Текст книги "Балтийская сага"

– Нет, нет, Димка, – сказала Вера Ивановна, – ты сам ее съешь. Ты такой худой… У тебя глаза совсем другие стали. Насмотрелся… навоевался… – Опять ее голубые глаза-озера наполнились слезами. – Мальчик мой… Лиза, вскипяти чайник, пожалуйста. И макароны из шкафчика достань, разогрей… А конфеты тут у меня… – Она зашарила в буфете. – Вот они. Не очень сладкие. Но ничего…

– Верочка, не суетись, – сказала Елизавета. – Сядь и сиди. Я все сделаю.

Она вышла из комнаты.

– Кто тебе позвонил? – спросил Вадим. – Про Мальвину?

– Свербилов. Сотрудник наш.

– А, это пожилой, который в Стрельне живет?

– Да. Он давно овдовел, жил бобылем, а в июне они с Мальвиной решили пожениться. Свербилов к ней переехал. Хотели расписаться, а тут война началась… – Вера Ивановна горестно вздохнула. – Не знаю, зачем они сегодня в центр поехали, в Гостиный двор… может, что-то купить по хозяйству… Попали под бомбежку. Жуткая была сегодня бомбежка…

– Да. В гавани, возле нас, тоже…

– Он, Сергей Сергеич… Свербилов… позвонил недавно. У него на глазах Мальвину убило… Тревогу объявили, когда в Гостином дворе полно было народу. Побежали искать бомбоубежище… паника… бомба ударила прямо в универмаг. Свербилова взрывной волной отбросило… я не поняла… с галереи, что ли, сбросило… Пришел в себя, пошел искать Мальвину, а там дым, пожар, много трупов… Представляешь, он в этом аду нашел Мальвину… по красному жакету нашел… Она лежала с размозженной головой… под обломком стены…

Вера Ивановна с плачем опустилась на диван, голову обхватив руками.

Из коридора донеслись нарастающе громкие голоса – визгливый чей-то и почти по-мужски низкий голос Елизаветы.

– А вот я в милицию заявлю про твое воровство! – гремела Елизавета.

– Сама ты воровка! – визжал женский голос. – Из больницы спирт тащишь!

– Не ври, психопатка!

Распахнулась дверь, Елизавета вошла, рассерженная, с красными пятнами на щеках. Поставила на стол дымящуюся кастрюльку и небольшой графин темного стекла.

– Вера, не оставляй на кухне продукты, – сказала она. – Я уж тебя предупреждала. Эта стерва ворует. Переполовинила твои макароны.

– Что за стерва? – спросил Вадим.

– Ника.

Вадим удивился: Ника, дочка Покатиловых, в его представлении была маленькой девочкой, крикливой плаксой, прыгающей через веревочку-скакалку. Хотя – ну да, она подросла, ей уже лет шестнадцать…

– …бросила учебу в техникуме, – говорила меж тем Елизавета, выкладывая на тарелки макароны, – пошла домработницей к старому пердуну, бывшему начальнику всех кладбищ, замуж за него вышла… Верочка, Вадим, садитесь за стол. Вадим, я тебе налью разведенного спирта. Не возражаешь?

– Чего я буду возражать? Нам положено полста граммов.

– Нам в хирургии тоже выдают немножко. Тебе, Верочка, не наливаю, ты же непьющая.

– Налей, – сказала Вера Ивановна. – Выпьем за упокой души Мальвины. Это была такая прекрасная душа. Чистая, благородная. – Она закашлялась, хлебнув из рюмки. – Ой, Лиза, совсем забыла, у меня же банка крабов, ну, «чатка», в кабинете, между рамами, принеси, пожалуйста.

Елизавета принесла банку с бело-красной наклейкой, и Вадим вскрыл ее консервным ножом.

– В коммерческих магазинах, – сказала Елизавета, – только «чат-ка» и осталась. Хотя магазины эти, кажется, уже закрывают. Что же будет? – спросила она, выпив залпом из рюмки. – Неужели голод? В Бадаевских складах, говорят, чуть не годовой запас продуктов сгорел. А подвоза нет, железные дороги перерезаны.

Бадаевские склады… Вадим уже не в первый раз это слышит. И каждый раз вспоминает, как восьмого сентября – они в тот день под Красным Селом дрались – видели прошедшую над их головами эскадру «юнкерсов» и вскоре услышали долгий, долгий гул бомбардировки… ужасное зарево увидели…

Он погладил руку Веры Ивановны – маленькую руку с садинами и набухшими венами, лежащую на столе возле тарелкой с макаронами.

– Да не будет голода, – сказал он. – Все сгорело на складах? Ну не может этого быть.

– Ах, Димка! Хочешь меня утешить… Все может быть! Уже было в моей молодости, и вот опять… Как же это получилось, что Питер опять осадили? Кричали по радио, что наша армия самая сильная. И вдруг немцы чуть не на улицах! Город обклеили плакатами «Враг у ворот!». Баррикады строим, противотанковые рвы копаем! Вот! – Вера Ивановна вскинула руки ладонями кверху. – Мозоли от лопаты! Не будет голода? Ох, боюсь, что будет… – Она стиснула щеки, устремив взгляд на потолок, на старую лепнину в углу. Выкрикнула: – Что за жизнь у меня – из одних потрясений! Короткие передышки – и опять, опять… Почему так безжалостно… Господи, разве я виновата в чем-то?..

– Мама, успокойся! Ты ни в чем…

– Димка! Когда твоя открытка пришла из Ораниенбаума, я зацеловала ее… Хотела в церковь бежать, свечку поставить… Но я же не знаю… мы же атеисты, без бога живем…

Прощание было трудным.

– Димка, береги себя! Береги себя, – твердила, требовала Вера Ивановна, припав к груди Вадима. – Не лезь под пули… Я знаю, радио говорило, морская пехота героически сражается… Не геройствуй, Димка! – Она плакала и повторяла, повторяла: – Береги себя…

– Да, да, не тревожься, – говорил Вадим, гладя ее по голове. – Я постараюсь… Ты тоже, мама… При бомбежке – сразу в бомбоубежище… Есть у вас в доме?

– В подвал бегаем, – сказала Елизавета. – Я присмотрю за мамой, ты не беспокойся.

Она вышла в коридор проводить Вадима.

– Ты знаешь, – сказала негромко, – она хорошо держалась. Никаких истерик. А сегодня, как позвонили ей о Мальвине, так будто… будто плотину прорвало…

Тут из кухни вышла, неся чайник, кудрявая девица с круглым лицом и сама кругленькая, рано, как говорится, развившаяся.

– Ой, Вадим! – пропищала она, улыбаясь. – Ой, моряк, красивый сам собою!

– Ника, – остановился перед девицей Вадим. – Ты запомни: будешь у матери продукты воровать, – я тебя выпорю. Или просто пристрелю. Поняла?

– Ой, напугал! – Ника щелкнула языком. – Ой, я вся дрожу!

Обогнула Вадима и пошла по коридору, раскачивая не по возрасту широкими бедрами.

– Вы говорили, Елизавета Юрьевна, она замужем за кладбищенским начальником? – спросил Вадим.

– Умер начальник. А его сын, или кто там, может, дочка, – прогнали они Нику. У нее теперь кто-то другой. Приходит в военной форме, но без петлиц, без нашивок. Рожа красная. Хрен его знает, кто такой.

– А родители ее? Живы?

– Покатилов в армии, в каких-то ремонтных мастерских. Клавдия где-то работает по хозяйственной части. Вадим, ты маме пиши. Хоть несколько слов в открытках. Ей это очень, очень нужно. Счастливо, Вадим. Дай-ка я тебя поцелую.

На лестничной площадке Вадим закурил (пачка папирос «Ракета» у него имелась в загашнике) и постоял несколько минут. Каменной тяжестью легла на душу встреча с мамой. Нехорошая мысль всплыла: не последняя ли встреча у нас? Быстрыми нервными затяжками Вадим отогнал эту мысль. Затоптал ее, как окурок папиросы. И сбежал на второй этаж.

Там у двери квартиры Виленских стояла странная фигура – невысокая, в ватнике и черных брюках с подвернутыми манжетами, в черной кепке козырьком назад – и звякала ключом, пытаясь вставить его в замок.

– Эй, ты что тут делаешь? – крикнул Вадим.

Фигура оглянулась – вот так так! Это же Райка! Лицо осунувшееся, с черным пятном на щеке, но это она – у кого еще такой испытующий взгляд темно-серых глаз?

– Райка, привет! – Вадим обнял ее, ощутив горький запах дыма от ватника.

– Дима! – Она, улыбаясь, всмотрелась в него. – Гроза морей! Откуда ты… Димка, помоги дверь отворить. У меня руки дрожат.

Они вошли в квартиру. Райка скинула ватник и башмаки и повалилась на диван.

– Извини, – сказала. – Что-то ноги не держат.

– У тебя сажа на щеке.

– Знаю. – Она дотронулась рукой до черного пятна. – Весь день налеты, бомбежки. Весь день мы без передышки…

– Так ты в МПВО?

– Ну да. Как начались бомбежки, нашу дружину стали посылать к разбомбленным домам. Копаемся в завалах. Иногда удается спасти… Сегодня возле Тучкова моста работали, лопатами обломки разгребали – и вытащили двоих. Маму и ребенка, девочку. У нее кукла была в руках, представляешь? Сама мертвая, а в руках зажат заяц тряпичный… Мама со сломанной ногой, но живая… Прижала к себе дочку, смотрит сумасшедшими глазами… Ой, Димка, что же это делается…

У Райки голос дрогнул. Она зажмурилась, пытаясь удержать слезы. Вадим подсел к ней на диван, снял кепку с ее головы, погладил по густой копне каштаново-кудрявых волос.

– Дим, – сказала она тихо, – ты в морской пехоте воюешь, я знаю от мамы твоей… Как ты там? Страшно?

– Страшно, да… А что Оська?

– От Оськи давно нет вестей. Последний раз была открытка, мы не поняли, откуда, штемпель как клякса. Несколько строчек. «Жив, здоров, не волнуйтесь. Гитлера в Питер не пустим. Воюем изо всех сил». А последняя фраза – «A la guerre comme á la guerre».

– Это – «На войне как на войне»? Оська правильно написал. Он во Второй дивизии ополчения, да? Под Котлами эта дивизия была соседом нашей бригады. Нам здорово там досталось. Ополченцам тоже.

– Аня звонила две недели назад… Это девушка Оси…

– Знаю. Пианистка в консерватории.

– Да. Кто-то из них, консерваторских, тоже был в ополчении, его, раненого, привезли в Ленинград, и он Аньке позвонил из госпиталя. Сказал, что видел Оську в конце августа. Они отступали по направлению к Петергофу. Так он сказал Ане.

– Понятно. Немцы прорвались в Петергоф неделю назад. Но, похоже, у Лигово они остановлены. Наша бригада почти вся там легла. А Оська, может, по ту сторону оказался.

– Как это – по ту сторону?

– Ну, к западу от Петергофа. На ораниенбаумском пятачке.

– Что это значит? Они отрезаны от Ленинграда?

– По суше – да. А по заливу связь, конечно, есть. Через Кронштадт.

– Пойду умоюсь. – Райка поднялась с дивана. – Ты посиди, я быстро. Между прочим, знаешь, кто в Кронштадте? Маша Редкозубова. Мы копали под Лугой противотанковый ров, вернулись в Питер, – и тут Маша отпросилась и уехала в свой Кронштадт.

– Ну что ж, – сказал Вадим и посмотрел на часы.

Шел девятый час, за окном давно стемнело. Надо бежать домой… тьфу, не домой, а в казарму… Скоро начнется ночной налет…

«Какое мне дело до того, что Маша в Кронштадте?»

Райка вошла с умытым лицом и переодевшаяся, в длинной черной юбке и голубой кофточке, перетянутой в талии серебристым поясом.

– Совсем другое дело, – одобрительно заметил Вадим. – Хотя брюки тебе тоже к лицу.

– Ты находишь? Это Оськины штаны. А вот тебе усы совершенно не идут. Ты в них похож на опричника.

– На опричника? – удивился Вадим. – Надо же… Я-то думал, что похож на князя Серебряного.

– Скорее на его стремянного – Михеича.

– Ладно. На Михеича так на Михеича.

«Это Вальки Травникова касается, что она в Кронштадте. А мне-то что?»

– Пойду, Райка. А то скоро комендантский час. Как мама твоя поживает?

– Мама теперь военврач, в госпитале работает. Занимается послеоперационным лечением раненых. А вот и она! – воскликнула Райка, услышав шаги в коридоре.

Шаги были твердые, тяжелые. Розалия Абрамовна вошла в военной форме, гимнастерка и юбка хаки скрадывали ее былую полноту. В петлицах была одна шпала – значит, в чине капитана, или, вернее, военврача третьего ранга.

– Здравствуйте, – кивнула она в ответ на приветствие Вадима, но в следующий миг, узнав, тихо сказала: – Вадим, милый, как я рада.

Обняла Вадима, поцеловала в обе щеки. И – еще тише:

– Бедные вы мои мальчики. Какая вам выпала юность…

Глава шестая
Гора Колокольня

Когда 13 июля части 2-й дивизии народного ополчения грузились на Варшавском вокзале в вагоны-теплушки, настроение у бойцов было бодрое. Воинственное было настроение. Хоть и не успели они как следует обучиться военной премудрости. Многие впервые взяли в руки винтовку. Да и, между прочим, не всем они, винтовки, достались. Боец Сергей Якубов, бывший студент военно-механического института, заявил, что в дивизии на шестерых бойцов приходится пять винтовок.

– Откуда ты знаешь? – спросил боец Иосиф Виленский.

– Я люблю точность, – сказал Якубов. – И я умею считать.

– Трепаться ты умеешь.

– Ну это как раз по твоей части. Интеллихенция, – сделал Якубов особое ударение на слоге «хен». – Тебе вообще не винтовка нужна, а скрипка.

– А тебе, как потомку сельджуков, полагается не винтовка, а ятаган.

Якубов был потомком не столько турок-сельджуков, сколько крымских татар, но в Крыму ни разу не бывал: военная служба мотала его отца по всей стране, Сергей и родился-то в поезде, идущем из Владивостока в Свердловск. В январе сорокового года отец, достигший чина подполковника, погиб при штурме линии Маннергейма. В том же году Сергей Якубов, выдержав конкурсный экзамен, поступил в Ленинградский военно-механический. Он был, что называется, математической головой. И, между прочим, голова была, при его высоком росте и худосочном телосложении, непропорционально большая. Когда ополченцев обмундировывали, Якубову не могли подобрать пилотку – все были малы. Еле разыскали на вещевом складе округа большую фуражку б/у (то есть бывшую в употреблении), да и та сидела на якубовской голове криво.

В третьем стрелковом полку, кроме Виленского и Якубова, были и еще студенты – главным образом из военно-механического и инженерно-строительного институтов. Несколько студентов, так сказать, представляли высшее музыкальное образование, то есть консерваторию. С одним из них, Заиграевым с фортепианного факультета, Иосиф Виленский дружил. Ну как же: он, Леонид Заиграев, учился в одной группе с Аней Кравец, в которую Иосиф был сильно влюблен и на которой намеревался жениться – само собой, после войны. Вот этому Заиграеву, как и многим другим ополченцам, не досталось винтовки. Выдали ему две ручные гранаты и сказали, что винтовка будет после первого же боя.

Это сказал ему взводный – Захаркин. Вообще-то он, Захаркин, военного образования не имел, а был отслужившим срочную и сверхсрочную службу старшим сержантом, уцелевшим на зимней финской войне. После ее окончания он ударился в запой и был уволен из армии, но сумел опомниться и поступил на завод «Красный треугольник» по бывшей своей специальности – слесарем. Но так повернулась жизнь, что опять призвали старшего сержанта запаса Захаркина на войну и, за недостатком среднего комсостава, произвели в младшие лейтенанты, дали взвод в формируемой дивизии народного ополчения. Был Захаркин малорослый и рябоватый, с громким – даже громоподобным – голосом и мрачным характером. (Мрачность, быть может, имела причиной большое усилие, потребовавшееся для отказа от пьяной жизни.) «Пр-р-ра-вое плечо вперед!» – орал Захаркин во дворе общежития военно-механического института на занятиях по строевой подготовке. «Коли! – орал он, обучая взвод штыковому бою. – Р-раз, два!» Его голос был слышен далеко за пределами двора.

Настроение в теплушках, когда поехали на фронт, было боевое. Слух прошел, что на Луге-реке немцы остановлены, что они отброшены от Шимска. А где он, Шимск?..

Пели песни. Вася Кузовков, красивый вихрастый малый с пивоваренного завода, запевал одну за другой – «Катюшу», конечно, и «Трех танкистов», и, с особым чувством, «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч».

Около полудня эшелон остановился на станции Веймарн. Ополченцы повыпрыгивали из теплушек, строились, побатальонно выходили на дорогу, ведущую, как было приказано, к селу Ивановское. А дорога-то забита!

Шли навстречу беженцы – главным образом женщины с детьми. Тарахтели телеги, ржали лошади, кто-то гнал блеющих коз.

– Ося, слышишь? – Заиграев, шедший рядом, повернул к Иосифу Виленскому узкое лицо с глазами, какие называют «нездешними» – словно увидевшими не один только окружающий мир. – Ты слышишь?

– Мычание коз? Слышу, конечно.

Иосиф был озабочен своими ногами: плохо намотанные портянки причиняли неприятность ступням.

– Да какие козы? – сказал Заиграев. – Прислушайся! Или у тебя не абсолютный слух?

Иосиф вытянул шею из воротника гимнастерки и, вслушавшись в звуки текущей жизни, уловил как бы слабый ее фон. Где-то далеко рокотали моторы.

– Товарищ комвзвода! – окликнул он Захаркина, шедшего обочь колонны. – Нам навстречу идут машины. Может быть, танки.

– Р-разговорчики в строю! – рявкнул тот. – Командование знает, чего там навстречу. Шире шаг!

А Сергей Якубов, шагавший впереди, обернулся и сказал:

– Интеллихенция!

Но рокот моторов нарастал, нарастал. Заметно поредел поток беженцев. А может, не поредел, а стал съезжать с дороги вправо – в посадки, в картофельные грядки, и влево – в дикое поле, за которым синел лес.

Все ближе грохотали моторы, и полетело над колонной ополченцев тревожное слово «танки!»

И они возникли – из дыма, из пыли – быстро несущиеся, грозно рычащие, желто-зеленые, с крестами на боках, – их пушки-хоботы шевелились, словно осматриваясь и выискивая, – и оглушительно изрыгали огонь. Снаряды рвались на дороге и по бокам от нее, среди массы ополченцев, сыпанувших в разные стороны… среди беженцев с их скарбом… Кричали раненые, ржали лошади, взлетали в столбах земли и дыма обломки телег и деревьев…

Боец Заиграев вдруг поднялся из картофельных кустов и, выдернув кольцо, швырнул гранату в один из танков. Граната в танк попала, но ее разрыв не причинил ему вреда.

Танки – сколько их было? полтора десятка? два? – проносились по дороге – неукротимые хищные звери войны. Кто способен их остановить? Народное ополчение с их винтовками, имевшимися, к тому же, не у каждого бойца?

Свистки и выкрики командиров заставляли ополченцев окапываться – за танками могла появиться немецкая пехота… ее нужно остановить…

Так она вступила в войну – Вторая дивизия народного ополчения. Нарвались на танковый прорыв, побежали, пытаясь укрыться от огня среди кустов и деревьев, – но не всем удалось спастись. Дым рассеялся, открыв страшную картину: тут и там лежали мертвые тела ополченцев и беженцев.

Иосифа Виленского засыпало землей от близкого взрыва, но повезло: осколки не задели. Он поднялся, отряхиваясь и с ужасом оглядываясь.

– Эй ты! – крикнул ему, проходя мимо, Захаркин. – Остолбенел, что ли? Была команда окапываться!

Остановившимся взглядом Иосиф смотрел на Якубова. Он, Сергей Якубов, полчаса назад еще живой, лежал, вытянувшись в длинный свой рост, под сосной с переломленной повисшей кроной. Лежал ничком, в залитой кровью гимнастерке, вывернув большую черноволосую голову щекой к траве, с раскрытым ртом.

Захаркин выдернул из его мертвой руки винтовку и крикнул:

– Заигр-раев, возьми! Подсумки с патронами с него сними! Окапываться, так вашу мать!

Только окопались, как поступил приказ атаковать немецкую часть, прорвавшуюся на восточный берег Луги, выбить ее из села Среднего. Примкнули, как учили, штыки, побежали по бугристому полю. Захаркин вел взвод к двум темным сараям на краю поля, среди деревьев, и было видно, как там замигало пламя, – заработал пулемет. Еще успел увидеть Иосиф Виленский на бегу, как над сараями взлетела стая птиц и полетела прочь, прочь от гиблого места…

Больше он ничего вспомнить не мог. Бежали, орали, падали, ползли сквозь кустарник – только это и помнил. Выбить немцев не удалось, стемнело, отошли к своим окопам.

Так окончился первый день на фронте для третьего стрелкового полка. Потери были большие.

Сережку Якубова жалко… умницу, насмешника…

– Он мечтал знаешь, где побывать? – сказал Иосиф Заиграеву. – В Крыму. Из бахчисарайского фонтана хотел воды напиться.

– Да и нам не мешало бы попить, – пробормотал Заиграев. – Обещали, что полевая кухня будет. А где она?

Он лежал на дне траншеи, сунув под голову противогазную сумку и закрыв нездешние глаза.

Иосиф сидел рядом, стянув с тонких своих ног сапоги, и, размотав портянки, растирал натруженные ступни. Ему, конечно, показали, как надо наматывать, и он так и делал, но почему-то получалось плохо, портянки собирались в складки и натирали ноги.

Дивизия, растянувшаяся от Поречья до Ивановского, пыталась отбить эти поселки, но не смогла, понесла большие потери. Только третьему стрелковому полку удалось выбить немцев из деревни Малые Пелеши на восточном берегу Луги, – и долго после этого немецкая артиллерия долбила деревню, сожгла все избы, обломками и вывороченной землей накрыла огороды. Каким-то образом уцелел только возле сгоревшего сельсовета шест с призывным плакатом: «Выше бдительность!»

В тот день прибыл артдивизион, приданный дивизии, – не разобравшись в обстановке, он стал вдруг лупить по северной околице Пелешей, когда уже утих немецкий огонь. Как раз взводу Захаркина достался этот дурацкий огонь. Укрылись от него кто как мог – в воронках, в подвалах, и тут Захаркин, взъерошенный, потерявший пилотку, крикнул Иосифу:

– Виленский! Колодец видишь вон там, с журавлем? Там комбат. Давай к нему, доложи, что по нам свои бьют.

Вообще-то у Захаркина связным был Кузовков, но его поранило в начале боя. Он, в разорванной гимнастерке, с обвязанным плечом, сидел у поворота траншеи и хрипло дышал, матерясь сквозь зубы.

Иосиф измерил взглядом расстояние до колодца – метров двести. Двести метров открытого пространства под огнем…

– Товарищ комвзвода, – сказал он тихо, – вы понимаете, какой приказ отдаете?

– Выполнять! – заорал Захаркин. – Живо! Перебежками – к колодцу!

– Такой приказ выполнить не могу.

– Невыполнение приказа! – Рябоватое лицо Захаркина побагровело. – Знаешь, чтó за это?!

Он выхватил из кобуры наган. Страшно побледневший Иосиф стоял перед ним недвижим: вот и все… Сейчас хлопнет выстрел…

– Что тут происходит?

Из-за поворота траншеи вышел военком батальона Бородин.

– Что происходит? – повторил он, остро глядя, прищурясь, сквозь очки.

– Товарищ старший политрук, – Захаркин повысил голос, чтобы перекричать близкий разрыв снаряда. – Боец Виленский отказался выполнить приказ!

– Командир взвода послал меня нá смерть, – угрюмо сказал Иосиф, не в силах отвести взгляд от все еще нацеленного револьвера.

Военком Бородин быстро разобрался в ситуации.

– Уберите наган, Захаркин, – велел он. – Я отменяю ваш приказ. А вы, боец Виленский, если еще раз – хоть один раз – не выполните, то пойдете под трибунал. Ясно?

– Ясно, товарищ комиссар! – прокричал Иосиф.

Он, можно сказать, влюбился в этого пожилого (Бородину было под сорок), сухощавого политработника – ну, не то чтобы влюбился, а поверил ему.

Вечером того же длинного, огнем испытанного дня, когда третий стрелковый полк, похоронив в братской могиле убитых и выставив боевое охранение, улегся на ночной отдых, боец Заиграев сказал бойцу Виленскому:

– Ося, ты спишь? Нет? Ты сегодня второй раз родился.

– Знаю, – ответил Иосиф.

– Не иначе как бог тебя спас.

Они лежали головами друг к другу на дне траншеи, устланном, за неимением иных подстилок, ветками тополей. Над ними сквозь медленное таяние дымов войны устало мерцали далекие звезды.

Иосифу не спалось. Хоть и лето, а ночью в поле, в окопе – не тепло. – Про…ывает, однако, без шинели, – проворчал он.

И сам удивился легкости, с какой срываются теперь с языка такие вот слова. В прежней жизни у него к ним привычки не было.

А вот и привычные мысли приплыли – о «Чаконе», работу над которой оборвала война.

– Ты спишь, Леня? – спросил он.

– Нет, – ответил Заиграев. – Что-то не спится.

– Как ты относишься к «Чаконе» Баха?

– К «Чаконе»? – Заиграев хмыкнул. – Очень своевременный вопрос… Хорошо отношусь, конечно. А что?

– В чем ее особенность, как ты думаешь?

– Ну, в ее основе старинный испанский танец.

– Да это я знаю. Был ли Бах счастлив, когда сочинял «Чакону»?

– Ну и вопросик! – После паузы Заиграев сказал: – Ося, я немножко знаю его прелюдии и фуги. А партиты для скрипки – знаю плохо. Не помню, когда он сочинил «Чакону». Если после женитьбы на певице этой… как ее…

– Анна Магдалена.

– Да. Он был счастлив во втором браке. Да и вообще счастливчик. Народил много детей.

– Счастливчик… Почему же в «Чаконе» столько драматизма? Столько басовых нот.

– А как может быть без драматизма, если слышишь… если ведешь тему судьбы?

– А-а, судьба! Вот это я и хотел… хотел понять…

Три недели держалась 2-я дивизия на лужском рубеже, а восьмого августа началось немецкое наступление. Танки прорвали оборону, за ними устремилась пехота. Доходило до рукопашных схваток на брустверах, в окопах. Редеющие батальоны ополченцев отходили, цеплялись за высоты, за складки земной поверхности, оставляя на ней шрамы окопов.

На одном из привалов, поздним вечером, при свете луны, боец Юркин, бывший рабочий завода «Красный треугольник», присмотрелся, как боец Виленский разматывает портянки с ног, натертых до волдырей.

– Слышь, корешок, – сказал Юркин бабьим тонким голосом, – выбрось на хер свои портянки. На них же складки задубели.

– У меня других нет, – сказал Иосиф.

– Да я дам тебе новые. – Юркин порылся в своем вещмешке и вытащил пару белых чистых портянок. – На, возьми.

– А ты как же? – застеснялся Иосиф.

– Да я себе со склада другие выпишу. – Юркин залился смехом, похожим на школьный звонок.

Он был смешливый. О таких «смехунах» говорят: покажи ему палец – с хохоту помрет. Хотя в жизни Юркина маловато было поводов для смеха. Он Иосифу однажды, в час затишья, рассказал:

– Батя у меня был военный. Ну, чин небольшой, вроде нашего Захаркина. А мама была цыганка. Она здорово пела под гитару, понял? А красивая какая! Я в нее пошел! – Юркин похохотал, а потом: – Батю в тридцать восьмом арестовали. Что-то не так сказал. Точно не знаю, врать не буду. Ты что, спишь?

– Нет, нет, – сказал Иосиф. – Слушаю. Просто глаза закрыл.

– Ну вот. Что-то батя сказал, а кто-то услышал и донес куда надо. То-ись куда не надо! – Опять Юркин посмеялся, правда невесело. – Ну вот. Мама ходила по начальству. Писала даже товарищу Сталину, что батя ни в чем не виноватый. Просила, чтоб отпустили его. Она батю любила. Понял?

– Как не понять…

– Ну вот. Во все двери стучалась. А потом заболела. У ней кровь горлом пошла. Умерла она.

Юркин умолк, принялся сворачивать махорочную самокрутку.

– Так ты один остался? – спросил Иосиф.

– Почему один? Мы с сестрой у бабушки жили. Я со школы ушел, с восьмого класса, на завод поступил. Ну вот. А потом стал чемпионом города.

– Каким чемпионом? – удивился Иосиф.

– Ну, бегал я. По длинным дистанциям первое место взял. В юношеском разряде.

– Молодец, Юркин.

– Меня Костей зовут. Константин. А ты, говорят, на скрипке играл?

– Да.

– А я на гитаре умею. Вот бы нам дуéтом сыграть, а?

Юркин разразился заливистым смехом. У него, когда смеялся, глаза превращались в щелки, маленький нос будто утапливался, и один только оставался на лице широко отверстый рот с крупными зубами.

Под Котлами ополченцы 2-й дивизии оборонялись стойко. С помощью артиллерии, да и бутылками с горючей смесью отбили две танковые атаки. А сколько накатывалось атак мотопехоты – уж и не считали.

Потери были большие. Как назло, август стоял безоблачный, ни одной тучки, – и немецкая авиация, конечно, вовсю пользовалась летной погодой.

В то утро «юнкерсы» опять, в который уже раз, бомбили передний край. Досталось и зенитным батареям, немцы налетали на их позиции настойчиво, но и зенитчики из уцелевших пушек вели отчаянный огонь, подбили двух пикировщиков, а третий был не подбит, а напрочь сбит. Со страшным воем, волоча черный шлейф, он врезался в ничейную землю. А когда рассеялся дымный факел, стали видны два белых парашюта. Их сносило ветром за передний край ополченцев, к пологому холму, у подножья которого, среди купы деревьев, расположилась медсанчасть третьего стрелкового полка.

Как раз Надя Ефремова, сандружинница, вела туда раненого Леонида Заиграева.

Странным он был бойцом, Заиграев: он словно испытывал себя в боях. То поднимется в полный рост при обстреле, когда, напротив, пригнуться надобно, чтоб голову сберечь. То высунется из траншеи и стрельнет из винтовки в пикирующий бомбардировщик. Ему вообще-то везло. Но такому везению всегда настает конец. Сегодня горячий осколок достал Заиграева – раздробил ему бедро. Надя Ефремова, бывшая студентка инженерно-строительного института, и потащила Заиграева в полковую медчасть.

Маленькая, но крепко сложенная, она закинула руку Заиграева себе за шею и, обхватив его, худенького, за талию, повела, а он прыгал на здоровой ноге, стиснув челюсти, чтоб не заорать от боли.

Дальше событие пошло с нарастающим ускорением. Одного немца-летчика парашют посадил на дерево – он повис, суча ногами и выпутываясь из стропов. А второй приземлился аккурат на пути сандружинницы и Заиграева. Парашют поволокло ветром прямо на них, летчик в черном шлеме высвободился из стропов, огляделся – и, выхватив из кармана пистолет, выстрелил. Заиграев и Надя упали на землю, Заиграев сорвал с плеча винтовку…

Увидев это и услышав выстрелы, Иосиф Виленский выбрался из траншеи и побежал туда, крича во всю глотку:

– Эй, фриц! Nicht schieβen[4]4
  Не стрелять! (нем.)


[Закрыть]!

Его обогнал Юркин. Вот же бегун! Быстрее ветра он помчался к месту перестрелки, где распластался белый купол парашюта. А летчик кинулся к деревьям. Там к нему присоединился второй, слезший с дерева, они побежали к кустарнику, за которым приютилась темно-зеленая палатка медсанчасти. Из палатки вышел врач в белом халате внакидку, а за ним выскочил боец, может, санитар, с винтовкой наперевес. Летчик на бегу выстрелил из пистолета, врач, схватившись за грудь, упал. Санитар, остановившись, выпалил из винтовки. Оба летчика побежали в другую сторону, петляя меж сосновых стволов. Но тут уже Юркин, а вслед за ним и Иосиф загородили им дорогу огнем из своих винтовок. Летчики, с разбегу упав в кусты, поползли куда-то вбок, Юркин и Иосиф стреляли по колыханиям кустарника и продвигались поближе.

Летчики отстреливались из пистолетов, пока не кончились патроны. Некуда им было деваться. Они поднялись – один высокий, худощавый, второй пониже ростом и, видимо, раненый, в окровавленном комбинезоне.

– Hände hoch![5]5
  Руки вверх! (нем.)


[Закрыть] – заорал Иосиф, медленно надвигаясь на них.

Немцы подняли руки. Тот, что пониже, одну руку поднял, вторая висела неподвижно. Лица у обоих были перекошены не то болью, не то ненавистью. Высокий бормотал-хрипел:

– Verdammt!.. Verflucht…[6]6
  Проклятый!.. Окаянный… (нем.)


[Закрыть]

– Selbst bist du verflucht! – яростно крикнул Иосиф, тыча в него дулом винтовки. – Mit deinem Hitler![7]7
  Сам ты проклят! Со своим Гитлером! (нем.)


[Закрыть]

Он и Юркин повели пленных летчиков на командный пункт полка.

Ночь была не темная. Не от лунного света была она нетемной, нет, луна плыла высоко и света давала очень уж мало сквозь дымные полотна войны. Горели Котлы за позициями ополченцев. Мрачный красный отсвет пожаров скользил по лицам бойцов, уцелевших в дневных боях.

По ходам сообщений, по траншеям неторопливо шел Бородин, военком батальона. Глядел сквозь очки на бойцов, будил тех, кто сумел заснуть на краю своей военной жизни:

– Просыпайтесь… Поднимайтесь, мальчики… Отходим. Отход на новые позиции. Подъем!