Текст книги "Золотинка. Рассказы и поэмы о женщинах, медведях и магических существах"

Кика

Раз любовь, значит, надо жениться. Ольга и Максим в одной квартире вместе четыре года. По тридцать пять обоим, живут и выглядят – как принято теперь – на девять лет моложе. Мать Ольги завидовала такому. Потому что в тридцать пять – двадцать семь лет назад – она была уставшим взрослым человеком с двумя детьми, дачей, мужем. Профессия выпарилась из матери Ольги, она занималась сначала детьми, потом домом, потом мужниным бизнесом – торговлей, которую презирала. Немного знаний и навыков осталось, но каждый раз, когда Ольгина мать готовилась вернуться в профессию, всё срывалось.

Ольга курировала выставки, придумывала, писала, много общалась с художниками, музыкантами, другими людьми ненадёжных профессий, а также фондами и даже государством, которые иногда вдруг выделяли деньги на ерунду.

Отец Ольги возмущался Максимом. Они с Ольгой жили современно, партнёрски. По-равному выполняли бытовые обязанности, по очереди готовили, убирали квартиру, загружали стиральную машину, мыли посуду, заказывали продукты. Максим делал всё без напоминания или команды, сам оценивал, что докупить, что помыть, что постирать. Максим даже иногда делал больше, потому что работал из дома, а Ольга во времена больших выставок приезжала домой только спать. Отец Ольги высказывал жене, возмущался, будто нет никаких мужчин и женщин. Напрямую Максиму не говорил, боялся спугнуть его. Ольге отец тоже ничего не высказывал, он с детства дочери привык всё передавать через жену. Максим чувствовал это возмущение, шутил Ольге, что хочет попробовать неделю существовать по страннодобро-патриархальному – полежать на диване, посмотреть телевизор, попросить Ольгу находить его носки и гладить футболки. Они с Ольгой много смеялись. Максим нравился матери Ольги. Бывало, нравился даже отцу Ольги. Хороший мальчик. Ольга любит Максима. Максим любит Ольгу. Дочь по природе уже старуха, знала мать. Можно обмануть город, художников, фонды, но природе не соврёшь. Тридцать пять с никогда не носившей ребёнка маткой. Куда дальше тянуть. Мать Ольги, другие родственники прожужжали все уши Ольге про детей и брак. Родители Максима равнодушнее, в разводе и в иммиграции одновременно. У Ольги все затаились, и слава, свадьба! Родня на поверхности воет от радости, предки в земле ворочают землю от счастья. А Ольга и Максим просто договорились повзрослеть ипотекой и заставить родственников отстать и успокоиться.

Решили всё организовать сами. Бо́льшую часть взял на себя Максим. Нашёл ресторан без пошлого дизайна и с вкусной едой. Без караоке. Вместе с матерью Ольги пригласил многих кровных и некоторых некровных, а также друзей Ольги, друзей своих, друзей родителей Ольги, друзей своих родителей. Договорились вдвоём с родителями Ольги обойтись без возложения цветов памятникам великих, без фотографий у военных объектов, без переноса невесты через мост, даже без тамады. Родственники возмутились, и Ольга пригласила своего знакомого художника Рому вести церемонию. Мать Ольги настояла на фотосессии. На самом деле, это настоял отец Ольги, но он, как обычно, высказал всё жене. Ольга пригласила знакомую фотографку Нину. Всё было устроено хорошо.

Только Ольга никак не могла выбрать платье. Хотела выходить замуж как-то интересно, например, в обычной повседневной одежде, но мать заголосила про традиции. Все белые платья для свадеб казались Ольге ужасными и унижающими. Мы живём в России, в средней полосе, наши тела испытывают постоянный дефицит витамина D, дефицит солнца. Мы бледные, иссиня-бледные, изжёлто-бледные, зелёно-бледные. Белые и околобелые цвета не идут нам ужасно, Ольга знала. Лет пятнадцать назад она оказалась на Поляне невест под Чеховом на свадьбе подруги. На пространстве, в пространстве, внутри пространства, в редком вырубленном лесочке, застроенном отмечательными шалашами со столами. На асфальтовом поле танцевальной площадки, на скрипучих лебедях-качелях копошились невесты – в чаще-белых, иногда-кремовых платьях. Сотни две невест. Среди тёмной массы женихов и пёстрой родственной. Все невесты усреднённые – собранные безжизненным белым в бледную обречённую кашу. Белый был на них как будто специально, чтобы толстить, унижать (белый цвет невинности, невесты должны не заниматься сексом до свадьбы), приговаривать к новому существованию в отказе от себя. Ольгу после этого всегда мутило от белого. Когда после юридического отдела банка Ольга в двадцать семь ушла в совриск, она захотела снять проект про Поляну невест, но ту уже закрыли.

Ольга говорила Максиму, что её глаза из зелёных сделались салатовыми из-за скроллинга белых страниц с белыми свадебными платьями. По правде, был выбор цветов и фасонов. Но Ольга не хотела ни в одном из них идти замуж. Максим спрашивал, раз ей так неважна свадьба, почему она не может просто купить что угодно. Рома предлагал ей сшить платье из фартуков, настоящих, использованных, нестираных. Ольге эта идея нравилась своей сутью, но не нравилась оттого, что не была придумана ею самой.

Ольга злилась на свадьбу, на ненаходящееся платье – все отвлечения от её работы, она подвизалась курировать большую важную выставку в большой и важной государственной галерее. Казалось, она сможет пропихнуть свадьбу в своё плотное расписание. Уже всё обговорили, выбрали меню, утвердили сценарий мероприятий, наняли и пособрали машины (ни Максим, ни Ольга не водили, снимали в центре, ходили пешком), но платье так и не нашлось. Мать переживала, уговорила Ольгу пойти в салон, перемерить белые и около-белые ткани в форме платьев. Многие, да, Ольгу полнили и бледнили, но некоторые очень ей шли. Всё было не то. До свадьбы оставалась неделя. Максим просто купил серый костюм-тройку, Ольга просила, чтобы, главное, не такого лоснящегося синего цвета, который таскали на себе все бойкие чиновники, гуляющие по центру. Ольга заказала себе около-белый простой вариант, который она не называла платьем.

За четыре дня до свадьбы она отправилась на выставку, которую курировали её хорошие знакомые. Она любила фольклорные проекты, хотела посмотреть их работу и пригласить, если годятся, с собой в большой проект. В одном из залов Ольга увидела то, в чём захотела пойти замуж. Выставка была этнографическая, смешанная со соврисковыми работами и перформансами. Тут обнажённая перформанистка собирала-сшивала себе костюм из современных русских монет посреди традиционных женских костюмов. Один из них и был Ольгин свадебный костюм: льняная рубаха с длинными косыми рукавами и воротником-стойкой (тут область груди, ворот, рукава, всё было вышито орнаментом), понёва распашного кроя, то есть юбка, не сшитая спереди (тоже с вышивкой и с гашником – плетёным поясом), навершник – расшитая красным туника, которая надевалась сверху, и гайтан-крестовник из бисера (нагрудное украшение с крестом). В наряде чуть пробивался белый, точнее светлый, но только как невидимая основа, остатки от пронизывающей всё, как кровеносная система, – красная, иногда красно-синяя, иногда красно-зелёная, – вышивки и обшивки ромбами и крестами. Весь костюм был преимущественно красным, с синими полосами на понёве, зелёными, синими и жёлтыми элементами на навершнике. Гайтан и вовсе собрали из разноцветного бисера, даже чёрного. Самая удивительная деталь наряда – сорока с рогатой кичкой – головной убор с рогами. Фактическая корона – с жемчугом по золотистому шёлку спереди, бисером сзади и двумя рогами, обшитыми красным бархатом с бахромой. Ольга не могла оторвать глаз. Так долго стояла там, что девушка-перформанистка дала Ольге в руки своё длинное монистовое полотно, подержать на вытянутых, чтобы прикрепить второй клин юбки. Ольга смирно взяла звенящую робу. Она видела и чувствовала, что это костюм её размера. Он действительно был свадебный. Поговорила с приятелями-кураторами, ей повезло снова – наряд оказался не исторический, а типологический, сшитый по оригиналу, но чрезвычайно убедительно и подлинно, поэтому очень дорогой, из частной коллекции. Ольга пообещала взять приятелей-кураторов в новый большой проект. Те и так бы согласились, чувствуя её небывалую страсть и увлечённость. Ольга сфотографировала свой свадебный костюм двадцать раз. Традиционный, как оказалось, для пензенской деревни. Семья Ольгиной матери была из пензенской деревни – в чем ещё Ольге выходить замуж.

Максим расхохотался, увидев Ольгин свадебный наряд на фото. Ей обещали выдать его только вечером перед свадьбой. Максиму понравилось, особенно рога, но его серая тройка уже не подходила. И твоя мама будет в ужасе – говорил Максим. Они очень быстро подобрали ему мужской костюм в неорусском стиле: красная рубаха, жилетик приказчика, широкие штаны, сапоги. Выглядело почему-то чрезвычайно современно и стильно, и дорого стоило.

И мать Ольги накрыло ужасом. Говорила, что наряд Ольги уродливый. Что Ольга насмотрелась американского кино (этот комментарий Ольга совсем не поняла). Ольга объясняла, что это и есть настоящая традиция, в том числе материной семьи, если не конкретно материной, то очень близкой. В доказательство Ольга находила и показывала старые дореволюционные фото материной прабабки, действительно сидящей в похожем наряде, даже в кике, но без рогов. Рога – это на свадьбу. Ну почему рога на свадьбу – кричала мать Ольги. Отец Ольги молчал, ничего не передавал. Максим приходил на помощь – и показывал почти-тёще свой свадебный костюм, прикладывал его к себе, ходил взад-вперёд. Ольга смеялась до нервного шатания, мать Ольги плакала. Вдруг успокоилась и объявила молодым, чтобы делали, что хотят.

Ольга очень боялась, что наряд с кикой не привезут. Она не хотела прежде эту дурацкую свадьбу – ну живут и живут вместе, проработали давно все взаимные претензии, научились уважать личное пространство друг друга, а тут только отвлечение, пусть даже для убаюкивания родственников. Она мечтала быстрее пережить свадьбу, всех осчастливить и уехать на две недели в Грецию (билеты были куплены, гостиница забронирована друзьями), вроде медовые полмесяца, но они договорились с Максимом, что возьмут каждый свой ноут и поработают в спокойной обстановке. Но теперь Ольга хотела эту свадьбу из-за наряда. Только из-за того, чтобы в нём быть на церемонии, она согласилась бы выйти замуж за кого угодно, необязательно за Максима. Девушка из знакомой пары кураторов привезла костюм в специальном водонепроницаемом чехле. Взяла неожиданно с Ольги расписку. Кинула ссылку на видео, как в него одеваться. Ольга подумала горько, что в креативных парах по-прежнему основную обслуживающую работу выполняют женщины.

Рома был в восторге. Хотел прежде вести мероприятие в платье из страз, но после Ольгиного традиционного выбора передумал свой наряд, перевыбрал музыку и вставил в репертуар несколько свадебных частушек из книги фольклористки, жившей лет сто назад. Ольга вместе с фотками своего платья кинула ему снимок перформанистки. Рома быстро нашел её и пытался одолжить монистовое одеяние на день, но та отказала. Он сшил себе платье из фартуков в цветок.

Максим в ночь перед свадьбой спал не дома, а у друзей, чтобы соблюдать традиции и не видеть Ольгу. Регистрацию назначили на одиннадцать. Ольга проснулась в 7:34, попила кофе, помылась, приехали подруги. Принялись одевать невесту в свадебный наряд, поглядывая на видео по ссылке. Казалось поначалу, что костюм маловат, ведь люди были гораздо мельче, но он сел, как на Ольгу шился. Только понёва казалась немного коротковата, если сравнивать с фотографиями женщин Пензенской области начала ХХ века. Подруги собрали волосы на затылке заколками, а кику даже не пришлось никак дополнительно крепить: она разместилась на голове Ольги совершенно легко и крепко – удобно для себя и невесты. На ноги решили всё же не надевать лапти, хоть те только чуть жали. Ольга натянула красные плотные гетры и сверху ботинки из Стамбула из грубой кожи, выкрашенной в красный.

Все друзья тоже подстроились, как успели, под традицию, каждый и каждая повесили на себя по павлово-посадскому платку. Невеста вышла в подъезд, и ожидающие ва́унули. Не оттого, что Ольга выглядела оригинально, а оттого, что несла наряд так, будто с детства одевалась в понёву, рубаху, навершник, гайтан и кику. Когда жених в своём купчиково-миллениальском костюме приехал за невестой, друзья, к его удивлению, рьяно и даже зло торговались, загадывая ему из Проппа. Будто действительно не хотели отдавать невесту. Фотографка Нина на лестнице, одетая в многорукое худи со славянской ведьмой, щёлкала восторженно. Невесту, наконец, выкупили, когда ожидающие друзья-кучера стали кричать в подъезд про загс и пробки. Жених и невеста вышли на улицу. Они снимали квартиру в дореволюционном доме. Проходящий мимо житель дома, увидев молодых, привычно спросил, не съёмки ли художественного кино.

Регистраторка в загсе и не таких видала. Приговорила советским голосом Ольгу и Максима к браку. Пофотографировались с роднёй, свидетелями и друзьями. После молодые с Ниной смотались в парк с церковью и усадьбой, посниматься на фоне разноцветных изразцов.

Когда приехали в ресторан, Рома, прежде смешавшийся обычным своим видом с остальными друзьями, был теперь в платье из фартуков, надел кокошник из обклеенных стразами бумажных тарелок и вырезанных из полотенец цветов, влез на серебристые туфли на высоком каблуке, нанёс себе макияж а-ля рюс с красными кругляшками на щеках. Ольга три раза поцеловала Рому в щёки за трибьют Мамышеву-Монро. И друзья снова были в восторге, молодые тоже, только Максим переживал, что родственникам Ольги не комфортно от такого дрэгства. Его родители в итоге не смогли прилететь, а остальная родня не жила в городе, была рассеяна по стране.

Рома зарядился ещё больше от радости друзей и взял в руки микрофон. Празднество началось. Отец Ольги сидел мрачный, мать Ольги ела селёдку под шубой, которую не очень любила, родственники ютились на краешках стульев и боялись глянуть в сторону ведущего и, на всякий случай, молодых. Друзья свежепоженившихся смущались от того, что смущались родственники. Рома говорил-говорил, шутил-шутил, потихоньку расслаблял народ. Тётя Ольги – бизнесменка – сказала ей, что она во всём молодец.

Прибежал опоздавший диджей, стал включать переработанный фольклор или околофольклор, чаще весёлый, а иногда социальный вроде IC3PEAK. Родня принялась расслабляться, есть и пить. Рома вытягивал гостей для тостов, перемежёвывал с обрядовыми песнями и заклинаниями, которые вычитал в той самой книжке фольклористки. Сейчас речитативил про то, как Ольга украсила дом и двор. Мать Ольги и отец Ольги произнесли по тосту, свидетели жениха и невесты, некоторые остальные родственники и друзья, родственники и родители говорили про дом полную чашу, любовь, счастье, семью и поддержку. Тётя говорила про Ольгину карьеру и гармоничность их пары с Максимом. Друзья говорили про партнёрство, поддержку, взаимопонимание, нежность, работу, заботу, творчество. Фотографка Нина щёлкала. Ольга и Максим выдохнули, слушали и радовались. Дядя Ольги мирно спросил у неё, из этих ли Рома. Ольга честно ответила, что нет, просто он художник и любит носить платья. Дядя кивнул будто бы понимающе.

Стол переплыл от шампанского на вино и водку. Только тётя Ольги пила минералку. Диджей включил «Порушку», многие гости пустились плясать. Рома пропевал в микрофон обрядовую песню про петушка и курочку. Родственники похохатывали. В кармане навершника Ольга прятала телефон и сейчас под столом переписывалась с нанимающей её на большой проект стороной. Заиграл «Олигарх» God bless. Главное, чтобы рога не оправдались, – пошутил Ольгин дядя в качестве тоста. Тётя Ольги болезненно посмотрела на мужа, но никто не заметил. Все засмеялись, и Ольга тоже улыбнулась. Мать Ольги обсуждала с сестрой современную планировку квартир. Максим говорил с отцом Ольги про покупку машины. Точнее нет, отец Ольги спрашивал, почему Максим мужик, а так и не водит и не покупает авто. Ольга хотела было написать, что у неё свадьба, но побоялась, что нанимающие её подумают, что она традиционная жена-клуша. Диджей включил грустную запевную про «мого молодца». Рома речитативил обрядовую про летающую пизду. Фотографка Нина, кажется, снимала его на видео. Ольга обсуждала количество человек в своей команде. Это было инструментально для проекта. Почесала за ухом под кикой.

– Ты телефон-то выключи! Обалдела, что ли?!

Ольга оторвалась от экрана и огляделась, не понимая. Это с ней так разговаривал её муж.

– Ну! – рявкнул Максим впервые в жизни.

Ольга не выключила, но спрятала телефон в рукав. Диджей включил «Сени». Гости повскакивали снова плясать. Принесли горячее. На танцполе среди гостей двигались многие родственники, друзья, Рома и Нинафотографка, диджей тоже прыгал за пультом.

– Макс, ты не обращай внимания на отца… ну, про тачку… поговорит и отстанет, – сказала жена мужу.

– Мяса мне положи! – ответил муж жене.

Ольга подтянула рукава, чтобы не запачкать, почувствовав локтем твёрдость телефона. Привстала, протянула руки и наложила в тарелку Максима ломти говяжьего языка. Муж принялся внимательно жевать. Телефон вибрировал. Ольга думала, как ей достать телефон незаметно и ответить, что для инициативной проектной команды нужно минимум девять человек, пять никак не хватит, или хотя бы написать, что у неё свадьба и она выйдет на связь завтра. Можно было пойти в туалет. Ольга привстала.

– Ещё положи! – приказал муж.

Ольга быстро принялась перемещать язык из общей тарелки в блюдо Максима.

– Ой-ой, не сиротинушки мы бо-о-оольше-е-е, – пропели справа. Ольга дёрнула рогатую голову, это была мать.

– А сколько жили во грехе! – вдруг проныла тётя. По залу разбрелись оханье и кивки. Ольга в ужасе сощурилась на тётю.

– Детки наконец пойдут! Мальчики-молодцы, девчонки приле-е-е-е-ежные! – продолжила мать. Ольга вылупилась на неё.

– А жена-то сама кака красавица, кака прилежна, дома будет сидеть, пироги мужу печь, детей сама, как печь, выпекать! – проголосила материна подруга из середины стола. У Ольги закружилось в животе.

– И мужа послуша́ться будет и всяко угождать ему! – пробасил отец слева.

Максим сидел, пожёвывал мясо и довольно слушал, остальные, как прежде, жевали, пили, остальные плясали.

– Деток будет-то пятеро, все в отца, один может в мати, обнимати-помогати! По дому! Дочка! Одна или две для домашней работы матери, остальные мужички, – провыла тётя.

– И дом, конечно, нужон, нечего в городе жить, – прохрипели по-мужскому с конца стола.

Максим сидел, кивал и поглаживал жилетку. Ольгу тошнило хуже, чем от белого цвета.

– Дом! Да, дом! Подальше от клоаки! Неча в городе делать! – расползлось по столу. Телефон вибрировал. «Сени» сменились на что-то иное, но тоже задорное.

– Да убоится жана мужа сваего!!! – завизжал вдруг Рома в платье из фартуков и серебристых туфлях на каблуках.

– Да убоится, убоится, убоится-а-а-а-аа-а! – раскатилось по залу.

Ольга вдруг почуяла внутри себя сильнейший, не испытываемый прежде ответсилу. Женский праздничный наряд сросся, сшился с её кожей. Кика вросла в её голову. Изнутри Ольгиных костей через голову в кику полез рост. Слева и справа, по бокам головы. Костяные рога проросли внутри берестово-бархатных и кончиками своими, прорезав ткань, вылезли и торчали светло-беже из-под красного. Ольга нагнула голову и поглядела на мужа кровавыми коровьими глазами.

– Ты чо?! – громко прошептал Максим.

Ольга привстала, резко отдалилась для разбега, дёрнулась, наклонила голову и всадила рога в грудь своего мужа по самый кикин корешок. И неясно было, где там кровь, а где бархат.

Мордовский крест

Человек в форме милиционера сказал Кате, что она украла своих детей. Первого и Вторую. Она сама для себя их так насчитывала: Первый вышел, Вторая через двадцать минут. Грязная слизь ползала по асфальту, переходам, вагонам метро. Мокрые ботинки жевали ноги. Обе руки болели от детей-авосек.

С самого начала не надо было ехать в Москву. Электричка двигалась час сорок, стояли в тамбуре, прижатые телами незнакомых смятых людей. В вагон нельзя было пробраться.

Буднее утро, утренние будни. Представление делают в полдень, потому что для детей. Дети сначала удивлялись, потом попискивали, потом молчали, завалившись на Катю, которую держала стена электрички. Катя не хотела ехать, но редкие билеты в московский цирк достала мать мужа. Или мать мужа достала редкие билеты в московский цирк. Дети вопили, что хотят. Вопил Первый, он хотел в цирк. Вторая кричала, она хотела поездку.

Катя хотела только спать. Она видела милиционера в неотчётливой форме человека, контуры размывались от её усталости. Он говорил ей: ну что, чёрная, у кого детей украла?!

Слонихи плохо пахли. Катя с детьми сидела на третьем, и было слышно. Слонихи в блестящих попонках были усталые, как Катя. Красивая дрессировщица тыкала в серую морщинистую кожу палкой с заточенным наконечником. Слонихи становились на задние лапы, как собаки, или на передние, как люди на коленях. Вторая сказала Кате, что дрессировщица красивая, но она колет слонов палкой. Катя удивилась, что дрессировщица была в купальнике, высоких сапогах и фраке, как танцовщица кабаре. Подол фрака, вышитого золотистыми розами, колыхался, как слоновьи уши, и, взлетая, показывал ягодицы. Низ купальника плотно облегал вульву. Перед каждым трюком слоних дрессировщица расставляла ноги. Катя огляделась на детей и взрослых, им было ок.

Первый не смотрел на манеж, он смотрел на живущего в ладонях соседа-мальчика механического льва. Львов не показали. Показались клоуны и акробаты. Вторая изучала происходящее на сцене. Первый, несмотря на свою беспредельность, умел подключаться к матери и чувствовал, что всё на сцене ей очень не нравится. Поэтому он сразу забыл неодобренный матерью цирк и увлёкся пластиковым львом соседнего ребёнка. Вторая сама судила о происходящем в мире и никогда не подключалась к людям, а только к миру напрямую.

Чёрная, блядь, в каком районе детей украла? Здесь, на вокзале? У Кати были большие тёмно-карие глаза, чёрные плотные волосы по плечи, чёрные ресницы, чёрные брови, маленькие чёрные усики над губой и чёрные негустые волосы по ногам и рукам. Нерусская, не понимаешь, что ли, русского языка? После цирка Катя купила детям по облаку сахарной ваты. Их головы потонули в ней. Катя долго отмывала лица Первого и Второй над туалетной раковиной, до этого они долго стояли в очереди. Первый попытался уйти в непопулярный мужской, но Катя останавливала. Потом Первый увидел на лотке в холле продающихся механических зверей и завыл. У Кати были деньги, но немного, если покупать Первому, то надо покупать и Второй. А та любила только всё тряпочное, к счастью, тряпочного тут не продавали. Вторая сказала Первому, что он достал. Они подрались. Катя их растащила и сказала, что никогда и никуда больше с ними не поедет. Катя увела плачущего Первого и мрачную Вторую из цирка. У ларька на улице они молча пожевали резиновую пиццу. Та дымилась, особенно усердно кусочками колбасы, в серое московское небо. Первый жевал и гонял слёзные сопли. В цирковой буфет была многолюдная очередь, и Катя решила, что на улице дешевле. К тому же Вторая спросила, делают ли буфетные пирожки из умерших от старости слонов. Катя поила себя и детей одним чаем на троих. Решила, если захотят в туалет, то можно сходить на вокзале.

Милиционер сменился на нового. Он тоже попросил Катю назвать имя, фамилию. Место, год рождения. Пока не называл её чёрной. Катя устало повторила, что её зовут Екатерина Иванова. Девичья фамилия Покосова. Он усмехнулся так, как обычно настоящие люди не делают, а изображают актёры в телевизоре. Катя сказала, что она из Пензы, но живёт в Подмосковье. Назвала адрес. Новый милиционер назвал её чёрной и спросил, где и у кого она украла детей.

Катя в который раз ответила, что дети её. Назвала их имена, дату рождения. С курения вернулся Прежний милиционер и сразу назвал её нерусской блядью. Катя снова попросила не ругаться при детях. Её послали оба милиционера в форме людей и стали обсуждать при ней, как хорошо и чисто сука говорит по-русски. Первый спал, Вторая сидела и глядела на всё испуганно. Она подключилась к этому миру напрямую, и он ей очень не нравился. Детей держали на протёртой лавке, на соседней спал сжатый человек, от которого пахло мочой и алкоголем. Катю держали на стуле перед столом. Дверь в каморку была приоткрыта, за ней жил вокзал, нарядный женский голос объявлял.

Катю обижало, что её считали нерусской. Она была очень русской. И сторонилась и опасалась нерусских сама. Её мать была русской. Её отец был наполовину мокша, наполовину эрзя, но никогда не думал об этом, не знал никакого другого языка, кроме русского, и тоже был очень русским и просто советским. Катю принимали за свою евреи, армяне, а ромские женщины, которых Катя и остальные называли цыганками, пытались заговаривать с ней на своём языке на улице. Однажды летом Катя надела красивую, широкую, разноцветную юбку и пошла на рынок за продуктами. Загляделась на нижнее бельё на прилавке, и продавщица отогнала её, обозвав словом, повязанным тоже с чёрным цветом.

Их электричка отправлялась с другого. На Павелецкий после цирка они поехали, чтобы забрать у проводницы посылку от Катиных мордовских бабушек. Те пошили четыре наволочки для Кати, её мужа, детей и ещё два рушника. Вышили всё красиво. Кате не нужны были наволочки, но она не хотела обидеть бабушек. И ей нравилось внимание. Она его привлекла собой и своими детьми. Сумчатая женщина, ожидавшая поезда, подошла к милиционеру, показала ему на Катю и сказала, что цыганка украла русских детей. Глаза у Первого и Второй были Катиного цвета, и даже брови и ресницы чёрные, и подбородки острели Катиной формой. Но волосы у близнецов были русско-жидкие, тонко-светлые, и кожа их белела на фоне Катиной смуглоты. Милиционер приблизился к ним проверить документы. Катя покопалась в сумке и поняла, что не взяла паспорт, где были записаны её имя, фамилия, подмосковная прописка, а главное – Первый и Вторая.

Первый почувствовал, что мать очень испугалась, когда их привели в ментовскую каморку. Решил отомстить за некупленного льва, и когда спросили, его ли мама, он закричал, что нет. И даже поорал вслед за милиционером – украла, украла, украла, отлично выговаривая «р». Первому буква долго не давалась; Катя водила сына к логопеду, и дома по вечерам вместе они рычали через специальную палочку, выбалтывающую изо рта звук «р». Вторая сразу подключилась к миру ментовской каморки, всё будто поняла про него и ответила, что вот её мама тут. Милиционер ей не поверил, потому что девочка, и сказал Новому милиционеру при Кате и детях, что чёрная совсем запугала девчонку.

Сначала они сорок минут ждали поезда, который задержался, и теперь третий час сидели в милицейском помещении. Катя переживала, что дети хотят в туалет. Но они теперь спали оба. Катя слабо отвечала одинаково на одинаковые вопросы. Милиционеры её материли и называли чёрной. Время от времени они поочередно выходили курить и звонить по одному на двоих мобильному с антенной. Катя вдруг догадалась и попросила позвонить мужу на работу. Новый милиционер спросил, не принести ли ей, может, ещё кофе. На слове «кофе» проснулся Первый и попросил есть. Катя достала из сумки второе яблоко, которое положила им свекровь, и протянула его Первому. Одно яблоко он съел ещё в цирке перед представлением. Прежний милиционер ударил Катю по руке, сказав, что ей нельзя кормить чужих детей. Яблоко покатилось по грязной напольной жиже. Вторая заплакала, Первый заплакал, Катя заплакала. Стала искать платок, чтобы вытереть яблоко. Один из милиционеров в форме человека забрал у неё сумку и вытряхнул содержимое на стол.

Смотрел на платок, помаду, огрызок, жвачку, ещё один платок, зеркало, ручку, чеки, кошелёк и пакет с аккуратным свёртком гостинцев. Милиционеры в форме людей раскурочили пакет, потом свёрток и стали рассматривать белые тряпочки с вышивками. Что за хрень? Катя ответила, что родственники передали гостиницы. У вас у чёрных так принято, а? Это что за знаки? Катя ответила, что это народные узоры, вышивка мордовским крестом, нитка продевается с двух сторон для создания рельефа. Бабушка и её сестра пытались Катю научить в детстве так вышивать, но ей не хотелось. Вторая подумала, что это очень красивые тряпочки. Оба милиционера в форме людей подумали, что ювенальщица всё не идёт. Она должна была забрать детей и пристроить их. Женщины всегда занимались детьми. Тогда можно отвести чёрную в ОВД.

Новый милиционер пошёл звонить и курить. Прежний милиционер пощупал снова наволочки – одну, вторую, третью, четвёртую, рисунки в них были слишком плотные. Он догадался, что в узорах что-то зашито. Милиционер в форме человека достал из ящика стола складной нож, в котором чаще всего использовали штопорную ногу, и начал лезвием вскрывать выступающий узор одной из наволочек.

Вторая зарычала и бросилась отнимать у него тряпочку. Катя закричала. Милиционер толкнул Вторую. Её подобрала Катя, Первый подбежал и тоже уткнулся в мать. Милиционер в форме человека вдруг завыл, уронил наволочку и стал глядеть на свои руки. На его белой коже, на внешних и внутренних сторонах ладоней, на руках до локтей, вперемешку с сочащейся алой кровью выступали зигзагами, ромбами, звёздочками плотные красные, синие, жёлтые, чёрные и зелёные орнаменты, сделанные мордовским крестом – ниткой, продетой с двух сторон, для создания рельефа.