Текст книги "Нейтральной полосы нет"

Вадим задержался около собаки. Ему хотелось проверить себя, и он спросил Женю Борисова:

– Ну что ты насчет собаки?

Женя Борисов сказал, с участием и уважением глядя на собачьи останки:

– Очень старая, Вадим Иванович. Посмотрите, морда совсем белая, ресницы и те седые. По-нашему, крепко за шестьдесят. Счет у нас один к семи. Вполне могло быть, что и глухая. Они, бывает, тоже к старости глохнут. В общем, никакая не защита. Одно слово – пенсионер. Вы спросите там, сколько ей было.

«На собаку не надеялись, на калитку-забор не надеялись. На что же надеялись? Может быть, просто не боялись?»

Так подумал Вадим, когда, оставив позади собачий труп, Женю с Акбаром и Николая Васильевича, он подошел к дому и на минуту задержался, оглядывая его. Это отнюдь не был добротный особняк, резиденция богатого церковного деятеля, который ожидал увидеть Вадим. Это был старый-престарый бревенчатый дом. Наверно, когда-то, много десятков лет назад, он считался большим и красивым на площади, имел вид. Сейчас дом похилился, как и забор, окружавший участок. Другие строения все же, видно, не раз омолаживались, и обшивались, и красились. Как могли подстраивались к недавно выросшим молодым домам. Этот старик без прикрас, не скрывал своей ветхости, готовый к сносу, как к смерти.

На крыльце Вадиму пришлось перешагнуть через прогнившую, углом обломившуюся вниз половицу. Не пахло здесь ни богатством, ни частыми посетителями. И молодых рук, как видно, в доме нет.

В дверях Вадима встретил старик, правильнее было бы сказать – старичок, так он был невелик и сух, с редкими длинными седыми волосами, с поредевшей, тоже седой бородой, в темном одеянии, которое Вадим окрестил про себя рясой. (Позднее, читая книгу о знаменитом художнике, чье полотно было похищено из этого бедного дома, он узнал, что эта одежда, так сказать, домашняя одежда священников, называется «подрясник».)

Вадим решил, что это кто-либо из прислуги, и, показывая раскрытым свое удостоверение, сказал:

– Я следователь. Я хотел бы поговорить с самим священником Вознесенским.

– Я священник Вознесенский, – ответил старик, глядя на Вадима выцветшими, некогда голубыми глазами. – Меня зовут Николаем Евлампиевичем. Проходите, пожалуйста.

В минуту первой этой встречи они, кажется, поняли друг друга. Да, не «батюшка», не «отец», но и «товарищ» не подходит. Старик – молодец. Мгновенно и деликатно ликвидировал могущую возникнуть неловкость.

– Вы извините, я – вперед, укажу вам дорогу, – сказал Вознесенский. – Мы теперь только наверху, в теплой половине живем, внизу полы надо перестилать. Так что обойти придется…

Голос у него был неожиданный для старого хилого тела, звучный, хорошо поставленный. Чувствовалось, что некогда голос этот мог заполнить собой церковь. Он сохранился, уцелел, избежал старости. Так у кадровых военных в неуловимом чем-то сохраняется строевая выправка.

– Вы… служите еще, Николай Евлампиевич? – спросил Вадим, шагая за стариком по длинным полутемным сенцам. Он помедлил несколько, не зная, правильно ли выбрал глагол «служить», но оказалось – правильно.

– Теперь уже редко. Служу, только если подменить кого из молодых приходится, – ответил Вознесенский.

Вадима позабавил его ответ. Совершенно так же мог сказать старый врач или токарь – «подменить», «из молодых».

– А так-то я безвыходно дома. С сестрой мы тут…

Сенцы наконец кончились, они поднялись по лесенке и вошли в комнату, небольшую, невысокую. Из нее виднелась дверь в следующую, и там слышались женские голоса, примолкшие, едва вошли Вадим и хозяин.

Да, пройти по этим сенцам, по лестнице, найти дорогу в жилые комнаты человеку, незнакомому с домом, нечего и думать.

– Николай Евлампиевич, я хотел бы посмотреть, где висели похищенные вещи, – сказал Вадим.

– Да, конечно, – печально отозвался старик. И вдруг у него вырвалось затаенное, о чем он, очевидно, только и думал после происшествия. – Это Бог меня наказал! Нельзя было мне, старому, только для себя хранить такие сокровища. О Боге надо было думать, а я свой дух услаждал…

Тоска и покорная искренняя вера звучали в его голосе, отражались в бесцветных глазах. А вообще-то ничего не было в нем от святости, от какого-то людьми придуманного ритуала, кроме одежды. Обыкновенный был старичок-лесовичок. Таких трое сидят на картине Нестерова «Лисичка». Даже не картину – репродукцию с нее однажды увидел в книжке маленький Вадим, но запомнилась она ему на всю жизнь. Сидят три старика, называются «пустынники». И так они сродни лесу и небу, что к ним выбежала лисичка и рассматривает безбоязненно. И они улыбаются, тоже смотрят.

– Николай Евлампиевич, давайте сядем поговорим, – насколько мог мягко предложил Вадим. Они сели у овального столика, накрытого самодельной, простенько подрубленной мережкой холстяной скатеркой. Вадим вспомнил мать. Она, бывало, так подрубала салфеточки, скатерки, занавески. У Никиты в доме они и посейчас сохранились. В новых квартирах таких не найдешь, считается, что мещанство.

– Почему вы так себя укоряете? – спросил Вадим. – Это мы себя должны…

– А потому укоряю, сын мой, – с внезапной силой, как видно, искренне забыв, кому отвечает, перебил Вадима Вознесенский, – потому я себя корю, что давно надо было, как и завещал, отдать. Да очень уж трудно было мне с образом расстаться. От прадеда, деда и отца моего он ко мне перешел. Детей нам с покойной матушкой Бог не дал, вот я и завещал образ. Так же и полотно незабвенного друга моего, покойного Василия Панкратовича. Не дело было одному мне этим творениям радоваться…

– Простите, Николай Евлампиевич, кому же завещали вы?

– Образ – храму нашему завещал, а Василия Панкратовича полотно – галерее, государству. А вот до смерти все при себе держал, расстаться все не мог. Думал, вот-вот, не сегодня завтра, отдам Богу душу, да видите – пережил! На горе свое, на нещадное раскаянье – пережил!

Об иконе, о картине похищенных он говорил как о погибших, в чьей гибели виноват.

«Икону храму нашему завещал», – повторил про себя Вадим. Ну вот и причина столь быстрой реакции церковного начальства. В сущности, хлопочут они о своем, о кровном, о церковном имуществе.

– Известно было о завещании вашим наследникам? – спросил Вадим.

– Конечно. И в храме у нас все знали. И в галерее.

«Галерея почему-то не потревожилась. Поспокойней народ, что ли? А может, не знают, что картину увели?»

Вадим мельком окинул взглядом комнату. На стенах висело несколько пейзажей или натюрмортов – он не знал, как это называется. Ну, березки, трава – это точно пейзаж. А вот стена, кусок даже стены церкви – в верхнем углу виден купол башни с крестом, – это тоже пейзаж?

– Скажите, а это картины вашего друга? – спросил Вадим.

– Это? – переспросил Вознесенский и впервые за весь их разговор улыбнулся. – Ну что вы! Это мои наброски.

«Ну ладно, – подумал несколько уязвленный его улыбкой Вадим. – Пусть я не все понимаю, но это все-таки настоящая живопись».

Он так и сказал, забыв на мгновение о цели своего приезда сюда и о быстротекущем времени. И спросил:

– А почему вы, Николай Евлампиевич, не занялись живописью всерьез?

Надо сказать, до сего мгновения покорно-умиротворенной выглядела по-старинному наивная скатерка, простая железная кровать с никелированными шариками, которые давно облезли и ничего теперь не отражали. На кровати этой, очевидно, священник и спал, вон стоят его войлочные шлепанцы. Но тревожное дуновение прошло по комнате, едва коснулась речь пейзажей на стене. В потухших глазах старика вспыхнул огонь, и стало видно, что некогда горел он в этом человеке ярким пламенем. Но свет вспыхнул и – угас.

– Я не должен был, не мог посвятить себя мирскому делу, – ровным уже, безогневым голосом проговорил Вознесенский. – Отец мой и дед были духовными лицами. Я говорил уже вам, образ этот еще прадед оставил нашей семье… У нас принято было сыну наследовать отцовский сан и приход.

Мысли Вознесенского неминуемо возвращались к иконе и картине. Ясное дело – ценность похищенного определялась для потерпевшего отнюдь не в рублях.

Вадим беседовал со стариком, выясняя нужные ему подробности распорядка в доме, а подспудно думалось: «А что, коли погиб в тебе художник не меньший, чем твой прославленный, давно умерший друг, хотя, может быть, и безграмотно так предполагать. Его имя всему миру известно, и в музее отведен ему зал. Вот когда ни Вадима – да что там Вадима! – революции еще не было, подружились вы, и он, вольный, светский, как тогда говорилось, человек, уговаривал тебя растить талант, не ломать своей судьбы. А ты не мог. Ты из духовной семьи. У вас, значит, по наследству. И ты задушил в себе художника. А до конца-то и не смог!

Потому и вспыхнули твои поблекшие глаза, потому и горюешь ты непомерно. Не ценности у тебя украли. Слово „ценность“ в прямом смысле давно для тебя умерло, если когда-нибудь и существовало. Кусок душевной плоти твоей из тебя вырвали… А это хоть и на краю смерти – все равно больно».

Окна были закрыты, но звук колоколов недальней Лавры легко проник в дом. Вадим подумал, что так же легко проникает сюда зимний ветер. Поди, вся шпаклевка давно истлела.

– Николай Евлампиевич, – произнес он нечто совершенно не относящееся к делу, – неужели не может похлопотать ваше начальство, чтоб дали квартиру потеплей?

Вознесенский несколько сконфузился, Он не мог, естественно, уловить связь привычных ему колокольных звуков с квартирным теплом. Он помедлил, потом решил, видно, что этот молодой человек в цвета маренго рубашке мыслит какими-то недоступными ему путями и, наверно, так ему и положено. Но этот молодой человек с большим, сильно развитым лбом не понимает простых вещей.

– Здесь жили отец мой и дед, – снисходительно и вразумляюще проговорил старик.

Вадим еще расспросил его о распорядке в семье, о приходах и отлучках, немного о знакомствах (их попросту не оказалось уже), старики остались последними из когда-то большого круга близких им людей. Они проводили всех. Их провожать некому.

Вадим подумал, что, не будь Вознесенский священником, никогда не оказался бы он в старости столь одиноким. Ему хотелось как можно больше необходимых подробностей выяснить у Вознесенского здесь, в ограбленном, но все-таки родном жилье, где ему стены помогали, чтоб как можно меньше держать его потом на официальном допросе с неизбежными предупреждениями о даче ложных показаний и прочем. Во-первых, ему было просто жалко старика, а во-вторых, он немного и опасался, не получилось бы неприятности. Когда человеку восемьдесят три, а внутри такая магма страстей не остыла, взволнуй его еще разок – инфаркт запросто схватит.

Неспешно, казалось, беседуя, он подошел к стене, откуда сняли картину. Она висела на двух не особо серьезных гвоздях, стало быть, рама была не тяжела, не было надобности торопиться и с риском повреждений вырезать полотно.

– Да. Это было небольшое полотно в плоском багете, – подтвердил Вознесенский. Однако некоторую торопливость вор все же проявил. Поскольку гвозди в бревенчатую стену были вколочены на века, веревку с них сматывали торопливо. Много серых шматков осталось на гвоздях. Ну что ж, плоский предмет таких габаритов вполне мог уместиться в спортивной сумке.

Потом они прошли в комнату, где находилась прежде икона. Эта комната была уже знакома Вадиму по снимкам. Она была довольно велика, чем-то еще более близкая прошлому веку, может быть, тем, что в ней было больше старинных вещей. Наверно, раньше они располагались по всему дому и теперь, собранные вместе, как-то по смыслу и назначению не особо вязались меж собой. Массивные кабинетные часы у стены, прямые и мрачные, как в торец поставленный гроб, а рядом с ними на стене резной веселый шкафчик-поставец, обеденный стол со слоновыми ногами и девичья кроватка с накрахмаленными бантиками и домашней вязки подзорами до полу. Странно было думать, что на этой девичьей кроватке и сейчас спит древняя старуха, сидящая в глубоких креслах у окна. На нее падают солнечные лучи, и видно, как она стара.

Старуха молча повернула лицо к вошедшим, но Вадим ясно видел, что взгляд ее направлен куда-то между ними. Ну так и есть, глаза подернуты мутной пленкой, почти неотличим зрачок. Катаракта, наверно. Видит она плохо, и с нее, как говорится, много не возьмешь.

Несколько поодаль от окна, лицом к старухе, а сейчас тоже повернувшись к вошедшим, сидела женщина. Этой было лет сорок, а может, и больше. Обе выглядели совершенно как на снимке, испуганно-застывшими. Так они смотрели, вероятно, и на чужого, внезапно вошедшего к ним человека.

– Вот там был образ, – проговорил старик, каким-то неуловимо поучительным движением руки указав на угол. В углу стоял высокий киот с темными ликами икон. Иные были в окладах золотых (позолоченных, конечно), другие в серебряных, а один прямоугольник был пуст, как на лице пустая глазница.

Вадим мельком глянул на старика и понял, что киот этот для него отныне слеп и пуст.

Вадим попросил женщин еще раз рассказать, как было. Ясно же, что со старухой на допросе в официальной обстановке тоже пришлось бы туго.

Вадим с разрешения хозяев придвинул стул к стене так, чтобы лучше видеть женщин, с которыми беседовал. Ну, ясно, по иссеченным морщинами вдоль и поперек лицу старухи уже катились слезы, и она прервала Вадима, опять-таки глядя куда-то мимо его глаз:

– А вам сказали, что нашу Ладу убили? Она давно оглохла, и зубов у нее не было, она никого не кусала. Мы выпустили ее до вечера на солнышке погреться…

Она всхлипывала, всхлипывала и успокоилась насилу, после долгих уговоров брата.

У старухи свое горе – Лада.

Ну а домработница, Марья Григорьевна, которая тут же находилась, что может сказать?

Она рассказала почти только то, что было уже известно Вадиму из первых, до него составленных протоколов. В этой комнате они так сидели. Без шума, без стука вошел молодой человек с бородкой. Она его сроду ни здесь, нигде в другом месте не видала. Сразу вынул пистолет, она и обомлела и толком больше не помнит ничего. Выдрал (она так и сказала «выдрал») икону с киота, в сумку положил. Велел им не шевелиться пятнадцать минут, а то их с того дома, с крыши, из ружья убьют. И – ушел.

– Мы так не знаю сколько сидели. Потом Ольга Евлампиевна говорит мне: «Что же мы сидим, Марья? Беги сзывай народ!» Сказала мне, чтоб я не боялась, что разбойника этого небось и след простыл. Я и пошла.

– Нет, не сразу пошел он к киоту, – вдруг твердым голосом сказала старуха. – Он сказал: «Здравствуйте, минуточку внимания!» И велел, чтобы ты ко мне ближе села. И что-то еще насчет жизни говорил, но как-то невнятно. А уж потом велел нам не шевелиться и пошел к киоту. Шаги у него большие, решительные, такие у высоких людей бывают. И не ружье, он сказал, а винтовка с каким-то, я не поняла, прицелом… И не долго вовсе мы сидели. Я скоро тебя послала.

«Ай да старуха!» – мысленно восхитился Вадим. Эту старуху с ходу не возьмешь, после смерти Лады маленько успокоится, так, гляди, еще что-нибудь вспомнит. Она плохо видит, частично поэтому, вероятно, и пистолета меньше испугалась. Может, она его второпях вообще не разглядела. А слух у нее, как у многих плохо видящих, обострен. Запали же ей первые слова вошедшего «Минуточку внимания!» и широкий шаг.

Старику и его сестре преступник оставил по отдельному большому горю. Домработнице он оставил только страх. Да, пожалуй, неверно было бы считать эту Марью Григорьевну домработницей. Живет она у них более пятнадцати лет, как рассказывает старик, в совершенном доверии, у нее своя комната с пропиской, трудовой стаж ей идет, до пенсии доберется.

Вадим беседовал с Марией Григорьевной насколько мог успокоительней. Ее-то неминуемо придется вызывать, и надо, чтоб страх из нее выдохся, а то невозможно будет с ней работать…

Итак, Вадим и Корнеев уже второй день сидели в Колосовске.

– Давай с самого начала все еще раз по порядку, – предложил Вадим, растирая левой рукой замлевшие от бесконечного писания протоколов пальцы правой. – Берем показания домработницы Завариной. Сумела, значит, кое-что припомнить…

Вот что она показывает: «Вошел человек лет тридцати в темном плаще. Он остановился и сказал: „Здравствуйте, минуточку внимания!“ После этого из правого кармана плаща он вынул оружие. Утверждать, „наган“ это или нет, не могу, потому что не разбираюсь, но оружие было металлическое. Он сказал: „Я надеюсь, что вам обоим жизнь дорога, а мне терять нечего“. Он велел мне сесть рядом с Ольгой Евлампиевной, чтобы тоже против окна. Я осталась на своем месте. Он тогда повышенным тоном: „Я же сказал, пересаживайтесь…“ Лицо у него строгое, как на иконе, очень красивый».

Вадим читал мерно, громко, как чужой документ. И Корнеев слушал внимательно, как будто в первый раз.

– «Вопрос. Предлагая пересесть, он оружием грозил?

Ответ. Нет. Вообще убрал оружие в карман».

Корнеев сказал:

– Я, между прочим, через своих ребят поинтересовался: кто в городе знал, что в доме священника Вознесенского имеются ценные произведения искусства. Оказывается, каждый пятый знал. Кое-кто даже вопросу такому удивился. Как же, мол, в своем-то городе не знать, не гордиться, что у нас такие редкости есть? Простота нравов! Хоть бы сторожа какого к редкостям поставили.

Вадиму вспомнились убитая собака и глаза старика, глядевшего на ослепший, пустой для него киот («Вот так-то, дорогой, хоть и покорился ты духовной своей стезе, а не всякий, как ты говоришь, образ близок тебе и дорог»), он отложил не раз перечитанный ими протокол и сказал:

– А вот знаешь, что печально. Болтать болтают, а ведь никто, наверно, не поинтересовался взглянуть, познакомиться с хвалеными редкостями. Ручаюсь, старик любому бы с радостью не отказал. Рад бы был. Это все равно как в туристические в «загранку» все стремятся, а спроси такого, свои чудеса видели, ему и сказать нечего.

– Кто-то однако ж поинтересовался. Не наобум лазаря шел, да еще по таким переходам, – сказал Корнеев, тоже побывавший в доме Вознесенского.

Оба помолчали.

– Ну ладно, поехали далее, – сказал Вадим. – В день ограбления в ресторане был банкет, обмывали чью-то диссертацию, но никто из пировавших не имел ни плаща, ни бороды. Корнеев проверил маршруты колосовцев, которые могли в этот день и час проходить мимо дома Вознесенского или неподалеку от него.

– Тут кое-что было, – напомнил Корнеев. – Женщина шла к магазину номер два, находящемуся на одной стороне с домом. Не доходя до Вознесенских, встретила быстро идущего навстречу ей мужчину. Высокого роста, в возрасте двадцать восемь – тридцать. Одет был то ли в пальто, то ли в плащ, какого цвета, не помнит, но верхняя одежда была не светлая. Борода была какая-то всклокоченная, а волосы темного цвета.

– И еще было, – Вадим перебрал на столе бланки свидетельских показаний. – Вот. Женщина возвращалась с работы. На Почтовой улице из такси вышел мужчина с бородой и спортивной сумкой и стал стучаться в калитку углового дома с глухим забором. Брови у него были густые и лохматые, лицо очень бледное, глаза глубоко запали. Но, может быть, это так казалось потому, что на лице очень выделялись брови. Обратила внимание потому, что такси здесь бывают редко.

– На Почтовой был. В доме сказали, что никто к ним не приходил, кто свой приходит, знает, где звонок. Дом в глубине, собаки нет, стука не слышно.

– …Ну что ж, могло быть и так: человек вышел из такси на пустынной улице, рассчитывая никого не встретить. Встретив, постучал в первый попавшийся дом.

Фото слепка со следа протектора они отложили. Машину нашли быстро, раскланялись с водителем и ушли. Машина городского «мэра».

Опрос водителей автобусов, троллейбусов, местных таксистов ничего не дал, хотя неопрошенным не остался ни один. К поиску подключилась вся милиция Колосовска, курсанты местной милицейской школы, дружинники. Да и все население не такого, в сущности, большого городка было относительно в курсе событий и по имеющимся данным весьма бурно реагировало на дерзкое ограбление.

Не обошлось за эти дни и без курьезов. Как ни мало было оснований думать, что преступник в неизмененном, так сказать, виде рискнет появляться на улицах города, все-таки решили проверить всех бородачей. Лет десять тому назад такая операция не потребовала бы много времени, но нынче… мода.

Вчера Вадим вырвался пообедать только к вечеру – не хотелось вызывать людей на допросы в их свободное время, да многие и жили далеко от центра.

В ресторане было уже людно, но Вадиму отвели постоянное местечко в углу возле рабочего столика официанток. Отсюда виден был весь зал. Поглощая окрошку, он заметил, как вошли сосредоточенно-серьезные пареньки, оглядели помещение и медленно направились к столику, за которым уютно расположился молодой краснощекий бородач, жизнерадостность которого растаяла, едва он увидел стеснительно приближавшихся к его столику пареньков.

– Да Иночкин же я, Иночкин! – горестно воскликнул он, отложив вилку и запуская руку во внутренний карман пиджака. – Вы меня третий раз проверяете! Я уж без документов не хожу. Иночкин я! Побреюсь, право слово, завтра же побреюсь! Жизни нет!

– Ну бывает, – сказал Корнеев, когда Вадим посетовал ему на ретивых исполнителей. – Ще со школы, ще молоды дитыны.

– Вот влепят за этих дитын…

– В нашем деле без риска не проживешь, – Корнеев прикрыл ладонью зевок. Ему высыпаться в эти дни тоже не приходилось.

Еще было небезынтересное показание начальника Управления коммунхоза. Он тоже видел мужчину в плаще с зеленой сумкой через плечо.

– «Лицо чистое, холеное, незагорелое, – читал Вадим. – Впечатление, что подолгу находится в помещении и на солнце бывает редко. Борода торчком. Я встречаюсь в городе со многими людьми, но такого не встречал».

– И все-таки считаю возможным предположить, что он в Колосовске не чужой. Не до Чикаго же, в самом деле, дошла слава об этих редкостях. Опять же абсолютное знание расположения комнат…

– Ранее судимых по городу проверил, – сказал Корнеев. – Есть один под адмнадзором. Из дому не выходит. У другого железное алиби.

Корнеев потянулся, взял протоколы, в которых говорилось о приметах человека с бородкой, с сумкой, в плаще.

Ну что ж, все трое говорили примерно одно и то же. О впалых глазах, правда, говорила только женщина с Почтовой, но улочка эта в высоких деревьях, при ярком солнце – темнее тени. В контрастном освещении глазницы вполне могли показаться глубже, чем они есть.

– Слишком он разговорчив, – сказал Корнеев, откладывая показания. – Несерьезный какой-то у него треп. Минуточку внимания, да если жизнь дорога, да мне терять нечего… Ну про оптическую он, может быть, и к месту ввернул. Окно не просматривается, да бабам откуда про это знать.

Корнеев посмотрел на Вадима. Тот медленно, утверждающе покивал:

– Вот-вот! Какой-то дешевой самодеятельностью тут пахнет. И манера эта специфическая – «Минуточку внимания!» Кому эта борода показалась приклеенной? А если допустить вероятность предположения, что она и была приклеена? И зря мы Иночкина сбрили?

– Ништо ему, новую отрастит, – безжалостно проговорил Корнеев. – О бледности, обрати внимание, говорят все. Допустить волнение? Навряд ли. Очень уж точно по времени – старик в редчайшие дни из дому уходил. И нагло – заметь! – оружие в карман положил. На двести процентов уверенности. Начкоммунзав, по-моему, правильно определил – не бледное, незагорелое лицо. В помещении много находится. Незагорелые летом всегда бледными выглядят.

– Минуточку внимания, минуточку… – задумчиво повторял Вадим. Он встал из-за стола и, обняв себя за локти, прогуливался по комнате. На Корнеева он не глядел, они вроде бы и говорили порознь, но думали вместе.

Это здорово, когда сработались и можно думать синхронно. Получается не простое дублирование мысли, а возведение мысли в квадрат. – Да. Тут пахнет сценой. На невысоком уровне. Настоящий артист в жизни играть не будет, он себя в ролях вычерпает. Не шибко художественной самодеятельностью тут пахнет.

– Ты думаешь…

– Ну, давай уж по науке. – Вадим вернулся к столу, взял чистый лист бумаги, написал сверху привычные со студенческих дней слова «План расследований по делу…», подчеркнул, опустил сверху несколько вертикальных линий, разбив лист на пустые пока столбцы. Слева пошли номера, подзаголовки столбиков. Версии, подлежащие исследованию, вопросы, подлежащие выяснению. В скобках – что надо выяснить. Следственные действия, подлежащие проведению – каким путем выяснить, как получить доказательства. Сроки проведения, отметки о выполнении… Формальность? Нет. Ни Вадиму, ни Корнееву лист этот не показался данью бюрократизму. Оба были опытными работниками и знали: никакие надежды на несложность дела – тем более что дело, которое им предстояло распутать, отнюдь не выглядело простым, – не могут оправдать отсутствия письменного, непременно письменного, плана расследования. Самое простое на первый взгляд дело может осложниться до чрезвычайности именно в результате того, что расследуется без плана.

Вадим писал на листе. Корнеев выводил одному ему понятные вавилончики и пунктир в своей записной книжке. Версия за номером первым – о принадлежности преступника к миру клубной сцены – несла ему и его ребятам необоримое количество хлопот. Проверить десятки кружков самодеятельности, клубов, домов культуры, в первую очередь непосредственно связанных с Колосовском. Трудно представить себе, какую кипу личных дел работников культфронта придется переворошить.

Когда заходит речь об угрозыске, представляются непременно засады да схватки с преступником. А не угодно ли до бессонницы, до красных глаз копаться в ворохах бумажных лент, отыскивая чеки магазина, где орудуют расхитители?

Или обходить, один за другим, пятиэтажные дома без лифта, чтобы выяснить, из какой квартиры похищена куртка. Куртка у воровки изъята, а заявления о краже нет – не все верят в эффективность розыска, а время, чтоб помочь оному розыску, тратить не хотят. Ну что ж, оно им тоже дорого.

Или вот сейчас, опять же по бумагам (сначала по бумагам, а засады и задержание весьма активно сопротивляющегося вооруженного преступника будут, так сказать, на десерт), опять же по бумагам ловить хвостик нити, по которой они выйдут в конце концов на этого бледного позера.

– «Мне терять нечего», – сердито проговорил Корнеев, предвкушая огромность и волокитность работы. – Трепач типичный. Ручаюсь, срока не тянул, а то трепался бы меньше.

Вадим дописывал «№ 1». Он покачал головой.

– И все-таки все точно, все дерзко. Рука несомненно опытная. Хотя…

Вадим вдруг задумался.

– Ты что? – тотчас расслышав паузу, спросил Корнеев.

– Пока ничего. – Вадим помолчал, снова встал, прошелся по комнате. Не только рука уставала от бесконечного писания. И сидеть-то, мягко говоря, надоедало.

Да, пока ничего. Пока только ощущение, предшествующее мысли, мелькнуло в нем, и он не торопился навязывать его товарищу. Если в этой скрытой, даже не высказанной пока версии есть смысл, Корнеев тоже дойдет до него. Две порознь найденные точки наверняка дадут точное направление. Многое должна прояснить и волокитнейшая работа по проверке всего связанного с самодеятельностью.

– Значит, проверим клубы-кружки. – Вадим поставил жирную точку в конце строки номера первого.

Домработнице Завариной надо предъявить для опознания оружие.

Продолжать опрос населения, всех, кто обычно проходит по этой площади, кто мог проходить в день ограбления. Продолжать в темпе, пока у людей может быть свежо воспоминание. Не исключено, что кто-нибудь мог видеть преступника уже вдвоем. С кем-нибудь же должен был он встретиться. Не мог он оставаться долго наедине с сумкой, в которой сверхценные вещи.

– Теперь насчет проживания, – размышлял вслух Вадим. – Колосовский он или нет? Если местный, постоянно ли здесь проживает? Какие-то связи с городом должны же быть. Не кажется мне, что гастролер. Для гастролера-рецидивиста опять же слишком он болтлив. А может, кто-то раньше проживал да уехал, а связи остались. Может, и судимость есть, да их не по Колосовску искать надо.

– С Бораненковым и другими участковыми поговорю и по своим каналам проверю насчет выбывших. Я тоже считаю, на гастролера не похоже, – согласился Корнеев. – И от сумки должен был он отделаться. Если только машина поблизости не ждала.

– И еще интересно… Каналы сбыта. Куда уедет икона, куда картина… – Корнеев вздохнул мечтательно, словно бы на преступника они уже вышли и только и осталось каналы сбыта выяснить. – Парень молодой, сбывать поторопится, денежки между пальцев потекут. На деньгах они сидеть ох не любят. Деньги им языки показывают.

– Были б в избытке, они б и нам с тобой показали. Может, только тем и спасаемся, что избытка нет, – вполне серьезно проговорил Вадим, не отрываясь от листка-плана. – Номер четвертый. Домработнице Завариной предъявить для опознания оружие.

– Ну уж это, надо думать, не сейчас, – решительно заявил Корнеев. – Я сейчас сам бледный, не плоше того типа, да и побриться, – он провел ладонью по щекам, – не мешает. К утру как раз и будет клоками и нелепая.