Текст книги "Полёт попугайчика"

Пьеса начиналась с монолога императрицы: «Мой муж! Мой сын! Мой сын! Мой муж!»

Томми заглянул в следующий листок и прочитал реплику сына императрицы Друза: «Моя мать! Мой отец не хочет видеть меня здесь?»

Следующим выступал Октавиан: «Жена моя! Твой сын Друз еще здесь?»

Принесли пиццу и колу, и Томми отложил пьесу в сторону.

Пробил крышечку стакана трубочкой и поднял наконец голову.

За соседним столиком виднелась узкая сгорбленная спина, болтался конец толстого шарфа. С девушкой в шарфе сидел Кит Хогарт и смотрел почему-то прямо на Томми. Девушка в шарфе уронила скомканную салфетку и наклонилась, и Томми, по птичьей своей беспечности, радостно помахал Киту стаканом.

Глава 2

Мать Карлы много курила. Пепельницы стояли повсюду – на подоконниках, журнальных столиках, полках и на полу. Запах дыма намертво впитался в обивку диванов и кресел, и даже горшочные фиалки благоухали крепким табаком.

А еще мать Карлы работала в ночную смену в ресторанчике «Домино», где восемь часов подряд драила посуду, засучив рукава и не выпуская из зубов сигарету.

Пепельница на столе всегда полна окурков, считать их никто не будет, и потому на вечерних собраниях кухня заполнялась серым дымом всего за полчаса.

Алекс, как обычно, курил много, хотя его и мучил сухой кашель. Карла – изредка затягивалась и откладывала сигарету. Томми не курил вовсе, потому что знал: вернуться от Карлы в прокуренной одежде – это одно, а закурить по-настоящему – совершенно другое. Мать узнает и оторвет голову начисто.

– У кого что созрело?

У Алекса созрела статья. Он развернул листок и с выражением зачитал:

– «Рождение города затеряно в глубине веков – так можно сказать о великих столицах мира, Лондоне и Риме, Москве и Париже, но этого нельзя сказать о маленьком американском городке, который…»

– Только не маленький гордый американский городок, – сказал Томми.

– А начало неплохое, – добавила Карла. – Обман на тарелочке.

– Все любят маленькие гордые американские городки, – возразил Алекс, – есть еще героический момент…. Послушайте: «В тяжелые годы Второй мировой войны жители неустанно трудились на консервном заводе, чтобы обеспечить американскую армию питанием, сделанным с любовью и верой в победу».

Томми поднял на него глаза. Во время чтения он что-то черкал в блокнотике по старой привычке, из-за которой выбрасывал по десятку изрисованных блокнотов ежемесячно.

– Про войну – хорошо, – сказала Карла, – у меня и фото подходящие есть. Вот.

Она отложила сигарету, и та покатилась по столу. Томми поймал ее на самом краю и положил в пепельницу.

Из плотного конверта Карла вынула пачку фото, отобрала некоторые и разложила веером.

– Старый завод. Новый завод возле пожара. А эти я снимала пару месяцев назад.

– Что это?

– Тени. Видите? Тени на заборе. Это тень какого-то старичка, который стоял на том месте, где прежде была остановка для служебных автобусов, а это – тень столба, оставшегося от остановки. Мне показалось, что это хороший кадр – тень прошлого, пришедшая посмотреть на обнесенный забором завод, где прежде работало тело. Понимаете?

Томми перевернул фото.

– Половина истории осталась в твоей голове, Карла. Без пояснений это просто фотография забора.

– Пояснение можно написать, – предложил Алекс, затягиваясь. – Тень дедушки, тень несуществующей остановки, забор, консервный завод, остальное спрашивайте у фотографа. И привязать Карлу к стенду на веревочку. Она расскажет, в чем соль, и где работало тело.

Глаза Карлы влажно заблестели.

– Да, но в этом фото есть смысл, – сказала она.

– Только его не видно.

– А разве все должно лежать на поверхности?

– А разве кто-то обязан додумывать за тебя? Карла, если тебе хотелось снять такой сюжет, нужно было нарядить старикашку в старую форму, поставить его на фоне ворот, чтобы он прислонился к ним лбом и вцепился в прутья натруженными морщинистыми руками…

– Да сколько можно!

– Хватит, – остановил их Томми. – Фото забора не подходит, Карла. И текст мне тоже не нравится. С этим мы не выиграем. Я из-за вас никогда не попаду в колледж.

Алекс фыркнул и забросил ноги на ручку кресла. Один носок у него был с дырой и из дыры торчал большой палец. Им Алекс то и дело шевелил. Томми отметил это со смешанным чувством неодобрения и зависти: ему порой сильно недоставало пренебрежения, с которым Алекс относился к мелким недостаткам.

– Ты сам стопроцентно ни хрена не сделал, – сказал Алекс.

– Почему – не сделал… Я придумал, у кого брать интервью, и даже почти смог его взять.

– И кто этот счастливчик?

– Хогарт.

Карла рассмеялась. Алекс притушил сигарету и сказал в потолок:

– Детка, принеси ему выпить, а потом свяжи и запри в подвале.

Томми пожал плечами и нарисовал в блокноте фашистский крест. Он все еще размышлял, стоит ли поднимать на конкурсе темы героической помощи консервами во время мировой войны

– Хогарт приехал из Нью-Йорка, балбес, – пояснил Алекс, пока Карла наливала в крохотный стаканчик ликер из большой пузатой бутылки. – Он скажет тебе, что наш город – маленькая вонючая помойка, копаться в которой брезгуют даже скунсы. Вот и все, чего ты от него добьешься.

– Да о чем тогда вообще речь? – Томми отшвырнул блокнотик, и пока Карла цедила ликер, глядя на него поверх краешка стаканчика, в волнении опрокинул и снова поставил пепельницу. – С твоими талантами и фотографиями Карлы мы изобразим на выставке страну Оз! Может, сразу в сказочники податься? Какая, к черту, журналистика?

– Синдром дерьмового мира, – сказала Карла и засмеялась.

– Синдром дерьмового мира! – подхватил Алекс.

– Я знаю, – сердито сказал Томми, но не выдержал и тоже начал улыбаться. – Не дурите, нет у меня этого синдрома.

– Тогда выброси из головы мысль, что самый смак журналистики, – это покопаться в сортире, чтобы вытащить на свет божий отменную толстую какашку. И оставь Хогарта в покое, он тот самый сортир и есть.

– Он вроде неплохой парень, – неуверенно сказал Томми, – я сегодня крайне некстати к нему прицепился, а он мне даже по голове за это не настучал.

Карла уселась и приготовилась слушать, Алекс попытался пустить дымное кольцо и подавился. Пока он грохотал дверцами шкафов в поисках кружки, Томми вкратце рассказал о том, как ехал в автобусе и подмечал «кубики жизни», как увидел девушку в шарфе, как попал на роль статуи, неосторожно попавшись на глаза Минди и Стефани, и под конец – о том, что девушка в шарфе ждала Кита Хогарта больше двух часов.

– У нее была температура, все лицо красное.

– Я бы никогда себе не позволила так унижаться, – заявила Карла. – Я никогда так не стелилась перед парнем.

– А ты расстелись хоть раз, глядишь – он у тебя появится, – буркнул Алекс. – У них было свидание, Томми, а ты…

– А я подошел и случайно опрокинул ее чай.

Карла рассмеялась.

– И Хогарт тебе ничего не сделал? – уточнил Алекс.

– Глазами показал. Вот так.

– Показал тебе глазами на дверь?

– Ну я и ушел. Принес им салфетки со своего столика и ушел.

– Черт тебя туда понес, – сказал Алекс.

– А она хорошенькая? – спросила Карла.

– Хорошенькая, – ответил Томми. – Хорошенькая белая девчонка в шарфе.

Карла покачала головой: она слабо верила в хорошеньких белых девчонок.

– Только ты, Томми, мог так облажаться два раза за день – согласиться изображать статую на потеху сучке Минди и испортить свидание парню, у которого собрался брать интервью.

– Да ну вас, – устало сказал Томми. – Господин Писака и леди Забор. Мы все неудачники, забыли?

Карла промолчала. Она о чем-то раздумывала, приложив палец к губам. Алекс тоже не ответил – покачал головой и наконец-то пустил к потолку идеально круглое шевелящееся кольцо дыма.

– Я домой, – сказал Томми.

У него давно уже было паршивое настроение, и хотелось пройти по улицам в одиночку. Если бы не глупое вечернее собрание, отправился бы в парк, забрался под опущенные ветки ив и пошвырял бы камешки в серый грязноватый пруд, по которому плавали утки.

На пруд идти уже поздно – темнеет. Мать убьет, если он задержится.

Точнее, сделает печальные глаза, отвернется и будет молчать до следующего утра – наказание хуже смерти. Томми тяжело переносил молчаливые обиды, терпеть не мог, когда его не желали слушать, и мать знала это и беззастенчиво пользовалась.

Миссис Митфорд была женщиной верующей. Она верила в конец света, страшный суд, Христа, реинкарнацию, инопланетян, деву Марию, календарь майя, адские мучения и свое собственное теплое местечко в райских кущах.

Ей удавалось молиться по несколько часов подряд – например, когда пришлось отравить кота миссис Палмер, повадившегося гадить на лужайке Митфордов, она молилась часа четыре без остановки.

После этого благочестивого подвига она поднялась со вздохом и вручила мистеру Митфорду лопату – следы преступления нужно было замести как можно скорее, пока миссис Палмер не обнаружила, что ее кот лежит одеревеневшим под соседским сиреневым кустом. Окончательно миссис Митфорд искупила свою вину перед людьми и богом, угостив безутешную миссис Палмер великолепным чизкейком собственного приготовления.

Миссис Митфорд считалась доброй католичкой, но по сути ее боязливая душа преклонялась перед всем, что теоретически могло иметь над ней власть. Ей хватало ума не распространяться на людях о терзающих ее сомнениях – не превратится ли Томми в следующей жизни в беспечную птичку и не случится ли так, что ей достанется какой-нибудь другой рай, кроме католического,  – в юности она увлекалась индуистскими практиками.

Она порой высказывала свои опасения мистеру Митфорду, на что тот отвечал: «Гм…» и требовал новую газету.

Томми рос под влиянием спутавшихся в клубок религий и верований, и в конце концов нажил себе один лишь неподотчетный страх. Ему казалось, что наказание подстерегает его повсюду – страшно было кидаться в уток камнями, страшно было оставить дома нужную тетрадь, страшно было забыть поблагодарить маму за ужин, надеть футболку с черепами, не знать слов молитвы. Ужасно, почти смертельно страшно было влезть в драку, и вообще – ударить человека, огрызнуться, сказать резкое слово. Страшно было огорчить родителей, сорвать ветку с куста или поморщиться от церковного вина.

Конечно, Томми приводилось ломать ветки и драться, и футболку с оскаленным черепом он все-таки приобрел, но каждый раз, когда он переступал невидимую черту, ему становилось не по себе.

Религиозный дух, который миссис Митфорд усердно хранила в доме, держал Томми за глотку. В раннем детстве он часто плакал по ночам, потому что во снах видел себя то в адском пламени, то превращенным за грехи в муравьишку, то похищенным инопланетянами – миссис Митфорд считала, что те охотятся за особо одаренными детишками, чтобы изучить их мозг, а Томми часто называли одаренным.

Продраться сквозь опасную и благочестивую оборону матери было настолько сложно, что Томми пасовал. Он ни разу не позволил себе дотронуться до сигареты или выпить ликера, он ни разу не ночевал у друзей и не возвращался домой позже десяти. До пятнадцати Томми легко мирился со своим послушанием, но теперь ему было почти семнадцать – возраст, когда все вокруг словно с цепи сорвались и выглядели при этом превосходно. Берт Моран курил траву, Минди и Стефани устраивали вечеринки с коктейлями, Курт Лембек лечился от триппера, Карла Нобл не ложилась спать, не выпив рюмки, а Алекс Митчелл научился пускать колечки…

Томми чувствовал, как смутное недовольство своей жизнью постепенно превращается в требование выразить протест. Ему хотелось высказать матери все, что он думает о ее гребаном политеизме, о том, что убийство кота – самое подлое, что она могла сделать, что не стоило резать его модную футболку в лоскуты, и что он, Томми Митфорд, уже взрослый человек, взрослый парень, которому плевать на рай и ад, и на инопланетян, пожалуй, тоже.

Он шел по Речной улице, засунув руки в карманы толстовки и от злости то и дело прикусывал губы. Мысленно он вел диалог с миссис Митфорд, и его лицо странно искажалось – Томми не умел скрывать эмоции.

Выглядел напуганным, когда пугался, растерянным,  когда терялся, расстроенным, когда расстраивался.

Неплохо было бы научиться держать себя так, как держится Хогарт, подумал Томми. Переживать все внутри, а снаружи быть совершенно спокойным. Если бы какой-нибудь дурачок подскочил во время свидания, Томми вряд ли смог бы просто показать глазами на дверь. Наверное, он растерялся бы, вскочил, принялся знакомить свою девушку с дурачком, делиться своей пиццей и заминать нелепую ситуацию изо всех сил.

Ему снова представилось лицо девушки – миленькое и раскрасневшееся, с сухими губами, потрескавшимися от жара.

Томми поежился. Теплая постель, чай и тонна лекарств – он всегда болел только так. Мать ни за что не отпустила бы его больного на свидание, даже если бы это было последнее свидание в его жизни.

Наверное, ей пришлось тайком убежать из дома.

Поднимаясь по ступенькам крыльца своего дома, Томми с тоской подумал: вокруг столько парочек. Они творят безумства, встречаются на задних рядах кинотеатров, целуются в коридорах школы, нежничают и делятся друг с другом завтраком. Карла и Алекс тоже скоро образуют уютную парочку – Томми знал, что Алекс неравнодушен к Карле уже год, и вся его бравада и напускная взрослость – все ради нее. Карла знает об этом и наверняка ломается только для виду. Как она сказала – никогда не будет стелиться перед парнем…

Может, уже сейчас, пока Томми снимает кроссовки, Алекс с Карлой лежат в кровати, и он обнимает ее бедра, целует ее живот, а она пытается обхватить ногами его плечи и заставить спуститься ниже.

А может, это происходит давно и регулярно – Карла и Алекс постоянно остаются вдвоем.

Ну вот и все. Томми,  ты выброшенный за борт придурок с блокнотиком в кармане.

– Томми?

– Да, мама. – Он выпрямился и аккуратно повесил ветровку.

– Четверть одиннадцатого.

– Я немного задержался.

– Я могла уже давно лежать в постели, Томми. Если я не высплюсь, у меня поднимется давление.

– Хочешь, подогрею молоко?

Томми пошел на кухню, а она следом, шлепая мягкими тапочками и придерживая на груди разъезжающийся мягкий халатик.

– Я уже не засну, – пожаловалась она, села и молча смотрела, как Томми открывает холодильник, наливает молоко в кружку и греет его на медленном огне. – Утром будет ужасная головная боль.

Черт тебя возьми, подумал Томми, сцепляя зубы. Утром ты поднимешься разбитой, будешь требовать задернуть шторы и принести таблетку, а когда я уберусь в школу, примешься болтать по телефону с тетей Лорой и мазать лицо жирным кремом, а потом спустишься вниз и усядешься смотреть утренние шоу, поглощая фисташковое мороженое.

Однажды Томми, весь измученный чувством вины, от расстройства забыл телефон, вернулся за ним домой и застал эту картину.

– Погода меняется, – отхлебывая молоко, сказала миссис Митфорд, – не расстраивай меня, Томми, я тяжело переношу эти перемены.

– Извини, – сказал Томми.

Наклонился и поцеловал ее в теплую макушку.

Он пойдет в душ, а она будет сидеть здесь и ждать, пока он закончит и уберется в свою комнату, и только после этого отправится спать.

– Мне дали роль в пьесе, – сказал Томми. – Не очень значительную, но…

– Надеюсь, ничего жуткого? – спросила миссис Митфорд. – Когда актер играет, он программирует свою реальную жизнь. Нельзя играть маньяков, убийц, собственную смерть, несчастные случаи. Любая роль оставляет отпечаток на личности актера. Как думаешь, почему Мэрилин Монро покончила с собой? Сцена сожрала ее энергетику подчистую. Я бы не хотела, чтобы с тобой случилось что-то подобное.

– Я играю статую, – устало сообщил Томми, – она не шевелится и не разговаривает, так что программировать там нечего.

– А вдруг тебя парализует?

– Вряд ли. Не волнуйся, мам, это крошечная роль.

И все-таки по лестнице наверх он поднимался с тяжелым чувством неизбежного.

Холодок поднимался по спине, словно и в самом деле подкрадывался сзади кто-то, кто с хрустом переломает Томми позвоночник и превратит в беспомощное бесчувственное тело.

Я не тело, думал он, засыпая, я – человек. Взрослый человек… Я поступлю в колледж и буду писать отличные статьи… и красивые поклонницы тоже будут ждать меня по два часа. Потом я приеду на встречу выпускников, Минди увидит меня и подойдет с бокалом шампанского… Карла тоже приедет, у них с Алексом будут дети. Я буду получать четверть миллиона в год, куплю две машины, заведу кота… А Хогарт, наверное, станет игроком Высшей Лиги…

Поток плохо связанных мыслей прекратился. Томми заснул.

Его рука свесилась с кровати, отбрасывая мягкую короткую тень. Блокнотик, выпавший из кармана,  белел на полу. С плакатов, которые давным-давно следовало сорвать со стен и отправить на помойку, на Томми пристально смотрели неподвижные глаза умерших людей. Среди них была и Мэрилин Монро – миссис Митфорд внимательно следила за содержанием плакатов, и мало-помалу заменила рок-звезд своими кумирами.

**  *

Томми взбрело в голову извиниться. Он привык извиняться почти за все, потому что хорошо знал вкус вины. Заметив, что Хогарт стоит перед своим распахнутым шкафчиком, и рядом не крутится никого, кто мог бы помешать, Томми подошел к нему.

– Привет, – сказал он.

Хогарт скользнул взглядом и кивнул. Томми не удержался и заглянул в его шкафчик: смятая футболка, коричневый бумажный пакет, пара тетрадей, знакомая распечатка в файловой папке. На дверце – футбольные карточки с фотографиями известных квотербеков.

– Я вчера смотрел, как вы играете, – сказал Томми. – Отлично играете… Я хотел тебе сказать, что вы хорошо играете, но тут высунулась ведьма Стефани и записала меня в статуи. Поэтому я подошел к вам в пиццерии. Чтобы сказать, что… хорошо играете. Извини, что вмешался.

Вот тебе и умение общаться с людьми. «Хорошо играете» просто навязло на зубах.

– Играл когда-нибудь? – спросил Хогарт, проигнорировав «к вам» и извинение.

– О да, – сказал Томми. – В настольный теннис. У меня неплохо получалось, но не настолько хорошо, как вы играете.

Да чтоб ты подавился своим языком, Томми. Что с тобой случилось?

– Настольный теннис, да? – повторил Хогарт, вынимая из шкафчика хрустнувший бумажный пакет.

– Ага, – ответил Томми. – Маленький мячик и ракетки.

– Интересно, – сказал Хогарт, захлопнул шкафчик, развернулся и пошел по направлению к столовой.

– Ты идешь обедать? – спросила Карла, дернув Томми за руку. Откуда она взялась и как давно стояла рядом, Томми не знал.

Томми глянул на часы.

– Иду. У меня полчаса до репетиции.

– Ну так быстрее.

Томми и Карла сели за угловой столик, треснутый посередине. Это было обычное место их троицы, но сегодня не хватало Алекса – он отравился.

– Никотином, – сообщила Карла, гоняя по пластиковой тарелке кочанчик брокколи. – Выкурил почти две пачки, его еще вчера тошнило со страшной силой.

Значит, не было для них никакой постели. Или была, и Карла пытается это скрыть?

– Боже, сюда идет Моран, – шепнула Карла. – Томми, я тебя прошу…

Берт Моран остановился возле Томми, сгреб его обеими руками и заорал:

– Ты т-а-ак вырос, миленький! Вчера еще я видел тебя вот таким крошкой! Вот таким крошкой с двумя длинными ушками! Тебя звали Пиппи и ты рассказывал, как подрачиваешь у дверей женской раздевалки!

Он потрепал Томми по голове и словно от избытка чувств ударил его ладонью по затылку. Томми еле успел подставить руку – иначе впечатался бы носом в свою тарелку, прямо в картошку фри, густо залитую кетчупом.

Ломтики картошки прилипли к локтю.

– Кушай, – ласково сказал Берт. – Кушай, детка.

Все привыкли к развлечениям Берта – он давным-давно выбрал Томми своей мишенью, и следил буквально за каждым его шагом, вычитывал его блоги и все интервью – черпал информацию для шуток.

Привыкли, но каждый раз смеялись. Берт, огромный и нескладный, грузное тело на коротких ногах, почти мультяшный злодей, шутил не смешно, но Томми каждый раз так нервничал и так отчаянно краснел, что шоу никому не надоедало.

– Ну что ты, маленький? – участливо спросил Моран. – Соус размазался? Не переживай, у меня есть еще.

Он поставил обе руки на стол, наклонился и пустил длинную густую нитку слюны в тарелку Томми. Прямо на горку картошки.

– Приятного аппетита.

– Тише, Томми, тише, – шипела Карла и сжимала колено Томми под столом.

Гвоздь программы – взбешенный Томми, жалкий Томми, Томми в поисках справедливости.

Эти припадки случались с ним все реже, но их по-прежнему напряженно ждали.

Томми терял контроль, вскакивал и начинал метаться от стола к столу, выкрикивая бессвязные воззвания против школьного террора: он срывался в хрипоту, краснел и превращался в загнанное животное, повсюду ища поддержки и повсюду встречая только смеющиеся лица.

– Сиди, Томми, – прошептала Карла.

Томми поднял глаза, увидел устремленные на него взгляды, увидел, что Хогарт тоже смотрит в упор, кусая листочек петрушки.

– Спасибо, Берт, – сказал он.

– Не слышу?

Моран даже ладонь приложил к уху.

– Спасибо за соус, – громче сказал Томми.

Берт снова потрепал его по голове и направился к своему столику.

– Хочешь? – спросила Карла, когда он отошел подальше, и подвинула Томми свою тарелку с брокколи.

Томми мотнул головой, сжимая зубы. Еще немного  и польются слезы, а показывать их ни за что нельзя. Карла со своей помощью делает только хуже.

Томми пару раз глубоко вздохнул и улыбнулся занемевшими губами:

– Сама жуй свою траву, – сказал он. – Мне не нужно сидеть на диетах.

– Ах, ты! – возмутилась Карла. – А мне, по-твоему, нужно?

Она тоже улыбалась – кризис миновал, Томми справился.

Мало-помалу от их столика отворачивались. Отвернулись Минди и Стефани, жующие листочки салата, Кирк Макгейл отложил мобильник с включенной камерой, Молли Джонсон послала Морану воздушный поцелуй, и Хогарт тоже принялся за еду.

Хогарт первый и закончил с обедом. На выходе он, почти не глядя, швырнул смятый бумажный пакет в мусорную корзину и попал.

Томми выждал несколько минут.

– Пойду выброшу, – сказал он, взял свою тарелку и пошел между столиков.

– Подожди! – крикнула Карла. – А я?..

Она не закончила и тихонько взвизгнула. Расхохоталась Минди, Макгейл присвистнул, а на другом конце зала кто-то привстал, чтобы лучше видеть, как Берт Моран пытается содрать с головы перевернутую тарелку, а кетчуп ползет по его лицу, смешанный со слюной и кусочками остывшей картошки.

– Томми! – почти простонала Карла.

– Митфорд! – рявкнул Моран, отплевываясь.

Выглядел он отвратительно  – на щеках и губах красные комочки, волосы слиплись, картофель повис на плечах и воротнике тенниски.

– Сюда иди!

Томми показалось, что рядом взорвался вулкан, и теперь на него с грохотом несется лавина камней. Моран лез к нему, опрокидывая столы и стулья, и был страшен, как обезумевшая горилла.

Томми повернулся и кинулся бежать. Ему под ноги попался пластиковый стаканчик и хрустнул, разбрызгивая остатки колы. На повороте  Томми зацепился за ножку стула, и чуть не упал, но сумел схватиться за чье-то плечо и выскочить из столовой.

Спаси меня, боже, подумал он, выбегая в пустой еще коридор. Где-то вдали брезжил свет – свет в конце тоннеля, открытая дверь, но до нее было слишком далеко. Да и что делать потом? Переходить на домашнее обучение?

Боже ты мой, задыхался Томми, боже ты мой… зачем? Ну зачем…

В пустом коридоре стоял только один человек, и за него Томми и спрятался.

Выпрямился, пригладил волосы и сказал дрожащим голосом:

– Слушай… я забыл свою распечатку… у меня там роль. Не дашь посмотреть?

Хогарт держал распечатку в руках.

– У тебя все в порядке? – спросил он с интересом.

– Все отлично, – заверил Томми и заглянул за его плечо.

В метре от них стоял Берт Моран и вытирал кетчуп со лба.

Кит обернулся и посмотрел на Берта.

Сейчас Кит отойдет в сторону и скажет – он твой, подумал Томми и чуть не задохнулся от ужаса. Сейчас он отойдет в сторону, следом вывалит народ, и все они будут смотреть, как Моран ставит меня раком.

Из дверей столовой уже выглядывали любопытные, и доносился голос Карлы:

– Пропустите меня! Да пропустите же!

Или Моран скажет Хогарту: отойди и дай мне поплясать на костях этого говнюка…

Берт Моран тяжело дышал и все стирал с лица кетчуп.

– Как твоя нога? – спросил у него Кит.

– Нормально, – угрюмо ответил Моран. – Завтра уже буду на тренировке.

– Растяжение, верно?

– Ерунда.

– Хорошо.

Карла наконец-то продралась сквозь толпу.

Обеими руками она придерживала растрепавшиеся волосы.

– Томми! – с такой материнской пронзительностью выкрикнула она, что снова грянул хохот.

– Я на репетицию, Карла! – и Томми кинулся нагонять Хогарта.

Он почти вприпрыжку бежал рядом с ним, боясь обернуться. Сердце стучало отчаянно, волосы на лбу намокли.

Главное, чтобы Кит не отогнал его сейчас, хотя бы до лестницы на второй этаж – это уже будет отличная фора…

Но Кит его не прогнал. Вместе они поднялись на второй этаж, вместе зашли в зал, где уже суетились с декорациями – таскали туда-сюда картонные изображения колонн, разматывали рулоны ткани и резали их, тут же скрепляя булавками. На рампе сидел Макс Айви и пытался ослепить лучом софита Анхелу Бакнер. Анхела злилась и закрывалась руками. Она учила роль – бродила туда-сюда и шевелила губами.

– Кит! – обрадовалась она. –  Иди сюда. Айлин снимет мерку. А ты здесь зачем, Попугайчик?

– Я статуя.

– Тогда иди туда же, Айлин подберет тебе простыню… А почему ты один?

– Я с Хогартом…

– Я не об этом! Статуи должно быть две, а ты один!

– Я не могу раздвоиться…

Анхелу чуть не сбили с ног очередным рулоном, и она махнула на Томми рукой.

– Я здесь! – крикнула Айлин, подпрыгивая в нише, где развешены были белые ткани и алые накидки. – Сюда!

Она устроила в маленькой нише настоящую примерочную, отгородив один уголок пыльной шторой. Сама Айлин сидела за столом, полностью заваленным обрезками, лоскутами и какими-то чертежами.

– Раздевайтесь. Да не здесь! За шторой, а то мне здесь не развернуться… медведи.

Впервые Томми причислили к «медведям» – так девушки ласково называли футболистов, отличавшихся крепким сложением.

Ради этого стоило метнуть в Морана тарелку с картошкой.

Томми нырнул за штору, потоптался в нерешительности.

– Футболки! – крикнула Айлин.

Кит поднял руки, уцепился за ворот своей футболки и потянул ее. Томми повторил его движение, и они столкнулись локтями.

Томми первый выпутался из одежды, опустил руки и почувствовал прилив жара. Его организм позорно среагировал на  полуобнаженное тело, на запах чужой кожи. До серьезных проблем дело не дошло, но Томми, как и все рыжие, моментально краснел, когда начинал смущаться, и ему пришлось отвернуться.

Кролик Пиппи как-то шутил на тему подростковой сексуальности – в пятнадцать лет встанет даже на застреленного енота, если тот разляжется пулевым отверстием кверху.

Томми про себя проклял прозорливого кролика. Тот, конечно, перебрал с метафорами, но в чем-то был прав.

– Все? – Айлин заглянула за штору. – Сначала Кит.

И Хогарт вышел к ней, мелькнув широкой загорелой спиной.

Томми остался стоять в углу, комкая в руках футболку. Его все никак не отпускало. Слишком интимным было это короткое уединение. Если бы Томми играл в футбольной команде, то наверняка привык бы к такому, да что там – в душ бы ходил вместе с толпой голых парней и легко шутил бы с ними о сиськах  Минди, без опасения опозориться.

Но Томми ни в какие раздевалки вхож не был, а перед физкультурой, на которую постоянно опаздывал, переодевался последним.

– Попугайчик!

– Тут.

– Примерь-ка тряпочку…

Томми покрутил в руках ворох складок и ткани, кое-как нашел, куда просунуть голову, и оказался в чем-то, похожем на свадебное платье.

– Господи, – сказала Айлин, прикрывая рукой рот, чтобы не рассмеяться. – Что же это такое…

Томми вышел из-за шторки и развел руками, мол, что дала, то и надел…

Кит стоял напротив и смотрел на него. На нем тоже была белая хламида, но он не выглядел в ней смешно. Скорее – мужественно. Так, как выглядели боги и герои на картинках.

– А можно и мне плащ? – спросил Томми, поняв, в чем разница.

– Нет, статуе плащ не полагается. Снимай, сделаю ее покороче.

– А джинсы останутся на мне? – с надеждой спросил Томми.

– Где ты видел римлян в джинсах, – отозвалась Айлин. – Снимай. У тебя волосы хорошо укладываются?

– Не укладывал.

– Иди к Анхеле, она тебе кудряшки сделает.

Томми снова вспыхнул. Ему было невыносимо стыдно стоять перед Китом в дурацком платье и ожидать бигуди. Хогарт неторопливо выпутывался из хламиды. Из-под пояса джинсов на плоский живот поднималась тонкая дорожка темных волос.

 Ему, видимо, было наплевать, что происходит с Томми.

В примерочную заглянула Минди. Она завязала свои белокурые волосы в пышный хвост, надела очки в голубой оправе и сунула за ухо карандаш. В этом виде она очень походила на тех режиссерш, образ которых любят изображать в кино.

– Брысь отсюда,  – сказала она Томми. – Ты мне пока не нужен.

И Томми вышел, на ходу натягивая футболку, беспомощно обвел глазами зал, приметил Карлу, сидевшую на каком-то стульчике у стены и пошел к ней, перешагивая через расстеленные на полу листы ватмана.

– Ты придурок, – сказала Карла.

– Знаю, – согласился Томми.

– И что теперь делать?

– Сегодня попробую уйти отсюда с Хогартом. Моран не хочет с ним связываться.

– А завтра?

Томми вздохнул.

– Мне теперь деваться некуда. Моран меня в покое не оставит.

– И что?

– Да не знаю я! – Томми пнул кроссовком стоящий рядом стул. – Куплю пистолет и прикончу его. Других идей у меня нет.

– Вот дурак, – сказала Карла. – Ну что тебе стоило посидеть смирно?

– Да сколько можно? – разозлился Томми. – Этот псих плюет в мою еду, а я должен его благодарить.

– Думаю, теперь он будет плевать тебе в морду. Нам еще год учиться, и каждый день он будет плевать тебе в морду, вот увидишь.

Томми поднял голову. В середине зала, тоже уже в обычной своей одежде, стоял Кит Хогарт и слушал Минди. Минди карандашиком показывала ему то в один, то в другой угол сцены, а Хогарт смотрел прямо перед собой, словно не слушая ее разъяснений.

Тимми и прежде знал –  Хогарт сильный, очень сильный. Он видел его на поле, неутомимого, уверенного. Сто раз видел в школьных коридорах, сто раз в столовой, на улице… но только сейчас заметил, как хорошо Хогарт сложен. Он немного выше Морана, но крепче стоит на ногах и маневреннее его, он не шире Морана в плечах, но развит гармонично, и если Моран выглядит неопрятно-дряблым, то Хогарт – крепким и подтянутым.

Моран боялся Хогарта, вот в чем дело.

Если подумать, то половину бед Томми преподносит на блюдечке именно футбольная команда – те самые медведи, которых хлебом не корми, дай только поиздеваться над Попугайчиком…

Если подумать еще, то станет ясно – все они сталкивались в Хогартом на поле, и все они знают, на что он способен.