Текст книги "Когда проснется игоша"

В кухню скользнула тенью Аглая, младшая дочь Чеслава Ольговича – на девчушки лица не было. Прасковья обняла ее, спрятала горячее от выплаканных слез лицо на груди, похлопала по спине:

– Ну, полно, милая…

Аглая качнула головой, попыталась высвободиться – с неожиданной для возраста и телосложения силой. Прасковья только крепче ее перехватила:

– Тише ты, не артачься… Напоили ее. А об остальном не печалься, ночи жди.

Аглая подняла воспаленное от горя лицо.

– Правду говоришь?

Прасковья вместо ответа подтолкнула девочку к столу:

– Работай, давай, пущая батюшка порадуется, какая ладная да работящая ты, авось и спросит что про сестру…

Девочка замерла, уставилась на горничную:

– И что сказать? Что мачеха строжится да лютует?

Прасковья переглянулась с Докукой. Та присела на скамью:

– Тут хитрее надо быть, милая… Думать будем.

– Да пока вы тут думаете, она там одна, к столбу привязанная! – Аглая стукнула кулачком по столу, мука поднялась облаком, спрятало гнев девочки от чужих глаз.

Докука схватила ее за рукав, усадила рядом:

– Не ерепенься, дуреха, работай давай!.. Не то матушка осерчает.

Аглая вырвала руку, пробурчала:

– Она мне не матушка.

Но спорить больше не стала, только с тревогой прислушивалась к голосам в горнице, да шуму за кухонным оконцем. По чуть-чуть пересела на край лавки так, чтобы видеть двор и сестру, прикованную к столбу.

* * *

Водица, принесенная Гордеем, только на вид избавила Милицу от страдания – очнувшись, она с новой силой почувствовала боль в омертвевших конечностях. Пот приманивал вездесущих мух и мошку, которые норовили залезть в глаза, ног или рот, отщипнуть кусочек живой плоти. Ранки, разъеденные соленым потом, жгло, кожу саднило.

Милица билась на веревках, избавляясь от тварей, пока не ослабла и не повисла на путах, низко склонив голову на грудь, когда рядом почудилось движение. Солнце клонилось к закату, густые и длинные тени легли на двор, придавив густой ковер из травы, а из окон лилось тихое пение работников, уставших от дневной жары.

От ледника отделился сгусток тени – Милица сперва его и не заметила, только почуяла чужой и голодный взгляд. Приподняла голову, огляделась. И вот тогда-то обмерла – сгусток, чуть плотнее самой вечерней тени, перекатывался по траве. Скользил по ней, не приминая покров, не беспокоя крохотные ярко-желтые цветки да покорные васильки, а из глубины этой тени смотрели, не мигая, два глаза, и струился от них гнилушно-зеленый свет, какой бывает над погостом в безлунную ночь.

– Чур меня, – прошептала Милица, сообразив, что защититься от нечисти, не может – ни руку выпростать, ни соли заветной бросить.

А нечисть между тем подбиралась к Милице ближе, и вот девушка уже могла разглядеть короткую неповоротливую шею на покатый плечах, куцее тельце с короткими ножками да той же длины ручонками. Существо передвигалось, помогая себе руками, переставляя их, будто лапы.

– Пшел вон!

Милица почувствовала по спине озноб, чем ближе тварь подбиралась к ней, тем холоднее становилось. Топнула ногой. Тварь остановилась на мгновение, развернулось и стало обходить вокруг привязанной к столбу девушки, идя строго по границе света и тени. И чем ниже садилось солнце, тем ближе подбиралась тварь. Она вглядывалась в Милицу, скалила беззубый рот и всхлипывало.

А из-под крыльца показалась еще одна пара глаз…

– Да сколько же вас тут! – вскрикнула девушка, с опаской поглядывая на край заходящего солнца – оно уже коснулось кромки крыш и забронзовело. От нечисти девушку отделяла только тонкая полоска света, пока яркая и горячая, но уже готовая растаять. У Милицы сбилось дыхание – оба существа изготовились, чтобы прыгнуть на нее.

Она крикнула. Твари переступили с ноги на ногу и приблизились еще на полшага.

– Помогите! – крикнула Милица.

Нечисть не шелохнулась. Их тельца стали темнее, будто наполняясь плотью, Милица отчетливо видела плоские полузвериные морды, ввалившиеся носы, острые коготки на коротких лапах. Сейчас они больше всего напоминали голодных зверьков, хотя может они ими и были – мало ли что родит Тьма.

Солнце скользнуло по черепичной крыше и закатилось за горизонт. Полоска света, отделявшая девушку от нежити – те поднялись на лапы и прижали головы к земле.

– Помогите!

Крик получился отчаянный, переходящий на визг – Милица не ждала, что на голос ее придет хоть кто-нибудь, но может, хоть отпугнет нечисть, или приманит дворовых собак, как всегда запропастившихся именно тогда, когда они нужны.

Тварь, появившаяся из ледника – она была покрупнее и покряжистей – бросилась на Милицу, та завизжала, изловчилась, попала коленом в грудь твари. Отбросила ее – та глухо шлепнулась на землю, но тут же поднялась на ноги и бросилась вновь. Вторая тварь целила прямо в горло.

Милица закричала, что было силы.

Скрипнула дверь, на заднее крыльцо упала узкая полоска света – на порог вышла Прасковья:

– Ты почто орешь?

Твари отпрянули, бросились в рассыпную. Милица забыла как дышать.

– Прасковья, милая, страх-то какой… – она вглядывалась в темноту, выискивая две пары гнилушно-зеленых огоньков, и готова была поклясться, что притаились твари в ожидании, когда добыча снова окажется в их власти. И тогда уж Милице не сдобровать – коли ждали они заката, значит, только вошли в свою силу, до зари точно загрызут…

Горничная, хмурясь, спустилась с крыльца. В руке она держала краюху хлеба и крынку. Свечу держала высоко над головой. Найдя Милицу перепуганной и оглядывающейся по сторонам, тоже принялась оглядываться.

– Чего увидела-то?

– Не знаю, милая… твари какие-то, не то жабы, не то собаки какие. Одна, вон, из ледника выбралась, другая – из-под крыльца.

Прасковья проследила за ее взглядом, посмурнела еще сильнее.

– Не путаешь чего?

– Да нет, что ты. Как тебя видела… Ждали твари, как солнце зайдет, и бросились.

Прасковья в задумчивости подошла к Милице, не глядя сунула в рот краюху – Милица и забыла о голоде и собственной жажде, сердце то выпрыгивало из груди, то замирало, билось в горле, кусок не лез. Но Милица заставила себя откусить. Жевала, опасливо озираясь по сторонам.

– Боюсь я, Прасковьюшка… Как бы беда не случилась.

Та вздохнула.

– Беда…

Так же не глядя на девушку, посматривая по сторонам и приглядываясь к тенями по углам двора, она напоила ее, собралась уходить.

– Стой! Убьют они меня, – прошептала Милица.

– Не убьют… погоди, – она приладила свечу у ног Милицы, так, чтобы та оказалась внутри светового круга, а сама бегом бросилась к крыльцу.

Милица услышала шорох – совсем рядом. Оглянулась и уперлась взглядом в светящиеся угольки.

– Прасковья! – взвизгнула, призывая подругу. Тварь из ледника бросилась к ней, но уперлось в стену света, со злобным шипением остановилось. Рыкнуло. – Пшел вон…

Голос получился жалобным, тварь осклабилась и приготовилась ждать – свечное пламя качнулось, едва не лизнув подол девичьей юбки. Милица затаила дыхание, ощущая, как ветерок поднимается от земли, как завивается кольцами, подбираясь к свече. Перевела взгляд на замерший в ожидании чудищ, те скалились, в нетерпении перебирая лапами.

В конюшне забеспокоились кони, а где-то в глубине двора раздался сухой, будто треск колючего мороза, смех. Привязанная к столбу девушка обмерла – там, в темноте, был кто-то еще, кто, вероятно, науськивал этих тварей, натравливал на Милицу.

– Кто здесь?

Снова смех в ответ.

Дверь снова скрипнула – появилась Прасковья со второй свечой, а за ней – кухарка Докука встала, облокотилась на поручень.

– Чего тут у вас? – бросилась в темноту.

Твари чуть отошли в тень, но медлили, не уходили вовсе, наблюдая за Прасковьей. Но как только девушка подошли ближе к Милице, зашипели, отпрыгнули подальше.

– А, не по нраву вам такое? То-то же, – удовлетворенно бросила Прасковья и плавно двинулась к Милице.

Тот, кто прятался во Тьме, заворчал – из угла доносился рокот и шипение. Прасковья остановилась, повернулась на шум – в руках она держала берестяную котомку, посмотрела исподлобья.

– А там еще что? Кто там прячется?! – она подняла выше свечу. Тот, кто прятался в темноте, забился в тень, а потом и вовсе стих.

Прасковья шагнула к Милице. Открыв котомку, пригоршней зачерпнула соль, посыпала ею вокруг девушки, замкнув кольцом. Обошла еще раз кругом:

– Вот так-то лучше, – она стряхнула с ладоней остатки соли.

– Кто это, Прасковья? – Милица все еще опасливо оглядывалась по сторонам, всматривалась в темноту, отчетливо видя те самые сгустки злобы, что совсем недавно бросались на нее.

Горничная уклончиво пробормотала:

– Наутро посмотрим… Откуда, говоришь, они выбрались?

– Одна из-под крыльца, другая – из ледника, вон с того угла выбралась, – Милица подбородком указала на место.

Прасковья кивнула, примечая место.

– Теперь не тронут они тебя. Да и Гордея приставим за тобой приглядывать… Ежели что, зови…

И развернувшись, она направилась к дому.

Только за ней захлопнулась дверь, твари выбрались из укрытий – у Милицы снова зашлось от страха сердце. Она настороженно вглядывалась в темноту. Твари подползли ближе, принюхались, но, учуяв соль, отвернулись и жалобно заворчали, отползая.

И тут, в просвете изгороди, что отделяла двор от улицы, она заметила кого-то низкорослого, не то ребенка, не то сгорбленную старуху, что, крадучись брела вдоль ограды, ветер услужливо заметал следы странного существа, отводил взгляды. Да только Милица не отпускала создание, следила за ним.

– Старая мара! – догадалась она, узнав старуху из Тайных рядов, к которой давеча ходили с Купавой. – Эй, это ты? – позвала в темноту.

Старуха замерла, посмотрела на нее и поманила за собой. Твари, что терлись около соляного круга, подхватились и торопливо поковыляли за ней, и уже через миг растаяли в ночи.

На небо взобралась Серебряная звезда, разгоняя Тьму.

* * *

Наутро Прасковья заставила Милицу повторить все, что приключилось с ней ночью, и особенно – описать тварей, что набрасывались на нее.

Милицу покормили, напоили и потихоньку ослабили путы – хозяйка с батюшкой Милицы отправились на ярмарку, и в доме за главную осталась Докука. Она и командовала допросом.

– И на что похожи, – не унималась она, требуя подробного описания тварей.

Милица терпеливо повторила. Сама внутренне содрогалась, вспоминая.

– Не то зверьки какие, – решила она.

– Да уж, зверьки, – отозвалась Докука. Обернувшись, крикнула мужикам, указав на места, откуда по свидетельству Милицы выбрались ночные создания: – А ну-ка, копните, тут и тут.

Много копать не пришлось – под дерном, аккурат под нижней ступенькой, обнаружился сверток. А в нем – трупик младенца.

– Вот беда, – ахнула Докука, уже зная, что откопают под ледником, обернулась к Милице. – Это игоши приходили к тебе, милая, духи нерожденных… Хвала Мокоши, спаслась от них… Ох, беда-беда-то какая.

Она бормотала, давала торопливые указания, чтобы убрать со двора следы преступления до возвращения хозяев, да розыску девиц, что подкинули своих мертвых детей на двор пустовавшего в зиму дома. Отправила мальчишек к князю. Все головой качала. И уж к обеду вернулась с доброй вестью – Павла Ждановна повелела отпустить Милицу, но чтобы явилась к ней.

Милица не чувствовала ног, рухнула на руки слуг, те уложили ее тут же на траву, да отпаивали водой. Докука мрачно поглядывала на нее да на Прасковью, хлопотавшую рядом.

– Батюшке скажу, уж он-то заступится, – бормотала Милица.

Прасковья лишь взгляд отводила. Милица заприметила это да схватила за рукав:

– Что таишь ты от меня?

Прасковья лишь отмахнулась:

– Не мое это дело, милая. Да только на батюшку-то не шибко надейся.

– Как так? – Милица оробела. Они как раз брели к дому, обнявшись, Милица едва шла, а Прасковья ее бережно поддерживала. – Сказывай, что знаешь?

Прасковья только головой качнула:

– Не стану я. Да и ты странное спрашиваешь. Будто сама не ведаешь, – она помогла Милице умыться да усадила на лавку, поставила на стол крынку со сметаной, присела напротив. – Смотрю я на тебя, и будто не узнаю…

Милица съела несколько ложек сметаны – густой, холодной и сладковато-пряной, отложила ложку:

– Мне и самой кажется, будто я сплю. Кажется, вот очнусь и все по-старому будет, – у нее упало сердце.

Видимо, это заметила Прасковья, подалась вперед:

– По-старому – это как?

Милица закусила губу, отвела взгляд:

– А никак… есть ли разница?

В самом деле, не скажешь ведь о Тайных рядах да обряде, проведенном старой марой. Она поднялась:

– Пойду я, умоюсь, да одежду сменю, говоришь, хозяйка меня ждет, – она собралась наверх,

Прасковья ее задержала, положила руку на запястье.

– Вон там ты теперь живешь, – она кивнула в людскую – общую комнату, которую занимала она сама, Ирина, приходившая помогать перед праздниками да к выходным, да сама Докука. – Хозяйка велела туда твои вещи отнести.

Милица гордо выпрямилась:

– Что ж, разве то беда. Не место красит человека…

Прасковья кивнула. Подумав, добавила:

– Что бы там хозяйка не толковала, со всем соглашайся, не перечь… Поняла? А насчет вчерашнего скажи, что помутился разум…

– От чего? – Милица буравила взглядом горничную.

Та посмотрела на нее с жалостью.

– Да без разницы, от чего. Хоть от радости, взглянув на хозяйку.

* * *

На отведенной себе кровати Милица не обнаружила и своих платьев, вместо них – простые рубаха да сарафан, платок, ленты да передник с простой вышивкой. У кровати стояли стоптанные туфельки. Девушка нахмурилась, но спорить не стала, умылась, отвергнув помощь Прасковьи, сняла грязное, пропахшее скотным двором и собственным потом, а еще больше – страхом – платье, аккуратно сложила, надеясь вычистить. Оправив складки передника, затянула ленты в косе да вышла вон, направилась к той, которую здесь называли хозяйкой – Милица не спрашивала, догадываясь, что отгадка кроится в той ночи, когда старая мара совершила свой обряд. Ее встречали удивленными и насмешливыми взглядами, слуги и отцовские работники, посмеивались, и Милица лишь могла гадать, что наговорила про нее та, которую все звали Павлой Ждановной.

Подойдя к горнице отца, прислушалась – за дверью серебрился женский смех, его прерывал иногда голос отца. Милица, дрогнув сердцем, постучала.

– Войди! – крикнула Павла Ждановна весело.

Милица толкнула дверь, переступила порог и замерла, сложив руки на животе и опустив глаза:

– Прасковья сказала, вы велели прийти…

– Матушка…

Это сказал отец. Милица бросила на него удивленный взгляд: отец сидел на сундуке у резного оконца, обнимал за талию эту женщину – та сидела на его коленях, обхватив шею белыми руками и смотрела на Милицу с вызовом. Милица успела заметить, как таяла улыбка на лице батюшки.

– Что, батюшка? – не поняла Милица.

Он бережно разомкнул руки Павлы, пересадил ее на сундук, а сам поднялся, оправил кушак:

– Матушка… Ты не сказала моей жене «матушка», – повторил отец.

Милицу будто по щекам отхлестали – те загорелись алым огнем, к глазам подступили слезы: так вот кто она. Обида подступила к горлу, перехватила дыхание – Милица хватала ртом воздух, да никак не могла вздохнуть, всякий раз в груди становилось больно и холодно.

– Ну? – Отец утюжил ее взглядом, ждал.

– Прасковья сказала, вы велели прийти… Матушка, – выдавила она и опустила голову еще ниже, надеясь спрятать от отца слезы, которые, будто предатели, текли по щекам, а отереть лицо она не смела. Зная, что вызовет этим гнев отца.

Отец подошел ближе – она видела его сафьяновые сапоги с золотым носком. Он покачивался с носка на пятку.

– Павла поделилась, что ты натворила.

Милица опустила голову еще ниже, втянула голову в шею, тихонько перевела дыхание и закусила губу.

– … Что скажешь в свое оправдание?

Милица помнила завет Прасковьи, но слова застряли в горле, никак не складываясь в речь, девушка молчала, кусала губу и давилась слезами обиды. «Обида – плохой помощник», – говаривала мать, как в воду глядела. Да только иной раз проще сказать, чем сделать – как заглушить обиду, как заставить сердце молчать?

– Ну! – отец начинал терять терпение.

– Помутилось, – выдавила, наконец, Милица. – Помутилось в голове у меня.

Она вскинула голову, посмотрела в глаза отцу.

– Вспомнилась матушка родная, как качала она меня в колыбели, как песни пела, да на руки белые брала, качая…

– Милица! – лицо Чеслава побагровело.

Павла, сидевшая на сундуке, вытянула от любопытства шею, посмеиваясь, смотрела на падчерицу.

Но ту уже было не остановить, будто ее захватила лихорадка-лихоманка:

– … Вспомнилось, как любил ты ее, батюшка, как баловал, как шелка и дорогую парчу привозил с караванами, да леденцами сахарными угощал.

Лицо Павлы вытянулось, побледнело, будто падчерица ударила ее, она схватилась за щеку, ахнула. Глаза у нее сузились, мстительно потемнели.

Милица успела увидеть это за мгновение до того, как замолчала, и как отцовская ладонь опалила пощечиной.

Девушка схватилась за щеку, умолкла, на этот раз не скрывая слез.

– Говаривала мне Павла о твоей дерзости и глупости, не верил я. А зря… – он сложил руки за спиной, покачал головой. – Но я вверю тебя в руки Павлы, вижу, путь она избрала…

Он окинул взглядом одежду дочери, одобрительно кивнул.

– Мне нынче не до твоих капризов, Милица, так что вверяю тебя заботам твоей матушки. А дабы ты своим влиянием не очернила мысли младшей сестры твоей, то говорить с ней тебе строго настрого запрещено. Нарушишь запрет – высеку… Аглаю. Поняла?

Он взял дочь за подбородок. Поднял и заставил посмотреть себе в глаза.

– Поняла ли?!

– Да… батюшка…

Милица скользнула взглядом по сияющей Павле. Только тогда поняла, как права была Прасковья, убеждая смирению и покорности. Милица только хуже себе сделала, подтвердив слова мачехи.

Отец резко отпустил ее, девушка качнулась и едва не упала. Схватилась рукой об угол.

– Ступай… под дверью стой, жди, как матушка позовет…

Милица бросилась за дверь, прильнула к стене – будто молоточки стучала в голове кровь, бурлила по венам, застилала глаза гневом: как посмел отец сделать ее, дочь свою, прислужницей в собственном доме, как позволяет Павле так обходиться с ними! Неужто помрачился умом? Отравленной стрелой грудь пронзила догадка: а не морок ли на него наведен? Что, если Павла заворожила его да одурачила, что, если он не помнит себя от того злого колдовства, оттого и дочерей своих обижает?

Милица встрепенулась и прислушалась к тому, что в родительской горнице творилось: голоса веселые, смех, речь Павлы лилась, будто ручеек, отец вторил да все шутил. Будто не горевал никогда по матушке.

– Неужто правда?

– Милица! – к ней бросилась сестра Аглая, обхватила за талию, прильнула. – Я уж ищу тебя да ищу, никто не говорит, что видел тебя.

Она всматривалась в лицо сестры, плакала:

– Вся исцарапанная, искусанная мошкой, как чернавка, бедная моя… – она полезла в карман, достала глиняную баночку, затянутую холщовой тряпицей: – Вот, сестрица, намажь, к утру все заживет, личико снова молодым и гладким станет, будто яблочко наливное.

Милица опасливо прислушалась к смеху из горницы, присела перед сестрой:

– Вот что, Аглая, дела темные творятся, батюшка велит не говорить с тобой под страхом гнева на тебя да порки, потому не говори со мной…

– Да как же? – Аглай отшатнулась.

Милица прикрыла её рот рукой, обернулась на дверь:

– Тихо! Ни слова больше… Берегись, боюсь мачеха наша колдовству обучена, а потому не безопасно тебе в доме этом, придумай повод, езжай к тетке Марфе в Скит, проси Прасковью отвезти тебя, она верная, не подведет. И хоронись там, покуда весточку от меня не получишь. Поняла ли?

Аглая смотрела на нее. Огромные голубые глаза блестели от слез, и без того худенькое личико осунулось и посерело. Губы подрагивали от обиды. Милица порывисто обняла ее, прижала к себе, поцеловала в похолодевшую щеку и оттолкнула от себя:

– Ступай!

И тут же за дверью шаги послышались – Аглая едва успела спрятаться за сундуками, но Милица чувствовала на себе ее взгляд. На пороге появился отец, смерил холодным взглядом:

– С кем ты тут говоришь?

– С мышкой, – Милица кивнула в угол, там из крохотной норки показался мышиный нос и тут же спрятался. – Просила ее за меня всю тяжелую работу сделать, чтобы со всем сладить, как ты велишь.

Отец устало закатил глаза:

– Не то впрямь ты дите малое, не то верно полоумная… С мышами говорить, придумала же. – он посторонился: – Иди, матушка тебя зовет. Да помни, Милица: одно ее слово, и отлучу от дома. ПО миру пойдешь!

Милица склонила голову, спрятала глаза – просила мару избавить от нужды, а нужда, гляди-ка, уже с другого порога глядит. Кивнула отцу:

– Хорошо, батюшка, – и в покорности поклонилась, а сама все смотрела, чтобы Агнию батюшка не заметил, да не осерчал за обман.

Отец развернулся, да в лавку пошел – по крепким половицам затопали его сапоги.

– Митрий! – рявкнул, отворяя дверь. Видать, и Митрий теперь в немилости, подумалось Милице. Она скользнула за дверь, плотно притворила за собой. Замерла у порога.

– Что стоишь, подойди, – велела Павла.

Она была красива. Темные брови вразлет, синий, будто колодезная водица, взгляд темнее омута, бледный лоб да алые, будто малина, губы. Милица плохо помнила матушку, больше свет, что от нее шел, запомнила. Сказывали, что Аглая на нее больно похожа – тот же взгляд, та же кротость. Как такая могла удержаться в памяти отца, устоять под натиском этих синих и требовательных глаз – не было шанса. Милица вздохнула. Подошла ближе, все так же несмело, не отрывая глаз от пола.

Павла сидела на том же сундуке, приставив на оконце зеркальце круглое, разглаживала жемчуга на упругой шее. Поднявшись, подошла к Милице, схватила за подбородок и подняла лицо.

– Что ж, немало тебя мошка поела…

В ее взгляде почудилось удовольствие, будто нравилось ей смотреть на покрасневшее, обветренное и опаленное солнцем лицо падчерицы, будто в радость ей было ее страдание. Милица поджала губы. Высвободилась. Но промолчала, сдержалась.

Павла хмыкнула.

– Пойдем, ко сну отойти хочу, поможешь мне…

«Словно прислужница», – мелькнуло в голове, но волю обиде Милица не дала, пошла покорно. Поднялась в светлицу. Когда-то эту комнату занимала матушка. Там стоял стол дубовый, за которым они с Аглаей рукоделием занимались, кровать широкая, где слушали матушкины сказки, пока та вышивала. Большая мастерица была. Два сундука с книгами стояли у стены. Диковинные, одетые в парчу и бархат фолианты, исписанные мелким узорчатым почерком – матушка понимала, о чем там написано, и дочерей учила, чему успела. Аглае меньше досталось – она совсем крошкой была, когда матушки не стало.

Сейчас комната была убрана иначе: сундуки стояли кованные, укрытые коврами. На каждом – пухлая подушка с длинной, иной раз до пола, бахромой. Стол накрыт тяжелой льняной скатертью, на нем – зеркальце и сундучок с драгоценностями, каких Милица ни разу не видывала. Там и жемчуга были, и затейливые тончайшей работы броши, и драгоценные пуговицы, и перстни с крупными каменьями. Они переливались в дрожащем от вечернего холода свете свечи, переливались всеми огнями.

– Нравится?

Милица забылась, слишком долго смотрела на содержимое сундука, Павла успела заметить ее удивление и восторг. Откуда эти вещицы у Павлы? Неужто батюшка подарил?

– Красивые, – уклончиво отозвалась Милица и опустила глаза.

– Еще бы, ты, небось, таких и не видывала! – она присела на лавку перед сундучком, вынула из его недр перстень с алым камнем: – Вот это перстень персидского халифа, пожаловал мне за спасение его дочери. А вот это, – она потянула за нитку жемчуга, – византийская безделица.

Милица с удивлением прислушивалась к хвастливой речи мачехи, выходило, что эти украшения – ее личное имущество, не подарок отца, а наследство или личный заработок, но как могла она оказаться и в Персии, и в Византии, и в других странах, да еще и оказаться такой важной особой, чтобы ее императоры и цари принимали да благодарили так щедро. Она присмотрелась к женщине – та была молода, не девчонка уже, но и не в летах. Как смогла? Как успела?

А Павла, между тем, продолжала доставать украшения и раскладывать их перед собой на скатерти. Ее речь лилась, взгляд блуждал от одного камня к другому, а Милица все пыталась услышать главное – за какие дела ее одаривали таким богатством?

– Но самая большая драгоценность, это вот этот камень, взгляни, – Павла вынула прозрачный, будто кровавая слеза, рубин, подняла перед глазами и посмотрела на свет: внутри – Милица уверена была – что-то было. Какой-то изъян, который должен был обесценить камень, но, напротив, сделал его бесценным артефактом. Милица пригляделась. Павла перевела на нее победный взгляд: – Видишь или нет?

Девушка хмурилась, не в силах разглядеть, на что смотрит. Павла рассмеялась, запрокинула голову, оголив белую шею, показала жемчужные зубки, щеки ее раскраснелись, взгляд похолодел. Милице стало неуютно, хотелось отойти подальше или вовсе убежать прочь. Будто в камне том спрятано нечто страшное.

Павла все хохотала, а Милица, наконец, рассмотрела – внутри камня, будто зернышко, окаменел человечек. И был тот человечек как две капли воды похож на отца Милицы.

– Как? – у нее округлились глаза. Невольно девушка отшатнулась. Но тут же стрелой метнулась к Павле, протянула руку, чтобы выхватить камень.

Та ловко вывернулась, подняла камень высоко над головой, а свободно рукой схватила Милицу за плечо, оттолкнула к стене. Та не удержалась на ногах, рухнула на пол и пролетела по нему добрых пару саженей, ударилась спиной о стену.

– Отдай! – крикнула.

– Ишь ты, какая прыткая, – пропела Павла. Она держала камень высоко над головой – не подпрыгнуть, не отобрать. И будто выше она сама стала, Милица никак не могла понять.

Милица медленно поднялась. Она не чувствовала боли в спине, но страх холодил душу, ведь перед ней стояла ведьма или пособница ведьм.

– Что это?

– Это? – она повертела камень в руках. – В старинных манускриптах это зовется философским камнем, а у нас алатырь-камнем зовется. Вечную молодость дарит!

Последнее она сказала, чуть подавшись вперед, будто доверяя тайну немалую, лукаво подмигнула.

– Ты…

Павла усмехнулась:

– Ну, говори… Чего обмерла?

А у Милицы и вправду, будто дар речи пропал, будто она вместо батюшки внутри камня алого томится, грудь сдавило. Павла между тем потешалась:

– Вижу, удивлена, не ожидала такого, думала, небось, очаровала батюшку твоего, да только, милая, ты сама мне его вручила… Той ночью, когда обет старой маре дала…

Взгляд ее стал темным и злым. Тигрицей бросилась она к Милице, проревев:

– Теперь ты в моей власти!

Милица сама не поняла, как так случилось, что Павла схватила ее за горло да припечатала к стене так, что косточки захрустели да в глазах помутилось. Комната погрузилась во мрак, будто кто-то пелену серую на цвета набросил. Только голос мачехи остался да синий, будто неживой взгляд:

– Ты сама привела его ко мне, и себя, и сестрицу свою… Все вы у меня здесь, в камне, запечатаны…

Милица цеплялась за руки мачехи, царапала богатое платье, не отпуская взглядом злое лицо.

– Ты… Ты – старая мара? – выдохнула.

Павла, кажется, онемела от удивления, даже хватка ослабла. А потом хохот, будто камни с горы спускают – Павла отпустила Милицу и принялась смеяться:

– Вот дура…. Мара, это я-то – старая мара?!

Милица пыталась отдышаться, растирала шею. Подняться на ноги не могла – колени от страха подкашивались.

– А что я еще могла подумать? Никто не видел, значит, ты там была… раз знаешь…

Что именно должна знать Павла, Милица не сказала. Та прекратила смеяться, посмотрела на падчерицу озадаченно:

– Нет большей печали, чем с дураками воевать… Ты б к мозгам своим обратилась, поняла бы, какая я мара кладбищенская. Этих тварей как не одевай, все одно – нежить… – Она отошла к окну, камень поблескивал в ее руках. – Продала мне мара твой секрет, да. Ей ваши девчачьи глупости без надобности, ей другое надобно…

– Что?

– А то не твоего ума дело, – резко отозвалась Павла. Потом продолжила. – Так что ты теперь в моей власти.

– Но кто ты такая? Зачем мы тебе?

Павла бросила на нее презрительный взгляд:

– О том тебе знать не надобно… А вот что тебе надобно, так это покорности учиться, потому что твои огрехи твой отец да сестрица оплачивать будут, так и знай. Так что мой тебе совет – служи мне верой и правдой.

– Отпусти отца. И сестру.

Павла покачала головой:

– Это вряд ли. – Она сладко зевнула. – Спать мне пора. Наутро сбегаешь в лавку, принесешь мне хлеба греческого с пряностями, а как пробужусь, принесешь мне его и воды крынку.

Она уселась на сундук, а камень положила на свои колени. Подняла руки, сняла тяжелые гривны, положила на стол.

– Что стоишь, помогай мне… Снимай ожерелья да бусы, да волосы не тронь, волосы я сама расчешу…

На дне сундучка мелькнул малахитовый гребень, хотя – Милица была уверена – не было его там мгновением назад. С удивлением стала приглядываться, а змейка на гребне будто живая поблескивает, спинку тянет. Милица дотронулась до Павлы, а та ледяная, будто камень. Руку одернула. Павла взглянула на нее через зеркало, усмехнулась:

– Неужто догадалась?.. – она расправила плечи, отвела косу. – Ну, то не беда, зато знаешь, кому службу нести до конца дней своих будешь.

– Ты – Каменная девка?

Павла полоснула ее взглядом, но промолчала. Только кожа на белой шее засияла да на ней проступил, будто на шелке дорогом, каменный узор.

– Так вот оно что, – протянула Милица, – вот почему я тебя там не приметила.

Павла фыркнула:

– У тебя так сердце от страха билось, что ты бы лошадиный топот не услышала, не то что меня, ящерку незаметную.

– Но зачем мы тебе? Неужто тебе в твоих малахитовых горах не сидится?!

Павла помрачнела:

– Холодно там, сил нет… Кабы века там просидела, не спрашивала бы, – она с обидой посмотрела на Милицу. – А мне тепло человеческое нужно. А чтобы самой за девку сойти, душа заложная нужна. Вот твоя и подвернулась.

Милица стояла за ее спиной, хмурилась, кусала губы:

– Хорошо, то поняла. А отец мой от чего в камне твоем спрятан?

– Так пленен он, – Павла вздернула подбородок, от чего сделалась еще краше, у Милицы аж зависть в груди зашевелилась. – Ты не отвлекайся, а то уж весь дом сном сковало, одни мы с тобой сумерничаем, все никак не наговоримся, прямо как истинная мама с дочкой!

И она просияла.

– Не бывать этому! – отрезала Милица.

С лица Павлы улыбку стерло, будто и не было ее. Павла посмотрела строго. Милица протянула руку, положила на скатерть янтарные бусы, что держала в руке. Павла ударила ее по ней, и в том месте кожу будто огнем опалило – ладонь пронзила длинная игла с рубиновым наконечником. Милица вскрикнула, попыталась выдернуть руку, да только без толку – попробуй, справься силой с Каменной девкой. Милица, плакала, шипела от боли, извивалась, да только рубиновая игла краснела от ее крови, будто напивалась ею, пока не потемнела сыто. Павла выдернула ее, а Милицу отпустила: