Текст книги "Незаконная планета"

Почему ты замолчал, Илья? Продолжай.

Мне показалось, что вы отключились.

Нет. Я слушаю.

Математический анализ, который я проделал, – сказал Буров, почему-то понизив голос, – не дает оснований для… ну, для поспешных обобщений, что ли… Но он определенно наводит на мысль, что… на ту мысль, что тау – не один из видов энергии, рассеянной в космосе, а… как бы это выразить…

– У тебя и слов-то нет.

– Просто я не думал о словесном выражении. Я ведь шел чисто математическим путем.

– Хорошо, – сказал Саллаи, сворачивая на дорожку, ведущую к морскому берегу. – Я помогу тебе сформулировать. Твоя статья – имею в виду ее математическую часть, а не тон, который я отбрасываю за ненадобностью, – так вот, статья наводит на мысль, что тау – не один из видов галактической энергии, а ее универсальный носитель. В разных условиях взаимодействия тау-излучение может принимать разные энергетические формы – тепловую, электромагнитную, может быть – и гравитационную. Тау – и не излучение собственно, а единая энергия, рассеянная в космосе.

– Учитель Шандор! – вскричал Буров, слушавший его с жадным вниманием. – Блестяще сформулировано! Универсальный носитель галактической энергии – именно так…

– Погоди, Илья, я не кончил. Формулировка эффектна только внешне. По сути своей она несостоятельна. Тау-излучение обнаруживается только в пик периода Активной Материи. Его дискретность подтверждена почти полувековыми наблюдениями. И тут твои расчеты, как бы изящны они ни были, бессильны. Это – первое…

Саллаи поморщился от кольнувшей в правом боку боли. Невольно замедлил шаг.

– Да, – сказал Буров. – Пик активности миновал, тау много лет не обнаруживает себя. Все так. Но не говорит ли это лишь о несовершенстве техники средств наблюдения?

– Может быть. Но вот – второе обстоятельство. Тау – самые сильнопроникающие частицы. Они поглощаются еще слабее, чем нейтрино, ты прекрасно это знаешь. Трансформировать тау в другие формы энергии невозможно.

– Но мой расчет, учитель Шандор, показывает…

– Ничего он не показывает, кроме качества твоей математической подготовки.

Они вышли на приморскую аллею, повторявшую изгиб бухты, и остановились у балюстрады. Широкая белая лестница вела отсюда вниз, к купальне и бонам яхт-клуба. Вода в бухте была темно-синяя, неспокойная.

«Через неделю гонки, – вспомнил Буров. – Надо бы проверить яхту, настроить ее хорошенько. Алешка к гонкам вряд ли поспеет, ну и ладно, пойду с Костей, с ним надежнее, чем с Алешкой… Жаль, не получился у меня разговор со стариком…»

– Если не возражаете, я пойду, – сказал он.

– Вот что, Илья. – Впервые за время их прогулки Саллаи взглянул на него. – Ты волен выбрать для предвыпускной практики другую тему. Любую другую, по своему усмотрению.

– Спасибо, учитель Шандор. Я подумаю.

– И другого руководителя практики ты можешь выбрать.

– Ну, зачем вы так…

– Я не вечен, – сказал Саллаи и почувствовал, как пугающе точна эта тривиальная фраза. – Я дал тебе все, что мог.

– Еще раз спасибо, учитель Шандор, – сказал Буров, помолчав немного. – За то, что вы научили меня мыслить.

Саллаи не видел, как Буров сбегает по лестнице. Щурясь от ветра, опершись на балюстраду, он долго смотрел на темнеющую бухту, на дальнюю гряду скал, у которой вскипали белые буруны, на запоздалую яхту, идущую к причалу.

Когда-то и он, Саллаи, увлекался парусным спортом – пока большой инкрат не поглотил все его время.

Яхта сменила галс, парус перебросился на другой борт. Галс влево, галс вправо. Да, иначе чем в лавировку против ветра не пойдешь. Не то он слышал, не то читал, что когда-то остроносые астраханские рыбачьи шхуны за способность ходить под немыслимо острым углом к ветру называли «с богом супротивницы».

«Неплохо сказано, – подумал Саллаи, морщась от привычного покалывания в боку. – С богом супротивницы…»

Вершина горы Гюйгенса утыкана каменными иглами – не слишком удобное место для отдыха. Примостясь, кто где, курсанты подкреплялись питательной пастой. Для этого нужно было, уперев под шлемом подбородок в грудь, нащупать губами гибкую трубочку и одновременно повернуть на поясе регулятор. Умная штука – десантный скафандр, рассчитанный на долгое пребывание в чуждой среде. Портативная рация, запас дыхательных патронов, система автоматического регулирования температуры, санитарный шлюз, емкость с высококалорийной пастой – да, умная штука. Только надо уметь пользоваться. Морозов получил уже хороший урок: в первый день похода на привале он набрал полный рот пасты и закрыл регулятор, но паста продолжала ползти из трубки, расползаясь по лицу и стекая на грудь. Чуть Морозов не задохнулся. Вскочил на ноги, растерянно замахал руками. Хорошо – подоспел инструктор. Оказалось, Морозов перепутал регуляторы: вместо того чтобы выключить подачу пасты, снял питание с портативной рации. Ну, больше с ним такое не повторится.

Курсанты подкреплялись на вершине Гюйгенса, обменивались впечатлениями, перешучивались.

– Кто барабанит по моему шлему? Это ты, Алеша? Сделай одолжение, подбери ноги.

– Видел я однажды в обезьяньем питомнике: вот так же они сидели, кто на чем.

– Ничего, ребята. Через трудности к звездам.

– Всегда какое-нибудь несоответствие, – философически заметил кто-то, – видеть можно далеко, а дали-то и нет.

Верно, подумал Морозов. Вид отсюда, с высоты пяти тысяч метров, изумительный. Справа пустыня Моря Ясности, слева Море Дождей. Вон зубчатый цирк Автолика. Вон обелиск на месте посадки первого советского лунника. Какую длинную тень отбрасывает. Никаких полутонов: резкие, четкие тени и ровный белый свет. Бело-черный мир, обрывающийся куцым горизонтом. Даже досадно: зрение здесь, без атмосферы, становится по-орлиному острым, а лунный горизонт отсекает возможность увидеть, как растворяется, исчезая из поля зрения, дальняя даль. Непривычное, неуютное какое-то ощущение.

А все-таки здорово здесь, на Гюйгенсе. Мало тверди под ногами, зато пространства вокруг – в избытке. Вон он, космос. Черный, истыканный яркими немигающими звездами. Он – твой. Через трудности к звездам – что верно, то верно.

Только бы не испортило мне предвыпускную практику замечание, полученное от инструктора, продолжал размышлять Морозов. Строгости у нас ужасные. Сунут на какой-нибудь тихоходный грузовик, совершающий рейсы Земля – Луна, – то-то веселая будет практика. Нет, непременно надо добиться, чтобы отправили в дальний рейс. К Сатурну, например. И хорошо бы – с дисциплинированным, положительным напарником. Всегда ведь курсантов направляют на практику по двое: штурмана и бортинженера.

– Вовка, знаешь что? – сказал Морозов Заостровцеву. – Давай проситься на практику вместе.

Тот посмотрел удивленно:

– Чего это ты вдруг? До практики еще почти год.

– Ну и что? Надо заранее проверить нашу психологическую совместимость. Надо быть предусмотрительным.

– Ладно, посмотрим, – сказал Заостровцев и аккуратно слизал с губ питательную пасту.

Да, лучшего напарника для практики не найти.

Он, Морозов, не закрывал глаза на собственные недостатки. Знал, что не всегда доставляет людям – особенно преподавателям – радость. Сказывались, должно быть, некоторые особенности воспитания. Уж очень большую свободу предоставлял ему отец.

У отца был магнитофон – громоздкое, тяжелое изделие прошлого века. Прокручивая старинные звукозаписи, Алеша однажды услышал: высокий и какой-то отчаянно лихой голос протяжно пропел: «Солдатушки, бравы ребятушки, а где ваши жены?» И тут же грянул хор хриплых мужских голосов: «Наши же-о-ны – ружья заряжены, вот где наши жены!» Грозная удаль песни потрясла Алешу. Он представил себе: идут походным строем усачи-богатыри, горят их медные кивера, мерно покачиваются за плечами длинные ружья. Жены – ружья заряжены… Сестры – сабли востры… Что за удивительные слова!

Поразившую его песню Алеша переписал на кристаллофон – так было положено начало коллекции старинных солдатских песен. Он увлеченно разыскивал их в архивах и фонотеках. А если попадались ему в книгах тексты песен, не сопровождаемые нотной записью, то Алеша сам сочинял музыку и записывал на кристалл с собственного голоса.

Отец прочил его в историки или искусствоведы, но Алеша избрал другой путь.

И вот он сидит в десантном скафандре на вершине горы Гюйгенса, и под ним бело-черный мир Луны, резко ограниченный близким горизонтом, а над ним горят звезды.

Тени на лунных равнинах медленно, почти незаметно для глаза, удлинялись, солнце низко нависло над горизонтом – наступал вечер, предвестник долгой двухнедельной ночи.

Нет в Солнечной системе города более тесного и плотного по населению, чем Селеногорск. Строго говоря, это и не город вовсе, а длинный узкий коридор, пробитый в склоне кратера Эратосфена, и ответвления от этого коридора, жилые и служебные отсеки. Самое людное место лунной столицы – предшлюзовой вестибюль. Вечно здесь, у дверей диспетчерской, толпятся пилоты рейсовых кораблей, техники космодромной команды. То и дело с маслянистым шипением раздвигаются двери шлюза, впуская вновь прибывших или выпуская уходящих в рейс. Не умолкает в вестибюле гул голосов. Беспрерывно щелкает у стойки бара автомат, отмеряя в подставленные стаканы освежающий витакол. Вспыхивают и гаснут табло, указывая номера очередных рейсов, передавая извещения ССМП – Службы Состояния Межпланетного Пространства – и противометеоритной службы, распоряжения начальника Космофлота и директора обсерватории, настойчивые призывы селеногорского коменданта экономить энергию и придерживаться графика питания в столовой.

Федор Чернышев вышел из диспетчерской и бочком, вежливо раздвигая толпу, направился к шлюзу. За ним поспешал его штурман.

– Виноват, – приговаривал Чернышев, прокладывая себе дорогу. – Посторонись, дружок. Что это сегодня набралось так много? Съезд профсоюзов, что ли, у вас?

– Здесь курсанты, Федор, – сказал руководитель практики, выходя ему навстречу.

– О! Здравствуй, Ян, – Чернышев широко улыбнулся старому товарищу. – Рад тебя видеть. Извини, нет времени поговорить, ухожу в рейс к Юпитеру.

Он двинулся дальше, курсанты расступались перед ним, и тут он, приметив Морозова, остановился.

– Алексей, ты?

– Да. – Лицо у Морозова было напряженное, он избегал смотреть на Чернышева.

– Когда на Землю собираешься?

– Вот, ждем рейсового…

– Захватишь письмо для Марты?

– Могу, – тихо ответил Морозов.

Чернышев порылся в карманах пилотской куртки, вытащил кассету, зарядил ее, поднес ко рту и начал наговаривать письмо. Вокруг тесно стояли и сидели люди. Чернышев ничего не замечал. Выпрямившись во весь свой гигантский рост, сбив с белокурой головы подшлемник, он говорил слова любви и нежности. Он говорил негромко, но в вестибюле вдруг умолкли разговоры, стало тихо, и в эту тишину отчетливо падало каждое слово чернышевского письма.

Запищали радиовызовы, замигал сигнальный огонек радиофона, вшитого в куртку Чернышева. Затем из динамика широкого оповещения прозвучала трель, требующая внимания. Сердитый голос диспетчера произнес:

– Командир Чернышев, почему задерживаете старт?

– Ничего не надо, ничего не важно, – продолжал говорить Чернышев, – только видеть тебя, только слышать твой голос…

Пожилой диспетчер выглянул из-за двери.

– Командир Чернышев, что это значит? Вы ломаете график полетов.

– Когда ты ходишь босиком по траве, я хочу быть травой… Когда ты смеешься, я хочу быть ветром, чтобы разнести твой смех на всю вселенную…

Диспетчер оторопело смотрел на Чернышева.

– Кончаю. Надо идти в рейс. До встречи, Марта!

Чернышев протянул кассету Морозову.

– Не потеряй, – сказал он. – Спрячь хорошенько.

Морозов стоял красный, растерянный под устремленными на него взглядами. Кассета словно бы обожгла руку, он поскорее сунул ее в карман.

Чернышев кивнул штурману, оба они скрылись в шлюзе. Диспетчер, пробормотав что-то о своенравии пилотов и о графике, тоже ушел к себе.

А часом позже курсанты, облаченные в скафандры обычного типа, гурьбой стояли у кромки космодрома Луна-2 в ожидании посадки на рейсовый корабль. Перед ними простиралась спекшаяся от плазмы равнина, залитая сильным светом прожекторов. Тут и там высились корабли. Оранжевыми жуками сновали по космодрому вездеходы, ползли транспортеры с грузами.

Солнце давно уже зашло, ледяная лунная ночь вступила в свои права. Невысоко над зубцами Апеннинского хребта стояла Земля, наполовину утонувшая в тени. На освещенной стороне ее огромного диска шла вечная игра облаков. Прекрасная переливчатая голубизна – на ней отдыхал глаз после утомительного черно-белого однообразия лунного мира.

Что поделывает сейчас там Буров? – подумал Морозов. Работает, должно быть, в вычислительном центре. Или спорит с Костей Веригиным, изобличая его в узости мышления и не давая бедному Косте рта раскрыть. А может, они бродят по саду Учебного центра втроем… с Мартой… Или, скорее всего, вчетвером – Марта в последнее время подружилась с Инной Храмцовой, миловидной хрупкой медичкой, к которой, стоит ей показаться на улице, со всех ног бегут кошки, обитающие в городке. В сумочке у Инны всегда припасена еда для кошек и белок, корм для голубей и скворцов, и собаки тоже ее обожают.

Они идут вчетвером, ребята острят наперебой, и тополя осыпают на них душистый пух, от которого щекочет в носу, и Марта посмеивается и защищает Костю от нападок Ильи. Вот они выходят на набережную, перед ними вечерний морской простор, и Марта глядит на далекий серп Луны и замирает при мысли о Федоре…

Федор Чернышев. Человек, посягнувший на святая святых – космофлотский график полетов. Черт, как он стоял, никого и ничего не замечая вокруг, и наговаривал письмо… Он, Морозов, не сумел бы так, куда там…

Морозов поднял левую руку, посмотрел на приборный щиток, прикрепленный к рукаву скафандра. Часы, компас, термометры, контроль дыхания. Все нормально. Температура тела тридцать шесть и шесть. Температура окружающей среды минус девяносто семь по Цельсию.

Ах, господин Андерс Цельсиус, почтенный вдумчивый швед, вы в тысяча семьсот каком-нибудь году, попивая кофе, размышляли, наверно, о будущем. Каким оно вам казалось, господин Цельсиус? Зеленым полем, по которому прыгают, как мячи, чугунные ядра шведских пушек? Пыльной дорогой, по которой топают тяжелые ботфорты? Уж наверное кто-то из ваших родственников, дядюшка например, какой-нибудь Карл-Густав Цельсий шел в цепи, нацеливаясь железным багинетом в брюхо моего пращура – какого-нибудь Гаврилы Морозова. А может, он был не Гаврилой, а моим тезкой – Алехой, и его погнали на войну, и он топал по пыльному проселку и орал по приказу капрала бодрящую песню… «Наши жены – ружья заряжены…» Впрочем, господин Цельсий, вас интересовало другое. Вы исследовали связь магнитной стрелки с полярными сияниями. Вы предложили стоградусную шкалу термометра. Только вы, сударь, за ноль взяли кипение, а за сто – замерзание. Хорошо, что ваш современник Карл Линней перевернул вашу шкалу вверх головой. Из своей обсерватории вы направляли на Луну астрономическую трубу, усовершенствованную мингером Христианом Гюйгенсом, – и, конечно, вам и в голову не приходило, что спустя три века на этой самой Луне будут жить люди… что в предшлюзовом вестибюле лунной столицы встанет, широко расставив ноги, белобрысый гигант-космонавт.

Нет, господин Цельсий, плохо вы мне помогаете. Совсем плохо…

На столе коротко прогудел видеофон. Буров не обратил на вызов никакого внимания. Он лежал на диване, закинув руки за шею, и думал. Весь день он сегодня не выходил из своей комнаты в общежитии. Ни на лекцию не пошел, ни в вычислительном центре не работал, ни к очередному самоэкзамену не готовился. Лежал и думал. Рядом, на низком столике, среди книг и пленок, стояла коробочка с ментоловыми пастилками – Буров грыз их одну за другой. Перед глазами у него висела огромная таблица, сделанная им самим и понятная ему одному. В эту таблицу было вложено многое: основные сведения из астрофизики, закодированные опять-таки самим Буровым разработанным кодом, проблемы «ближние» и «дальние» и сроки их изучения, и еще тут были знаки, отражающие «процесс самонаблюдения», и какие-то загадочные рисунки, о которых Веригин говорил, посмеиваясь, что это запись буровских сновидений.

Опять прогудел вызов. Буров выхватил из-под головы подушку, запустил ею в видеофон, но не попал. Он встал, и диван тотчас бесшумно убрался в стену.

Буров пошарил в стенном шкафу, вытащил дорожную сумку и поставил ее на стул. Затем сгреб рассыпанные по столу кассеты с микрофильмами, рабочие пленки и побросал их в сумку. Туда же отправился табулятор. Некоторое время Буров стоял в раздумье, перелистывая толстый том с крупным тиснением «ТАУ». В горле неприятно щипало: наглотался ментола. Потом, захлопнув книгу, Буров залез на стул и начал отшпиливать от таблицы кнопки.

Тут в дверь постучали.

– Ты дома? – Костя Веригин просунул в приоткрывшуюся дверь круглую, коротко стриженную голову. – Дома, – сказал он кому-то в коридоре. – Полюбуйтесь: кажется, собирается залезть на потолок.

Вслед за Костей в комнату вошли Марта Роосаар и Инна Храмцова.

– Илья, почему не отвечаешь на вызовы? – сказала Марта с порога. – Безобразие какое. Битый час тебя разыскиваем.

– А что случилось? – спросил он, продолжая отшпиливать таблицу. – Приближается цунами?

– Ни капли не остроумно! – Марта тряхнула золотой копной волос. – Через полчаса начнется вечер споров у философов. Мы вчера еще сговорились пойти – ты забыл?

– Не забыл. Просто передумал.

– Почему?

– Почему, почему… Потому что – в священном писании, что ли, сказано? – ненавистны мне пиры ваши.

– Какие пиры? Что за чепуху ты несешь, Илья? Слезь, пожалуйста, со стула!

Буров, не отвечая, выковырял последнюю кнопку, таблица с шуршанием перегнулась пополам. Спрыгнув со стула. Буров принялся за нижний ряд кнопок.

– Помочь тебе? – спросила Инна и, не дожидаясь ответа, стала отшпиливать таблицу с другой стороны.

– Добрая душа, – пробормотал Буров. – Возьми ментоловую конфетку, больше нечем тебя отблагодарить.

– Может быть, ты объяснишь, Илья, что происходит? – сказала Марта, пройдясь по комнате и остановившись перед раскрытой дорожной сумкой. – Куда это ты собрался? Впрочем, не отвечай, если не хочешь.

– Ну почему же, – сказал Буров, аккуратно складывая таблицу. – Я ухожу из института, вот и все.

– Ты что – шутишь? – Веригин изумленно воззрился на друга.

– Никогда в жизни не говорил серьезней.

– У тебя было объяснение с Шандором? – догадался Веригин. – Из-за статьи?

– Допустим.

– Илья, это просто смешно, – сказала Марта. – Ты написал обидную для Шандора статью, а теперь демонстративно уходишь из института. Как это понять?

– Разъ-яс-няю, – подчеркнуто ответил Буров. – А – учитель Шандор достаточно умен, чтобы не обижаться на меня. Б – в моем уходе нет ничего демонстративного, я ухожу просто потому, что в институте мне больше нечего делать.

– «Нечего делать»! Как не стыдно говорить такое!

– Представь себе – не стыдно. Я отношусь к Шандору с величайшим пиететом. Он научил меня мыслить самостоятельно, и дальше я пойду сам. Не вижу в этом ничего постыдного.

– Илья, подумай как следует, – сказал огорченный Веригин. – Последний курс, последняя практика. Сделать глупость легче, чем потом исправить ее.

– Дорогой мой Костя, последняя практика мне не нужна, потому что я не буду сидеть в обсерватории у большого инкрата. Фактография меня не привлекает.

– А что тебя привлекает?

Тут в приоткрытую дверь заглянула невысокая, плотно сбитая загорелая девушка. Произнесла звучным голосом:

– Вся честная компания в сборе?

– Заходи, Тоня, – отозвалась Марта.

Тоня Горина, студентка института связи, вошла танцующей походкой. Все, казалось, двигалось в ней – пышно взбитые черные волосы, серьги, брови. Платье при каждом шаге меняло цвет и как бы рассыпало искорки.

– К философам на вечер собралась, Тонечка? – спросил Буров.

– Очень нужны мне философы, у них скучища вечно, нет, я мимо шла и вспомнила. Я днем дежурила, и был разговор с Луной-2. Завтра утром, в восемь с чем-то, наши возвращаются с практики – навигаторы и инженеры.

– О! Алешка, значит, прилетит, – оживился Веригин. – Очень кстати! Алешка переубедит Илью.

– Чем же это, интересно, он меня убедит? – тонкие губы Бурова приняли насмешливое выражение. – Историческими параллелями, что ли? – Он сунул в дорожную сумку сложенную таблицу.

– Больше никаких новостей? – спросила Марта.

– Больше нет. – Тоня направилась к двери. – Ах, ну да, твой Федор ушел в рейс к Юпитеру, разве ты…

– Знаю, – кивнула Марта. – Я знаю его расписание. Я просто думала…

– Ясно, ясно. Очень забиты линии связи с Луной, ну просто до отказа, и Федору, наверно, не удалось получить даже полуминутного разговора. Не огорчайся, Мартышечка.

Марта благодарно улыбнулась Тоне.

– А ты все еще на практике? – спросила Инна. – Что-то затянулась она.

– Уже не на практике. – Тоня обеими руками взбила прическу, карие глаза ее смотрели весело, победоносно. – Меня взяли в ССМП на постоянную работу.

– А как же институт?

– Ну что – институт? У меня система восприятия низковата. Я примитивная! – Тоня засмеялась. – Зато у меня дикторский талант голос, выразительность, ну и все такое. Меня видят на экранах пилоты дальних линий, колонисты Марса, вообще люди, оторванные от Земли, так вот – надо, чтобы им было приятно видеть и слышать. Тут я выдержала испытания. Чего же зря занимать место в институте?

– Тонечка, прелесть моя! – воскликнул Буров. – Да ты вовсе не примитивная, ты умница. Разреши поцеловать в щечку.

– Не разрешаю! – Тоня со смехом выпорхнула за дверь.

– Что, развеселился, союзницу нашел? – сказал Веригин. – Неубедительно, Илья. У тебя-то система восприятия повыше, чем у Тони.

– Тогда давай сформулируем так: я не подхожу ни под одну из нынешних систем обучения. И на этом закончим разговор.

Буров выгреб из стенного шкафа еще несколько книг, рубашек, кассет и побросал их в сумку.

– Постой, так нельзя, все помнется. – Инна принялась перекладывать вещи в сумке.

– Единственный человек, который меня понимает! – Буров потрепал Инну по плечу. – Что вы приуныли, ребята? Все идет правильно, поверьте. Жаль покидать привычные стены, это так, но – пора приниматься за дело.

Помолчали. Потом раздался тоненький голос Инны:

– Ты хочешь уехать сегодня?

– Конечно. Чего тянуть?

– А гонки? Послезавтра гонки, ты ведь собирался…

– Да, гонки! – Буров остановился посреди комнаты морща в раздумье лоб. – Хм, гонки. А верно – погоняться напоследок…

От места приземления рейсового стали прибывать вертолеты, толпа лунных пассажиров направилась к белым террасам космопорта.

– Вон Алешка! – Марта сбежала с террасы и понеслась навстречу.

Морозов – высокий, в сером летном комбинезоне, с непокрытой русой головой – шел, заслонясь ладонью от утреннего солнца, бившего в лицо.

Инна, Буров и Веригин, стоявшие у балюстрады, видели, как просиял Морозов. Он подхватил Марту под руку, они оживленно заговорили. Морозов вытащил из кармана кассету и протянул ей. Было видно, как Марта, торопливо отойдя в сторонку, вытянула из кассеты крохотный патрончик и сунула себе в ухо.

Морозов постоял немного рядом с ней, а потом медленно пошел к террасе. Спустя минуту он тряс руку Инны, обрадованно хлопал по плечам Веригина и Бурова.

– Какой красивый, – сказала Инна, разглядывая прикрепленный к морозовскому комбинезону значок «Лунный альпинист» с изображением серебряной горы на фоне черного неба. – Ты лазил на Гюйгенс? Молодец, Алеша!

– А что? – Морозов приосанился. – Мне к лицу, правда ведь?

– Истинная правда, – подтвердил Буров. – Значок придает тебе индивидуальность.

Инна тихонько засмеялась.

– Я не потому сказала «молодец», что ты на Гюйгенс вскарабкался, а потому, что ты Марте письмо привез. Это ведь от Федора? Она прямо заждалась…

Марта все стояла там, недалеко от террасы, освещенная солнцем, и неподвижно глядела куда-то вверх. Кто не знал, что она слушает микропленку, тот удивился бы: вот стоит досужая девушка и восторженно смотрит в пустое небо.

Морозов отвел от Марты взгляд.

– Володя! – окликнул он Заостровцева, как раз проходившего мимо. – Подожди немного, вместе домой полетим.

Но Заостровцев покачал головой и деловито сообщил, что у него нет времени ждать следующего аэропоезда, так как он хочет успеть посмотреть учебный фильм «Система стабилизации опоясывающих напряжений при превышении крейсерской скорости на кораблях класса…».

– Ладно, ладно, – прервал его Морозов. – Знаю я ваши фильмы – одно название надо полдня выговаривать. Лети. Педант этот Заостровцев – почище нашего Кости. Ну, как вы тут, ребята?

– У нас новость, – сказал Веригин, – Илья уходит из института.

– То есть как? Что случилось, Илья?

– Если не возражаешь, поговорим потом, – сказал Буров.

– Возражаю.

– Ну, все равно – потом. Что за нескончаемое письмо прислал ей Чернышев? Марта, скоро ты?

– Не торопи, – быстро сказала Инна.

– Она до вечера будет тут стоять и слушать. А нам некогда. Нам с Костей надо яхту настроить.

– Не буду я гоняться, – сказал Костя. – У меня самоэкзамен.

– Ну во-от! Ничего, перенесешь самоэкзамен на другой день.

– Ах да, завтра спортивный праздник! – вспомнил Морозов. – Гонки! Не переноси экзамен, Костя. Я выйду с Ильей на дистанцию.

– Вот и хорошо! – обрадовался Веригин.

А Буров проворчал:

– Чего хорошего? Не люблю я ходить с Алешкой. Он варвар, так и лезет куда не надо.

– Кого надо обогнать? – деловито спросил Морозов. – Соперники сильные?

– Из сильных – Дюбуа, – сказал Буров. – У него напарник таитянин, да ты знаешь, имя у него – не выговоришь. Тори-тери-что-то-такое-мауи-уау.

– Знаю, упрощенно – Терри. А еще кто?

– А еще мы с Инной, – раздался голос Марты. Она незаметно подошла, ее зелено-серые глаза сияли, лицо все еще хранило выражение какого-то детского изумления. – Мы перегоним вас, так и знайте. «Лилия» придет первой.

– После «Фотона», – уточнил Буров. – Ну, поехали. Времени сколько потеряли из-за этого Морозова.

Ранним летним утром шли по садовой аллее к яхт-клубу Буров и Морозов.

– Ну вот, я все тебе рассказал. Теперь можешь начинать отговаривать.

– Не стану я отговаривать, Илья, – сказал Морозов, помолчав. – Наверное, ты прав.

– Мне полагается издать вздох облегчения, – усмехнулся Буров. – По правде, я опасался, что ты начнешь глушить меня историческими примерами. Расскажешь, как Ломоносов пришел в лаптях учиться в Москву и сколько учебных заведений он окончил.

– Неудачное сравнение, Илья. Во-первых, ты не Ломоносов. Во-вторых, не те времена…

– В том-то и дело! Хотя… – Буров остановился и, прикусив нижнюю губу, посмотрел на Морозова. – Знаешь, что мне пришло в голову? Все-таки аналогия есть. Ломоносов похоронил флогистонную теорию…

– А ты собираешься похоронить теорию Шандора Саллаи? – засмеялся Морозов.

– Не смейся! – запальчиво сказал Буров. – Мир в те времена казался большинству вполне гармоничным, и потребовались исследования Ломоносова и Лавуазье, чтобы вывести науку из тупика заблуждений. Ныне научно обоснован гомеостатический путь развития. Равновесие системы человек – природа! Но и эта гармония ошибочна… Вообще гармония – результат работы на заниженном пределе. Гармония, если хочешь знать, – состояние застоя мысли…

– Ты слишком категоричен, Илья. Критическое мышление в науке необходимо, кто ж спорит. Но… Чего ты, собственно, добиваешься? Гармоничные отношения человека с природой тебе не нравятся? Но они, во-первых, еще не достигнуты…

– А во-вторых, – прервал его Буров, – они принципиально недопустимы. Жизнь возникла в хаосогенных областях Вселенной, она и существует как ежечасное, ежеминутное отрицание закона растворения организованных систем в хаотической среде. Жизнь не стремится к равновесию, она препятствует ему.

– Мы проходили второй закон термодинамики, – поморщился Морозов.

– Вот в том-то и дело, Алешенька: мы проходили, но не задумывались! Мы знаем теоретически энергетику открытых систем, но – что мы делаем, чтобы преодолеть нерегулярность притока свободной энергии? А когда кто-то рассчитывает вариант, при котором возможно преобразование тау-излучения…

– Не кто-то, а сам великий Буров.

– Да, сам великий Буров! – крикнул Илья раздраженно. – Великий Буров рассчитал вариант нового взаимодействия, а великий Шандор Саллаи отверг его на корню, потому что давно известно, что тау-поток не поглощается и не может быть трансформирован в другие виды энергии. А безмозглые кретины со значками лунных альпинистов тут как тут со своей пошлой иронией.

– Не ругайся. Я тоже умею.

– А что делать, если только ругань способна тебя расшевелить?

– Слушай, Илья… Выдержка входит в программу нашей подготовки, но ведь я могу и не выдержать…

– И что? Поколотить меня? Да, это ты можешь, потому что сильнее физически.

– Почему ты взъелся на меня?

– Да нет, не взъелся. – Буров с безнадежным видом махнул длинной рукой. – Проходи свою прекрасную подготовку. Проявляй выдержку. Выполняй параграфы. И когда-нибудь дослужишься до начальника службы полетов где-нибудь на Марсе.

– Я буду летать. Понятно? Летать, пока хватит сил залезать в пилотское кресло.

– Летай, летай. Сил у тебя хватит, инструкции выполнять умеешь. В запретные зоны не полезешь.

– Что ты имеешь в виду?

– Да хотя бы Плутон.

– А почему я должен лезть на сумасшедшую планету? – посмотрел Алексей на Бурова. – Чтобы напороться на «дерево», «смерч» или как еще назвать эту штуку которая сожгла «Севастополь»?

– Лезть, конечно, не надо. Но хотя бы проявить интерес к запретной планете, попытаться понять…

– Я не планетолог, – отрубил Морозов, нахмурясь. – И о Плутоне уже понаписано столько, что… Почему ты собственно, думаешь, что мне не интересен Плутон?

– Тебя интересуют только дурацкие старые песни.

– Ладно, пусть так. – Морозов сунул руки в карманы и зашагал, насвистывая что-то бравурное. – Тоже мне великий психолог, – проворчал он.

Свернули на узкую тропинку, почти заросшую травой, это был кратчайший путь к яхт-клубу. Здесь, у старинной ограды, стояли невысокие вишневые деревья.

– Смотри-ка, вишня созрела, сказал Морозов остановившись. – А что, если мы ее отведаем?

– Кислятина, – поморщился Буров. – Да и есть вишню с дерева…

– Проглоти таблетку биодеза, никакая инфекция тебя не возьмет. Ну, чего ты, Илья? До гонок больше часа, успеем.

Они принялись обрывать вишню.

– И вовсе она не кислая, – сказал Морозов, слизывая с пальцев темно-красный сок. – Она почти сладкая. Не залезть ли на дерево? Слушай, когда мы летели на рейсовом с Луны, я задремал в кресле и во сне сорвался с дерева. Проснулся в страхе. Отчего снится такое?

– В структуре наследственности полно старого хлама, проворчал Буров. – Ну, может, хватит?