Текст книги "Людям очень нужны стихи"

Кредо шута

 
Я смеюсь над своей судьбой.
И над судьбами всех прохожих.
Над бедой. Над самим собой.
Над политикой, злом и прошлым.
 
 
Над тщеславьем других людей.
И над собственной жаждой славы.
Над годами, когда детей
Голых сбрасывали в канавы.
 
 
Над распухшей, в жиру рукой,
Что с величьем монету бросит
Бедняку. И над тем, что зной
Нашей жизни сменяет осень.
 
 
Я смеюсь пред лицом врагов.
Я смеюсь над заветной дружбой,
Возведя ее в ранг оков,
От каких избавляться нужно.
 
 
Над милицией я смеюсь.
Над полицией даже больше.
Над когда-то великим «Русь».
И над ныне забытым «Боже».
 
 
Я над тем, что прошло, смеюсь.
И над тем, что придет однажды.
Задыхаясь в потоке чувств,
Я смеюсь.
Ведь иначе страшно.
 

«Мне очень жаль, но трамвай не дождется Аннушки…»

 
Мне очень жаль, но трамвай не дождется Аннушки.
И Берлиоз останется с головой.
 
 
В этом сценарии всеми любимой сказушки
Мастер в финале не попадет домой.
 
 
Руки его, что бывали покрыты кляксами,
Нынче украсят ссадины, соль и кровь.
Душу задушат смирительными ру… рясами.
Острой иглой вонзятся в мир снов
и слов.
 
 
Мастера сделают образом и подобием
По образу и подобию всех других,
Выведут бронзовой надписью на надгробии:
«Родился – работал – медленно гнил – погиб».
 
 
Собственно, имя его уж не будет собственным.
Пишется «мастер», слышится «мастодонт».
 
 
Мне очень жаль, только…
Анна решит автобусом…
В эту секунду Мастер (с большой) умрет.
 
 
С маленькой – будет дрожать, восхваляя Сталина,
Или… ну что там принято восхвалять?
 
 
Мне очень жаль.
Только в жизни не будет дьявола:
Некому будет в жизни таких спасать.
 

«Если закрыть свои уши руками…»

 
Если закрыть свои уши руками
И притвориться, что все уже спят,
Можно не слышать, как папа бьет маму
Или как мама использует мат.
 
 
Можно представить себя капитаном
И на фрегате из собственных грез
В небо умчаться, где папа и мама
Счастливы вместе и любят всерьез.
 
 
Утром смотреть в их уставшие лица
И улыбаться: ведь ночью они
Вместе, за руку, вели сквозь границы
Звездный корабль в голубые миры…
 
 
Мама нальет молоко без лактозы.
Если глядеть на нее сквозь бутыль,
Можно представить, что мамины слезы —
Лишь аллергия на звездную пыль.
 
 
Клякса под глазом – налипшая сажа,
Хрупкая тень от погасшей звезды.
Мама поставит глубокую чашу,
Завтрак наложит – пока не остыл.
 
 
Включит погромче «Хорошее утро».
Мама – как я – понимает закон:
Если упрятать проблемы под пудрой,
Можно представить, что это был сон.
 

Власть тебя сгубит

 
«Власть тебя сгубит», – так говорил конгресс
Фей моих крестных. Мне было десять лет.
Я возражала, злилась, кричала: «Бред!
Я буду самой сказочной из принцесс!»
 
 
С детства меня поили святой водой,
Чтобы укрыть от демонов и людей.
С детства в шелках и с россыпью золотой
В церковь меня водили и мыли в ней.
Бабка-служанка пела мне по ночам
Песни о добрых девушках, что собой
Нищих спасли от лезвия палача,
Души больных вернули назад домой.
 
 
Только совет упрямых крылатых фей
Мне продолжал твердить на все тот же лад:
«Власть тебя сгубит, ты растворишься в ней
И не воротишь сердце свое назад».
 
 
Мне было двадцать. Был у меня жених.
Сорок служанок, золото и страна.
Я умоляла фею свою: «Скажи,
Правду ответь! Ведь ты мне всегда лгала!
Верный народ целует мою стопу,
Мне посвящают песни, стихи и жизнь.
Ради меня солдаты ведут войну.
Все меня любят. Ну же! Скажи!
 
 
Скажи!»
 
 
Феи молчали.
 
 
В двадцать четыре я
Всех приказала сжечь на одном костре.
Крылья их с треском плавились от огня.
Феи погибли.
Выживших ждал расстрел.
 
 
В тридцать ко мне вернулась одна из них.
Крылья ее дрожали, как тонкий шелк.
Сбилось дыханье, голос совсем притих.
Фея в поклоне молвила: «Хорошо.
Ты победила, лучшая из принцесс.
Дар доброты твой с детства в тебе живет.
Род лишь спаси мой, он ведь почти исчез».
 
 
В сорок меня восставший казнил народ.
 

Диалоги с Богом

 
Я сорок с лишним лет всходил по той горе,
Ступал на грунт ее, на горные стропила.
Она бичом стальным в ночи являлась мне,
В рассвет она меня росой своей поила.
Под утро солнца свет на ней писал узор,
И я искал в тенях секреты мирозданья.
Я сорок с лишним лет без пререканий шел.
Я сам себя обрек на это испытанье.
 
 
Осунулось лицо. Тяжелым стал мой взгляд.
Я телом исхудал, но растолстел душою.
Я видел этот мир!
И сорок лет подряд
Поил себя в рассвет водою ключевою.
 
 
Небес стальных плечо являлось мне в ночи,
И родинкой на нем звезда моя горела.
Я песни Богу пел. И стрекот саранчи
Сквозь темноту лесов мне вторил между делом.
Я каждый день молил Всевышнего прийти
И дать простой ответ на тот вопрос, что крепко,
До самой глубины засел в моей груди,
Стекло моей души сухой царапал веткой.
И мне хотелось выть, когда он вновь звучал,
Тяжелый баритон в моем всплывал сознаньи:
 
 
«В чем нашей жизни смысл? Начало всех начал
И всех концов конец?
 
 
В чем сущность мирозданья?»
 
 
На сорок первый год пришел ко мне старик
С красивой бородой, что серебром блестела.
Он мне глядел в глаза какой-то краткий миг,
Но понял я тогда, с кем я имею дело.
И, на колени вдруг костлявые упав,
Схватив его за ткань его чуть грязной рясы,
Я клялся, что всю жизнь провел к нему в мольбах
И не роптал на жизнь за жизнь свою ни разу.
И я сказал:
– Скажи, зачем ты здесь сейчас?
Ты дашь на мой вопрос ответ, простой и честный?
 
 
И он сказал:
 
 
– Прости. Я просто коз здесь пас,
Услышал чей-то глас – решил послушать песню.
 
 
Я закричал:
 
 
– Не ври! Я знаю, что ты Бог!
 
 
Он улыбнулся вдруг. Сказал:
 
 
– Я тоже знаю.
Но я тебе не врал. Гляди: пастуший рог.
Я коз пасу, а Бог – профессия вторая.
 
 
Потом он сделал знак, усевшись на траву.
Я, будто бы немой, уселся молча рядом.
 
 
– И все ж задам вопрос, иначе не могу, —
Я так ему сказал, следя за добрым взглядом.
 
 
И он сказал: «Валяй». И я, сглотнув, сказал:
 
 
– Ответь, великий Бог, на все мои взыванья.
В чем нашей жизни смысл? Начало всех начал
И всех концов конец?
В чем сущность мирозданья?..
 
 
Я долго ждал ответ, а он, смеясь, молчал.
Молчала саранча, что мне обычно пела.
Молчало все кругом. Лишь родинка с плеча
Стальных небес в ночи мигала мне несмело…
 
 
Потом он плавно встал и стан подал вперед —
Он губы подносил к ушам моим поближе:
 
 
– Ты хочешь знать секрет, зачем наш мир живет?
Так слушай же, сынок, имеющий – услышит…
 
 
И в этой тишине старик меня обнял
И честно разделил со мной свои познанья
О том, в чем жизни смысл. Начало всех начал.
И всех концов конец.
В чем сущность мирозданья.
 
 
И я с тех самых пор пасу с ним вместе коз:
Он мне отдал свой рог и поделился местом.
 
 
Я буду помнить век ответ на свой вопрос,
Когда он мне сказал:
– Мне это неизвестно.
В чем вашей жизни смысл? Да если бы я знал,
Я пас бы коз, людей оставив без вниманья?
И даже если я – начало всех начал,
Мне не дано открыть секреты мирозданья.
Я отдал вам себя. Вам горы – мой хребет.
Моря – моя слеза. Леса с полями – кожа.
Я создал жизнь для вас без горя, зла и бед.
Я пас людей, как коз.
 
 
Но вы хотели больше.
 
 
Вы нянчили детей и строили дома.
И я за это вас ценил дороже жизни…
 
 
Но что-то шло не так: огонь, копье, война,
Стена, рабы, враги, идеи о фашизме…
 
 
И я не мог понять, что хочет человек:
Ему то денег дай, то для души утеху.
То шлюху, то жену, то солнца зной, то снег…
 
 
И так из года в год…
 
 
Я слушал человека,
Но все не мог понять, о чем же он мечтал
И где в потоке слов цвело его желанье?
В чем жизни смысл его? Начало всех начал?
И всех концов конец?
В чем сущность мирозданья?
 
 
И так за годом год я ваш решал вопрос,
Но, так и не найдя ответов, знаешь, просто…
Решил уйти в запас. Завел десяток коз.
У коз есть плюс: они не задают вопросов.
 
 
И вот полсотни лет на этой я горе
Отшельником живу. А люди и не в курсе.
 
 
У них все тот же срам в горячей голове:
Все мысли о цене да о валютном курсе.
 
 
И я не знаю, где начало всех начал.
Но где концов конец с начала знаю века.
Ах, как бы я хотел, чтоб в этом я солгал,
Но всех концов конец начнется с человека.
 

Оловянный солдатик

 
Стой спокойно, едва дыша,
Чтоб никто не сумел заметить,
Как страдает твоя душа,
Пока с телом играют дети.
 
 
Выпивая судьбу до дна,
Оставайся – до тризны – стойким.
Оловянным.
Не их вина,
Что внутри нестерпимо колко.
 
 
Что-то стало с тобой не так:
То ли брак на родном заводе,
То ли Бог перепутал знак,
Сердце вырезав на уроде.
 
 
Только трудно теперь стоять.
И проблема совсем не в теле.
Здесь душа обернулась вспять.
Сердце сжало кольцо прицела…
 
 
Поменять бы мундир на фрак.
Позабыть, что ты был солдатом!
А пока коробок-барак,
Спят где двадцать четыре брата.
 
 
Все похожие. Как один.
Им бы лишь бы шагать да с песней…
Им не нужно искать причин,
Чтоб всегда оставаться вместе.
 
 
Только ты не похож на них.
У тебя есть душа поэта.
Ты рассеян слегка и тих.
И как бабочка рвешься к свету…
 
 
И, как только взойдет луна,
Ты покинешь барак без окон.
Жаль, что только одна нога
Не позволит уйти далеко.
 
 
Утром дети тебя найдут.
Вновь в коробку-барак назначат.
Не грусти за напрасный труд.
Завтра, может, пройдет иначе.
 
 
А пока прячь в нутре души
Затопившую сердце слякоть:
Оловянный не может жить.
Оловянный не должен плакать.
 

Лавка продавца чувств

 
В сердце острая булавка?
Зависть? Беспричинный смех?
Приглашаю в свою лавку:
 
 
«Чувства: дешево, для всех!»
 
 
Посетитель, милый, здравствуй!
Выбирай. Не трожь рукой!
Что желаешь? Нежность? Счастье?
Равнодушие? Покой?
 
 
Как не выбрал? Ладно, слушай,
Вот тебе ассортимент:
Ну, взгляни, за похоть – душу,
А за дружбу – пять монет.
 
 
Мало нынче стоит дружба.
Что поделать? Век таков.
Все еще не выбрал? Ну же!
Глянь, вон сколько дураков.
 
 
Там сиротка плачет громко.
Без родителей живет…
Ну же! Дайте же ребенку
Эйфории грамм пятьсот.
 
 
Там старушка, власы сёды.
Хочет танцевать балет:
Забытье со вкусом меда.
Нет мечты – проблемы нет.
 
 
Там поэт все ждет восторга,
Мнит, что за стихи продам.
Переоценил, мальчонка:
Грош цена его трудам.
 
 
А вон тот богатой масти:
Весь с иголочки одет.
Ищет он простого счастья,
Да вот счастья нынче нет.
 
 
Тут вот нервный тип за склянкой.
Личный счет на миллиард!
Только деньги в кипрском банке…
 
 
Вам покой иль сразу яд?
 
 
Видишь, милый, все ничтожны,
Да вот ты совсем другой.
Делай выбор осторожно:
Нежность? Оптимизм? Покой?
 

Песнь бродяги

 
То ли дышит, то ли воет ветер мой в родном краю,
Одинокий в поле воин, на распутье я стою.
 
 
Жду чего-то: то ли солнца, то ли поезд до столиц.
В дань тому, что не вернется, клен листву бросает ниц.
 
 
Сталь колесная искрится, раскаляет сталь дорог.
В этой жизни веренице заблудиться кто б не мог?
 
 
Вот и я блуждаю всуе, не надеясь на причал.
Клен листвой меня балует, ударяет по плечам.
 
 
Стелет будто бы погоны: «Жизнь-не-живших» рядовой.
Паровоз с надрывом стонет, призывая за собой:
 
 
«Вам дорога до столицы из железных кирпичей!»
 
 
В этой жизни веренице я теряю суть вещей.
 
 
Но зато имею ранец на украшенных плечах.
И, возможно, я засранец, но зато ни дня ни чах.
 
 
Я, возможно, без билета, но «перехитрил» перрон.
И имею на жакете красно-клёновый погон.
 
 
Так что дышит пусть и воет ветер мой в родном краю.
Одинокий в поле воин, я весь мир переживу.
 

Сказ о чернокнижнике

 
Мерцарио Крузо в высокой башне
Сидел и корпел над проклятой книгой.
Но жизнь посмеялась над ним однажды,
Казав перед носом большую фигу
И юную деву в цветастом платье,
Что жизнь отдала на святое дело.
 
 
А рыжие волосы, как в заклятье,
Плясали, когда она что-то пела.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И пальцы стучали под ритмы блюза.
И, будто бы рыжий лесной лисенок,
Виляла хвостом перед носом Крузо.
 
 
Она познакомилась с ним случайно:
Был ливень, и дева зашла погреться.
А рыжие волосы так отчаянно
В его заползли ледяное сердце.
Она улыбалась. Язвила дико.
Глядела в него сквозь большие склянки.
И тоненьким пальцем листала книгу,
Читая заклятья, как песнь испанки.
Она не боялась ползучих тварей,
Что с магом делили его жилище.
Смеялась, заметив, что Крузо варит
В котле чернокнижном какую-то жижу:
 
 
«Сюда бы укропа, и выйдет супчик!» —
Смеялась она, обнажая зубы.
А магу хотелось вновь стать как туча
И что-то ответить. Предельно грубо.
 
 
Он рот открывал. Закрывал. И снова…
Пытался подальше прогнать девчонку.
Она поняла его с полуслова
И, губки надув, отошла в сторонку.
Пошла отдыхать на его кровати,
С разбегу на мягкий матрас упала.
И стала мычать о какой-то свадьбе.
Он мало услышал.
 
 
Чертовски мало.
 
 
А дождь все стучал по высокой крыше.
Она все бубнила о добром принце.
Но маг-чернокнижник ее не слышал:
Стучало набатом в ушах «Жениться».
И так замечталась его душонка
О будущей свадьбе и, может, детях,
О двух сыновьях и одной девчонке
С косичками рыжими. Прям как эти.
 
 
А гостья уснула в порыве речи.
Ему не хватило ни сил, ни духу
Согнать ее прочь. Он погладил плечи
И что-то шепнул добродушно в ухо.
Уснул на полу. Спал – впервые – крепко.
И снились ее небольшие плечи,
И голос, хватающий душу цепко,
И тонкие пальцы с одним колечком…
 
 
Наутро проснулся – впервые – бодрым,
С заметным на бледном лице румянцем.
И в диком порыве своей свободы
Ему захотелось во всем признаться.
Он встал впопыхах, подошел к кровати.
Собрался, нагнулся – слегка неловко.
И тихо шепнул: «Моя леди, знайте,
Я вас полюбил: бестолково, робко.
Со мною впервые, даю поруку.
И я, как мальчишка, все жду ответа.
Позвольте…»
 
 
И он протянул к ней руку.
И замер на месте.
Девицы нету.
 
 
Он вспомнил про свадьбу, кольцо на пальце.
И с мыслью тяжелой пришлось смириться.
А он-то, дурак, думал с ней остаться.
Он принц! Ну куда же тягаться с принцем?!
И Крузо упал на своей постели.
И, злясь на девицу, себя и Бога,
Он сыпал проклятья. Как вдруг скрип двери.
И голос, знакомый уже с порога.
 
 
«Я, может, не вовремя?» – так напевно
Сказала. Шагнула ему навстречу.
И бросила взгляд, без конца душевный…
 
 
А он в исступлении глядел на плечи.
А он в исступлении глядел на пальцы,
Что крепко сжимали цветы и травы.
И так захотелось вдруг рассмеяться,
Просить о прощении, мол, был неправым.
И рыжие волосы вновь сверкнули
Пред носом его идеальной гладью.
Вскочил он с кровати, обрушив стулья,
Спросил неуверенно: «Как же свадьба?»
 
 
Тянулись минуту в сухом молчании.
Она по-собачьи глядела – глупо.
Потом с удовольствием злой пираньи
В улыбке своей растянула губы.
Его наградила невинным вздохом,
Поправила лямку, встряхнула плечи:
 
 
«Видать, вы меня услыхали плохо.
Я все рассказала вам в этот вечер.
О принце прекрасном в чудном наряде,
Который пытался на мне жениться.
А он мне годился в отцы иль дяди:
Ему пятьдесят, мне почти что тридцать.
Он, честно, хороший. Меня сосватал.
Дворец, сказал, будет, шелка и слуги…
И я полюбила его! Как брата.
Как мужа, увы… и умыла руки.
Я шла под дождем, без еды и дома.
Потом посмотрела на эту башню.
И…
 
 
Знаешь, ведь мне не нужна корона.
А быть королевой и вовсе страшно.
 
 
И сердце другого отныне хочет.
Мне б просто смеяться и петь молитвы.
И с кем-то, возможно, плясать полночи
В какой-нибудь башне, почти забытой.
А ты не красавец, прости, конечно.
Вон, зубы кривые и нос картохой.
Но что-то в тебе нестерпимо-нежно.
К тому же, готовишь вполне неплохо.
Так, может быть, вместе…»
 
 
Слегка смущенно,
Она замолчала, взглянув несмело.
Богиня. Душою совсем девчонка,
На внешность – прекрасная королева.
 
 
И Крузо кивнул, улыбнувшись скромно.
И так же неловко ответил: «Вечно».
И в башне высокой, седой и темной
Вдруг солнечный луч ей упал на плечи…
 
 
А дальше как в сказке любой: пирушка.
Богатые принцы, чудные дамы.
Два милых парнишки, одна девчушка
С косичками рыжими.
Как у мамы.
 

Разговор со смертью

 
Эй, старушка, спляшем польку?
Раз уж погибать, то с песней.
Мнила, плакать буду только?
К черту! Пляски интересней.
 
 
Думала, мне будет страшно,
Буду умолять пощады?
Ты взгляни на эту пашню…
Мир прогнил. Оно мне надо?
 
 
Здесь же шлюхи с дутой грудью.
Денно-нощно пьянки в баре.
Люди гадят…
Врут, что Good-ят.
Смерть, поверь мне, я устала.
 
 
Так что, как в известной песне:
Забирай меня скорее.
Там, за гранью, интересней.
Я, поверь, не пожалею.
 
 
О невиденных закатах,
О пропущенных рассветах,
Обещаниях: брат за брата.
И любви, что этим летом…
 
 
О моментах вдохновенья,
Когда кажется, что с Богом
Ты нашел уединенье,
Позабыв свои тревоги…
 
 
Я клялась: не пожалею…
Только петь вдруг расхотелось…
 
 
Эй, а может дашь неделю?
Или год? Ну так…
За смелость.
 

Охота на волка

 
Целься точнее. Три миллиметра вправо —
поправка на ветер.
Ровно дыши. Плотнее зажмись в канаве —
чтоб он не заметил.
 
 
Запомни, мой сын: пес не похож на волка —
слаб он и нежен.
Он жалок и бит, он лижет твою ногу —
пес безнадежен.
 
 
Израненный пес спросит твоей пощады —
даст клятву долга.
Но, сын, никогда. В жизни не стой рядом
с раненым волком.
 
 
Раненый волк – дикий. А дикий – не сдастся,
плакать не будет.
Не станет лизать ногу. Цапнет за пальцы —
так же, как люди.
 
 
Тем же, кто волчью шкуру добыть хочет,
одна лишь попытка:
Выстрелить. Только раз. Между глаз. И точно —
иначе убит ты.
 
 
Запомни, мой сын, что выживший волк с раной —
Опаснейший враг на свете.
 
 
Так что точнее целься, веди чуть вправо —
Поправка на ветер.
 

Девчонка

 
А она вот любила с мальчишками со двора
Все в войнушку играть, себя называя бравой.
И ей все эти Мокси, и Барби, и их дома
Так хотелось гранатой забросить за их заставы.
 
 
И с автоматом с пульками, брошенным на плечо,
«Справа Пашка! – кричать. – В засаду, ребят, прикрою!»
А она вот любила…
Фальшивым махать мечом.
И выигрывать матч, царя на футбольном поле.
 
 
И пускай там Маринки и Машки играют в «Братц»,
За спиною ее считая слегка с приветом.
Она просто любила – без пафоса и прикрас —
Быть самою собой. И жить по своим заветам.
 
 
Но то время сбежало. И куклы Марин и Маш
Поменялись на платья «Манго» последней моды.
 
 
Она коротко стрижена. Любит роман «Карт-Бланш»,
Рок-н-ролл, грязный секс, поэзию и свободу.
 
 
И теперь у девчонки другая совсем война:
С появившейся к сигаретам любовью с марта,
С той собой, что не хочет до нового жить утра,
С той, что хочет летать – с десятого до асфальта.
 
 
По ночам эта битва уходит за грани сна,
И уже не спасут гранаты из старых кукол.
С сигаретного марта вторая идет весна.
А она продолжает дышать. Табаком и скукой.
 
 
И пускай у Маринок и Машек давно бойфренд
И ее за спиной считают слегка с приветом,
Она просто вдыхает трухлявый дым сигарет
И – как прежде – живет по только своим заветам.
 
 
Она любит поэзию, «Битлз» и помечтать,
Что когда-то ее полюбят. С короткой стрижкой,
С непонятным тату, с сигаретой во рту опять.
И с любовью к войнушкам. Точно как у мальчишки.
 
 
Так проходят года. И кому-то богатый принц.
Кто-то стал стюардессой. Миссис, наверно, кто-то.
А она слышит шепот Ахматовой со страниц.
И – как прежде – верит в поэзию и свободу.
 
 
И пускай у Маринок и Машек теперь мужья
И ее за спиной считают слегка с приветом.
У нее есть жених, есть характер и есть друзья,
Что зовут ее гордо Матерью и Поэтом.
 
 
Она коротко стрижена. Любит роман «Карт-Бланш».
Раздает экземпляры книги своим подружкам.
Удалила татушку и сделала татуаж.
И – как прежде – играет с сыном своим в войнушку.