Текст книги "Давай не будем уходить"

Глава 3

В младшей школе я всегда выбирала самую красивую и популярную девочку в классе и приклеивалась к ней. Сначала та отвечала мне взаимностью. Ей импонировала моя доброта, готовность в любой момент выслушать ее проблемы и переживания и оказать поддержку – от моральной до физической. Я писала рефераты за своих подруг, приходила пораньше в школу, чтобы они успевали списать у меня домашнее задание до начала урока. Я делилась с ними всем, что у меня было: знаниями, деньгами, едой, красивыми ручками и тетрадями. Мне ничего не было жалко для моей очередной новой лучшей подруги. Мы клялись друг другу в вечной дружбе, красиво заполняли анкеты для друзей, шептались на переменках, делились всеми секретами.

Но проходил месяц-другой, и моя пассия вдруг остывала ко мне. Я начинала ее раздражать. Все чаще она перебивала меня, одергивала или ставила на место. Ей, вчера еще самой доброй, самой ласковой и понимающей, больше не составляло труда презрительно пройтись по моей внешности, зло пошутить перед всеми по поводу того, что «у Сашки глаза всегда на мокром месте». И в такие моменты я действительно не могла ничего сделать с подкатывающим к горлу комом и с предательски накатывающими слезами.

Спустя некоторое время оказывалось, что моей лучшей подруге гораздо интереснее делиться всем с другой одноклассницей, причем мне в этой новообразовавшейся компании не находилось места. Меня не звали ни на прогулки, ни в кино, мне больше не доверяли шепотом последние сплетни, и все мои попытки вернуть благосклонность подруги заканчивались провалом: я еще больше начинала вызывать в ней презрение вперемешку с отвращением. Одна из них как-то сказала мне, что я воспринимаю дружбу так, словно мы не дружим, а встречаемся, словно я ей не подруга, а ее парень: ревную, хочу единолично обладать ее вниманием, не терплю присутствия кого-то еще, требую полностью посвящать исключительно мне все свое свободное время.

«Подумай, – язвительно заключила она, – может, ты вообще того… по девушкам, а?»

Тогда я впервые задумалась. Я ведь действительно очень болезненно воспринимала отношение ко мне своих подруг, словно была влюблена в них. Но я знала точно: в этом не было физического влечения, увы. Увы, потому, что если бы это было так, то, возможно, я могла бы претендовать в этих отношениях на эксклюзивность. Тогда это было бы не то чтобы правильно, но по крайней мере логично. Но нет. Я привязывалась к ним точно так – и я это осознавала, – как была всю жизнь привязана к матери, в ожидании подачек от нее. Я и выбирала таких, как она: ярких, дерзких, независимых. И первые дни, а если повезет, то и недели нашей дружбы я была ослепительно счастлива, что до меня снизошли. Что мне позволяют быть рядом, любить, восхищаться, превозносить, выслушивать, делать подарки, дарить всю себя целиком.

И каждый раз у этой истории был одинаковый конец: я сижу на последней парте, смотрю в спину той, которая еще вчера в анкету для друзей вписывала красивым почерком «друзья навсегда», и понимаю, что больше не существую для нее. Со временем я просто перестала заводить подруг. Я перестала надеяться, что кому-то понравлюсь. Мне стало гораздо легче проводить время одной. Меня стали считать нелюдимой, замкнутой, даже высокомерной. А я не была против.

Вот и сейчас со мной могло повториться то же самое, что повторялось год за годом в школе. Я влюблюсь в эту прекрасную, кажущуюся мне идеальной Тину и начну отдавать ей всю себя пригоршнями, вычерпывать для нее половниками всю себя до дна, чтобы показать, что я готова служить ей до конца ее дней, лишь бы она не прогоняла меня, лишь бы не швыряла меня лицом о подлокотник, лишь бы не искала более привлекательную замену своей новой подруге.

И я снова останусь одна.

Я не хотела, чтобы это повторилось. Вовсе не потому, что устала собирать себя по кусочкам, нет. У этого нежелания были две причины. Первая – злость. Моя мать ушла от меня, и я окончательно признала свою несостоятельность как дочери для собственной матери. А также и как друга, который рано или поздно начинает надоедать. Я злилась на себя, что раз за разом прохожу один и тот же сценарий, не желая признавать очевидное: никто не полюбит меня за то, что я ему прислуживаю.

Вторая причина – сама Тина. Что-то было в ней такое особенное, что, хоть и напомнило мне мой предыдущий опыт дружбы с женщинами, сильно отличало ее от всех них. Она была мудрее, чем каждая из глупых одноклассниц, за которых я делала домашку. Красивее, чем любая из них. Я видела: ей вовсе не нужно, чтобы я ей поклонялась, тешила ее самолюбие и исполняла ее желания. Я просто нравилась ей – вот почему она со мной. Все еще непонятно, по какой причине и как надолго, но я нравилась ей. Такая как есть. Я еще ничего не сделала для нее, кроме пары незначительных комплиментов. Я еще не выслушивала ее душевных исповедей, не вытирала ее слез, не убеждала, что она самая лучшая и самая красивая девушка на свете, но я уже нравилась ей. И это было удивительно приятно.

Тогда я впервые подумала, что, возможно, это все по-настоящему, всерьез. «Возможно, в этот раз, – мечтала я, – я смогу сделать все по-другому, и она останется со мной, останется моим другом, моей спутницей, моим вдохновением. Возможно, она научит меня вот так же, как умеет только она, понимать саму себя и нравиться самой себе».

Таким был день, когда я потеряла мать и нашла подругу. Я не придала особого значения этому совпадению. Не увидела в нем ни перста судьбы, ни предзнаменования, ни закономерности. А ведь все это было.

Мы сидели с чужими мне людьми в углу шумного бара с высокими потолками, зеркальными стенами и стойким запахом табака. Я чувствовала, что здесь нет никому ни до кого по-настоящему никакого дела. Все, кто пришли сюда, на самом деле просто не знали, куда бы еще пойти. И, возможно, там Тина заговорила со мной просто потому, что ей не с кем было говорить, а сюда приехала, потому что ей больше некуда было ехать. Но она взяла меня с собой, и это изменило во мне все.

Мы разговаривали, и я чувствовала, что теперь, в эти ближайшие минуты, часы, а если повезет, то и на всю жизнь, мы есть друг у друга. И когда наконец толпа начала редеть, а музыка стихать и кто-то приоткрыл окно, чтобы проветрить бар, только тогда я заметила, что за окном начало светать. Тина тихонько зевнула, стеснительно прикрыв ладонью рот. Я поняла, что нам пора собираться и разъезжаться по домам, но все, что мне хотелось ей сказать, было лишь: «Давай не будем уходить».

Но это, конечно, было бы очень глупо, странно и навязчиво, а я не хотела быть навязчивой. Не в этот раз, нет, теперь я ничего не испорчу. Поэтому я просто спросила ее, увидимся ли мы снова. И она радостно кивнула в ответ. Мы обменялись телефонами, вызвали одно на двоих такси и сели рядом на заднее сиденье так, словно мы давно дружим и уже в сотый раз вот так берем одно такси на двоих, чтобы завезти домой сначала меня, а затем ее.

«Боже мой, – думала я, – это лучший день рождения в моей жизни!»

Когда мы подъехали к моему дому, Тина проснулась, встрепенулась и суетливо чмокнула меня в щеку:

– С днем рождения! С меня подарок, помнишь?

– Ты сама как подарок, – ответила я.

Я была абсолютно счастлива в этот миг. И абсолютно несчастна. Потому что как только я вышла из такси и дверь машины захлопнулась, Тина уехала, и мне показалось, что я больше никогда ее не увижу. Все, конец моей деньрожденческой сказки. Я поднялась в квартиру, разделась в коридоре, стараясь не шуметь и не разбудить отца. Было пять утра. Я прошла к себе в комнату, рухнула на кровать и уснула, кажется, мгновенно. Мне снилась мама: я сидела в кресле, а она – у меня в ногах; я гладила ее по волосам, но вдруг невероятная злость накатила на меня – я взяла ее за волосы и хотела отшвырнуть от себя, но неожиданно поняла, что это не мама, а Тина и волосы в моих руках – рыжая копна ее кудрей.

Глава 4

Я проснулась в полдень. Голова раскалывалась так, словно я вчера выпила несчетное количество коктейлей, а не пару бокалов вина. Отец ушел на работу, а я бродила по нашей огромной квартире, разглядывала все наши вещи, бо́льшую часть из которых покупала мать, и не могла представить, как мы будем жить тут вдвоем: в доме, который напоминал теперь мамин музей. Как мы можем есть за столом, устланным этой скатертью, выбранной ею, кто будет сидеть в ее любимом кресле, кто будет менять цветы в вазах вместо нее и поправлять гардины в гостиной? Везде были ее фотографии, книги, ее корзина для рукоделия, ее запах, отпечатки пальцев, чешуйки отмершей кожи – вся ее жизнь, в которой она убивала меня своей нелюбовью и в которой я, похоже, так же убивала ее, требуя от нее любви. Как продолжать жить в этом склепе, когда человек не умер, а просто ушел, унеся с собой только самое необходимое ему, а вот это все – свидетельства многолетней жизни со мной и моим отцом – оставил нам? Если ей самой было тошно вспоминать об этих годах, каково должно быть нам, брошенным, опостылевшим или нелюбимым вовсе?

Я пошла на кухню и достала из-под раковины мешки для мусора, большие, плотные, черные, словно для человеческих останков, а не вещей. Мне захотелось избавиться от ее следов прямо сейчас, в эту секунду. Все летело в мусор: неоконченная вышивка, подаренные ей на работе глупые статуэтки, ее большая фотография на стене – на ней она улыбалась, выглядела такой молодой и счастливой, словно не я сидела у нее на коленях, а другой, прекрасный и любимый ею ребенок.

Я складывала в пакеты все, что попадалось на глаза, до чего дотягивались руки, – все, что умещалось в мешок и при этом могло напоминать о ней. Но беда была в том, что о ней мне напоминало абсолютно все: эти стены, эта мебель, этот дом, улица, город, планета. Вся моя жизнь напоминала о ней, потому что она была моей матерью, и это единственное, от чего я никак не могла избавиться. И я все еще по-прежнему любила ее и тосковала. Если бы она сейчас вдруг позвонила в дверь, я бы бросилась к ней на шею и пообещала ей все на свете: быть самой хорошей, самой послушной, самой милой дочерью – все, пусть только она останется со мной.

«Пожалуйста, мама, – молила бы я, – что тебе стоит, посмотри на меня, я же твой ребенок, что-то же во мне должно напоминать тебе о том, что я твоя плоть и кровь. Чего-то же во мне должно быть достаточно, чтобы тебе захотелось обнять меня и не отпускать от себя больше никогда».

Я вынесла мешок в коридор, захлебываясь одновременно жалостью и отвращением к себе. Теперь, когда матери не было рядом, кто-то должен играть ее роль отталкивающего игрока. Кто-то должен был вместо нее напоминать мне, какая я слабая и омерзительная. В конце концов, за семнадцать лет я успела привыкнуть к этому осуждающему меня тону. Только теперь вместо матери я хлестала им себя сама.

Я вернулась на кухню, приготовила завтрак, включила телевизор и в оцепенении добрых два часа переключала каналы. Когда зазвонил мобильный, я даже не сразу сообразила, что это – рингтон моего собственного телефона. И уж тем более не ожидала увидеть на экране ЕЕ имя.

– Привет, – улыбнулась я в трубку.

У меня было ощущение, что я два часа находилась под водой и вдруг вынырнула, а тут, наверху, ослепительно ярко. Сердце забилось так, словно вот-вот взорвется и я задохнусь.

– Привет, – защебетала она в ответ, – я тебя не разбудила? А что ты делаешь? Пошли в кино на «Королевство полной луны»? Это новый фильм Уэса Андерсона, ты его еще не видела?

Она задавала вопросы, не дожидаясь моего ответа. Словно была уверена, что я свободна для нее в любой момент и готова пойти, куда она пожелает. Не могу сказать, что она сильно ошибалась. Конечно, я согласилась и понеслась скорее в душ собираться.

Уже у себя в комнате, с мокрыми волосами, прыгая на одной ноге, натягивая штаны, я заметила свое отражение в зеркале и замерла. Не то чтобы я никогда не видела себя полуголой, но в тот миг я взглянула на себя как-то по-новому. Будто у меня началась другая жизнь и я теперь в ней тоже другая. Невысокая, узкоплечая, с широкими полноватыми бедрами, тонкими руками и маленькой грудью.

В детстве я переживала, что некрасивая, на что мама снисходительно отмечала: «Ничего страшного, зато ты пропорциональная». Я еще больше заливалась слезами, переполненная обидой. Мне хотелось, чтобы она начала переубеждать меня, посадила к себе на колени и стала щебетать свои материнские успокоительные неправды. «Санечка, – сказала бы она, – у тебя самый красивый нос на свете, у тебя самые большие на свете глаза, самые длинные ресницы, самые сладкие ямочки на щеках». Но ничего такого она не говорила, а со временем и вовсе стала недовольно и зло отмахиваться от моего нытья. Она сдерживала себя все реже, а все чаще летели в мой адрес иголки ее замечаний: «ты опять поправилась?», «тебе не идут такие брюки, они для тех, у кого длинные ноги», «с твоим лицом нужно носить другую прическу, чтобы не выглядеть глупой». Я быстро привыкла смотреть на себя ее глазами. Но сейчас в зеркале я увидела кого-то другого – я увидела юную девушку, маленькую и гармонично сложенную.

Я с удивлением выпрямилась, чтобы рассмотреть себя внимательнее: молодая упругая кожа, длинные густые волосы, темные ресницы и брови, эффектно контрастирующие с цветом волос. Это было похоже на наваждение, словно я, немного пьяная, смотрела на себя, взъерошенную, полуодетую и растерянную, и нравилась себе. Впервые в жизни, пусть всего несколько секунд, я казалась себе красивой.

Тина встретила меня на крыльце кинотеатра уже с билетами и огромным стаканом попкорна. Она говорила по телефону. Едва кивнув в мою сторону, протянула мне попкорн и билеты и продолжила беседу, отвечая кратко, односложно, так, что я не могла догадаться, о чем разговор. Мне стало неловко, потому что я вдруг осознала, что совершенно ничего о ней не знаю. С кем Тина сейчас говорит: со своим парнем? с мамой? она важный начальник, и ей звонит подчиненный? клиент? что-то случилось, и сейчас она оставит меня тут одну, мол, сходи без меня, прости, дела, в другой раз? Я посмотрела на Тину и поймала ее взгляд – она улыбнулась мне, легко и ласково, продолжая говорить в трубку.

«Господи, – сказала я себе, – Саша, нельзя так нервничать только потому, что кто-то рядом говорит по телефону. Почему все, что происходит вокруг, должно иметь какое-то отношение к тебе, задевать тебя или влиять на тебя? Неужели тебе на самом деле кажется, что ты такая невероятно важная персона?»

Наконец Тина закончила говорить и резко развернулась ко мне на каблуках:

– Уф, прости, бабушка звонила, а это всегда на три часа, сама понимаешь. Бежим скорее в зал, мы опаздываем!

– Ага, – засуетилась я, – бежим!

Но тут она положила руку на мое плечо и чуть сжала его:

– Алекс, я так рада тебя видеть! Сейчас посмотрим кино и поболтаем, ладно?

Я согласно закивала и возненавидела этот глупый фильм, который на два часа отодвинет наш с ней уже второй по счету задушевный разговор.

Кинотеатр был старый, обшарпанный. В зале, кроме нас, было всего трое человек. Слегка опьяненные такой свободой, мы разбросали свои вещи по соседним креслам, сняли обувь и закинули ноги на спинки сидений перед нами. Признаюсь, мне все же страшно понравился фильм. Возможно, потому что я смотрела его с ней. Мне нравилось, как мы наклоняемся друг к другу и перешептываемся, нравилось, что смеемся в одних и тех же моментах, нравились ее остроумные комментарии. После фильма мы пошли перекусить, затем плавно переместились в тихий маленький бар, и там Тина стала рассказывать о себе. Нет, это не было исповедью, она всего лишь приоткрыла маленькую дверь к себе, словно пригласив войти в ее жизнь, но очень осторожно. Я сразу поняла, что с ней мне придется быть терпеливой и не задавать лишних вопросов, если я не хочу, чтобы эта дверь захлопнулась перед моим носом.

Спустя годы я так и не смогу простить себе эту осторожность. Возможно, будь я понастойчивей, то смогла бы приблизиться к ней настолько, чтобы она мне полностью открылась. Возможно, я смогла бы помочь ей, а может, и нет. Этого я не узнаю. Тогда же я ступала по истории ее жизни, как по хрупкому льду, аккуратно проверяя перед собой ногой, достаточно ли он крепок, не провалюсь ли я сейчас, не перейду ли грань, после которой она отправит меня на дно и больше никогда не захочет быть со мной искренней. И лишь убедившись в безопасности, переносила на это место тяжесть своего любопытства. Или делала шаг назад, если понимала, что наледь впереди достаточно хрупкая. И снова терпеливо выжидала.

Тина рассказала, что работает дизайнером-иллюстратором. Рисует столько, сколько себя помнит, и вообще не мыслит себя без этого. Правда, призналась она, все никак не может найти свой стиль, поэтому он без конца меняется. «С одной стороны, – рассуждала она, – это означает, что я постоянно развиваюсь и расту, а с другой – все никак не становлюсь узнаваемым художником».

Я ничего в этом не понимала. Тогда мне показалось, что Тина на перепутье и у нее сложный, особенный период. Со временем стало понятно, что это ее неизменное состояние. Она всегда в поиске. Она сама выбирала неопределенность. Законченность пугала ее, как любые окончательно принятые решения. Но кое-что в ее жизни было постоянным: у нее был мужчина. Его звали Олег, он занимался недвижимостью и был старше ее на восемь лет. Последние два года они жили в разных городах и виделись лишь иногда по выходным, но всегда праздновали вместе дни рождения и несколько раз в году путешествовали. Она была еще школьницей, когда начала с ним встречаться. Казалось, это были взрослые и стабильные отношения. Тина говорила о них спокойно, без придыхания, как об устоявшемся факте, о данности.

Тина была старше меня на пять лет – ей было двадцать два. Хотя в первый вечер нашего знакомства мне показалось, что она старше, но не потому, что она выглядела взрослой. А потому, что очень уверенно себя вела: жесты, мимика, тон – все выдавало в ней человека, который явно далек от энергичной нервозности двадцатилетних. Она была спокойна, как бывают спокойны молодые женщины, расправившиеся с детскими комплексами или хотя бы укротившие их. Так мне казалось. Такой я ее видела.

Когда пришла моя очередь рассказывать о себе, я растерялась: что еще я могла ей рассказать, чем удивить? Она уже знала, что от нас с отцом ушла мать, что я поступила в университет и у меня нет парня. Но мне так хотелось быть откровенной с ней, так хотелось показать, что я готова ничего от нее не скрывать, все ей в себе открыть и разложить, как торговка на базаре в свой самый лучший день. Поэтому я рассказала ей, что пробовала однажды курить и мне не понравилось, а вот в алкоголе нахожу нечто успокаивающее. Я рассказала ей свой самый постыдный секрет.

В одиннадцатом классе, когда родители уходили спать, я часто пробиралась в гостиную, доставала из папиного бара бутылку виски и делала пару-тройку глотков. Затем возвращалась в комнату, ложилась в кровать, включала музыку с телефона, надевала наушники и засыпала, согреваясь приятно растекающимся внутри меня теплом. Днем я не пила, но вот два-три глотка на ночь быстро вошли в традицию. Папа начал что-то подозревать – так стремительно уменьшался в объеме его любимый виски. Но он ничего не сказал маме. Уж она бы мне этого не спустила. Возможно, именно это мне и нравилось – ощущать себя преступницей прямо у нее под носом.

А однажды я украла у отца целую бутылку и спрятала ее в глубине своего платяного шкафа. Никто туда, кроме меня, все равно не заглядывал. Так было даже удобнее: вот она, всегда рядом – дотянулась, открыла, хлебнула, снова спрятала. Главное – не злоупотреблять, думала я. И почти не злоупотребляла. Утром я очень спешила в ванную, тщательно чистила зубы, потом готовила всем завтрак и в первую очередь выпивала чашку кофе с молоком в надежде, что никто не почувствует идущий от меня запах, если он вообще был. Но, видимо, молодой организм справлялся с алкоголем легко, и меня ни разу не уличили в детском алкоголизме. Это продолжалось около полугода, а потом мне надоело. Я начала готовиться к поступлению в университет, и даже легкое пристрастие к выпивке не очень-то вписывалось в мой режим, при котором я до ночи сидела над учебниками.

Ничего особенного в этой истории не было, но мне так хотелось доверить Тине что-то, чего обо мне не знал никто. Она казалась мне такой близкой и в то же время далекой, из совершенно другой, параллельной жизни. Я думала: то, что я ей расскажу, все равно останется здесь, между нами, в этой истории нас двоих, и никуда не пойдет дальше. Она никогда не встретит меня в коридорах университета, никогда не выдаст моим однокурсникам и не нажалуется моим родителям. Ей можно рассказать все, потому что на самом деле ей совершенно все равно, пью я или нет, есть ли у меня парень, кем я стану, когда окончу университет. Ей по все еще непонятной причине было весело со мной, и она по-прежнему не проявляла ко мне неприятного покровительства или снисхождения. Нет, я ей просто понравилась.

У моей матери, в отличие от меня, всегда было много подруг. С ними она была совершенно другой, не такой, какой мы с отцом ее знали. Она делала им комплименты, всегда готовила невероятные блюда и шикарно сервировала стол, когда принимала их у себя в гостях. Она ловила каждое их слово, учитывала каждое их желание, всегда была учтива, вежлива, предусмотрительна. Но только в самом начале. Со временем, и я это замечала, как только она заручалась их любовью и восхищением, начинала натягивать свой невидимый поводок. Тогда все чаще она позволяла себе делать едкие, якобы сделанные от чистого сердца замечания с дружеской пометкой «кто тебе еще скажет правду?». И, к моему удивлению, подруги проглатывали эти колкости, принимая их с благодарностью и с не меньшим восторгом. «Вот, – говорила одна, – какая ты, Оля, все-таки честная, откровенная женщина, как хорошо, что ты говоришь все как есть, а ведь могла бы промолчать, и я бы думала, что это платье меня вовсе не полнит, а теперь, спасибо, Олечка, я понимаю, что это совершенно не мой фасон».

Конечно, долго выдерживать вечное превосходство моей матери было невозможно. Со временем некоторые подружки отпадали, появлялись новые, а мама больше не сдерживала себя в присутствии меня и отца. Мол, это изначально был не ее уровень, она просто снизошла до этих женщин, сжалилась над ними, хотела помочь, но, увы, спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Я слушала эти истории снова и снова, кивала и соглашалась, но с годами это стало меня раздражать.

Однажды после очередной такой истории я, не без удовольствия, представила, как где-то сейчас в своей квартире сидит бывшая мамина подружка Галя в платье, которое ей совершенно не к лицу, ест огромный кусок торта, за который мама, конечно же, ее бы отругала – «Галя, ты держи себя в руках, пожалуйста!» – и думает: «Господи, как же хорошо!»

Господи, как же хорошо! Я так увлеклась этой фантазией, что рассмеялась тогда вслух и тут же осеклась от маминого недоумевающего взгляда: «Я что-то смешное сейчас говорю? тебе смешно, Александра? у тебя есть свое мнение на этот счет? может, поделишься?» Мне была дорога моя жизнь и нос – конечно же, ничем таким я не поделилась.

Наверное, я сама не понимала тогда, как моя мать, вся моя жизнь с ней и даже ее уход влияют на только-только зарождавшуюся между мной и Тиной дружбу. Я чувствовала в тот вечер в баре, что мы как будто были втроем: я, Тина и моя мать. Только Тина об этом еще не догадывалась. Как и я не догадывалась, что на самом деле нас было четверо. Что Тине, как и мне, тоже кто-то нашептывает на ухо то, что заставляло ее сомневаться в том, что она очаровательна и безупречна.

Тогда я еще не понимала, что мы никогда не остаемся ни с кем наедине. Мы ложимся в постель с другим человеком и не думаем, что сейчас тут, с нами, лежит не только его бывший партнер и наш бывший партнер (хорошо, если один, а не все сразу), но порой и наши родители. Мне еще некого было класть в свою постель – ни бывших, ни нынешних, – только тепло от отцовского коньяка я ревниво хранила в себе. Но в этот вечер я уже была не одна. Мама ушла, но, покинув нас, оставила себя. Так тоже бывает.

Прощаясь, Тина вдруг спохватилась, торопливо полезла в сумку и достала маленькую коробочку. Она протянула ее мне, улыбаясь:

– С прошедшим днем рождения!

Я тут же открыла коробочку – в ней была нежная подвеска с именем Alex. Где она ее нашла так быстро? Я испытала огромное чувство благодарности и тут же вспомнила, что дома меня до сих пор ждал нераскрытый прощальный подарок матери.

Вечером я достала ту коробку из шкафа и, так и не раскрыв ее, засунула в один из мусорных пакетов в прихожей. Наутро пришла домработница и, не задавая лишних вопросов, вынесла все мешки к мусорным бакам. В доме стало чуть легче дышать.

Мы с Тиной общались каждый день. Она много работала и, похоже, хорошо зарабатывала: отлично одевалась и имела свою машину. Поскольку ее бойфренд жил в другом городе, вечерами она, как правило, была свободна. У меня, девочки из обеспеченной семьи, также было полно денег на карманные расходы, гораздо больше, чем мне было нужно. Вот только особых расходов до встречи с Тиной у меня не было. С ней же мы постоянно ходили в кино, сидели в барах и кофейнях, иногда ездили за город. Ничего особенного, но все это время, которое мы проводили вместе, я была совершенно счастлива. Мне нравилось все: ходить по новым местам, где она всех знала и сразу давала понять, что пришла со мной, она не оставляла меня одну ни на секунду; обсуждать просмотренные фильмы, покупать одежду, рассматривать ее эскизы; разрабатывать, пока еще совсем робко и неуверенно, совместные планы. За каждую фразу, которая начиналась со слов «кстати, может, съездим как-нибудь…», я была готова ее расцеловать. Когда она спрашивала меня, есть ли у меня планы на выходные, я еле сдерживалась, чтобы не сказать, что у меня вообще нет никаких планов и желаний, кроме как проводить все мое время с ней. В один из дней я так прямо ей и сказала. Смеясь, чтобы в случае чего обернуть свое признание в шутку, но она состроила смешное и очень довольное лицо: «У меня тоже!»

Однажды, где-то через месяц после знакомства, мы ехали в ее машине. Она за рулем, внимательная, сосредоточенная, везла меня в университет. Это был первый день моей учебы. Я лениво крутила ручки радио, как вдруг она сказала, все так же внимательно глядя перед собой на дорогу:

– Знаешь, вчера я говорила с Олегом и сказала ему, что, кажется, в моей жизни появился человек, который очень важен для меня. Это ты.

У меня пересохло во рту.

– А он что сказал? – спросила я. Хотя мнение человека, существующего лишь в рассказах Тины, меня совершенно не волновало.

– Он сказал, что уже заметил это. Ведь я с тобой почти не расстаюсь.

– А почему ты проводишь со мной столько времени? – осмелела я.

– Потому что ты очень важна для меня, Алекс. Так уж вышло. Мне кажется, мы можем стать очень хорошими подругами. А ты как думаешь?

А я думала, что я сейчас самый счастливый человек.