Текст книги "Незаконная планета"

Командир с усилием повернулся в кресле и встретил застывший взгляд Морозова.

– Определитесь по полям тяготения, – бросил он раздраженно, потому что Морозов должен был сделать это и без команды.

И не поверил своим ушам, услышав растерянный голос практиканта:

– Гравикоординатор не работает.

Командир уперся в подлокотники, попытался подняться, но ускорение придавило его к креслу. Оно-то работало исправно. От нарастающей тяги трещали кости, и казалось, что вот-вот разорвутся легкие.

Двигатели мчали танкер вперед. Вперед – но куда? Приборы не показывали положения корабля в Пространстве. Было похоже, что неведомая сила разом вывела из строя все наружные датчики. Корабль очутился в положении человека, внезапно ослепшего посреди уличного потока.

«Мы стартовали часа на полтора раньше расчетного времени, – лихорадочно соображал командир. – Ио всегда обращена к Юпитеру одной стороной, и танкер стоял на этой стороне. Стартовый угол известен. Сейчас, когда корабль выходит на скорость убегания, надо ложиться на поворот. Но как рассчитать поворот без ориентации? В поле тяготения Юпитера нет ничего постоянного. Поворачивать вслепую? Ю-поле прихватит на выходной кривой, а ты и не заметишь… Не заметишь, потому что гравикоординатор не работает».

Морозов между тем возился с пеленгатором. Ведь на крупных спутниках Юпитера стоят радиомаяки – на Ио, на Каллисто, на Ганимеде. Нет. Молчат маяки, музыкальные фразы их сигналов не доходят до «Апшерона».

– Хоть бы один пеленг… Хоть бы одну точку… Что делать, Радий Петрович?

Командир не ответил. Он уже знал, что ничего сделать нельзя. Даже послать на Луну аварийный сигнал. Радиосвязи не было. Надеяться на чудо? Где угодно, только не в Ю-поле.

Ну что ж… На Земле труднее: вокруг все родное, земное, и можно увидеть в окно кусок голубого неба, и мысль о том, что все это будет теперь без тебя, невыносима. В Пространстве же – Шевелев знал это – чувство Земли ослабевало, помимо воли приходило то, что он называл про себя ощущением потусторонности…

Ослабевало? Ну нет! Вот теперь, когда гибель неотвратима, он понял, что ни черта не ослабевало чувство Земли. Наоборот!

Надо было что-то сказать ребятам. Командир посмотрел на них. Заостровцев лежал в кресле, задрав голову вверх и бессмысленно вытаращив глаза. Лицо его было искажено перегрузкой. Руки он вытянул перед собой, пальцы вздрагивали, как бы ощупывая воздух.

Ну что им сказать? Разве что стандартное: «Будьте мужчинами…»

Радий Петрович вдруг замер, пораженный догадкой: так вот что случилось тогда с Рейнольдсом, вот что не договорил он в последней радиограмме – он потерял ориентацию! У Рейнольдса, так же, как и у него, Шевелева, внезапно ослепли приборы. Ю-поле прихватило ослепший корабль Рейнольдса, он врезался в Юпитер. Непонятная, никем не предвиденная энерговспышка… Надо сообщить на Землю. Вряд ли когда-нибудь информация попадет к людям, но все равно он обязан сообщить.

Радий Петрович включил звукозапись и собрался с мыслями. Информация должна быть краткой и исчерпывающей.

Тут он услышал щелканье клавиш. Практиканты – штурман и бортинженер – сидели, голова к голове, у пульта вычислителя. Заостровцев теперь не щупал пальцами воздух – он медленно водил растопыренной пятерней от себя к экрану. К экрану, на котором светились кольца координат, но по-прежнему не было точки, показывающей положение корабля.

– Сейчас… – бормотал Морозов, щелкая клавишами. – Только вот введу исходные… влияние Сатурна… Эфемериды… Давай направление, Вовка!

«Какое еще направление? – подумал командир. – С ума они посходили?»

– Что вы делаете? – резко спросил он.

Ему пришлось повторить вопрос дважды, но ответа он так и не дождался. Те двое, должно быть, просто забыли, что на корабле есть командир.

– Не так, не так! – стонал Заостровцев, рубя ладонями воздух. – Не понимаешь…

– А как? – хрипел Морозов.

– Слушай меня, Алеша… Слушай! Мы здесь… Да, здесь… – показывал он. – Значит, выходная кривая… Вот… вот ее направление, понимаешь?

– Понял!

Снова защелкали клавиши. Морозов откинулся, уставясь на панель вычислителя.

Мертвая тишина.

– Программа готова, – неуверенно сказал Морозов.

Пытаясь освободиться от странного и тягостного ощущения, Заостровцев вызывал в памяти картины недавнего прошлого.

Шел последний месяц предвыпускной практики, после которой группе выпускников предстояло перебазироваться на Луну и там ожидать зачетных рейсов. Однажды вечером Володя Заостровцев сидел у себя в комнате и готовился к очередному самоэкзамену. Перед ним лежала на столе красочная схема охлаждения плазмопровода. Но что-то не мог сегодня Володя сосредоточиться на занятиях. Внимание рассеивалось. За переплетениями схемы чудилось оживленное девичье лицо – лицо Тони Гориной.

Володя томился. Если бы полгода назад кто-нибудь сказал ему, что с ним произойдет такое, он бы ответил презрительным смешком. Но теперь Володе было не до смеха. Душу раздирали сомнения. То ему казалось, что Тоня к нему благосклонна, то, напротив, он приходил к горькой мысли, что нисколько ей не нужен. Уж очень была своенравна Тоня Горина. Вечно она торопилась туда, где много веселых людей, где поют, острят и танцуют. Володя же был человеком, так сказать, камерного склада, многолюдье отпугивало его.

Вот уже больше недели, как они не встречались из-за размолвки. Тоня обещала покататься с ним на лодке и вообще провести вечер вдвоем, но, придя в садовую беседку, где они обычно встречались, сразу заявила, что не сможем сдержать обещания, потому что искусствоведы затеяли «чудный вечер старинного танца» и ей надо там быть непременно. Отговаривал ее Володя, отговаривал, а потом тихо рассердился и сказал: «Жаль, что мы не понимаем друг друга». И ушел.

Теперь он сидел в своей комнате в общежитии и заставлял себя вникнуть в охлаждение плазмопровода, но ничего путного из этого не получалось. Никогда прежде не помышлял Володя о стихосложении, а тут вдруг испытал потребность излить, как говорится, душу. Проще всего было разработать программу, закодировать ее и поручить создание стихотворения универсальной логической машине. Но Володя предпочел старый метод, хотя нисколько не был к нему подготовлен опытом предшествующей жизни.

Отодвинув в сторону схему охлаждения, он положил перед собой чистый лист бумаги. Работа оказалась мучительной. Володя бормотал слова, отмерял на пальцах слоги, принимался писать и тут же зачеркивал написанное. Не то, не то! Пожалуй, лишь две строки в какой-то мере выражали его настроение:

 
«Жизнь, лишенная биоконтакта с объектом любимым,
Холодна, точно кельво-мороз нулевых областей».
 

Да, это были удачные строки. Конечно, Володя сознавал, что лирики прошлых времен писали лучше. Не то чтобы он их читал – к стихам он, в общем-то, был равнодушен, – но Тоня очень любила стихи и уйму их знала наизусть. Володя даже запомнил одно из читанных ею стихотворений, там неплохо было сказано «о нити той таинственной, что тянется, звеня, той нити, что с Единственной могла б связать меня».

Единственная… Очень точное определение. Но что делать, когда Единственная не понимает?..

Володя скомкал листок и швырнул в пасть мусоропровода. Схема охлаждения снова заняла на столе свое законное место. Но спустя несколько минут Володя обнаружил, что ничего не видит и не понимает в этой треклятой схеме.

Нет, так дело не пойдет. Прежде всего надо поточнее разобраться в характере отношений.

Он взял лист миллиметровки и крупно надписал сверху: «Анализ моих взаимоотношений с Тоней Г.». Раздумывая, припоминая подробности встреч и настроений, он постепенно построил график. По оси абсцисс было отложено время, по оси ординат – сила чувства в условно принятых Володей единицах. Красная кривая выражала отношение Володи к Тоне, а синяя – ее отношение к нему. На точках переломов стояли краткие пояснения: «пляж», «на концерте», «диспут об искусстве»…

Володя так углубился в анализ, что не заметил, как вошел и остановился за его спиной Морозов.

– Хм, – произнес Морозов. – Ты бы действовал в логарифмическом масштабе. Смены настроений были бы выразительнее.

Володя быстро прикрыл график рукой.

– Мысль, – согласился он. – Вместо величин чувств откладывать их логарифмы…

– Эх ты, досужий анализатор. Ну-ка, Вовка, говори, что у тебя стряслось?

И тут Володя, всегда такой сдержанный и уравновешенный, вдруг понял, что самоанализ – ничто, пыль, тлен по сравнению с доверительным разговором. Сбивчиво и торопливо, словно опасаясь, что его прервут, он рассказал Морозову все без утайки о своих трудных отношениях с Тоней Гориной и закончил классическим вопросом:

– Что мне делать, Алеша?

«Нашел у кого спрашивать совета…» – невесело подумал Морозов. Но у Володи была в глазах такая мольба, что язык не повернулся ответить «не знаю», хотя истина заключалась именно в этом ответе.

– Послушай, – сказал он, глядя в окно на яркие фрески противоположного корпуса. – Я не очень-то гожусь в советчики, но… объяснись ты с ней начистоту. Признайся в любви и…

Он хотел добавить: «…и не морочь мне голову», но удержался.

– Разве она сама этого не понимает? – спросил Володя, искренне удивленный.

– Конечно, понимает, но… в общем, надо объясниться. Объяснение, по крайней мере, тем хорошо, что внесет какую-то ясность. – Морозов усмехнулся при мысли о том, как легко давать советы другим. – Вызови Тоню на свидание, попроси, чтобы она выслушала тебя, не перебивая… встань, черт побери, перед ней на колени… Наши предки прекрасно все это умели, а мы почему-то разучились…

– На колени? – еще больше изумился Володя.

– Да! На колени! – Морозов крупно зашагал по комнате, пытаясь подавить в себе закипающее непонятное раздражение. – Скажи, что жить без нее не можешь. Не отпускай ее ни на шаг. Куда она, туда и ты! Иначе непременно появится кто-то другой! – Он остановился перед Володей, сунул ему в руки коробочку видеофона. – На! Вызывай ее сейчас же, при мне! Ну, быстро!

– Хорошо, – оторопело прошептал Володя.

Тоня пришла в беседку точно в назначенный час. На ней было платье без рукавов, при малейшем движении оно вспыхивало разноцветными искрами, меняло цвет.

В саду сгущалась вечерняя синева, на небе высыпали звезды.

– Какая ночь! – сказала Тоня, остановившись у входа в беседку. Она закинула руки за голову, поднятую к звездам, и с чувством произнесла: – «Какая ночь! Алмазная роса живым огнем с огнями неба в споре, как океан, разверзлись небеса, и спит земля – и теплится, как море».

Володя любовался ее лицом, ее руками, с наслаждением слушал Тонин звучный голос. Ему хотелось выразить свой восторг. Но он не умел.

– Тоня, – сказал он. – Здравствуй, Тоня.

– Привет, – улыбнулась она. – Куда пойдем?

– Посидим здесь. Тоня. Мы почти не бываем вдвоем…

– Сегодня бал у математиков, у них всегда очень весело, но, если хочешь, посидим немного.

Они сели на скамейку. «С чего начать?» – взволнованно подумал Володя.

– Ну, что у тебя? – прервала Тоня затянувшееся молчание. – Сдаешь зачеты?

– Сдаю… А у тебя что нового?

– Ничего особенного. Сегодня было много переговоров с Луной. У Чернышева такой приятный голос, даже когда он сердится. Он требовал прислать какое-то снаряжение. Тебе не надоело сидеть?

– Тоня… – Володя несмело взял ее руку в свои ладони. – Тоня, скоро наша группа улетит на Луну, и я хотел… я хотел тебе сказать…

Она быстро взглянула на него.

Вот теперь следовало, по совету Морозова, упасть на колени. Но Володя будто одеревенел. Он подумал, что неприлично так долго держать ее руку, и выпустил.

– Что же ты хотел сказать?

– Тоня… – Володя еле шевелил языком, все приготовленные заранее слова напрочь выскочили из головы. – Тоня, – продолжал он с отчаянной решимостью. – Я бы очень, крайне хотел, чтобы мы… чтобы мы всегда были вместе… Куда ты, туда и я…

– Вот и хорошо, – заулыбалась Тоня. – Вот и пойдем на бал к математикам. – Она встала. – Ну, что же ты? Пойдем, скоро начнется.

– Нет. – Володя помотал головой и тоже поднялся со скамейки. – Нет, Тоня, ты не понимаешь… Лучше я уйду…

Он потерянно кивнул и, не оборачиваясь, побрел прочь. Она озадаченно смотрела ему вслед. Потом достала зеркальце, поправила волосы – это помогло ей справиться с растерянностью.

– Дивергентный какой-то, – тихо проговорила Тоня.

Она была неправа. Дивергенции, то есть расхождения, отклонения от правил, начались несколько позже.

После объяснения с Тоней Володя провел бессонную ночь. Зато на утренних занятиях он проспал учебный фильм «Обеспечение безопасности при текущем ремонте вспомогательных плазмопроводов». Во второй половине дня он сдавал практикум по приготовлению пищи в вакуумных условиях и только вечером, окончательно освободившись, отправился к Морозову, чтобы отвести душу.

В коридорах общежития было шумно, из-за полуоткрытых дверей слышались голоса, смех, музыка. У Морозова в комнате сидели трое парней, они спорили о чем-то. Включенный кристаллофон выкрикивал какую-то старинную песню из морозовской коллекции, высокий отчаянный голос выводил:

 
По-о-хранцузски – бутенброд.
По-хранцузски – бутенброд…
 

– О! Вот кого сейчас спросим! – Морозов подскочил к Володе и втянул его в комнату. – У нас тут разговор зашел о Плутоне. Помнишь, ты мне говорил о докторе Моррисе, ну, об этом планетологе, который безвылазно сидит на Тритоне…

– Да брось, Алеша, – прогудел басом розовощекий юноша. – Одни догадки у Морриса, никаких серьезных доказательств.

– Вот мы и спросим Володю. – Морозов поморщился от слишком уж громкого хриплоголосого хора, грянувшего из динамика кристаллофона. – Сделай-ка потише, Виктор. Так вот, – вскинул он взгляд на Заостровцева, – верно ли, что Моррис…

– Понятно, – прервал его Володя. – Когда-то мать рассказывала, что Моррис видел там «Дерево». У нее в записках есть об этом.

– Что значит «видел»? – сказал розовощекий Виктор. – Если он смотрел в телескоп, то почему не сфотографировал?

– Он снимал. Но на пленке вышло только слабое пятнышко.

– А! – махнул рукой Виктор. – Пятнышко, видите ли. Этому Моррису вечно что-нибудь мерещится.

– Неверно, – тихо сказал Володя. – Есть объективные подтверждения.

– Данные разведки, что ли? Но ведь тоже – ничего определенного! Ну, одно световое пятно на десять километров пленки – разве это подтверждение?

Володя не ответил. Да и что отвечать? После страшной гибели «Севастополя» десять лет назад всполошилась Земля. Десятки, сотни автоматических зондов пошли к Плутону. Это общеизвестно. Угрюмая черно-серая, будто графитовая, пустыня с округлыми горными хребтами бесконечно тянулась на бесчисленных снимках. Многие пленки почему-то были засвечены. И лишь изредка снимки фиксировали слабое, размытое световое пятно. Споры об этом странном проблеске в царстве вечной тьмы не утихли до сих пор. Большинство ученых склонялось к тому, что на Плутоне возможна вулканическая активность. Роковым образом «Севастополь» совершил посадку в зоне действующих вулканов в момент извержения…

Но были скептики, не принимавшие этой гипотезы. Не верил в вулканы и Володя Заостровцев. «А во что ты веришь? В „Дерево“?» – не раз спрашивал его Морозов. Володя пожимал плечами. А однажды ответил с каким-то вызовом, удивившим Морозова: «Вот слетаю туда, тогда и поговорим». Этот разговор был года три назад, они тогда на втором курсе учились. «Интересно, – сказал Морозов, – как ты полетишь на запретную планету?» Володя, разумеется, прекрасно знал, что Международная федерация космонавтики объявила Плутон и его окрестности запретной для человека зоной. Тем более удивительным, гусарским каким-то показался Морозову его ответ: «Запретный плод сладок».

Теперь, когда этот настырный Виктор стал наседать на Володю, как будто именно тот несет ответственность за фантазии доктора Морриса, а остальные гости Морозова поддакивали и посмеивались, – Володя не стал ввязываться в спор. Он направился к двери.

– Погоди! – окликнул его Морозов. – Ребята, управляйтесь сами. Где фруктовый сок – вы, к сожалению, знаете не хуже меня. Уходя, выключите включенное и приберите разбросанное. У нас с Володей срочное дело.

Они сбежали по лестнице вниз, уклонились от шумной компании, зазывавшей их в кафе под полосатым тентом, и зашагали в сад.

– Ну что? – спросил Морозов. – Поговорил с Тоней?

– Нет… То есть разговор был, но… не получился, в общем.

– Эх ты, нескладный человек. Давай-ка расскажи по порядку. В лицах.

Они сели на скамейку, и Володя рассказал «по порядку». Что-то погрустнел Морозов, слушая его.

– Мне кажется, она меня не любит, – сказал Володя.

Морозов ничего не ответил на горькое признание, и Володя поник головой, погрузился в невеселые мысли.

Все здесь тайна. Великая загадка рода человеческого… «Королева играла в башне замка Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж…» Герцогиня Джозиана полюбила безобразного Гуинплена… Ромео и Джульетта… Тристан и Изольда… Старинные новеллы, оканчивающиеся эпической фразой: «Они жили долго и любили друг друга и умерли в один день», – прекрасная, наивная мечта… Древние легенды: бог разделил людей на половинки, разбросал по свету, и они ищут друг друга…

– Что же такое любовь?

Спрашивая это, Володя был готов к тому, что Морозов примется его высмеивать. Однако Алеша сидел неподвижно, скрестив руки на груди, и молчал. Перед ними в густой тени деревьев ходили взад-вперед лунные пятна.

– Мне кажется, – попробовал Володя сформулировать, – это… это – остро избирательное тяготение полов. Верно, Алеша?

– Отвяжись.

– Нет, позволь, позволь! – Володю вдруг осенило. – В организме человека нет ни одного элемента, не входящего в таблицу Менделеева. Согласен? Следовательно… – Он вдумчиво подбирал слова. – Следовательно, любовь… то есть проявление избирательного тяготения полов… есть результат биоэлектрохимических процессов в клетках мозга… и, значит, может быть изучена и моделирована наравне с памятью и наследственностью…

– А дальше что? – воззрился на него Морозов.

– Ну как ты не понимаешь? Эта идея позволяет создать… – Володя запнулся, – ну, что ли, локатор… нет, анализатор любви… Анализатор, который обеспечит правильный выбор. – Володя воодушевился: – Да, это мысль! Анализатор исключит ошибки. Представь себе, Алеша, как он облегчит страдания влюбленных.

– Представляю! – с неожиданной злостью ответил Морозов, поднимаясь. – Представляю твой анализатор! Белые шкафы, набитые микромодулями. Ты встречаешь на улице брюнетку анатомического типа Тони и приглашаешь ее «анализироваться». Для начала – экспресс-анализ крови и прочего. Вам надевают манжетки сфигноманометров. Вам бреют головы и мажут их контактной пастой для датчиков энцефалографа…

– Что с тобой? – озадаченно спросил Володя.

А Морозова несло:

– Вам вкалывают в нервные узлы китайские иглы. Анализатор гудит, мигает цветными сигналами. Старший оператор говорит: «Молодые люди, посмотрите друг другу в глаза. Так, а теперь – через гипнофильтр А—27. Благодарю вас. Жора, отцепляй от них датчики». Блок дешифровки выстреливает голубой бланк с розовыми амурами: «Не можете любить друг друга». И ты идешь искать следующую девушку…

Морозов ожесточенно махнул рукой и зашагал к выходу.

Радий Петрович привык командовать людьми и приборами. Он привык ощущать приборы как продолжение своего зрения и слуха, своей воли. Кроме того, он привык видеть перед собой за координатной сеткой экрана знакомую картину звездного неба. Видеть свое положение в Пространстве – без этого лететь было нельзя.

Теперь, когда корабль оглох и ослеп, Радий Петрович не то чтобы испугался, а был ошеломлен странным ощущением собственной ненужности и невозможности управлять ходом событий. Он перестал быть командиром, и это, кажется, было страшнее, чем врезаться в Юпитер. А врезаться могли каждую секунду.

Оцепенение первых минут прошло. Как мог он, командир, допустить, чтобы двое мальчишек, впервые вышедших в Пространство…

– Куда?! – крикнул он так, как не кричал еще никогда в жизни. – Куда направили?

Губы его прыгали, голос сорвался. Он видел их белые лица на мутном фоне бокового экрана. Заостровцев не оглянулся на окрик. Руки его безжизненно висели по бокам кресла, взлохмаченная голова лежала на панели управления двигателями. Как раз под его щекой медленно ползла вправо стрелка поворотного реактора.

Морозов посмотрел на командира. Лицо его было странно искажено – будто одна сторона отставала от другой.

– Сейчас, Радий Петрович… Минутку…

Морозов потянулся к переключателям мнемосхемы – самым дальним на пульте. Перед командиром засветилась масштабная схема: Юпитер, спутники, кольца их орбит, красная линия пути корабля…

Но ведь это была линия рассчитанного курса, ее не с чем было сравнить, потому что датчики системы ориентации не подавали на мнемосхему истинный курс.

Радий Петрович представил себе, как «Апшерон» на выходной кривой углубляется в Ю-поле – углубляется дальше, чем следует… Кроме того, на развороте кораблю предстояло пересечь орбиты десятка спутников Юпитера. Конечно, возможность столкновения практически исключена, но когда движешься вслепую в полях стохастичных возмущений, то и мелкие спутники – дико кувыркающиеся в пространстве ледяные и каменные глыбы – кажутся неправдоподобно близкими.

– Вы не могли рассчитать курс без внешних датчиков, – жестко сказал командир. – Я запрещаю…

Тут он осекся. Он был командир и мог запретить что угодно, но, запрещая, он должен был продиктовать свое решение. А решить что-либо в этой дикой ситуации было невозможно.

Морозов тряс за плечи сидевшего рядом Заостровцева.

– Да очнись ты! – крикнул он ему в ухо. – Вовка, очнись! Что дальше? Корректировать надо!

В отчаянии он сгреб пятерней Володины волосы, мокрые от пота. Заостровцев вдруг дернулся, открыл глаза.

– Поправки! – обрадованно закричал Морозов. – Чего уставился, поправки давай!

Мутные глаза Заостровцева прояснились. Он расправил плечи, потянулся, на его худом лице появилась улыбка, показавшаяся командиру идиотской.

– Так хорошо, – тихо сказал Заостровцев. – Так не давит…

Морозов притянул его голову вплотную к своей.

– Давай, милый, – лихорадочно шептал он. – Поправки давай.

И снова командиру показалось, что они сошли с ума.

Из дальних времен парусного флота перешло в космонавтику железное правило: при живом капитане рулем не командуют. А эти двое командовали. Они колдовали над блоком программирования, вводили поправки. Они вели корабль – а он, командир, смотрел на них, ничего не понимая и все острее ощущая свою ненужность…

Время шло. Космотанкер, все еще разгоняясь, описывал выходную кривую, которая, как опасался командир, могла оказаться безвыходной. Опасались ли этого те двое? Похоже, им было безразлично. Теперь они не суетились у пульта. Откинувшись в креслах, они спали. Заостровцев то и дело ворочался, как будто пытался забраться на сиденье с ногами, сжаться в комок. Обхватывал голову руками, стонал. Морозов лежал в кресле, уронив лобастую голову на грудь.

Да, они спали.

Командир понял, что будить их бессмысленно. Все было сплошной бессмыслицей в этом окаянном рейсе, с тех пор как по ушам ударил ревун. Он еще раз посмотрел на мнемосхему, по которой, удлиняясь неприметно для глаза, ползла кривая. Тупо подумал, что не эта, вымышленная, кривая, а та, истинная, по которой шел корабль, могла в любой момент оборваться грохочущей гибелью. Он сам удивился безразличию, с которым об этом подумал. Перенапряжение брало свое. Командир закрыл глаза.

Дивергенции начались с того, что Заостровцев опоздал на рейсовый корабль. Ждать его, понятно, не стали. Рейсовый ушел на Луну по расписанию, увозя группу практикантов, а Володя остался на Земле. Растерянный и виноватый, он более суток околачивался на космодроме и надоедал диспетчерам, пока его не подобрал Лавровский, который вез на Луну с десяток ящиков, исписанных устрашающими надписями.

Биолога Лавровского Володя немного знал по спецсеминару и по статьям, время от времени появлявшимся в научных журналах. Это был сухонький человек лет тридцати пяти – тридцати семи, с острыми быстрыми глазами и жидковатыми белобрысыми волосами, с глубокими залысинами.

Теперь они сидели вдвоем в тесной пассажирской кабине грузолета.

– Почему вы опоздали на свой рейс? – спросил Лавровский.

Врать Володя не умел.

– Я шел на космодром и… не сумел перешагнуть какой-то… какую-то преграду, – сказал он угрюмо.

– Что? – поднял брови Лавровский. – Какую преграду?

– Не знаю, как объяснить…

И верно, как объяснить то, что с ним вчера произошло?

Он шел к северным воротам космопорта – шел не по дороге, как остальные практиканты, а напрямик, по тропинке. По-утреннему сильно пахли травы. Володе казалось, что он чувствует запах каждой травинки, каждого полевого цветка в отдельности. Была какая-то особенная острота восприятии. Вдруг он остановился. Ему ничто не мешало, а шагнуть вперед он не мог. Машинально, еще не отдавая себе отчета, он свернул и зашагал по росистой траве, мягко шелестевшей под ногами. Он как бы искал проход в невидимой, неощутимой стене. Прохода не было – он чувствовал это. Он забыл о времени, забыл обо всем. Вернулся к тропинке и убедился опять, что не может идти по ней вперед. Снова пошел вдоль невидимой преграды. И только когда дрогнула земля и над космопортом, опираясь на клубящийся черный дым, поднялся корабль, – только тогда Володя пришел в себя. Он с легкостью перешагнул «преграду» и пустился бежать, хотя прекрасно понимал, что теперь спешить бессмысленно. С удивлением он обнаружил, что бродил по полю больше часа…

– Вы не знаете, как объяснить, – кивнул Лавровский, после чего повытаскивал из карманов кучу катушек пленки, аккуратно расставил перед собой на выдвижном столике и, зверски прищурившись, стал разглядывать их по очереди на свет.

– У меня есть проектор, – сказал Володя и полез в свой рюкзак.

Он отдал проектор Лавровскому, а потом, немного помедлив, вытащил из рюкзака панели полусобранного прибора.

После того разговора с Морозовым идея анализатора любви крепко засела в голове у Володи. В течение трех недель все свободное время он возился с микромодулями. Конечно, толку от прибора не было никакого. Но Володя был упрям.

Теперь он разложил перед собой панели с микромодулями и погрузился в хитросплетения схемы. Он забыл обо всем – о постыдном опоздании, за которое еще предстояло держать ответ на Луне, о мучительной размолвке с Тоней и о Лавровском тоже.

А между тем Лавровский уже несколько минут пристально наблюдал за ним.

– Как ваша фамилия? – раздался его высокий голос, от которого Володя вздрогнул. – Заостровцев? Позвольте, вы не сын ли того Заостровцева, который… Сын? Очень приятно. И вы тоже готовитесь стать бортинженером? Так! Скажите на милость, с чего же это вас повело на бионику? – Он пригляделся к пестрой мозаике микромодулей. – Да еще, насколько я понимаю, на нейросвязи высшего порядка?

– Видите ли… – Володя прокашлялся. – Мне пришла в голову мысль относительно… э-э… одного частного случая биоинформации…

– Частный случай биоинформации, – повторил Лавровский. Он откинулся на спинку кресла и нежно погладил себя по щеке, как бы проверяя качество бритья. – Вот что, Заостровцев. Расскажите все по порядку.

Володя заколебался было. Но Лавровский так и излучал спокойную заинтересованность сведущего человека. И Володя начал рассказывать, опуская, впрочем, детали личного свойства.

– Не люблю собак, – ворчал сантехник Селеногорска, медлительный и всегда как бы заспанный Севастьян. – Не положено собак на Луне держать. Пошел вон! – крикнул он на Спутника, пожелавшего обнюхать его ноги.

В предшлюзовом вестибюле было, как всегда, многолюдно. Севастьян и другие работники космодрома готовились встретить внерейсовый корабль. Этого же корабля дожидался Морозов, справедливо полагая, что на нем прилетит отставший от группы Заостровцев. Тут же крутились две симпатичные дворняги – Диана и Спутник. Их завез на Луну кто-то из космонавтов и, будучи пламенным почитателем Жюля Верна, дал им клички собак Мишеля Ардана. Собачки оживленно бегали по вестибюлю, обнюхивали герметичные стыки шлюзовых дверей.

– Нюхают, – ворчал Севастьян. – Им радио не нужно. Они без радио знают, что Лавровский прилетит. Такой серьезный человек, а любит эту нечисть. Я ему докладываю – блохи от собак. А он мне – блох, дескать, давно вывели. Объясняю: у собак блохи сами собой заводятся – а он смеется…

Вскоре после прилунения пассажиры внерейсового – Лавровский и Заостровцев – появились в вестибюле. Морозов тут же отвел Володю в сторону:

– Что случилось? Ты ведь шел с нами, а потом куда-то исчез.

– Потом расскажу, – ответил Володя. – Если сумею.

– Ладно. Чтобы наши объяснения не расходились, ты скажешь Платон Иванычу вот что…

Тем временем собаки бурно прыгали возле Лавровского. Биолог потрепал их за уши, а потом преподнес по большому куску колбасы.

– Вот вам еще один феномен, – сказал он, остро взглянув на Володю. – На Земле собаки чуют хозяина на большом расстоянии, более того – они точно знают время его прихода. Ну, это общеизвестно. Новейшая теория телеодорации, гипотеза Арлетти – Смирнова… Но объясните мне такое: уже который раз я прилетаю сюда – заметьте, не в определенное время, – а собаки задолго до моего прилунения занимают здесь выжидательную позицию. Ждут не то меня, не то колбасу…

– Запах, – несмело сказал Володя. – Телеодорация эта самая.

Лавровский замахал на Володю руками, будто отгоняя пчелу.

– Да бросьте вы эти словечки! Телепатия, телеодорация и прочие явления дальней биологической связи – всего лишь частные случаи. Жалкие обрывки того мощного канала информации, которым, очевидно, неплохо умеют пользоваться Диана и Спутник.

После долгого разговора с Лавровским во время рейса Володя чувствовал себя бесконечно усталым. У него болела голова, болел затылок. Тут на выручку подоспел Морозов.

– Извините, – сказал он. – Заостровцеву надо срочно предстать перед руководителем практики.

Лавровский спохватился:

– Ай-яй, как бы на транспортере мою аппаратуру не перекантовали! – Он рысцой побежал к грузовому отсеку, на ходу обернулся, крикнул: – Вечером загляните ко мне в девятнадцатую!

Володя, запинаясь, изложил руководителю практики вполне правдоподобную версию относительно своего опоздания, придуманную Морозовым.

– Жаль, жаль, Заостровцев, – пробасил руководитель, не глядя на Володю и водя пальцем по списку практикантов. – Были вы у меня на хорошем счету. Хотел я вас включить в танкерный рейс к Юпитеру, а теперь, само собой, придется заменить… – И он, водя пальцем по списку, забормотал: – Заремба, Зикмунд, Зимников…

Володя, ошеломленно моргая, смотрел на ползущий по списку палец, в котором, казалось, сосредоточились все беды последнего времени: трудные отношения с Тоней, странное происшествие по дороге в космопорт…