Текст книги "Изо"

Евгения Басова
Изо

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.

© Евгения Басова, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2019

* * *

Мама, расставляя чашечки на столе, говорит о том, что Свету приняли бы в хорошую художественную школу, – зачем ездить в какой-то кружок, тем более на краю города, где-то в подвале? Неясно, что за дети приходят туда и кто занимается с ними.

Света напоминает:

– Я же рассказывала тебе, Максим занимается! И туда Катя ходит!

Мама спрашивает:

– А она рисовать хотя бы умеет?

Света отвечает:

– Умеет!

Хотя никогда не думала, умеет Катя рисовать или нет.

Мама не верит ей.

– Что-то я не видела рисунков никакой Кати Трофимовой. А твоего кота уже сколько людей видели! Знакомые люди звонят мне и говорят: «Какая же у вас девочка умница!» И все спрашивают, где ты занимаешься, кто учит тебя.

Мама как будто упрекает ее за то, что она нарисовала кота. И Катя, должно быть, слышит ее сейчас за стеной, в Светиной комнате. И не скажешь маме, что Катя здесь, дома. Вдруг мама с папой захотят прогнать ее? Пусть лучше уж про кота говорят. Мама вспоминает про него каждый вечер. «Лучше бы я не показывала его никому, – думает Света. – Лежал бы у меня в комнате, в папке, и никто бы не ругал меня и не дразнился».

Кота, как в школу войдешь, сразу видно, он висит напротив дверей и со своего дуба или не с дуба смотрит тебе в глаза насмешливо, и весело, и удивленно – в общем, и не поймешь, как смотрит, а взгляда от него, говорят, не оторвать. И каждый на пути к раздевалке или в столовую останавливается перед рисунком или хотя бы замедляет шаги. И тут же замечает, что и голова у кота слишком большая, и дерево не похоже на дуб, и цепь на нем непонятно как держится – приклеили ее, что ли?

– Эй, – спрашивают у Светы в классе, – твою цепь приклеили?

Хоть в школу не ходи.

Она не говорит маме: ее рисунок сперва повесили в коридоре, а после он исчез и на его месте оказался чей-то натюрморт, из тех, что как раз рисовали в классе, – настольная лампа на фоне свисающего с доски полотенца. На уроке с куцым названием «изо» Анна Дмитриевна, выводя Свете трояк за эту же настольную лампу, спросила: «И ты хочешь еще, чтобы твоя картинка была центральной на выставке?» Вокруг засмеялись, и Света поспешно ответила: «Нет, я не хочу!»

Но назавтра ее кот оказался на прежнем месте. Она увидела его, только войдя в школу, и потом боялась встретиться с учительницей изо: та могла не поверить, что Света не сама вернула на место рисунок. А она и не знала, где был ее кот, когда его сняли. Думала, может, выбросили, раз у нее тройки по изо.

Анна Дмитриевна попалась ей возле столовой, и Света не успела придумать, что скажет ей, – учительница глянула на нее мельком и прошла мимо. И Света не представляла, что будет, если мама узнает, что кота сперва сняли, а после его кто-то повесил назад, не послушавшись Анны Дмитриевны. Только и думай, за что тебя в следующий раз ругать будут. Вдруг кто-то из учителей захочет пролистать ее тетрадь всю до конца. А у нее во всех тетрадях на последних страницах – люди с веселыми, и грустными, и злыми страшными лицами, кто-то непонятный танцует, и кто-то ловит кого-то. Мама как ни зайдет в комнату, Света быстро-быстро перелистывает страницы, и мама уже знает – почему. Она заглядывает в тетрадь, спрашивает: «Это кто? А здесь ты что хотела показать?» И если возьмешь новую тетрадь, чтобы тебя не спрашивали ни о чем, то она быстро окажется разрисованной – ты и сама не заметишь.

В художественной школе, той, что ближе к дому, Светины рисунки понравились. Завуч так и сказал: «В целом мне это нравится». И добавил: «Конечно, придется переучиваться. Неправильные навыки уже сформировались, вы сами видите…»

Света ждала, что, когда они выйдут, мама станет ругать ее за какие-то неправильные навыки. И это еще вдобавок к тому, о чем мама всегда говорит. Что кто не знает, тот ни за что не подумал бы, что у нее дочка почти отличница. И что, войдя в кабинет, Света забыла бы поздороваться, если бы мама не дернула ее за руку, и после сидела сгорбившись и глядела так, будто ее ничего здесь не касается.

– У нас дети рисуют по программе, – объяснял маме завуч, – шар, параллелепипед, куб. А к таким сложным построениям, – он кивнул на Светину папку, – люди идут годами. – И он снова стал перебирать рисунки. – У нее и звери, и города… Взять хоть вот эту улицу, это совсем безграмотно – что мы здесь видим?

Улица была темной, ночной. В потемках бродил слабо светящийся прозрачный дракон, в задумчивости он чесал ухо зеленой лапой. На месте дракона должна была быть собака у светофора, но зеленая краска размазалась. Света пририсовала пятну голову, лапы и хвост; собаку стало не видно. Но получилось еще лучше, чем она хотела вначале, и она побежала с рисунком к маме, а мама только охнула от изумления: «Ты у меня как взрослый художник!»

А теперь маме говорят, что картина получилась плохая и надо сперва рисовать куб. Или параллелепипед. А потом, наверно, и настольную лампу, как с Анной Дмитриевной на изо.

Света ненавидела изо, как только можно было ненавидеть школьный предмет. Мало того, что было скучно, так еще перед каникулами классная подходила к Анне Дмитриевне напомнить, что Света – почти отличница. И Анна Дмитриевна, так и быть, переправляла четвертную «три» на «четыре». При этом у нее делалось такое лицо, какое как ни старайся – не нарисуешь. И Свете становилось до невозможности стыдно перед Катей Трофимовой: той никогда не завышали оценок. Только за тех, у кого выходила одна тройка, классная бегала просить других учителей. И никто не обижался на тебя, никто не завидовал, что тебя делали хорошисткой, – никто и слова не говорил. Кате тоже было безразлично, она только один раз сказала: «А-а, у нас в старой школе тоже отличникам оценки натягивали». – «Я не отличница», – только и ответила Света себе в оправдание.

Ей даже законных своих пятерок по математике и по русскому было стыдно. Хотелось быть похожей на Катю во всем. Она раньше не понимала, как можно хотеть быть на кого-то похожей. Мария Андреевна в первом классе спрашивала: «На кого из сказочных героев вы хотели бы походить?» Девочкам надо было сказать, что на Василису Прекрасную, или уж на царевну-лягушку, потому что они любят труд, а мальчикам – что на Ивана-царевича, потому что он смелый и думает не об одном себе. Это все знали, как отвечать. Мария Андреевна уточняла: «А никто не хочет быть похожим на Емелю на печке?» И надо было смеяться со всеми, чтобы никто не понял, что ты в детском саду больше всех любила Емелю и думала, как хорошо было бы с ним покататься на печи, а с Василисой дружить, наверно, было бы скучно. А после тебе объяснили, что Емелю нельзя любить, потому что он не хочет работать.

Нина Кротова хотела однажды ответить про Василису – подняла руку, вскочила, и тут Мишка Анчугин выкрикнул: «На кикимору!» Хотя кикимор в очках и с аккуратными стрижками не бывает. Мария Андреевна подняла Анчугина и стала ему объяснять, что сам он учится на три, изредка на четыре, а Нина Кротова – гордость класса. «Тебе все равно, что в школе говорят о нас обо всех, ты нисколько не гордишься своей одноклассницей, как будто с нами не учишься», – повторяла Мария Андреевна, и Света ежилась, будто она сама была Анчугин, и вспоминала, как мама говорила, что хочет, чтоб ее дочка была похожей на Нину Кротову.

Маму послушать – на всех собраниях только про Нину и рассказывают. Про то, что она опрятная и знает, как говорить со старшими. Все родители собираются, чтобы послушать про Нину! Что с Марией Андреевной было так, что теперь, с Кларой Петровной. Про Свету еще ни разу так долго не говорили. Чаще всего про нее не вспоминают. И мама, придя домой, упрекает ее: «Ничего не сказано было о тебе, абсолютно, будто тебя и нет в классе!»

На другой день Света наблюдает за Ниной, как та заранее на перемене раскладывает на парте все, что ей понадобится на уроке, и как протирает особой тряпочкой очки. А Света всегда теряет свою тряпочку. Футлярчик сам раскрывается, и она выпадает – потом ройся в рюкзаке. Мама говорит, что в одиннадцать лет надо уже быть собраннее. Но футляр-то у Светы тот самый остался, что был в десять лет, и рюкзак тот же. Что должно поменяться от того, что тебе стало одиннадцать?

На переменах девочки толпятся вокруг Нины Кротовой, по классу разносится ее голос:

– Хью Джеффу усы ну абсолютно не идут! Он, что ли, сам не видит? А был ведь какой мальчик! Влюбиться можно было!

Свете странно, что можно при всех сказать такое слово – «влюбиться». И она видит, как у соседнего стола Лешка и Миша Анчугин одинаково вздрагивают и смотрят на Нину – и сразу отводят взгляд. И думают, что никто не заметил!

Поди пойми, что они видят в ней такое особенное, чего нет в остальных девчонках. По взрослым тем более не разберешь, за что они кого-нибудь любят, а кого-нибудь нет. Про Катю Трофимову мама никогда не рассказывала, ругают ее на собраниях или не ругают. Кати тоже как будто нет. И для Светы ее не было чуть ли не год, с тех пор как она стала с ними учиться. Катя всегда отвечала тихо, Свете с четвертой парты не разобрать, что она сказала возле доски, что нет и за что ей поставили ее тройку. Учителя молча расписывались в дневнике и позволяли сесть, и пока она шла к своей парте, Света искоса глядела в ее лицо. У Кати были небольшие миндалевидные глаза, по которым не понять было, огорчена она или нет. У всех это можно разглядеть по глазам, и только по Катиным – нет, как ни старайся. Света рисовала людей с миндалевидными ничего не выражающими глазами, и мама, если ей удавалось заглянуть к ней в тетрадь, говорила: «Никакого смысла, я никакого смысла не вижу! Раньше в твоих портретах хоть настроение передавалось!» И Света думала: «Значит, у меня получается рисовать Катю!» Из всех, кого Света знала, Катя была ни на кого не похожа.

В старой книге, из тех, что у папы остались с его детства, Света читала, что непроницаемые лица были у североамериканских индейцев. Их с детства учили скрывать, плохо тебе или хорошо, и Света два дня следила за собой, чтобы не улыбаться и не показывать волнения, когда еще не ясно, кого вызовут на уроке. Но все равно не получилось быть как индейцы – это одна Катя может. И Света перестала думать, что отражается на ее лице: она любовалась Катей.

У Кати были прямые тонкие волосы, и они лезли за воротник, слишком широкий, точно кофта была не ее. Другие девочки, будь у них такие волосы, мазали бы их пенками для укладки или бы стриглись коротко, чтобы не видно было, какие они жидкие, а Катя как будто знала, что на нее и так можно глядеть и любоваться, и ей ничего делать не нужно. На переменах она всегда держалась одна, и казалось, это не потому, что с ней никто не хочет дружить, а наоборот, ей никто не нужен. Никто в классе ей не подходит в друзья. Целые дни и недели Катя не разговаривала с одноклассниками.

Света вспоминает об этом теперь и сама не верит себе: «А я подхожу ей, оказывается? Мы можем быть подругами?»

На уроках она представляла, как после звонка к ней подойдет Катя и они станут вдвоем ходить по коридору и говорить о кино, сразу о нескольких фильмах, – может быть, в каком-нибудь играет Хью Джефф, и у него усы, не все ли это равно. Главное, те люди, в кино, могут ездить куда хотят или влюбляться в красавиц и плавать по океану, и они дерутся между собой на палубе и так прыгают! Если бы еще в одно кино добавить из другого кино, и еще чтобы там был Джек, вообще из другого фильма, а всех остальных не надо, то это было бы такое… «Это я просто не знаю как здорово было бы!» – думает Света.

Катя сказала ей:

– Нам с тобой лучше всего стать океанологами.

Света привела ее в гости, когда мама с папой были на работе. Катя водила пальцем по стеклу аквариума, и за ее пальцем, не отставая, плавала хищная рыбка цихлазома.

Катя толкала Свету:

– Смотри-смотри, она меня хочет съесть!

И спрашивала:

– Ты, что ли, занимаешься рыбами?

Аквариум был папин. Папа установил его когда-то давно, папа чистил фильтры и покупал корм, а иногда запускал новых рыбок.

Но Света сказала:

– Конечно, это я занимаюсь, – потому что Кате хотелось, чтобы аквариум был Светин.

Катя заглядывала в воду сверху, подвинув крышку, и снова смотрела сбоку. Сказала:

– У нас в старом доме, на Кировском, баб Валя держала аквариум, – и усмехнулась. – Конечно, не такой огромный, как у вас, и без рыб.

Света спросила:

– Как это – без рыб?

Катя ответила:

– А для чего ей рыбы? Они мельтешат. А баба Валя гадала по воде. Все, говорит, видно там, кому замуж, кто умрет или кому в тюрьму…

– Как видно? – не поняла Света. – Просто в воде? Людей?

Катя как будто не слышала ее. Она водила цихлазому пальцем через стекло из одного края аквариума в другой и глядела на нее не отрываясь. Свете было не понять, о чем она думает. А потом она сказала, точно отвечая кому-то другому на какой-то совсем другой вопрос:

– Не, я бы лучше хотела аквариум с рыбами. Вот такой или еще больше! А будущее – его ведь и в шаролуннике смотреть можно!

– Где можно? – спросила Света.

Но Катя все глядела и глядела в аквариум.

– Я бы тоже запустила этих цихлазом, – объявила она. – А еще скатов и медуз.

А после сказала, что надо бы им со Светой стать океанологами. Тогда и аквариум никакой покупать будет не нужно.

Света насторожилась: надо стать – кем? Про странное слово «шаролунник» она не поняла, что оно значит, и теперь перестала думать о нем, потому что ей сама собою представилась бескрайняя, во весь альбомный лист, сверкающая поверхность. Она бы нарисовала океан вот так, если бы умела. Лист перед ней разрастался в длину и вширь, вода плескалась на нем, и солнечные блики были всюду, куда ни глянь. Летучие рыбы летали по воздуху – в аквариумах таких не бывает, – и брызги с их плавников попадали в лицо. А в воде, под бликами, угадывалась потаенная многообразная жизнь. Где-то и цихлазомы плавали в глубине, им было там лучше, чем в аквариуме. Хотя папа говорил, что они пресноводные.

А Катя зачем-то еще убеждала ее:

– Сколько угодно будем жить на море! И даже не просто на море – на океане! И ездить никуда не надо будет, ни на какой курорт!

И она морщилась:

– Подумаешь, они там на курорты летают!

Ее лицо больше не было непроницаемым, как в школе.

Катя ничего не рассказывала, когда в классе вспоминали, кто где был летом. Да и у Светы никакого желания не было подпрыгивать на перемене, как другие, чтоб обратить на себя внимание: «А я!.. А я!..» На курорте, где она была в прошлом году, плавали только в бассейне. До моря было далеко, и родители не взяли ее с собой к нему на экскурсию.

И теперь Катя говорила ей:

– Никаких денег не надо будет платить! Наоборот, нам платить будут! Это же будет наша работа, – и она хмыкнула, – вроде как у твоих в конторе. Или как у моей мамы – тянуть веревку.

Света опять не сразу поняла Катю, глянула на нее – и сразу кивнула: а ведь да! У Катиной мамы тянуть веревку – работа. У всех она разная. А они будут работать далеко от всех, среди океана.

Теперь они говорили про океан, когда тянули с Катиной мамой веревку. Про океан много фильмов, их можно рассказывать хоть каждый день. А если не можешь быстро вспомнить какой-нибудь, то можно придумать на ходу: «Поплыли они, и начался шторм…» Или: «У них был парусник – и никакого ветра, и у них руки устали грести».

– Руки устали, ага! – кивала Катина мама.

Она отпускала веревку и начинала сгибать и разгибать пальцы. Они были сморщенные и хрустели.

Света не могла понять, молодая она или старая. На улице она ходила в коричневом платке и выглядела старушкой. Но дома она разматывала платок – под ним оказывался еще один, тонкий, белый. Катина мама снимала и его, приглаживала и без того гладкие, влажные волосы. От них словно шел пар. Простоволосая, она казалась очень молодой, куда моложе Светиной мамы: как старшеклассница, несмотря на свои старые руки. Казалось, что это ее секрет – что она молода, поэтому она и носит платки. Больше никто из Светиных знакомых платок на голове не носил. Но на Катину маму без платков глядеть было неловко; Свете казалось, что она видит что-то, чего видеть ей не положено, точно Катина мама снимала с себя не платок, а что-нибудь из того, чего никогда не снимают при чужих людях. И хорошо, что она быстро снова повязывалась белым платком. И так, в платке, она ужинала наспех и весело объявляла:

– Садимся, девчонки, поиграли – садимся работать!

Катина мама сучила и сматывала веревку с утра до вечера. Место, где она работала, называлось артелью. И дома по вечерам она тоже свивала и сматывала веревку из тонких, полупрозрачных пленочек. Они проходили сквозь громоздкое металлическое сооружение, которое притащил в дом человек по имени Дмитрий. Света его не видела, это ей Катя сказала в школе:

– Ну наконец-то Дмитрий расстарался! У нас и дома уже есть перераспределитель!

– Что есть? – не поняла Света.

Катя сказала:

– Я забыла, как в артели называется. Но можно бечевку тянуть теперь прямо дома! Придешь к нам бечевку тянуть?

– Приду! – сразу же ответила Света, не думая о том, что за бечевка и куда ее тянуть надо.

Катя звала ее к себе, а это совсем другое, чем когда ты приходишь в гости сама, и мама потом тебе говорит: «Ты там уже надоела».

Веревку тянуть можно было втроем: Катя, ее мама и Света садились возле железного приспособления, вытаскивали тонкие полоски из дырочек, подтягивали осторожно к себе и начинали наматывать на бобины. Полоски появлялись из дырочек уже скрученными, свитыми более или менее плотно. Надо было следить, чтобы по всей длине толщина бечевки была одинаковой.

Катя, взвешивая на руках уже обмотанные бобины, сказала маме:

– Ты так перевыполнишь план!

А мама отвечала:

– Куда там! У Нифонтовых пятеро мотают по вечерам. Танька всех своих сажает! Скрынников, завучастком наш, говорит ей: «Куда ты несешь столько? Гляди, всем расценки снизят». А Танька все жадничает, все тащит!

Свете непонятно было, что плохого делает незнакомая ей Танька Нифонтова, но она готова была возмущаться вместе с Катей и ее мамой, и они говорили с ней так, будто она понимала все так же, как они сами, как если бы она была одной из них.

В другой раз Света, заканчивая бобину и думая, что у нее получается ничуть не медленнее, чем у Кати, спросила:

– А для чего эта веревка?

И получилось, что спросила невпопад. Катя повернулась к ней и ответила:

– Не хочешь – не мотай с нами.

А мама ее точно испугалась, что Света и впрямь больше не станет мотать, заговорила примирительно:

– Веревку мы сдаем по весу, расценки есть, бобина сама известно сколько весит, это у нас высчитывают, понятно? А если заметят, что пушится где-то веревка, не примут ее.

– А когда примут, куда потом? – снова спросила Света.

Было важно добиться ответа. И уже не для того чтоб узнать, где люди станут использовать веревку, а чтобы Катя и ее мама поняли, что она просто так спросила. Она не хотела сказать, что веревка дурацкая и что не надо плести ее. Нет, она не сомневается, что веревка нужна, раз ее тянут каждый вечер Катя с мамой!

– Коробки ею хорошо перевязывать, – сказала Катина мама. – Видела, тортики, конфеты перевязывают, и сверху бантик?

Света не видела, чтобы коробки с тортом или конфетами перевязывали крученой бечевкой, но она поспешно кивнула: «Да, видела!» Надо было поскорее согласиться с чем-нибудь, чтобы Катина мама не думала, что она не хочет помогать!

Катя с мамой задвигали в угол перераспределитель, накрывали его полотенцем с отпечатанным на фабрике рисунком-вышивкой, и бобины торжественно водружались на стол.

В это время раздался звонок в дверь. Он в Катином доме был громкий и резкий, и Света дернулась вперед, как от тычка в спину. Катя глянула на нее виновато. Ее мама пошла открывать. И Света сказала себе, что можно успокоиться, это кто-то пришел к хозяйкам дома – не к ней. Непонятно, отчего ей было тревожно.

И тут она услышала громкий голос. Мама? Не может быть!

Но в комнату вместе с Катиной уже вошла ее мама и сразу велела ей:

– Собирайся домой.

У Светиной мамы были адреса девочек из класса. И по дороге она говорила Свете, что специально зашла без предупреждения, чтобы узнать, что происходит в Катином доме по вечерам и чем ее дочь занимается.

Дома папа спрашивал:

– Значит, все? Выучилась? Будешь в артели веревку плести?

Света возражала:

– Нет же, мы с Катей будем океанологами! Мы решили!

Родители не слушали ее. Мама твердила, что они с папой уже смирились, что дочь не учится – только рисует, а теперь стало еще хуже. И что у Светы волосы лезут в глаза и она капюшон надевает не глядя в зеркало, а если носишь очки, то надо быть еще аккуратней, чем другие девочки, растрепу в очках сразу видно, поэтому в классе ее и сторонятся.

Было бесполезно повторять им, что Катя не сторонится ее, наоборот, и зачем думать про каких-то еще девочек, если есть Катя! И что ее маме важно намотать как можно больше веревки, не может же Света им не помогать!

– Океанологи! – смеялся не по-настоящему отец. – Ты хоть знаешь, что делают океанологи, чем они занимаются на работе? А твоя Катя знает?

– Я не могу, – вторила ему мама. – Там Катя такая, видел бы ты ее! И глядите-ка, океанологом будет! Веревку она будет тянуть всю жизнь, и ничего больше.

И в десятый раз спрашивала у нее вслед за папой:

– Ты хочешь всегда тянуть веревку с твоей подружкой?

И потом уже у себя в комнате она слышала, как папа спрашивал за стеной у мамы:

– Ну почему именно веревку они тянут? Бывает же – нанимаются собирать бусы, или переключатели, или мыло варить…

И мама уже на папу сердилась и кричала:

– А кто знает? Думаешь, я, что ли, знаю? Тебя только это волнует – почему у них там веревка?

Назавтра у Светы еще стоял в ушах мамин голос. Ей казалось, что по ней видно, что вчера на нее кричали, и было стыдно, что это увидит Миша Анчугин или же Лешка, а хуже всего – если увидит Катя. А может быть, классная теперь знает, что Света после уроков плетет с Катей веревку, и тоже станет ее ругать? Хотелось стать незаметной, исчезнуть совсем.

На перемене Света подошла к Нининой парте стоять вместе со всеми. Девочки листали журнал, проскакивая через страницы. Света мельком увидела фотографию морской глади, над которой зависли в воздухе летучие рыбы, и перед ней уже оказалась страница с девушкой в блестящем купальнике. Сквозь разрезы в нем проглядывало, как показалось Свете, совершенно беззащитное розовое тельце. Девушку было жалко. Сзади из купальника торчали пластиковые крылья.

– Это Дрю Миллер в костюме бабочки! – объявила Нина Кротова. – И она здесь говорит, что каждый может добиться, чтоб стать моделью, если поставит цель!

Сбоку была фотография подстриженной девочки в обычной футболке. Дрю Миллер в детстве. И теперь в журнале она говорила, что все сначала бывают некрасивыми гусеницами, личинками, и только от тебя зависит, превратишься ли ты в бабочку.

Света перевела взгляд с девочки на взрослую бабочку в купальнике, и тут же испугалась: вдруг кто-то увидит, что ей не понравилась Дрю, – и стала, толкаясь, выбираться из толпы одноклассниц.

Катя подошла к ней и спросила:

– Больше тебе не разрешат ходить к нам?

И она ответила:

– Еще чего! Куда хочу, туда и буду ходить!

По пути из школы Катя говорила:

– Мамка сегодня поздно придет. Она велела, чтобы мы сами начинали тянуть бечевку – так больше намотаем.

Света в тон ей, стараясь говорить как можно небрежней, сказала:

– А моя мамка хочет, чтоб я в художественную школу начала ходить.

– А тебя не берут туда? – полуутвердительно откликнулась Катя.

И Свету кольнула обида, оттого что подруга сразу решила: ее не берут.

– Понятно, там экзамены надо сдавать, там талант нужен! – утешала ее Катя. – Талант не у всех есть. Мамка и про школу-то нашу говорит: «Это не для средних умов». Тем более – рисовать как художник! Но не обязательно же в художку ходить, если рисовать любишь, можно и просто в кружок. Хочешь, будешь со мной – в кружок? Там и рисуют, и выпиливают, и собирают моторчики, и в стрелялки играют, и чего только не делают! А можно просто сидеть, чай пить, и никто не скажет тебе что-нибудь делать.

Света все время оглядывалась. В тот день ее нисколько не радовало, что Катя живет через несколько дворов от школы, и что им еще идти и идти рядом, и можно говорить о чем хочешь. «А вдруг меня мама увидит или папа?» – думала Света, хотя и знала, что они на работе.

И только дома у Кати можно было наконец успокоиться. Когда та запирала дверь, а Света уже стаскивала ботинки, она почувствовала, что всё, она здесь, – никто не помешал ей прийти сюда!

– Помоги, – приказала Катя, и вдвоем они поставили железное приспособление на середину комнаты.

Катя кивнула на стул:

– Сейчас я приду. А ты садись, начинай.

«Вот и буду плести веревку! – думала Света. – Они все не понимают, что Кате просто надо, чтобы было много намотано веревки, а потом мы станем океанологами и уедем насовсем!» Она представляла искрящееся море, летучих рыб. Наверно, нужно будет следить за их повадками, записывать, сколько раз они покажутся над водой. «А может быть, нам дадут водолазные костюмы!» Свете не верится, что она увидит на дне океана водные соцветия – то ли растения, то ли животные, которые всегда остаются на месте и только выпускают навстречу тебе лепестки-щупальца. Прямо в ладони к ней будут заплывать мальки. И ведь будет все это, будет! Она бы сама не решилась, а с Катей они точно уедут в какой-нибудь южный город. Так она думала уже несколько дней, но сегодня у города должно было появиться имя, нельзя было, чтобы он и дальше никак не назывался.

У Кати в комнате не висело географической карты. Раньше Свете это не казалось странным. А теперь она подумала, что все же гораздо удобнее, когда карта висит над столом, и ты в любое время, даже за уроками или за рисованием, можешь поднять голову и читать названия городов: Коломбо, Кейптаун, Веллингтон – и от одних этих сочетаний звуков замирает дыхание, а во рту делается щекотно. В учебнике географии была карта – конечно, маленькая, и на ней были видны не все города. «Но, может, я смогу выбрать город для нас», – подумала Света.

Учебник был в ранце, а ранец она оставила в коридоре вместе с ботинками. Света выключила перераспределитель и вышла в коридор.

– Ты что? – окликнула ее Катя из кухни.

Она стояла голыми коленками на полу и выжимала над ведром тряпку. На огне шипела кастрюля, должно быть, из нее капало на плиту. Пахло невкусно – так пахнет мясо, когда его только начинают варить. Света почувствовала, что хочет есть. Мама повторяет ей с первого класса: «Пришла домой – первым делом сняла форму, пообедала…»

– Перераспределитель заело? – спрашивала теперь Катя. И, не давая ответить, тянула назад в комнату. – Пошли поглядим.

И там она сразу же подхватила Светин моток и охнула:

– У тебя веревка пушится!

А это значило, что с веревкой придется что-нибудь делать. Может, разматывать и наматывать снова. Свете казалось, что она просто не сможет опять сесть на стул, до того не хотелось ей снова тянуть и скручивать пленочки.

Катя сказала ей быстро:

– Пока мамки нет, давай-ка наматывай сверху, чтоб не видать было. Только гляди, чтоб уже аккуратно! – и убежала из комнаты.

Пальцами надо было все время перебирать, чтобы пленочки, из которых свивалась веревка, ложились одна к одной – так учила Катина мама. Вчера, когда они сидели втроем, она им твердила: «Веревку – ее чувствовать надо. Вы, девчонки, болтать-то болтайте, но не забывайте веревку чувствовать!»

«А потом моя мама пришла!» – подумала Света. Она очень старалась не думать о том, что ей хочется, чтобы и сегодня пришла мама, чтобы сегодня было вчера. Пусть, пусть на нее снова кричат, если им так хочется. Но только пусть, пусть мама придет пораньше!

Тонкие пленочки щекотно тянулись между пальцами, не было ничего, только бесконечно длинная веревка. «Ее чувствовать надо, – говорила Света себе. – А что ее не чувствовать, вот же она». Ладони вспотели, пленочки липли к пальцам. В ушах стоял тихий скрип и жужжание, и было не понять, сколько прошло времени. Свете вдруг показалось, что она сидит здесь бесконечно долго, и уже стала старенькой, и все, кто знал ее, давно забыли о ней. Света вскочила – моток упал на пол, она не подумала выключить перераспределитель и ринулась из комнаты.

Катя пробовала из кастрюли, вытягивала губы, дула на ложку. «Опять скажет, чтоб я шла тянуть», – подумала Света.

Катя сказала:

– Садись есть.

Света, как ни была голодна, с трудом проглотила первую ложку, вторую; от супа все еще пахло невкусно, кажется, еще хуже, чем когда он только варился. Она думала: «Вот если бы не нюхать его, а только есть!»

– Что это? – спросила она.

Катя сказала:

– Не видишь, почки! Матери задешево продают на Кировском поселке, и мясо не надо покупать. Мы в магазины, считай, и не ходим!

И добавила:

– Мы раньше ведь жили на Кировском. Нас там все знают.

Свете послышалась грусть. Она подумала, что сейчас Катя расскажет, как жила, пока не стала учиться с ними. И про бабу Валю, которая все знала про всех, если посмотрит в воду. Она ведь тоже, наверно, осталась в Кировском поселке? Нет, говорят «на Кировском поселке». «На Кировском».

Света нет-нет да и думала, как можно в воде увидеть что-нибудь, чего там нет. Она вглядывалась дома в аквариум, пытаясь понять, где они с Катей будут работать – в южных или северных морях. Лучше бы в южных! Но, должно быть, рыбы мешали ей что-то разглядеть в воде. Она не представляла, как, быстро или медленно, в каком конце аквариума должно возникнуть их с Катей, взрослых, изображение. Цветное оно должно быть, четкое, яркое или еле видное, размытое водой? А Катя, может быть, знала это, и наверняка она могла рассказать, как надо глядеть. Но Катя уже вскочила с табуретки и понесла к раковине пустые тарелки, а ей велела снова идти к перераспределителю.

Света помедлила, готовясь: сейчас, вот сейчас она возразит Кате. А потом сказала совсем тихо, чтобы Катя не уловила радости в ее голосе, что мама с папой вот-вот вернутся и ей надо быть дома.

На самом деле она могла бы еще тянуть веревку полчаса или целый час. Но вниз по лестнице она бежала бегом и потом, запыхавшись, шла мимо своей школы. Во дворе девочки прыгали через резинку, их было четыре или пять, и еще две стояли не двигаясь; резинка проходила под коленками у них, и они ждали, чтоб кто-нибудь запнулся – тогда одну из них сменят. Чей-то голос объявлял, что резинка натянута слишком высоко и ее надо опустить. «Командует, как Нина Кротова», – подумала Света и тут же разглядела, что это и есть Нина Кротова. Видно, она живет где-то рядом. Девочки и во дворе слушаются ее! Сами выходят, чтобы она командовала ими, как в школе.