Текст книги "Сестромам. О тех, кто будет маяться"

Супергерой

Или, например, вот эта старушка-дачница. Бережно волочит свою тележку с саженцами, будто многодетная мать с коляской. Не может оторвать глаз от будущих огурцов – каждый зелёный кустик завёрнут в собственную газетную люльку. А навстречу ничего не ведающей пенсионерке мчится «хаммер», за рулём которого – хам, равнодушный ко всему, кроме денег и молодой женщины, пищащей ему из мобильного. На дорогу ни дачница, ни хам не смотрят – у каждого свой опекаемый, а посему – столкновение неизбежно. Сюжет будто из классики: жертва – старушонка, орудие убийства – «хаммер». И вот, вдруг, появляется он – Мухин в своём развевающемся хэбэшном плаще и за секунду от беды оттаскивает старуху в сторону. Справедливость торжествует – пенсионерка продолжает сама за себя получать пенсию, саженцы прописываются в промозглой земле, а «хаммер» врезается в дерево. Хотя последнее слишком смело – вдруг ещё дачницу посадят? Пускай враг пролетит мимо, не заметив, что чуть не лишил человека жизни. А старуха, может, и не поймёт, что чуть не попалась смерти на пустые глазницы, – подымется, отряхнётся и, шепеляво ругая опрокинувшего её Мухина, начнёт собирать рассаду обратно в тележку. Или, наоборот, – осознает, прослезится и протянет своему спасителю пару-тройку самых многообещающих саженцев. А Мухина уже и след простыл – торжествовать настоящим супергероям не к маске.

Дачница буднично прошаркала мимо, бережно таща за собой поклажу. Бойко, ни на кого не надеясь, пенсионерка транспортировала себя вместе с огурцами в пешеходный переход. Саженцы синхронно кивнули жилистыми головами и исчезли в грязном асфальте. Мухин кинул сигарету под скамейку и впорхнул в автобус.

Он часто так «спасал» знакомых и незнакомых людей, подыскивая жертву на улице, в офисе, в автобусе, в телевизоре. Потом вычислял наиболее вероятный источник опасности и разворачивал в голове масштабную и эффективную операцию по спасению. Мухину нравились реальные ситуации – ограбление, захват заложников, пожар, ураган. Белиберда вроде нашествия инопланетян, гигантских ящеров или обезьян никогда не обыгрывалась в его сюжетах. Лишь жизненность ситуации усиливала ощущения.

Спасённые отделывались царапинами и испугами разной степени тяжести. Мухин же выносил из подвигов раны и народную любовь. Девушки целовали его обильный гуттаперчевый рот. После каждого приключения он по-настоящему уставал, пульс пускался в нестройную кадриль, и густой героический пот сочился из задыхающихся пор. Мухин предпочитал спасать по дороге домой и в выходные, чтобы не приходить в офис мокрым и обессилевшим.

Школьные годы Мухина прошли под дырявым и лоскутным одеялом девяностых. Он и его сверстники стали первым поколением, которое бессознательно иммигрировало из СССР в Россию и унаследовало просроченные мечты своих родителей. Волна популярной американской культуры накрыла страну. Тогда-то Мухин и заболел супергероями. Он мог с лёту детально зарисовать костюм Бэтмена, перечислить любимые Черепашками Ниндзя сорта пиццы, назвать всех врагов Человека-паука. Стены мухинской бетонной норы, смотрящей косым окном на помойку, были усыпаны портретами костюмированных персонажей, будто языческий храм – изображениями богов. Ещё лет в восемь Мухин решил, что станет супергероем, то есть посвятит свою жизнь спасению людей. На нулях миллениума подкатило семнадцатилетие, и мальчик задумался о выборе профессии.

Милиционер – чем не героическая специальность? Органы тогда ещё не назывались полицией и, казалось, не так повально гнили и испражнялись беспределом. Но так вышло, что Мухин гулял с Викой из соседнего двора, чей папа, плотный хохотун и капитан милиции, вдруг оскандалился из-за крышевания местного притона. С капитанской дочкой Мухин незамедлительно расстался и стал присматриваться к МЧС.

Спасатели – настоящие супергерои. Но Мухин схватил где-то на лету, что эмчеэсники вытаскивали человека из покорёженной машины в течение полусуток. Он задумался и решил, что не сможет спасать часами. У него, как у Мюнхгаузена, на каждый подвиг должно было затрачиваться не более двадцати минут. К тому же Мухин осознал, что смертельно боится крови. Медицина отпадала сама собой.

Военную службу он не рассматривал вовсе. Благородное дело, призванное защищать своих граждан. Но, как показала Мухину история, войска разных стран просто шли и убивали жителей других государств. Он решил, что такой героизм не засчитывается.

Решающим фактором было осознание того, что все представители героических профессий смертельно мало зарабатывают, словно им достаточно было народной любви и чувства выполненного долга. Поэтому после окончания школы Мухин уверенной взяточной поступью оказался на экономическом факультете одного из московских вузов.

Его по-прежнему лихорадило от супергероев, и он водил девушек на просмотр фильмов о Человеке-пауке. Как только в зале выключался свет, Мухина затягивало в липкую, просто сплетённую паутину сюжета, и поедающая рядом попкорн длинноволосая тень переставала существовать. Девица оскорблялась, кидалась в кавалера звонкими согласными и уносила попкорн с собой. Это не приравнивалось к концу света или даже маленькой катастрофе. Мухин сразу после сеанса спасал ситуацию нежным и виноватым жужжанием в телефонную трубу. Объёмный, черноволосый и толстогубый, он носил приторную, негероическую внешность, но именно поэтому так нравился современным девушкам.

В 2006-м Мухин защитил от приёмной комиссии свой никчёмный диплом и трудоустроился в страховую компанию агентом. Теперь он ежедневно облачался в тоскливый офисный костюм, пахнущий дешёвым кофе и корпоративным тоталитаризмом. Поверх натягивал длиннополый песочный плащ – желая походить хотя бы на Хеллбоя.

К двадцати пяти годам в послужном списке Мухина собралось шестьсот спасённых, триста настоящих подвигов и семьсот мелких хороших дел. На внегероическую биографию он тоже не жаловался: повысили на работе, снял опрятную однокомнатную в Чертанове, которая периодически наполнялась от люстры до плинтусов настойчивым женским запахом.

Но однажды на Мухина напала хандра. Она крепко впилась ядовитыми клыками ему в горло и пустила по телу тягучий яд уныния. Из него, как крысы с набирающего воду корабля, побежали силы: сначала героическая, потом житейская. Мухин с трудом мог заставить себя встать утром с постели и поехать на работу. Ни стремительно развивающийся зародыш благосостояния в банке, ни толстеющая карьера, ни вьющаяся заботливым плющом маркетолог Лера не могли возвратить его к прежней жизни. Спасать он перестал вовсе.

Желая реанимировать жениха, как про себя и для себя называла Мухина Лера, она укутала его в уговоры и отвезла на вечеринку к бывшему однокурснику. Ничьё присутствие не представляло опасности для стройной, светловолосой и зеленоглазой Валерии – все достойные, по её мнению, девушки были разобраны молодыми людьми в подпорки на опьянение. Одно-единственное невостребованное существо слабого пола трудно было подозревать в способности украсть чужое. Крупная, каштановолосая, алогубая Катя, никому тут не нужная, сидела, провалившись в себя и мякоть кресла, и отчаянно поглощала мартини.

С первого взгляда Катя ужалила Мухина в самое сердце. Как и для всех присутствующих, для него она была лишь страшной толстухой, но именно в её некрасоте он нашёл ключ к своему спасению. После вечеринки Мухин выведал у Леры, что Катя работает в ипотечном отделе одного третьесортного банка, и попросил её телефон. Валерия, сияя от радости, побежала искать номер, как обручальное кольцо. Она заподозрила Мухина в намерении свить с ней единое ипотечное гнездо. Обед с Катей в её сознании тянул лишь на финансовую консультацию.

Они встретились. Через две недели Мухин очистил свою квартиру от последних Лериных вещей. На следующий день, густо краснея от смущения и усердия, в двери втиснулась Катя со своими пухлыми чемоданами, вывезенными из съёмной комнаты.

Депрессия попятилась. Вскоре Мухин легко надел свою прежнюю моральную форму, а потом и костюм супергероя. Но теперь не нужно было воображать свершения – Мухин в реальности ежедневно спасал прежде обречённое существо. Каждый нежный жест, каждое ласковое слово, каждый поцелуй, каждое возвращение домой Катя воспринимала как подвиг Мухина. Он стал её главным и единственным героем, полумифическим созданием, богом, которому она старательно приносила жертву за жертвой – готовила, стирала, убиралась, покупала дорогие подарки, исполняла его капризы, увлечённо смотрела фильмы про супергероев и изощрялась в постели.

Жизнь в панельной норе на Чертановской покатилась диковинным симбиозом. Все вокруг недоумевали – угораздило же так влюбиться. Невдомёк им было, что никогда прежде Мухин не чувствовал себя таким живым и нужным, как сейчас. Он исполнял свой долг, жил наконец-то по своему призванию.

Катя наслаждалась надиктованной ей с детства устроенной женской судьбой. Она готовила Мухину сложные блюда, защищала от пыли плакаты с его бесстрашными коллегами, грела на батареях его нижнее бельё. Вскоре она принялась множить образ своего спасителя. Портрет Мухина доминировал над другими супергероями на стенах, улыбался с заставок Катиного мобильника и компьютера. Потом это сладкое губастое лицо оказалось на футболках, кружках, ручках и календарях, которые Катя в огромном количестве печатала на собственные деньги.

Культ мухинской личности активно пропагандировался ею повсюду: она рассказывала коллегам, друзьям и случайным попутчикам фантастические истории о его волшебных успехах и драгоценных качествах. Внушаемые пугались, смущались, но всё же терпеливо выслушивали до конца. Уже знакомые с этими сказками убегали в благословенную лазейку зазвонившего телефона или оклика собственного имени, не дожидаясь, пока Катя начнёт пихать им ручку с мухинской рожей.

Люди начали обходить их суперсемейку стороной. Но Кате с Мухиным никто и не был нужен. Они являлись главными и единственными персонажами своего комикса: он – герой, она – спасённая им девушка и, как положено по законам жанра, его возлюбленная.

Этот странный, мифом пошитый союз пошёл им обоим на пользу. Мухин растерял свою приторность, сделался брутален и хладнокровен, безапелляционен и непобедим. На работе его повысили до главного борца со страховыми мошенниками. Мухин выслеживал злодеев повсюду – вытаскивал их из испаноязычных отпусков, жарких постелей, офисных бумажных лавин, затхлых больничных коек и грустных загсовых списков. Все эти поставившие лишнее число коронок, нарожавшие недопустимое по договору количество детей, наконец, умершие в неудобное страховщикам время – все они, как один, сдавались под мухинским героическим напором. Босс ставил Мухина в пример другим и платил ему заоблачно.

Катя со дня своего спасения изменилась ещё больше. Она сдулась на три размера, покрасилась в блондинку, стала носить длинную декольтированную одежду и рисовать себе большие уверенные глаза – забралась в образ подружки супергероя. Её, в отличие от Мухина, не повысили, а запрятали во внутренний офис, подальше от клиентов. Но Кате было всё равно, она летала в облаках со своим героем над серыми московскими домами.

И Мухин действительно спас её – от снисходящих до Кати друзей, от пилящих её по телефону родителей, от въедливой, как хлорка, заведующей банковским отделением. Вместо того чтобы, как обычно, ронять глаза в туфли и виновато мычать в ответ на упрёки, Катя уходила от темы широкими проспектами уверенных фраз. При этом она не была мстительна или агрессивна. То, что с ней происходило, являлось не чем иным, как счастьем.

На третий год их шагаловского полёта, скрипучим февральским утром, Катя отправилась за очередной жертвой своему полубогу – покупать на рынке мясо молодого барашка. Запутавшись в подоле платья, её ступня опустилась мимо тормозной педали, и похожий на окуня серебристый «опель» впился в сваю биллборда.

Нестарый врач долго прятался от Мухина в ворохе жёлтых бланков. Время от времени он заносил прозрачную ручку над письменным столом и рьяно вкалывал очередную дозу чернил первой попавшейся бумажке. Наконец Мухин не выдержал и кашлянул. Врач раскрутил ручку, и по его ладоням потекла густая синяя жидкость. Он коротко объяснил, что при правильном лечении и хорошем уходе Катя уже через год сможет ходить. Пухлые мухинские губы трясанула беззвучная судорога.

Он превратился в сиделку. Вставал в шесть утра, чтобы привить Кате желание пережить сегодняшний день. После укола он вручал ей горстку разноцветных, похожих на морские камушки витаминов. Дальше готовил завтрак и подавал его приправленным вымученной нежностью. Во время обеденного перерыва Мухин сбегал из офиса, чтобы разогреть Кате суп. Вечера посвящались ужину и просмотру передач. В выходные Мухин убирался, опять готовил, принимал платных врачей и массажистов. Всё это до последней крошки поедало его силы и время. Он осунулся, постарел, стал похож на пожизненно осуждённого. Его фирменные уверенность и бескомпромиссность отчаянно отступали.

Катя же, наоборот, надулась в два раза шире своего предмухинского состояния, сделалась капризной, требовательной и ревнивой. Она закатывала Мухина с ног до головы в колючие скандалы, если он задерживался на работе или от него пахло чем-нибудь, хотя бы издали напоминающим женщину. Приятель, навестив его однажды дома, прошептал восхищённо в коридоре: «Ну ты, Димка, герой!» Мухин отмахнулся и отправился выжимать Кате апельсиновый сок.

Скоро с юга, переминаясь с ноги на ногу, в Москву пришла неуравновешенная весна. Она то плакала истеричным обильным дождём, то кидалась липким градом, а то и вовсе обвивала асфальт тонким белёсым войлоком. Наконец она пришла в себя и включила бледное, жидковолосое солнце. В середине апреля Мухин проснулся на час раньше обычного. Он тихо обошёл огромную храпящую на кровати Катю, выключил будильник, достал из шкафа чемодан и быстро облетел квартиру на предмет необходимых для жизни вещей. В первую очередь он снял со стены два самых дорогих винтажных плаката с Человеком-пауком, заказанных специально из Америки. Когда пропищала дверь подъезда, Мухин взглянул в последний раз на свой балкон, махнул длинным хэбэшным плащом и в мгновение растворился среди заспанных улиц, как и положено настоящему супергерою.

Потаповы

Одно тугое слово собирало их вместе. Обнимало, сгребало в кучу. Если б не оно – они бы разлетелись на пять неровных капель и растеклись бы по свету вперемешку с другими водами. Не фамилию произносишь, а окунаешь человека в пруд для убийства или крещения. Пятеро как прядь: раздельные, но с одной башки. Мама, папа, дедушка, бабушка, сын. Все под одну гребёнку.

Вместо того чтобы тянуть жизнь вместе, они тянули её друг из друга. Друзей ни у кого из них не было. Потаповы относились к каждому из своих как будто равнодушно, чаще – с раздражением. Весьма вероятно, что они любили друга друга – через одного, эго первее выявлялось.

В обход меня – хоть потоп, подумывал каждый из Потаповых. Говорили, что в их роду были попы, но в Бога они не верили. В себя, впрочем, тоже. Особенно друг в друга. Мама не верила в папу. Отец – в маму. Бабушка – в дедушку. Дедушка – в бабушку. Сын не верил ни в кого из семьи, в него из старших – никто тоже.

Потаповы чаще проводили свободное время вместе, хотя и не любили этого. Они делали так, потому что так было принято. Всё как у людей. Из люльки до могилы. Каждый из Потаповых сбегал от остальных Потаповых в казённый или коммерческий дом. Там среди неопотаповившихся становилось ещё хуже. Пожаловаться же в родном доме было некому.

Потапов-средний неводом удил рыбу. Будто бы любил, но по правде ненавидел это дело. Ему пришлось выиграть несколько чемпионатов, чтобы заставить свой офисный стол кубками и скрываться за ними от коллег.

Говорили, что все четверо взрослых Потаповых столкнулись в пары совершенно случайно – благодаря транспортным неурядицам. Старшим Потаповым случайно продали билет на одно место в плацкарте. Долго рассматривал карту движения поезда в тамбуре, но пришёл-таки и лёг вместе с молодой будущей женой валетом. С тех пор и до конца жизни они спали ногами к лицам – как карточные портреты.

Средние Потаповы познакомились оттого, что в степи не пришёл автобус на остановку. Мужик в стёганых штанах разделся и ушёл пересекать Волгу, уверяя, что на той стороне с автобусами лучше. Старуха с луковым рюкзаком поскребла восемь километров асфальта до своей дачи. Будущие средние Потаповы остались одни в каменной ракушке.

Когда старшие Потаповы ссорились – они неделями молчали, как рыбы. Средний Потапов бесился от этого. Часто, когда вытаскивал окуня или налима из воды – тряс его до одури, чтобы заставить говорить.

Когда средние Потаповы ссорились, они страшно орали. Средний Потапов совсем не хотел быть рыбой и кричал при первом случае, как народившийся младенец. Потом в средний поток влился старший. Молчаливые Потаповы, рыбные друг с другом, кричали на молодых, особенно на пришелицу. От долгих скандалов её лицо вытягивалось в рыбью морду, губы шлёпали и неуверенно ловили воздух. Тогда средний Потапов тряс её за плечи, желая извлечь из неё звук.

Внук – младший Потапов – единокровный родственник всем Потаповым – полноправный имяносец – выродился в главного повстанца и утописта семьи. Молчание как-то переживалось, а вот шум драл уши с душой. Потапову-младшему захотелось шум уничтожить. Малышом он чистил зубы громко, громко топал ножками, громко стучал ложкой, без спросу помогая маме. Шум не затихал. Младший умнел с возрастом: в десять придумал, что родителей нужно заставить развестись. Он часами зверски убедительно рассказывал матери, что видел отца с другой женщиной, а отцу – что застал мать с другим мужиком. Младшему поначалу верили, и шум усилился. Внучатый Потапов ощущал интуитивно, что это последние силы бури перед затишьем, и ждал. Но ему зашили рот криками, он понял – проиграл, и замолчал. Подрос – научился слушать проигрыватель через наушники. Усиливал громкость, и шум затихал на песню. На свою первую пенсию дед купил внуку кассетный плеер.

Казалось – младший Потапов увлёкся музыкой. Мурыжил кассеты, записывал с радио без пауз, не оставляя лазейки для шума. Махался альбомами, обсуждал аранжировки. Оранжереил свою коллекцию – она росла, перегораживала вход в комнату. Потапов-внук ненавидел музыку, как его отец – рыбалку. Он её использовал, как уличную девку, а сам любил тишину. Та была бессильна против беса шума. Нельзя увеличить громкость тишины.

Старшая Потапова мечтала уничтожить внукомузыку. Оттуда шипело неестественностью, смертельностью. Уверена была, что младший подключается через уши к миру ТОГО. Уши – рубеж миров. ТОТ мог выйти наружу или залучить туда всех Потаповых. Когда внук уходил, одетый в плеер, наружу, старшая Потапова заливала его кассеты уксусом в тазу и толокла кассетные обложки скалкой. Младший Потапов поначалу отчаивался, а потом врезал замок в свою комнату – забаррикадировался. Однажды Потаповы претерпели вливание. Внук женился не спросясь: а как прокричаться сквозь шум? Новая младшая носила невнятное лицо и фигуру и всегда молчала. Молишься про себя? – кричали ей на ухо старшие потаповские женщины, зная, что сами не верят.

Лола без ума любила Потапова-младшего только лишь за его двухсекундное состояние, когда он выключал плеер, осторожно снимал наушники и прислушивался к миру, будто рождаясь в нём заново. Она больше всего ценила новь и ненавидела ретроградов.

До свадьбы младший Потапов тщательно испытывал невесту на шум. Он доводил её до оргазма несколько раз подряд – она ела подушку в перья, но не кричала. Более всего Потапов-внук любил оральный секс – снабженца молчания, не совсем тишины. Вспоминая детские свои сказки про родителей, Потапов долго лапал на Лолиных глазах её соседку по квартире. Варвара, тощая как селёдка, гоготала. Лола смотрела молча и молча потом огорошила Варю дуршлагом. Та, матом крича, убежала.

Одним бежевым утром собирали Лолины баулы, чтоб перевезтись к Потаповым. Вдруг младший принялся неистово колотить Лолу. Лупил неумело, впервые за жизнь. Бил руками и ногами минуты четыре. Лола всё это время стояла перед ним, закрывая то грудь, то голову ладонями. Из молодой не донеслось ни слова, ни стона. Потапов-младший никогда больше в жизни не тронул жену.

Так Лола стала Потаповой, но не опотапилась. Бухнулась в потоп равнодушия и неродства друг другу. Её удивили эти чужие родные. Дикие размежёванные соприкосновения, сожития, соденежья, состолья, сосмотрения. Ненужное, нелогичное, недодушенное «СО», как недописанная формула углекислого газа.

Потаповы собирались и ехали вместе на пикник. Никли от скуки друг с другом, но часовали в чаще с комарами. Потаповы собирались и ехали вместе к родственникам. Там неистово хаяли друг друга. Потаповы собиралась и ехали вместе в магазин. Оказывались в аду соупрёков и соспоров.

Лола предлагала мужу съехать от Потаповых. Он кричал – погромчел из-за привычки отвечать сквозь наушники, – что не может. Потаповы – это сомука. Даже если уплывёшь, настигнет потаповский яд-течение.

Четыре месяца как они поженились, семь как Потапов младший тёк по реке Раммштайн и узрел, как на ступенях девушка молча стояла на ступнях мальчика. Лола сошла с ребёнка через четыре минуты, и тот, ревя, уковылял мочиться за дерево. Вот так Потапов выбрал себе жену в сомученицы. Обрадовался, что ни лицом ни фигурой не вышла, значит выйдет за него замуж. Внук Потапов не ведал, что за минуту до него на улице мальчик отрезал хвост кошке и Лола без памяти ступила на шкета, желая его раздавить.

Лола помнила кошку и её мальчика, а внука-мужа тем днём – нет. Тем не менее Новопотапова поняла, что её выбрали в сомученицы через любимого человека. Выловили её между других за прежний грех: отказалась приютить в комнату подругу – та юлила-юлила от судьбы и повесилась. Васей звали того, кто довёл. Лолой звали ту, что подвела к самой перекладине. Подруга закрывала лицо ладонями, хохотала и раскачивалась, подвешенная на верёвке за шею. Лола просыпалась, но старалась не кричать, чтобы не разозлить Потапова-младшего.

Домашний ад – несмотря на грех – не принимала и не мирилась. Покупала в магазине ириски, а не потаповскую карамель. Везла мужа в морской, а не речно-потаповский отпуск. Молчала, а не кричала потаповским криком в скандалах. Гремела потаповскими кандалами, но держалась. Потаповы старше-средние атаковали Лолу, но от той, как в панцирь закованной, отлетало рикошетом в младшего. В наушниках он долго принимал за шёпот, потом вдруг различил слова, следом расслышал интонацию, разозлился и тогда окочательно опотапился. Оставил музыку и мечту о чистой тишине и закричал. Мог орать теперь по сто раз на дню и жрать потаповскую карамель. Этого уже Лола не вытерпела и тоже опотапилась. После меня хоть потоп, – подумала она.

Лола растолстела, погрубела голосом, округлилась спиной. Кричала, как раньше молчала, часто. Причаливала к мужу, чтобы потребовать или унизить. Потапов-внук жалил в ответ как мог, повышая свою громкость и градус. Жизнь комкалась. Лола вставала на ступни мужа, давила на них, и от этого иногда случалась близость. Так она забеременела, топот маленьких ног мерещился старшим, средним и младшим Потаповым. Шили костюмчики и шапочки. Зашептали, попритихли, чтобы не спугнуть младшего внука заранее.

Через семь месяцев с сумкой карамели в ногтях, в животе с Потаповым-обречённым Лола зашла в дом и омыла свою семью взглядом. Вдруг из Лолиной промежности хлынул поток. Вода хлыстала, плясала, лизала каждый угол, каждый настенный узор, каждую потолочную царапину. Потаповы забились, заплескались, закричали в последний раз. И никто из них, кроме Лолы, не умел плавать.