Текст книги "Давай не будем уходить"

Когда мы приехали, я отправила папе сообщение:

Я: Я доехала, все хорошо. Вернусь послезавтра. Кукушонок.

И отключила телефон. Он не был мне нужен в ближайшие два дня. Единственный человек, от которого я всегда ждала сообщений и звонков, был сейчас вместе со мной.

Мы сняли большой коттедж в сосновом лесу, деревянный, с панорамными окнами во всю стену. Из моей спальни они выходили на террасу. Я предвкушала, как приятно и одновременно жутко одиноко мне будет засыпать в этой огромной кровати с дорогим белоснежным бельем.

Первым делом, оставшись в комнате одна, я открыла окна и вышла на прохладную террасу босиком и посмотрела на деревья, запрокинув голову. Вдруг я подумала, что впервые буду ночевать вне дома без родителей. На миг мне почудилось, что вот отсюда и начинается моя новая взрослая жизнь, с чистого листа: только эта широченная кровать, влажный деревянный настил, хвойный аромат и я, сама по себе. Впрочем, я давно уже была сама по себе. Просто признавать этого не хотела. Я была немного удивлена, что Тина экономии ради не разделила со мной спальню. Возможно, мы еще не настолько близки, чтобы спать в одной комнате.

Все было идеально: мы погуляли по окрестностям, поиграли в настольный теннис, поужинали в чудесном ресторане, повалялись в спа и поиграли на веранде в настольные игры.

Все вокруг пили больше, чем я. Я же, наоборот, хотела остаться трезвой, ясной, ловить каждое слово, впитать в себя атмосферу самостоятельной и успешной жизни. Мне казалось, что вокруг уже все знали и о себе, и обо всем на свете: кем им работать, с кем спать, как снять дом на выходные и смешать ингредиенты для коктейлей. А я все еще оставалась нелепым исследователем жизни. С другой стороны, у такой позиции были и свои плюсы. Ничего не ускользало от моих глаз молчаливого наблюдателя. Например, тот факт, что, в отличие от меня, Тина свой телефон не отключала. Что смотрела в него постоянно и проверяла сообщения. Что была весь день немного нервная, напряженная, словно все шло не так, как ей хотелось. Я попыталась к ней пробиться, поскрестись в эту дверь, но она буркнула: «Все в порядке», – и налила себе еще вина.

Около полуночи все разбрелись по спальням, предварительно обсудив планы на завтра. Они ничем не отличались от того, чем мы были заняты сегодня. Обычный уютный выходной. Скучный, сытый и предсказуемый, но именно это и приводило меня в полный восторг. Я раньше никогда и ни с кем не обсуждала еще, что мы будем заказывать на завтрак. Меня вообще раньше никогда в жизни не спрашивали, что я люблю есть на завтрак.

Ночью я долго ворочалась в постели. Словно боялась, что волшебство прошедшего дня исчезнет вместе со сном и завтра все окажется совсем не таким замечательным, как мне почудилось сегодня. Я лежала и перебирала воспоминания, словно перекатывала в ладони жемчужины. В памяти всплыло, как рассмешил всех Михей, когда показывал Терминатора. Как в игре в шарады Леся изображала слово «иллюзии» через «супружество» и Антон угадал через десять секунд, из-за чего его жена Аня была очень возмущена. Как Тина кричала: «Я не буду это рисовать! Я никогда не смогу это нарисовать!» И как потом оказалось, что ей досталась карточка с заданием нарисовать «господство ужаса». Я вспоминала, как Тина садилась со мной рядом, клала голову мне на плечо, и я чувствовала от ее одежды запах стирального средства, которым она всегда пользуется, поэтому так же пахло и в салоне ее машины. Она лежала на моем плече, говорила что-то и смеялась, а я думала: «Как хорошо, что ты есть на этом свете. Как много ты для меня значишь. Если бы ты только знала».

Я уже задремала, когда услышала шорох от подъезжающей машины. Я удивилась. Тина не говорила, что приедет кто-то еще. Может, это Олег? Может, это с ним она переписывалась целый день и просила приехать? Неужели я наконец узнаю, как он выглядит? Терзаемая любопытством, я сползла с кровати и подошла к окну. Фары погасли. Через несколько секунд послышался звук захлопывающейся двери машины. Кто-то – я видела лишь силуэт – зашагал к коттеджу. Когда он вышел на свет фонаря, я сразу же его узнала.

Я слышала, как распахнулась дверь-окно соседней спальни. Он прошел туда, мимо моего окна, даже не предполагая, что я стою за тонкой занавеской и наблюдаю. И только когда дверь за ним закрылась, я окончательно осознала, что он приехал не ко мне. Он ведь даже не знал, что я здесь: я ему об этом не писала.

Он приехал к Тине.

Наверное, они сразу понравились друг другу, еще при первой встрече. Неудивительно. Рядом с ней я всегда проигрывала и знала это. О чем тут говорить, если я сама была в восторге от того, как она выглядела, как говорила и двигалась. Я не осуждала никого, кто влюблялся в нее в первые десять минут знакомства: со мной произошло то же самое. Только жалела бедняг, ведь у Тины уже был мужчина, она сделала свой выбор. Она редко говорила об Олеге, но всегда подразумевалось, что он присутствует в ее жизни как нечто постоянное, незыблемое, не подлежащее сомнению. Они были вместе с ее шестнадцати лет. Вот есть она, со своими рыжими кудрями, вздернутым носом, с приподнятой бровью и едкими шутками – вся такая тонкая, резкая, независимая и соблазнительная. Словно она такая сама по себе. Но он всегда был рядом, с ней, и это не обсуждалось. Он был ее стеной, ее крепостью.

«Хотя, похоже, не такой уж надежной крепостью», – зло подумала я.

Я забралась на кровать, укрылась и почувствовала, как все мое тело горит. От пальцев ног до затылка. Что это? Боль? Может, обида? Ревность? Почему я вообще ревную, если мне было неважно, с кем Сергей проводит время в мое отсутствие? Мне же было плевать, как зовут его девушку, как он называет ее, какие истории ей рассказывает, так ли, как со мной, ведет себя в постели с ней? А теперь мне больно. Мне обидно. Что он говорит Тине там, за стеной? И говорит ли? Как он раздевает ее? Нравится ли ей его животная грубость так, как нравится мне? Желает ли он ее больше, чем меня?

Это была не ревность, это было соперничество, правда ведь? Мы еще ни разу не играли с Тиной на одном поле, и вот она – наша первая игра, в которой я даже пытаться не буду победить. Господи, как он может возвращаться в мою постель, после того как побывал в постели с Тиной? Я бы на его месте не вернулась.

Стены коттеджа оказались тоньше, чем мне бы хотелось. Я натянула одеяло на голову, чтобы не слышать звуков из соседней спальни. Эти ритмичные постукивания, приглушенные стоны ни с чем не перепутать, увы. Он был там с ней. Хотя еще две ночи назад был со мной. А что, если это их первый раз? Что, если, в отличие от меня, Сергею пришлось добиваться Тины? И, конечно, она обо мне не знает. Иначе она бы так не поступила, ведь правда?

Я металась под одеялом от всех навалившихся мыслей, обид и вопросов, которые терзали меня. Вдруг я поняла, что в нашем возникшем любовном кругу я осведомлена лучше всех. Сергей был уверен, что ни одна из нас не знает о другой. Тина – я на это надеюсь – не знает обо мне. Олег и безымянная девушка Сергея не знают ничего. И только я, все тот же маленький наблюдатель, выглянула из-за занавески и раскрыла грязные секреты.

Но даже я не видела полной картины, как бы ни хотелось мне думать иначе. Мы никогда ее не видим всецело. Всегда существуют между людьми связи, которые мы не замечаем: они тонкие, почти прозрачные. И даже когда мы случайно их нащупываем, все равно не до конца понимаем, откуда они взялись. Мы никогда не знаем до конца, что это: любовь? желание? похоть? самообман? страсть? ненависть? боль? ошибка? Людей связало этой тайной нитью, и теперь все так запутано. И всем, кто находится внутри этой паутины, в любой момент может стать больно.

И не то чтобы кто-то из нас троих хотел причинить кому-то боль. Тина хотела заняться любовью с мужчиной, который ей понравился. Я хотела заняться любовью с первым, кто мне понравится. А Сергей просто хотел получить меня, Тину, свою девушку и еще миллион женщин. Он делал себя счастливым как мог. И женщин, с которыми спал, тоже немножко делал счастливыми. И все равно я считала, что он поступал плохо.

Я лежала и умоляла их беззвучно завершить мои мучения. Я хотела, чтобы звуки за стеной прекратились. И наконец они закончились. Еще через пять минут я услышала звук открывающейся двери. Сергей вышел на веранду покурить. Я видела его силуэт за окном. Видела, как с каждой затяжкой разгорается и затихает в темноте кончик его сигареты.

Это был внезапный порыв, я не планировала – просто поднялась с кровати, подошла к окну и отодвинула занавеску. Он сразу увидел меня, но узнал только спустя пару секунд. Вздрогнул. Резко затушил сигарету и вернулся в спальню Тины. Я задернула занавеску и легла спать.

Теперь он знал, что я знаю. Вот это уже другое дело. Мне сразу стало легче. По крайней мере, меня больше не водят за нос. Я уснула мгновенно, как после хорошего секса. Утром за завтраком Сергея с нами не было, не было и его машины около дома – он уехал ночью. Тина выглядела спокойной, счастливой. Похоже, он ничего не сказал ей о нашей минутной ночной встрече. Я впервые ощутила какое-то превосходство перед Тиной. Вернее, равенство. В конце концов, он сначала достался мне. Возможно, мы с ней играем на одном поле. Просто лучше бы нам и дальше оставаться союзницами. Мне совершенно не нравилось делить с ней мужчину.

Глава 7

Мы отлично провели оставшееся время, все так же душевно, весело, сытно и однообразно. Тина больше не была раздражена. «Еще бы, – зло отметила я мысленно, – после секса с ним я тоже какое-то время нахожусь в отличном расположении духа».

Тина подвезла меня домой, прямо к подъезду, она даже вышла из машины, чтобы достать мою сумку из багажника, и, протянув ее мне, вдруг спросила:

– Скажи, Алекс, а у тебя есть кто-нибудь?

– Есть, – честно ответила я.

– Мужчина? – улыбнулась Тина.

– Конечно.

– Это серьезно?

– Нет, ничего серьезного, – твердо ответила я.

Мне показалось, я увидела облегчение на ее лице. Может, она думала, что я настолько привязана к ней, потому что влюблена в нее? Это действительно было так, но я не хотела спать с ней. Я хотела спать рядом с ней. Это были совсем разные вещи.

– Увидимся, крошка. Это были хорошие выходные.

Она обняла меня, задержав объятие чуть дольше обычного, словно извиняясь за что-то. Затем поспешно села обратно в машину и уехала. Уже у двери своей квартиры я вспомнила о нашем с папой прощании, и мне снова стало грустно и стыдно.

«Может, приготовить ужин и посмотреть вместе с отцом кино? – подумала я. – Может, все же попытаемся с ним стать семьей?» В конце концов, у нас двоих не оставалось никого, кроме друг друга.

Мне было лень лезть в рюкзак за ключами, и я позвонила в дверь. На самом деле, после ухода мамы я часто звонила в дверь, даже если ключи были у меня в руках. Я совсем немного надеялась, что однажды застану отца дома с кем-то еще. И, честное слово, я была бы этому рада. Но мне никто не открыл, поэтому мне все же пришлось покопаться в рюкзаке, чтобы выудить оттуда связку с детским брелоком в виде Тоторо.

В квартире было темно. Лишь из-под двери ванной виднелась полоска света: видимо, папа забыл выключить. Я разулась, отнесла вещи в свою комнату, переоделась в домашнюю одежду. Это был ритуал с пятого класса. Я никогда не швыряла вещи на пороге, никогда не валялась на кровати в уличной одежде. В пятом классе мама избила меня за то, что я пришла со школы и, не переодевшись, села за стол в школьной форме и новых колготках делать уроки. Такой она застала меня, когда вечером вернулась с работы. А уже через несколько минут я склонилась над раковиной в попытке остановить хлещущую из носа кровь. С тех пор мама не заходила в мою комнату после работы, а я по-прежнему вела себя хорошо: так уж она меня выдрессировала. После того как я переодевалась, шла в ванную умываться. И только после этого мне разрешалось заговаривать с матерью.

Я потянула на себя дверь ванной, но, к моему удивлению, она оказалась запертой. Похоже, внутри кто-то был. Это было странно: у папы своя ванная комната возле их с мамой спальни. Мама бы ни за что не стала делить со мной даже одну раковину – такую брезгливость она ко мне испытывала. Поэтому я привыкла, что гостевая ванная принадлежала зачастую мне одной. Неужели папа решил принять ванну тут? На всякий случай я робко постучала в дверь. Тишина. Я постучала еще сильнее: может, он устал и уснул? Ни звука. Я начала дергать ручку, колотить руками в дверь. Сердце разогналось за каких-то три удара и понеслось с бешеной скоростью. В голову лезли самые страшные мысли. Неужели он из-за ухода мамы? Или из-за того, что я подписалась кукушонком? Что я наделала? Что он наделал? Зачем? Дверь не поддавалась. Из ванной не доносилось ни звука, но я отчаянно продолжала биться в дверь, пока не вспомнила, что на кухне всегда лежат запасные ключи, которыми можно открыть замок снаружи. В истерике я стала выдергивать ящики кухонных шкафов, пока не нашла ключи. Несколько секунд ушло на то, чтобы вставить их в замок. Наконец у меня получилось. Я повернула ручку. Дернула дверь на себя – и застыла на пороге. Ванная была пустой.

Через десять минут домой пришел папа и застал меня на полу с опухшим от слез лицом. Он решил, что со мной что-то случилось в поездке. Но со мной ничего там по-настоящему страшного не случилось. Со мной все было хорошо. Просто я только что пережила самые ужасные две или три минуты моей жизни, вот и все. Просто я думала, что потеряла папу.

Он подошел ко мне, присел рядом на корточки, а затем притянул к себе, как пятилетнюю, и обнял. И я с облегчением, даже с радостью, что могу это себе позволить, разрыдалась ему в плечо. Я плакала, потому что от нас ушла мама. Я плакала, потому что папа остался со мной. Я плакала, потому что поняла: я не одна, мы с ним есть друг у друга, нам нельзя никуда уходить.

Однажды вечером мама, слегка выпив, рассказала мне, что она познакомилась с моим отцом в то время, когда у нее были другие отношения. «Тот был красивым, статным и сильным, а не таким, – добавила она, скривив лицо, – как твой отец». Мне же с самого детства казалось, что папа – очень красивый мужчина. Когда я стала взрослее, я поняла, что именно я принимала в нем за красоту: папа всегда был со всеми добр и приветлив. Он часто улыбался, никогда не злословил и был доброжелателен даже со случайными прохожими. Именно это делало его простые черты лица для меня красивыми: мягкими, спокойными, приятными. Мне было в радость смотреть на отца: на его мимику, на то, как он говорит, ест, смеется. И все мое детство он был для меня самым красивым мужчиной на свете. Но не для мамы.

Тем вечером мама показала на одной из своих студенческих фотографий того мужчину, и он мне совершенно не понравился. У него было злое, отталкивающее выражение лица. Было очевидно, что ему никто не нравится, зато о себе он высокого мнения. Может, я была предвзята. Мама уверяла, что у них была настоящая любовь, а за отца она вышла назло, потому что они с ее возлюбленным сильно поссорились.

Мне было лет пятнадцать, когда я услышала эту историю, и все же не смогла понять: что это за настоящая любовь, когда любишь одного, а выходишь за другого, чтобы насолить первому? Но больше всего меня разозлило, что мама несла с собой образ этой ее главной любви через всю свою и заодно нашу с отцом жизнь. Словно все, что связано с нами, – это сплошная ошибка. Словно останься она с тем парнем – все бы сложилось намного лучше.

«Откуда тебе знать? – хотелось мне спросить ее. – С чего ты взяла, что у вас все было бы хорошо? Если это на самом деле была такая большая любовь, ты бы точно не стала выходить замуж за папу!»

Мне не нравилась ее история. Я не хотела в нее верить. Я предпочитала думать, что это папа увел ее у того наглого, самоуверенного хлыща. Увел с помощью своей мягкости и доброты. Согрел ее, показал, какой может быть любовь безо всей этой дурацкой драмы из плохих русских сериалов. И что мама разглядела его душевность и потому осталась с ним.

Так я хотела думать. Но, скорее всего, все было проще. Хлыщ не любил маму, но спал с ней и не звал замуж. Мама любила хлыща, но хотела замуж. Папа любил маму. И мама решила выйти за того, кто позвал. Надеюсь, я хотя бы папина дочь. Впрочем, вполне возможно, что мама даже не участвовала в процессе моего зачатия. Иначе почему я совершенно на нее не похожа, почему во мне нет ни капли ее изящной красоты, ее природной утонченности? Неужели такого нелепого подростка, как я, могла произвести на свет она? Еще недавно меня это расстраивало: когда я прикладывала свою руку к ее руке и видела, какие у нее длинные тонкие пальцы по сравнению с короткими, совершенно обычными моими; когда видела, как она расчесывает свои густые, всегда блестящие волосы; когда из-под юбки мелькали ее стройные упругие ноги с гладкой кожей без единого пятнышка. «Не моя порода», – обронила однажды мать, расчесывая мои тонкие путающиеся волосы, которые я получила в наследство от отца.

Раньше меня это огорчало. Но вот мы стоим с папой напротив большого зеркала в коридоре, смотрим на отражения друг друга, и он говорит:

– У тебя нос точь-в-точь как у меня! Большой и крючком. И он еще будет расти, представляешь? Похоже, ты пошла в меня.

– Но это же отлично, папа. Всегда мечтала иметь большой нос и маленькую грудь. Прям как у тебя.

И мы с ним смеемся. Господи, как давно мы с папой не смеялись! Почти целую вечность. Может, и хорошо, что она от нас ушла. Может, мы наконец по-настоящему познакомимся с отцом.

Мы больше не общались с Сергеем. Не было от него ни слова, ни звонка, ни других сигналов во всех связывающих нас искусственных социальных сетях (в реальной жизни мы пересекались только в постели). Словно вся эта связь с ним мне только привиделась. Может, ему было стыдно. Может, ему стало все равно. Как и мне. У меня больше не было к нему интереса.

К кому у меня остались вопросы, так это к Тине. Кем он был для нее? Почему она изменяет Олегу? Почему не рассказала мне о Сергее? Знала ли она о нас с ним? Теперь-то я понимала: она была не просто шкатулкой с секретом. Много коробочек разной формы, вставленных одна в другую, – вот какой я увидела Тину. Она всегда что-то скрывала. Медленно снимала слой за слоем, и то лишь тогда, когда ее уже прижмешь к стене. Я же всегда выкладывала перед нею на стол все карты. Порой я чувствовала себя глупо: вот я, вся как есть, бери и режь, но что я знаю о тебе, дорогая подруга? Впрочем, теперь одну маленькую и немного грязную тайну я знала.

И все же мне стало легче, когда я уяснила для себя, что история с Сергеем закончена. Я перелистнула первую страницу своего романа и наконец-то могу идти дальше. Могу искать того, кого я по-настоящему полюблю и захочу. И секс с ним уже не будет репетицией, не будет подготовкой к настоящему соревнованию.

Это будут Олимпийские игры!

Мой мир сжался до трех пунктов: дом, университет и Тина. Признаваться самой себе в этом было неловко, но приоритетом для меня оставалась Тина. В перерывах между встречами с ней я довольно сносно училась и пыталась быть хорошей дочерью своему отцу. Мы стали больше говорить с ним, чаще завтракать вместе, смеяться. Не помню, чтобы мы когда-нибудь смеялись за столом, когда мама жила с нами. Мама всегда была в дурном настроении с утра, и ее раздражали любые разговоры и лишние действия. Папа обычно вставал гораздо раньше ее, готовил для всех завтрак, ел первым и уезжал на работу. Потом на кухне появлялась я, уже одетая и собранная. Не садясь за стол, быстро перекусывала, делала пару глотков кофе и старалась ускользнуть незамеченной. Иногда я сталкивалась в дверях с мамой. В лучшем случае она слегка кивала на мое «Доброе утро, мам!», в худшем – морщилась, давая понять, что недовольна нашей встречей. Как можно тише и быстрее я обувалась в коридоре, бросала «Пока, мам!» и выбегала в подъезд, на свободу.

Теперь же мы завтракали с отцом вместе, сидя за нашим большим красивым столом, постукивая ложечками по вареным яйцам, подливая друг другу кофе, рассыпая крошки по столу и неосторожно смахивая их ладонями. Мы стали наконец разговаривать – не о маме, нет, а о том, как проходит его рабочий день, что интересного он недавно читал, с кем из друзей общается. Он даже смущенно признался мне, что был на свидании с бывшей коллегой, но свидание оказалось неудачным, и продолжения никто не захотел. Я с удивлением отмечала, каким смешным и обаятельным может быть мой отец, какой он спокойный, рассудительный, как искренне смеется над моими шутками, как доверяет мне и уважает меня. Словно все эти годы мама, как стеклянная перегородка в тюремной комнате для краткосрочных встреч, не давала нам с отцом дотронуться друг до друга.

– Это уже что-то новенькое, – усмехнулся он однажды утром, увидев, что я выкрасила несколько прядей в синий цвет. – В универе проблем не будет?

Я пожала плечами:

– Возможно, вызовут тебя. Скажут, что я пошла по наклонной, связалась с плохой компанией, неровен час – начну принимать наркотики.

– А ты связалась? – совершенно серьезно спросил папа.

– Почему ты спрашиваешь?

– Ты постоянно где-то пропадаешь, и я знаю, что в твоем возрасте это совершенно нормально. Я тоже не сидел дома в семнадцать лет. Но, пойми меня правильно, ты так сильно изменилась с тех пор…

– С каких пор?

– Ты знаешь.

– Ты думаешь, меня так часто нет дома, потому что мама ушла? Ну что ты, папа! Наоборот – здесь стало намного легче дышать. Теперь я с удовольствием сюда возвращаюсь.

Мне нравилось казаться злой, когда я говорила о маме: так я не выглядела жалкой.

Он грустно, гораздо грустнее, чем мне хотелось, усмехнулся, положил себе ложку сахара в кофе и начал сосредоточенно помешивать.

– Па-а-ап, – протянула я ласково.

Он выдохнул и отложил ложку:

– Санечка, я не знаю, что с тобой делать.

– Пап, а как ты думаешь, что ты вообще можешь со мной делать? Мне же не пять лет.

– Да-да, я понимаю. Но вот послушай, как ты сама считаешь? Скажи мне, должен ли я интересоваться твоими оценками в университете? Может, я должен познакомиться с твоими друзьями и понять, с кем ты проводишь почти все свободное время? Стану ли я тогда меньше переживать за тебя? Могу ли я вообще что-то сделать для тебя? Как мне понять, в порядке ли ты? Ты вообще в порядке, Саня? Потому что, не знаю почему, но мне не думается, что ты в порядке. Мне кажется иногда, что ты в какой-то маленькой беде, но я не понимаю, в какой.

– Папа!..

– Я потерял жену. Ну не то чтобы она когда-то мне по-настоящему принадлежала, – грустно усмехнулся он, – но сейчас я точно потерял ее. Окончательно. Мне все еще обидно, но это пережить можно. Такое случается. А вот тебя я потерять не могу. Ты – мой единственный ребенок. Я хочу, чтобы ты это помнила. Ты – вся моя семья.

Это был очень чувственный, очень трогательный разговор, и папа впервые был так невероятно искренен со мной. Наверное, мне стоило отблагодарить его такой же откровенностью, но мне было семнадцать лет. У меня в горле от невысказанной обиды стоял ком размером во всю мою еще маленькую, но уже такую полновесную, непростую жизнь: когда отец позволял матери бить меня, когда молча смотрел, как она обижает меня, когда позволял ей так пренебрежительно говорить со мной, обесценивать все, что я делала, и все, что чувствовала, он ни разу за меня не заступился. Ни разу не захотел спасти меня, своего единственного ребенка. Я любила его, но я была обижена на него, как и на мать, – о да, очень обижена. Обида составляла всю мою сущность.

Конечно, я была в маленькой беде. Брак моих родителей распался, мама скрылась в закате, я привязалась к первой же случайной подруге, которой неясно зачем была нужна, я спала с мужчиной, которого ни капли не любила и который мгновенно исчез из моей жизни, как только ему представился случай. Единственное, за что папа мог не переживать, – это за мою учебу. Я, как и все годы до этого, продолжала получать отличные оценки, я была положительной девочкой. Возможно, из тех, кто оканчивает университет, находит хорошую и унылую работу, стабильно зарабатывает, выходит замуж за скучного парня и живет свою благополучную жизнь с примитивным редким сексом и хорошенькими детьми от этого редкого секса. Но это не значит, что я сейчас не в беде. Потому что даже я понимала: чувствовать себя столь неприкаянной, столь бесполезной, нелюбимой и мелкой, ничего не значащей без подачек других – это маленькая, пусть крошечная, но все-таки беда.

Папа выглядел потерянным. Он ждал, что сейчас я успокою его, – я видела это. И я сделала то, что должен делать ребенок таких раздавленных, ничего не понимающих в воспитании детей родителей. Я сказала ему:

– Папа, я в порядке. Я в отличной компании, как-нибудь познакомлю тебя с моей подругой. У меня нет серьезных отношений сейчас. Я хорошо учусь, мне нравится в университете. Со мной все хорошо. Я не в беде. Все беды позади.

Я сделала то, что должна была сделать дочь, которая любит своего отца, – я ему соврала.