу с собой поделать. Я прошу извинения и выпаливаю: «Но если прошли импульсы, то и мы…» Ну, и так далее. Стэффорд смотрит на меня удивлённо: мол, что ещё за новости? Греков подпёр кулаком тяжёлый подбородок, молчит.

Феликс, молодец, нисколько не удивлён. Запускает пальцы в свою волосяную крышу.

– Ну что ж…

И начинает говорить о теле, движущемся в пространстве-времени. Длина этого тела – расстояние между одновременными положениями его концов. Но если эту одновременность сдвинуть…

Я почти ничего не понимаю в том, что он говорит дальше, – просто в голове не укладывается. Я напряжённо вслушиваюсь, ожидая ответа на вопрос: можно, основываясь на этом принципе, лететь сквозь время к звёздам?

И Феликс вдруг умолкает на полуслове. Я отчётливо слышу его решительное менто: «Можно».

Глава шестая
АНДРА – НАДЕЖДА ЭТНОЛИНГВИСТИКИ

По двум белым лестницам факультета этнолингвистики стекали два человеческих потока. Вон бегут вприпрыжку курчавые губастые папуасы. Рослые парни скандинавского типа с желтолицыми смеющимися кореянками или, может, аннамитками. Четверо пигмеев идут не спеша, на ходу листают книги и переговариваются голосами, похожими на птичьи. Пёстрые одежды, весёлый гам, интерлинг вперемежку с неведомыми мне языками.

И, наконец, – Андра. Новая причёска – волосы черным ореолом вокруг головы. Переливающийся красным и лиловым спортивный костюм, лыжные мокасины. Слева и справа – почётный эскорт в лице двух юных гуманитариев, увешанных портативными лингофонами.

До меня донёсся обрывок разговора:

– В этой позиции прямой взрыв утрачивается и переходит в сложный латеральный звук.

– Ты ошибаешься: не латеральный, а фаукальный…

Мне было жаль прерывать этот необыкновенно интересный разговор, но все же я окликнул Андру. Её тонкие брови взлетели, она выбралась из потока и, улыбаясь, направилась ко мне:

– Улисс! Почему не предупредил, что прилетишь? Или потерял номер видео?

– Не хотел отвлекать тебя от учёных занятий. А ты ещё выросла.

– Не говори глупости! Это Улисс, – сказала она своему эскорту, – познакомьтесь. Улисс Дружинин.

– Позволь, – сказал гуманитарий, что постарше. – Не ты ли выступал недавно в Совете перспективного планирования?

– Он, он, – подтвердила Андра. – Я сама не слушала, но мне, конечно, доложили…

Она слегка порозовела. «Конечно, доложили» – эти слова как бы намекали, что мои дела имеют прямое отношение к ней, Андре.

– Я был дьявольски красноречив, правда? – сказал я.

Она засмеялась:

– Ещё бы! При твоих голосовых данных…

– Мне понравилось твоё выступление, – серьёзно сказал гуманитарий. – Я не совсем понял смысл открытия Феликса Эрдмана…

«Не совсем»! Солидный малый, подумал я, стесняется сказать, что совсем не понял.

– … но в том, что ты говорил, была логика, продолжал гуманитарий на прекрасно модулированном интерлинге. Если появилась возможность полёта вне времени – кажется, так ты формулировал? – то, очевидно, надо её использовать. Одно неясно: для чего нужно лететь за пределы Системы? Ведь доказана нецелесообразность таких полётов, не так ли?

Ох… Я подумал, что, если бы вдруг эта самая нецелесообразность материализовалась и стала видимой, я бы полез на неё, как… ну, как Дон-Кихот на ветряную мельницу.

– А ты чем занимаешься? – спросил я.

В моих негибких модуляциях было, наверное, нечто угрожающее, и Андра поспешила вмешаться в разговор, Она сказала:

– Эугеньюш – надежда этнолингвистики. Он знает тридцать три языка, и у него уже есть работы по машинному переводу на интерлинг.

– Перестань, – сказал Эугеньюш, поморщившись.

– Знаешь, что он предложил? – не унималась Андра. – Он предложил заранее написать все книги, какие могут быть написаны в будущем. Ведь электронное устройство может исчерпать все возможные логические комбинации слов и знаков.

– Позволь, – сказал я. – Но это старинная идея, которую…

– Ну и что? Идея была высказана в прошлом веке, а осуществил её Эугеньюш. Знаешь, что он сделал? Запрограммировал для машины полный вебстеровский «Словарь Шекспира», задал ей соответствующие алгоритмы и историческую кодировку…

– …и получилась прескверная одноактная пьеса, – перебил её Эугеньюш. (Он начинал мне нравиться.) – Как ни печально, даже самым умным машинам не хватает таланта. Улисс – это родительское имя?

– Нет, собственное, – сказал я. – А что, не нравится?

Тут вмешался второй гуманитарий, совсем юный и румяный.

– Мне нравится, – заявил он и вдумчиво разъяснил: – Улисс ведь был не только героем и мореплавателем, он был первым в Древней Греции семасиологом.

Я подумал, что этот парень слишком заучился, но он сослался на эпизод из «Одиссеи», который я совершенно не помнил, а именно: Улисс водрузил весло на могиле Эльпенора и тем самым сделал первую древнегреческую надпись – мол, здесь лежит не кто-нибудь, а моряк.

– Вероятно, и до него многие поколения моряков поступали таким же образом, – уточнил гуманитарий, – но Улисс был первым, о котором мы это знаем.

Мы вышли из факультетского здания на вольный морозный воздух. Я обдумывал, как бы избавиться от гуманитариев, и, должно быть, обдумывал весьма интенсивно, потому что Эугеньюш вдруг умолк на полуслове, покосился на меня, а потом стал прощаться. И увёл с собой румяного юнца.

– Они всегда крутятся возле тебя, эти ларе… латеральные? – спросил я, беря Андру под руку.

Она засмеялась:

– Всегда. Ты прилетел по делам в Учебный космоцентр?

– Я прилетел в Веду Гумана. Видишь ли, там учится одна очень, очень серьёзная особа, надежда этнолингвистики.

– Улисс, не поддразнивай. Не люблю, когда со мной говорят, как с маленькой.

Снег славно скрипел под её мокасинами и моими башмаками. Встречные парни тоже казались мне славными теперь, когда никто из них не вертелся возле Андры. Она потребовала, чтобы я рассказал, как это я осмелился выступить на Совете.

– А что? – сказал я. – Каждый человек имеет право выступить и быть выслушанным. А я – человек. Ты ведь не сомневаешься в этом?

Она быстро взглянула на меня. Мы свернули в тихую боковую аллею. Я украдкой заглядывал Андре в лицо, обрамлённое белым мехом капюшона.

– Чего же ты добился на Совете? – спросила она.

– Ничего не добился. Хроноквантовый двигатель пока что – голая теоретическая идея. Феликс называет его синхронизатором времени-пространства, но все это так сложно, что… В общем, после той передачи с Сапиены началась страшная суматоха. Я пытался пробиться к Феликсу – куда там! Только по видеофону удалось поговорить.

– Какой он, Феликс Эрдман? В газетных снимках сплошные кудри какие-то и маленькое лицо, глаз почти не видно.

– Так оно и есть. Нечёсаный и самоуглублённый. Смотрит вроде бы сквозь тебя. Занятный.

– Улисс, но если все так смутно с этим… синхронизатором, то зачем ты поторопился выступить на Совете?

– И ещё буду выступать, – сказал я, отводя тяжёлую от снега еловую ветку, и снег посыпался нам на головы. – И друзей подговорю, пилотов. И твоих лингвистов. И тебя вытащу на трибуну.

– Ты можешь говорить серьёзно?

– Серьёзнее никогда не говорил. Чем больше мы будем долбить на Совете, тем лучше. Шутка ли – расшатать такую доктрину.

– И ты убеждён, что этот… синхронизатор позволит преодолеть пространство и время?

– Не знаю. Говорю же – пока голая идея.

Мы помолчали. Где-то над головой стучал дятел, я хотел разглядеть лесного работягу в снежных переплётах деревьев, но не увидел.

– Ты знаешь конструктора Борга? – спросил я, держа Андру под руку.

– Знаю, я голосовала за него.

– Ну вот. Когда я выступал, Борг посматривал на меня и усмехался. А потом сказал, что в жизни ещё не слышал такого бредового выступления. Весёлый дядя. Зачем ты за него голосовала?

– Улисс, так ты… ты хочешь лететь за пределы Системы?

– Полечу, если пошлют. Если не состарюсь к тому времени.

– На Сапиену?

– На Сапиену. Для начала.

– И можно будет вернуться обратно не сотни лет спустя, а…

– Улечу в среду, а вернусь в субботу. Может, даже в прошлую субботу.

– Опять начинаешь дразнить? – Она выдернула свою руку из моей. – Просто ты решил прославиться, потому и выступил на Совете. Чтобы все увидели по визору, что есть на свете Улисс Дружинин.

– Конечно. Мне не даёт покоя слава знаменитых футболистов прошлого века.

Мы вышли на опушку рощи. Слева глыбой сине-белого льда высился один из прекрасных корпусов Веды Гумана, справа, за невысокими заснеженными холмами, за перелесками, угадывались в дальней перспективе строения Учебного космоцентра. Перед нами был пологий спуск, изрезанный лыжнями, и ярко-красные домики лыжной базы.

– Где твой жилой корпус? – спросил я.

– Я живу не в корпусе. Мама не захотела остаться одна… и приехала сюда со мной.

– Почему ты говоришь – одна? Ведь прилетел твой отец. В сентябре я сам привёз его с Луны.

– Знаю. – Голос у Андры потускнел. – Отец уехал в Индию. Там сейчас большая работа, расчистка джунглей.

Я понял, что ей не хочется говорить о семейных делах. Однако не сидится Тому Холидэю на месте…

– Давай побежим на лыжах, – предложил я. – Давно не бегал. Провожу тебя домой.

Мы спустились по скрипучему плотному снегу к базе и стали выбирать лыжи. На открытой веранде кафе сидела за столиками, ела и пила шумная компания.

– Эй, Улисс!

От компании отделился Костя Сенаторов, старый друг, и, раскинув руки, направился ко мне. Лицо у него было красное, весёлое и какое-то шалое.

– Тысячу лет! – закричал он, сжав меня и хлопая по спине. – Ну, как ты – летаешь? Видел, видел тебя на экране. Правильно, так им и надо! Зажирели!

– Что у тебя, Костя?

– Все хорошо, замечательно! На лыжах хотите? Вон ту мазь возьми, вон, зелёная банка. Потрясающая мазь, лыжи сами идут, мягко!

– Познакомься с Андрой, – сказал я.

– Мы знакомы, – сказала Андра. – Костя у нас инструктор по спорту.

– Все, все кончено! – закричал Костя. – Ухожу от вас, хватит. Тут недалеко Агромарина, подводная плантация этих… тьфу, забыл, водоросли какие-то лечебные. Да ты знаешь, Улисс, мы, ещё когда учились, туда под парусом ходили.

– Помню, – сказал я.

– Ну, так им нужны водители батискафов. А что? Замечательная работа, а? Нет, ты скажи!

– Отличная работа. Послушай, бесстрашный водитель, почему никогда не вызовешь по видеофону? Номер забыл?

– А ты? – сказал Костя, перейдя с крика на нормальный голос. – Робин однажды вызвал, поговорили, а от тебя не дождёшься.

Мы простились, обещав вызывать друг друга.

Мазь действительно оказалась превосходной. Лыжи скользили хорошо, мягко. Андра неслась впереди, я шёл широким шагом не по её лыжне, а сбоку. На душе был горький осадок от разговора с Костей, но потом прошло. Остался только посвист встречного ветра, и шуршание лыж, и счастье быстрого движения – движения, рождённого силой собственных мышц, а не тягой двигателя, да, черт побери, нехитрое, но редкое в наш век счастье.

Наискосок вверх по склону. Петлями меж сосновых стволов. В снежном дыму – вниз, к дороге. Хорошо!

Широким полукругом мы обошли сине-белый корпус Веды, аллеями парка вылетели к посёлку. Голые сады, расчищенные красноватые дорожки, домики из дерева и цветного пластика – и откуда-то дальние звуки органного концерта.

Андра теперь шла медленно, я поравнялся с ней.

– Устала, русалочка?

Не ответила. Свернула в сад, воткнула палки в снег, сбросила лыжи.

– Вот наш дом. – И после некоторого колебания: – Зайдёшь, Улисс? Попьём кофе.

Из кресла, что стояло перед экраном визора, поднялась маленькая черноволосая женщина. Я немного растерялся от её пронзительного взгляда.

– Мама, ты помнишь его? Это Улисс.

Ронга почти не изменилась с тех пор, как я видел её последний раз, – в корабле, уходящем с Венеры. Только волосы не выпущены крылом на лоб, а гладко стянуты назад. И, кажется, светлее стало меднокожее лицо. Очень выразительное, очень нестандартное лицо – и очень неприветливое.

– Да, Улисс, – сказала она, резко фиксируя звук "с". – Помню.

– Как поживаешь, старшая? – спросил я стеснённо.

– Хорошо.

Покачивалась на экране чёрная спина органиста, серебристо мерцали трубы органа, плыла медленная могучая мелодия. Кажется, Гендель, подумал я.

Андра сказала:

– Садись, Улисс. Сейчас сварю кофе.

И выбежала из гостиной. Я сел, потрогал фигурку акробата, вырезанную из тёмного дерева. Тут было ещё множество фигурок на полочках в стенных нишах, на крышке магнитолы, на книжном стеллаже. Ну да, вспомнил я, Ронга художница, резчик по дереву. Старинное искусство, которое она, возможно, унаследовала от далёких предков – перуанских индейцев.

Было в движениях Ронги, в её быстрой походке что-то беспокойное, и, как обычно, чужое беспокойство немедленно передалось мне. Снова нахлынуло то тревожное, жгучее, что я старался не подпускать к себе.

Ронга ходила по гостиной, что-то поправляла, переставляла. Мне захотелось поскорее уйти.

– Твои родители остались на Венере? – сказала она, когда молчание стало нестерпимым.

– Да.

– Виделся с ними после… с тех пор как мы улетели оттуда?

– Нет.

На этом наш содержательный разговор прекратился. Я тупо смотрел на спину органиста и чувствовал себя так, будто меня скрутили по рукам и ногам. Не понимаю, почему присутствие этой женщины действовало на меня сковывающе.

К счастью, вернулась Андра. В руках у неё был поднос с кофейником и чашками.

Мы сидели втроём за столом, пили кофе, и Андра принялась рассказывать о предстоящей этнолингвистической экспедиции в Конго. Её возглавит Нгау, пигмей, оригинальнейший учёный – ну как это ты не слышал? А может быть, и сам Стэффорд поедет. Отсталость пигмеев сильно сказывается на развитии Центральной Африки, там предстоит огромная работа – вроде той, что Стэф проделал в своё время в Меланезии. Она, Андра, тоже, может быть, поедет…

– Никогда, – сказала Ронга.

– Ну, мы ещё поговорим, мама. – Голос у Андры сделался тусклым.

– И говорить не стану. Хватит с меня вечных скитаний!

Она меня раздражала, эта маленькая женщина с резкими и прекрасными чертами лица. И в то же время внушала робость. Мне ещё больше захотелось уйти. Мелкими глотками я пил горячий душистый кофе и обдумывал, как бы выпутаться из неловкого положения.

Органный концерт кончился, на экране замелькали кадры комедийного фильма. Риг-Россо с каменным лицом выделывал невероятные трюки. Андра заулыбалась, глядя на визор.

А мне не было смешно. С горечью думал я о том далёком дне, дне бегства с Венеры, который странным образом как бы обозначил некую границу между нами.

Запищал видеофонный вызов. Я вынул видеофон из нагрудного кармана, нажал кнопку ответа. На экранчике возникло нечто лохматое, непонятное, затем оно сдвинулось вверх, и я увидел лицо Феликса.

– Улисс, ты?

– Да! – сказал я обрадованно. – Здравствуй, Феликс.

– Где ты находишься? Можешь ко мне прилететь?

– А что случилось?

– Ничего не случилось. Прилетай, вот и всё.

Глава седьмая
БОРГ

Аэропоезд домчал меня до Подмосковья за семнадцать минут. Город, ещё в прошлом веке разросшийся вокруг Института физических проблем, уже зажёг огни в ранних зимних сумерках. Мне пришлось пройти несколько пустынных кварталов старой части города, обречённых на слом, там и сейчас бухало и рушилось, автоматы делали своё дело.

Феликс жил в старом доме-коробке на границе новой части города. Автоматы-бульдозеры подобрались к этому дому почти вплотную, и мне казалось, что в нём никто уже не живёт. Окна были освещены только в последнем, пятом этаже.

Лифта в доме не было, и я взбежал наверх. Во всех этажах двери стояли настежь, дух был нежилой. У квартиры Феликса я позвонил, но не услышал звонка. Я нажал на ручку, дверь со скрипом отворилась, и я вошёл в крохотный Г-образный коридорчик с обшарпанными стенами. Дверь ванной была снята с петель и прислонена к стене, из ванны, залитой коричневой жидкостью, тянулись в комнату толстые кабели.

Квартира, должно быть, не отапливалась. От тусклой лампочки под низким потолком, от неуютного застоявшегося холода – от всего этого мне стало вдруг печально.

Я заглянул в комнату. Феликс в немыслимом комбинезоне из синтетического меха, какие увидишь разве в музее полярной авиации, стоял спиной ко мне и с кем-то разговаривал по видеофону. В скудном свете представилась мне картина полного запустения и изумительного беспорядка, достигнутого, как видно, многолетними настойчивыми стараниями. На столах, на полу и подоконниках стопками и вразброс лежали рукописи, магнитные и перфорированные информкарты, плёнки – вперемешку с полотенцами, обёртками от еды, пластмассовыми тарелками. На пыльном экране визора красовалась незнакомая мне математическая формула, выведенная пальцем. Посреди комнаты стоял мажордом, передний щиток у него был снят, из глубины узла управления командами тянулся провод, грубо подсоединённый к вычислительной машине типа «Рион»: очевидно, Феликс использовал логическую часть робота для расширения оперативности вычислителя.

– Хорошо, хорошо, – говорил Феликс в коробку видеофона. – Завтра обязательно.

– Я слышу это уже второй месяц, – отвечал мужской голос с отчётливыми нотками безнадёжности. – Ты меня просто убиваешь, дорогой товарищ. Ты срываешь план, ты прогоняешь ребят, которые хотят тебе помочь…

– Хорошо, хорошо, завтра, – повторил Феликс.

– Ты мёрзнешь, как черепаха в холодильнике, вместо того чтобы жить в гридолитовом коттедже с современными удобствами…

«Этот человек доведён до отчаяния», – подумал я.

– Завтра непременно, – сказал Феликс и выключился.

Он кивнул мне и присел на угол стола, подышал на пальцы, потёр их. Мне показалось, что я слышу чей-то негромкий храп.

– Хочешь перчатки? – сказал я.

– Нет. Садись, Улисс. Где-то тут было вино. – Феликс огляделся. – Поищи, пожалуйста, сам.

– Не хочу я вина. Зачем ты меня вызвал?

– Ах да! – Феликс подошёл к двери во вторую комнату, приоткрыл её и позвал: – Старший, выйди, пожалуйста, если не спишь.

Храп прекратился, раздался звучный продолжительный зевок. Вслед за тем из тёмной спальни вышел невысокий плотный человек лет сорока, в котором я с изумлением узнал конструктора Борга. Того самого, который назвал моё выступление на Совете бредом.

У него был мощный череп, покрытый белокурыми завитками, и грубоватое простецкое лицо. С плеч свисало клетчатое одеяло. Зевок он закончил уже в дверях.

– Ага, прилетел, – сказал Борг хрипловатым басом. – Вот и хорошо. Погоди минутку.

Он притащил из спальни обогревательный прибор и бутылку вина. Решительным жестом скинул со стула кипу старых журналов и велел садиться. Затем вручил мне стакан и плеснул в него вина.

– Вино скверное, но высококалорийное, – сказал он и хлебнул, как следует из своего стакана. – Единственное спасение в этом холодильнике. Вытяни ноги к обогревателю, пилот, не то окоченеешь с непривычки.

– Опять вызывал Шабанов, – сказал Феликс и подышал на пальцы. – Надо будет завтра перебраться.

Борг только усмехнулся.

– Слушай, пилот, – отнёсся он ко мне. – В высокопарном вздоре, который ты нёс на Совете, было одно место, которое, собственно, и побудило меня познакомиться с тобой поближе. Ты сказал что-то о Нансене. Будь добр, изложи в развёрнутом виде, а я посижу и послушаю.

У меня не было никакого желания говорить с ним о Нансене, да и на любую другую тему тоже. Но тут я уловил его повелительное менто: «Начинай».

С детства моим идеалом были путешественники типа Фритьофа Нансена. Я много и жадно читал об этих людях, презревших обыденность. «Их вела жертвенная любовь к науке и человечеству», – мне запомнилась эта фраза из какой-то книжки. Времена этих людей прошли давным-давно. Плавание в Арктике и полёты на экрапланах над снегами Антарктиды не более опасны ныне, чем прогулочный рейс по озеру Балатон. Но началось освоение околоземного космического пространства. Юрий Гагарин сделал первый виток вокруг шарика и приземлился в корабле, охваченном пламенем (в те времена использовали специальную обмазку, принимавшую на себя нагрев от трения в плотных слоях атмосферы). Прорыв сквозь радиационный пояс, высадка на Луне. Героический полет Дубова к Венере. Скитания экспедиции Лонга в зыбучих марсианских песках. В более близкие к нам времена – исследования Замчевского на внутренних планетах, полёты Рейнольдса, «человека без нервов», к Юпитеру, сатурнинская эпопея Сбитнева и Крона, загадочная гибель храброго Депре на Плутоне.

«Жертвенная любовь к науке и человечеству…»

Да нет же. Не надо громких слов. Просто они шли, потому что не могли не идти. Если бы не они, пошли бы другие. Кто-то ведь должен был пройти первым.

И вот – Система обжита. Ну, не совсем ещё обжита, но люди побывали всюду. Есть Управление космофлота. Горький опыт пионеров, их счастье и муки уложены в параграфы учебных программ и наставлений, на двух десятках линий в строгом соответствии с расписанием осуществляется навигация.

В бортовых журналах в графу «Происшествия» пилоты вписывают спокойные и привычные слова: «Без происшествий».

И очень хорошо. Не нужны происшествия, когда ведёшь пассажирский корабль или грузовик, набитый оборудованием и продовольствием для дальних станций.

Правда, изредка мир будоражат сенсации. Ледяной человек Плутона. Меркурианские металлоядные бактерии. Космические призраки, которые видел Сбитнев за орбитой Нептуна, видел на инфракрасном экране, иначе их не увидишь, и я помню, как расширились глаза у этого старого космического волка, когда он рассказывал нам, первокурсникам, о своей встрече с призраками. «Без происшествий». И правильно. Пилотам они не нужны. Их обучают для того, чтобы они выполняли рейсы именно без происшествий.

Наше поколение космонавтов немного опоздало родиться. Не знаю, хватило бы у меня духу стать на место Гагарина, если бы я жил в те времена. Может, и не надо было мне идти в космолетчики? Сколько работы на Земле, сколько задач! Исследование недр планеты родило профессию подземноходников. Глобальная энергетика, использование поля планеты – разве не интересно монтировать концентраторы на полюсах…

Но я – космолетчик. Просто я люблю это дело и не хочу ничего другого. Такая у меня работа.

Громких слов не надо. Но должен же кто-то идти дальше?

«Плещутся о берег, очерченный Плутоном, звёздные моря…»

Примерно так я и выложил Боргу свои соображения. Он выслушал меня с усмешечкой, раза два широко зевнул мне в лицо и то и дело поправлял одеяло, сползавшее с плеч.

– Все? – спросил он, когда я умолк.

– Все.

– Теперь я буду спрашивать. Кто твои родители и где живут?

– На Венере. Они примары.

– Примары? Вон что. Не знал.

Он испытующе посмотрел на меня. Я рассердился. Сказал с вызовом:

– Да, сын примаров. А что? Тебе не нравится, старший?

– Не ершись, – ответил Борг спокойно. – Существуют выводы комиссии Стэффорда.

Мне эти выводы были хорошо знакомы. Немалое место занимал в них анализ того самого случая с Тудором, который так напугал часть колонистов. Большинство членов комиссии – в том числе и Холидэй – склонялось к тому, что Тудор сказал правду, заявив, что не слышал призыва Холидэя о помощи. Сам Тудор отказался от общения с комиссией, но примары, сотрудничавшие с нею, все, как один, категорически утверждали, что это чистая правда: раз Тудор не слышал, значит, не слышал, и никаких кривотолков здесь быть не может. А один из примаров, врач из Венерополиса, заявил, что ему известны и другие случаи «нарушения коммуникабельности». Он, врач, объясняет это тем, что многие примары, постоянно работая вместе, очень привыкают к ментообмену и как бы «не сразу переключают восприятие» (так дословно было написано в отчёте), когда к ним обращают звуковую речь.

Вообще о необычайном и быстром развитии у примаров ментообмена в выводах комиссии говорилось очень много.

Особо подчёркивалось, что значительная часть колонистов непримаров, главным образом тех, кто прожил на Венере восемь-десять лет и больше, не покинула планету, не поддалась испугу и продолжает работать рука об руку с примарами.

Меньшинство членов комиссии, и среди них Баумгарген, ставили под сомнение тезис «Тудор не слышал». Они утверждали, что Тудор никак не мог не слышать, но допускали, что сигнал от непримара, «чужого», мог не дойти до сознания. В этом Баумгартен и его сторонники усматривали некий «психический сдвиг», вызванный долголетним воздействием своеобразного венерианского комплекса. Впрочем, никто из членов комиссии не отрицал, что этот комплекс (близость к Солнцу, мощное воздействие «бешеной» атмосферы и специфических силовых полей, изученных пока лишь приблизительно) мог вызвать у примаров чрезвычайно тонкие изменения нейросвязей. Не исключалось, что именно это явилось причиной самоуглубления примаров, роста местной обособленности, утраты интереса к земным делам…

– Ты не ощущаешь в себе нечто подобное? – спросил Борг прямо, в упор.

– Нет. – Я поднялся, нахлобучил шапку. Мне не нравился этот допрос, и я так ему и сказал.

– Сядь, – сказал Борг. – Разговор только начинается. На корабле какой серии ты летаешь?

– Серия «Т-9», четырехфокусный ионолет с автомати…

– Не надо объяснять, – попросил Борг, и я невольно усмехнулся, вспомнив, что именно он сконструировал «Т-9». – Когда ты должен ставить корабль на профилактику? – продолжал он.

– Через два месяца.

– Через два месяца, – повторил Борг и взглянул на Феликса, который безучастно сидел на краешке стола и листал журнал.

– Ну что ж, это подходит, – сказал Борг. – Теперь слушай, пилот, внимательно. Я сижу третью неделю в этом чёртовом холодильнике и пытаюсь понять нашего друга Феликса. Мне пришлось забыть математику и вникать в невероятные вещи, которые начинаются за уравнением Платонова. С самого детства я отличался крайне умеренными способностями и потому не могу сказать, что вник. Но кое-что вместе с этим потрясателем основ мы сделали. Я грубый практик, мне надо покрутить в руках что-нибудь вещное, и вот мы сделали модель…

Он вытащил из кармана прямоугольное зеркальце и протянул мне. Я взглянул без особого интереса. Взглянул – и удивился. Лицо в зеркале было моё – и в то же время вроде бы не моё. Что-то неуловимо незнакомое.

– Не понимаю, – сказал я. – Зеркало искажает изображение. Оно имеет кривизну?

– Неча на зеркало пенять, – сказал Борг по-русски и засмеялся. – Нет, пилот, зеркало абсолютно прямое. Понимаешь? В обычном зеркале ты видишь своё перевёрнутое изображение. А это зеркало прямое, оно отражает правильно. Лицо всегда немного асимметрично. Чуть-чуть. Мы привыкаем к этому, постоянно глядясь в зеркало. Поэтому в зеркале-инверторе тебе чудится искажение. Теперь понял?

Я поднёс зеркальце ближе к лампе и увидел, что оно не сплошное, а состоит из множества мельчайших кусочков.

– Мозаичный экран? С внутренним энергопитанием?

– Не будем пока входить в детали, – ответил Борг. – Тем более что я и сам не очень-то… Тут в институте есть несколько ребят, они понимают Феликса лучше, чем я, и мы вместе сделали эту штуку.

Он поискал на столе, вытянул из кучи бумаг и плёнок чертёж и развернул передо мной. Там был набросок ионолета серии «Т-9», корпус корабля окружало какое-то двухъярусное кольцо. Я вопросительно взглянул на Борга.

– Да, вот такое колечко, – сказал он. – Зеркально-инверторное…

Я ещё не знал, что будет, но и так было понятно: будет то, чего ещё никогда не было. Ни с кем. А любой «первый раз» в космосе – это шаг в неизвестное. И этот шаг Борг предлагает сделать мне. Ах, свойства человеческие! Страшно и, конечно, привлекательно, как все неизвестное. Моё согласие? Борг его и не спрашивал. Он знал, что я соглашусь.

– …миллионами ячеек как бы начнёт вбирать в себя пространство, – слышал я хрипловатый голос Борга, – а хроноквантовый совместитель прорвёт временной барьер…

Голос тонул в смутном гуле, это был гул пространств, неподвластных воображению… нет, это гул крови в ушах… нет, подлый инстинкт отыскивания чужой спины для защиты…

Чтобы быстрее с этим покончить, я сказал, не дослушав Борга:

– Ладно, старший, я согласен.

Мне показалось – он меня не услышал.

Может, я сказал слишком тихо? Может, только хотел сказать?

– …обеспечит возвращение и вывод из режима. Одно только не сумеет сделать автомат – передать ощущения человека…

– Я пойду, пойду!

– Не кричи, – сказал Борг. – Расчёты сделаны точно, тут я ручаюсь, но принцип, на котором они основаны…

– Я видел, как передача с Сапиены подтвердила принцип, – сказал я. Теперь я боялся одного: как бы не передумал Борг.

– Речь идёт не об электромагнитных волнах, а о человеке. – Борг хмуро уставился на меня. – Торопишься, пилот, не нравится мне это. Я могу взять на себя ответственность за опыт. Но, если он не удастся, воскресить тебя я не смогу. – И добавил жёстко: – Оставим пока этот разговор. Ты к нему не готов.

Мы помолчали. Вдруг раздалось хихиканье. Это Феликс, углубившись в журнал, посмеивался чего-то. По затрёпанной обложке я узнал старинный журнал математических головоломок, один из тех, которые некогда издавали для своего развлечения андроиды.

– Чего ты смеёшься? – спросил Борг. – Феликс, тебя спрашиваю.

– Слышу, – отозвался тот. – Задачка хитро придумана, а решается просто…