Текст книги "История одной советской девочки"

Северный Кавказ

Со Ставрополья пришло письмо от тети Любы, старшей сестры отца. Она звала к себе в село Александровское (теперь город). Писала, что в скором времени дядю Толю, ее мужа, должны перевести на другую работу с предоставлением жилой площади, и они с удовольствием оставят нам свою большую квартиру, точнее полдома без удобств, но где! В Ставрополье! И бесплатно, нужно только приехать и прописаться.

Мама ухватилась за приглашение как за соломинку. Надеялась, среди своих – сестры, родителей, супруг возьмется за голову. Но опять ничего такого не произошло, пить начал сразу. В Александровке прожили около года. Помню с отцом только один эпизод. «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Блок преследует меня всю жизнь…. Ночь, пивнушка, он в луже, я сижу рядом на корточках, охраняю, как собака. Мне шесть лет и страшно.

С работой на юге всегда плохо, с детским садом вообще никак. Отца, видимо, родственники устроили сразу, мать нет. А взяли на работу со временем очень далеко от дома. Местный народ непростой. В глаза одно, за глаза другое, тем более чужачка. Маме привыкалось тяжело. Что овечка среди волков.

Я болталась во дворе среди местной детворы, братьев и двоюродной сестры. Не то чтобы я страдала, но скучала по родителям. Я их почти не видела. Вернее, маму почти, а отца совсем. С ребятней интересно развлекались, играли. Но не хватало мамы.

Отец плевал на всех, уже тогда не стремился ни к чему, кроме бутылки. Выпить и закусить – смысл жизни. Его родственники обвиняли маму в мягкотелости. Да, она имела на него влияние, но не бесконечное. Плохо в той жизни было и то, что в огромном доме не было ни одной изолированной комнаты. Одна переходила в другую. Мы спали в первой проходной, служившей и столовой, и прихожей. Не хватало своего закутка. Семья тети Любы из пяти человек и нас трое – весело, бесспорно! Хозяева добрые, радушные, общительные, образованные, занимающие ответственные должности. У них часто бывали гости, совсем другой уровень общения. Никаких попоек – хлебосольно, весело и достойно.

Конца и края ожиданиям нового назначения дяди Толи не предвиделось. Прошло лето и зима, и весна, и лето, и опять осень. Маме надоела неустроенность и отцовские пьянки, и однажды александровская полоса моей жизни закончилась и началась самая черная полоска детства. Меня увезли в Свердловск. Мама выплакала все слезы на чужбине, я ее понимаю. У нее даже зрение упало, прописали очки. Писала старшей сестре о злоключениях, и та организовала операцию по вызволению нас с Кавказа. За мной тетка Аля выслала десант в виде младшей сестры. Возвращение мамы планировалось позже, как утрясутся прочие дела: увольнение, выписка с места жительства, развод. Без обузы, то есть меня, легче.

Альфия

Самолет, мой первый перелет. Восемнадцатилетняя тетя Наташа, моя тезка, совсем молоденькая и прежде, как и я, не летавшая. Меня рвет не переставая, стюардесса дает пакеты. Наташино раздражение и неприязнь. Мне плохо, очень плохо. Наконец-то приземлились. Холодно, зима, ночной аэропорт.

А дальше… В большой квадратной комнате нас встречает тетя Аля (в узких кругах Альфия), угловатая фигурой и недовольная лицом. Грубые черты, пренебрежение в уголках губ – отталкивают.

Подробнее портрет тетушки описываю по причине ее самоуверенности насчет внешности. Величественный нос с выступающими ноздрями, как будто гример специально напихал ваты; маленькие без зрачков синие глазки, наполовину прикрыты наискось свисающими веками; низкий лоб заканчивается широкими зарослями треугольных бровей, усердно сверху подбриваемых хозяйкой; губы, пожалуй, ничего, если бы не скобки черных усов по краям. На заре туманной юности тетя назначила себя красавицей и следовала заблуждению до глубокой старости. Со временем расплывшаяся, по-прежнему обожала собственное отражение в зеркале и на наряды средств не жалела. Некоторым людям, для того чтобы уверовать в свою исключительность, не обязательно посещать курсы личностного роста.

А дальше… белые стены и белоснежное хрустящее крахмалом постельное белье, неподходяще пахнущее плесенью. Объяснение несоответствию пришло со временем. Чистюля тетушка прилежно наглаживала белье, обильно опрыскивая водой, набранной за щеки. Не прокаленное, волглое белье складывалось в стопки. Отсюда и затхлость.

Ее мужа я вспоминаю в двух состояниях. Первое, к счастью, чаще второго.

Первое: возлежание на никелированной кровати с сигаретой в белой майке (ныне именуемой алкоголичкой) и черных сатиновых трусах. Работал он или нет, не знаю, читал много. На табуретке возле кровати непременно стопка периодики, Роман-газеты, книги и сверху пепельница, переполненная окурками.

Второе состояние дяди Володи: пьяным гонять семью, время от времени вооружаясь кухонным ножом. Изредка дядя Володя устраивал постирушки, обязательно заканчивающиеся скандалом. Товарищ – дальтоник, не разбирал цвета, вследствие чего белое становилось черным, а желтое красным.

Из обстановки кроме вечно лежащего на кровати хозяина ничего в памяти не осталось. Что-то между нищетой и аскетизмом. Наверняка была и другая мебель. Возможно, посреди комнаты стоял стол, а в углу тумба с приемником, возможно… не помню, где и на чем я спала.

Тетя Аля приняла племянницу холодно. Операцию по спасению она организовала, да благими намерениями выложена дорога в ад. План удался. Его последствия: мама рассорилась с родственниками отца, пить он начал еще больше, я получила сильнейшую психологическую травму от проживания у родной тети. Такую, что меня лечили год у невропатолога микстурой Павлова, и аукалась эта травма всю жизнь.

Зима и весна без мамы показались вечностью. Успела сильно переболеть ангиной. После болезни лишилась спокойного сна. Вскакивала посреди ночи, звала маму, несла неразборчиво чушь. И днем нормальный сон отсутствовал. В детском саду беспокойное чадо отправляли спать к медсестре в изолятор, дабы не мешать остальным детям.

Мама вернулась летом, а месяца через два-три на Урал прикатил отец. Нарисовался, не сотрешь… Найти нас было непросто, мы скитались по съемным углам, он случайно встретил на вокзале маминого младшего брата, и тот прямиком привел его к нам. Сейчас я думаю, с дядей Сашей они договорились, ведь существовал же телеграф! Надо сказать, оба младших брата противостояли полуподпольной фрондой сестре Але. Ее взгляды на жизнь по разным причинам, мягко говоря, не разделяли. В общем, мои родители воссоединились и до смерти, тридцать четыре года, не разлучались, за что тихо прокляты Алей.

Заботы и благодеяния тетушки долгие годы проливались на всех родственников, до которых она могла дотянуться. В основном разводила братьев, сестер, племянниц. Исключение составила единственная дочь, вышедшая замуж благодаря активным хлопотам мамы Али, и самая старшая племянница. Вездесущая проныра принимала активное участие в сватовстве племяшки и первые годы неистово опекала молодых. Без ее деятельной заботы эти два союза, возможно, не сложились бы. Состоялись, и дай бог! Пары дожили до пенсии, будем надеяться, в любви. Ну а согласие, оно периодически самые дружные семьи покидает. Чужая семья потемки.

Зачем тетя лезла в чужие жизни? Человек такой. Интриганка, врунья, сплетница, завистница, хамка и жадина. Змея, смотрящая в глаза, нежно шипя, обвивающая шею жертвы скользящими кольцами. Раз-два и удушье. Может отравить ядом без прелюдий: прыжок – укус.

Мой негатив объясняется хорошим знанием предмета, помню ее с момента депортации в ненавистное логово. Для объективности картины надо и положительное осветить – ее трудолюбие и сноровку. Разумеется, все окружающие, по теткиному мнению, лодыри, дураки и засранцы в смысле быта, то есть грязнули, неумехи. Она одна и чтец, и жнец, и на дуде игрец. И правда: шила, вязала, сажала, мариновала.

И все же лучше всего у нее получалось злословить. Хорошая поговорка: «Входя в чужой дом, закрой глаза, а выходя, закрой рот» про тетю, только наоборот. Если Аля кого-нибудь и похвалит, то позже, словно спохватившись, такими помоями обольет! Мрачные фантазии больного мозга безграничны. Окружающим полагалось жить хорошо, но не лучше нее! А если снизойдет до доброго дела, три шкуры сдерет, и ты должник до гроба. И предприимчивости ей не занимать: свое поношенное барахло обязывала покупать незадачливых родственников. И покупали ведь, боялись навлечь на себя гнев, ссориться не хотели. Платили нищеброды, так она нас называла, по двадцать пять рублей за подушки, обувки, одежки. Помню, не успел дедушка порадоваться новым ручным часам, подаренным районным начальством ко Дню Победы, подсунула ветерану свои старые, забрав обновку. Когда я это пишу, она вполне себя хорошо чувствует и преуспевает. Всякие люди Богу нужны.

…В те несколько месяцев лучиком надежды светила ее дочка, моя двоюродная сестра. Ирина старше на два года, и мы жили не разлей вода – я ее преданный хвостик. Вместе спали, ели, играли, гуляли. Ирина выросла молчаливой трудолюбивой девочкой, жаль, недалекой, жестокой и алчной, как мама. Взрослые, постепенно мы станем совсем чужими. Мое сердце будет долгие годы болеть неприятием перевоплощения сестры, пока не выболит муку до полного забвения.

Во дворе дома, где мы проживали по улице Баумана, на Эльмаше, стояла приличных размеров песочница. Соседских ребятишек, как и в александровском, набегало порядком, мы с удовольствием ваяли феерические замки. В выходные допоздна играли в ножички, казаки-разбойники, прятки, вышибалы, секретики, устраивали похоронные процессии голубям, мышам и бабочкам, поглощали дворовое лакомство – ломоть хлеба со сливочным маслом, припорошенный сахарным песком, но не беззаботно весело, как на Кавказе, а с опасливой оглядкой, ожидая клича домой, окрика, упрека.

Комната тетки находилась в коммунальной двухкомнатной и полностью благоустроенной квартире: туалет, ванна, горячая вода, газ, просторная кухня и коридор. Другую комнату занимала семья из пяти человек, не рассказать о них невозможно. Состав: сухонькая старушка – вся из себя, как бы из «бывших», то есть дворян; высоченный здоровенный глава семейства; мама шустрая чернявая, метр в прыжке. Если не изменяет память, работники железной дороги. Все, включая сухопарую старуху, дымили папиросами, не брезговали спиртным, пугали нестандартным поведением и татуированной внешностью.

Две дочери совсем не походили на родителей и нравились намного больше. Старшая, вполне девушка – Людмила, красивая, положительная. Младшая, тезка моей сестры, ученица средней школы, для меня тоже взрослая, толстушка-веселушка, добрая мягкая девочка.

Их мама имела чудное, а скорее садистское, хобби. Она собирала нас девчонок вечером перед сном на общей кухне и рассказывала страшилки про гробы, мертвые руки, говорящие лошадиные головы, типа «в черной, черной комнате… и отдай мое сердце!» в конце повествования, и всякую прочую муть. Сидит на табурете в центре кухни маленькая тощая тетя лет сорока-сорока пяти, дымит папиросой и светится довольной зловещей улыбкой от произведенного эффекта. У нас глаза от ужаса выпрыгивают, от страха шевельнуться не можешь, только зубы стучат, а ей смешно! Подозреваю, судя по наколочкам, дамочка еще та! Понюхала несвободы. Трудно ребенку не свихнуться от подобных жутких сказочек.

Страшная сказка едва не случилась наяву. В квартиру напротив поздно вечером через окно второго этажа забрался вор-насильник. Им оказался солдат-срочник, дезертир, по всей видимости, псих с криминальными наклонностями. В комнате спала школьница. Успела закричать, и счастье, что соседи услышали, сбежались, схватили негодяя, вызвали милицию. Весь двухэтажный дом охватил шок. В то время криминал редкость, тем более такой дерзкий. Общие двери в коммуналках закрывали только на ночь. Ключи от комнат прятали под коврики у дверей или кидали в почтовые ящики. Жили одинаково бедно, от получки до получки, ворам брать особо нечего.

Тетя Аля трудилась поваром в детском саду и выгодно дружила с заведующей. У нее вообще призвание сходиться с нужными людьми, разумеется, на взаимовыгодной основе. Работа повара подразумевает раннее начало рабочего дня. Иринка своим ходом шлепала во второй класс, после школы присоединялась к нам. Меня же тетка прихватывала с собой рано утром, часиков в пять. На кухне я дожидалась семи часов, воспитателя и топала в группу.

Кроме работы повара тетка брала полставки сторожа. В эти ночи мы оставались в детском саду. Весь садик принадлежал нам! Спали на детских кроватках до прихода воспитателей. Играли где и как хотели, но всегда прибирали за собой, «заметали следы». На нелегальщину входящая в наше положение добрая заведующая закрывала глаза. Я подозреваю, выравнивая интересы, тетя Аля делилась с начальницей сэкономленным провиантом. Еще мы чистили по ночам картошку, минимум два больших алюминиевых бака. Нам выдавались маленькие ножички, и мы наяривали. Перед сном уплетали гороховый суп с гренками, сваренный тетей, невероятно вкусный, между прочим! Упивались сладким компотом. Мылись там же в детсадовском душе. Словом, детский сад служил для нас убежищем и прибежищем.

Тетя Аля брала еще работу кастелянши, ремонтировала шторы, халаты, постельное. Выбивалась из сил и получала копейки. Тяжелым трудом заработанные денежки тетя первым делом тратила на золотые побрякушки, дефицитное барахло. Не помню, чтобы она когда-нибудь купила книгу или билеты в театр. Зачем, ведь она и так знала всегда больше всех!

…И все же многотрудное существование никак не оправдывает ее отношения ко мне. Она постоянно давала понять – я кость в горле. Родной дочери доставалось, и еще как! При малейшей оплошности! Меня хотя бы не били, тычки и подзатыльники не в счет.

Шариковые ручки еще не научились делать, ручки заправляли чернилами. Однажды сестра посадила огромное чернильное пятно на выходное платье. Платье из модного хлопка с лавсаном достала с великим трудом по блату моя мама еще в Ставрополье. Мы по записке отоварились дефицитной вещью у заведующей тамошним универмагом, а потом на день рождения отправили бандеролью. Платье хоть и считалось выходным, никак не тянуло на нарядное. Солдатский фасон, короткий рукав, по плотному темно-серому полю мелкие фиолетовые цветочки. Когда платье постирали после фиолетовых чернил, оно мало изменилось. Но для Ирины происшествие с чернилами могло плохо закончиться и закончилось. Пока мамаша не пришла домой, Ирина, оттягивая наказание, придумала спрятаться, знала – расправы не избежать. Соседка вошла в положение, и сестра схоронилась за соседским диваном, я из солидарности вытянулась рядом. Не помню, сколько лежали дрожа, но как только Аля вернулась, нас немедленно обнаружила. Ирину выволокла за косы, я сама выбралась из убежища.

Спасло Ирину то, что вместе с Алей приехала бабушка Паня, наш заступник и спаситель. Увидев испачканное чернилами платье, добрая мама схватила деревянную одежную щетку на длинной ручке и давай лупить дочку. Бабушка подставила щитом старческие руки, щетка не останавливаясь колотила по ним. Экзекуция закончилась, когда Аля выдохлась, устала, успокоилась. Все происходило вечером, а утром мы с ужасом и жалостью смотрели на бурые от синяков сухие, перевитые венами бабушкины запястья, кисти. Аля, ее дочка, взирала довольная, без тени раскаяния: «Вот! Чтобы знали! Боялись! Кого не просили, не заступались!»

Иногда возникали и приливы нежности к родному ребенку, ко мне никогда. Ирину гладили по голове, прижимали к сердцу, целовали демонстративно подчеркнуто на моих глазах. В мой же адрес летели фразы: «Надавало тебя на мою шею, казанцевский выродок, глиста, сирота казанская, пижжовина, стонота, пискля». Мой привезенный с югов мягкий говор подвергался насмешкам, передразниванию, пришлось срочно переучиваться. Я не понимала. Я ее боялась, боялась дышать, боялась слово сказать. Боялась опоздать одеться, есть, идти, боялась сделать лишнее движение. Тетя была нами обязательно недовольна. Спасибо Ирине. Да, тогда она была лучом света в темном царстве.

…На кухне детского сада, в закутке, где мы чистили картошку, под стеллажами с баками и кастрюлями тетка стелила на пол чистые мешки и разную ветошь, и я укладывалась «спать» до открытия групп. Сама тетя рядышком на чурке рубила топориком мясо и кости для супа. Я, по правде, сильно хотела спать, но не решалась даже закрыть глаза. Была уверена: как только закрою, моя заботливая тетушка тут же отрубит мне голову. Я ведь ей надоела. Как-то, уже будучи взрослой, поделилась с ней этими детскими воспоминаниями. Аля хохотала до слез. Я озадачилась, то ли дура она, то ли ведьма.

В моем маленьком сердце потихоньку рождался протест, и однажды произошел курьезный случай. До сих пор вспоминаю со смехом. Дело происходило на той же кухне детского сада. Я сидела, забившись в угол. Кроме меня и тети – вторая повариха и завхоз. Женщины полушепотом делили «сэкономленные» продукты. Процессом руководила тетка. Мне стало обидно за заведующую, я понимала: пахнет подлостью. И вот я – шпингалетка, выхожу из угла, угрожая товаркам указательным пальцем, и, четко отделяя одно слово от другого, говорю: «Завтра заведующей все будет сказано!» Дамы обомлели. Немая сцена из «Ревизора». Тетя, сидевшая на корточках, бухнулась на пол, побледнела. Кажется, у нее даже сердечко прихватило. Опомнившись, остальные рассмеялись. На этот раз она на меня не орала, почти вежливо попросила держать язык на замке. Я невозмутимо ответила, что пошутила. И опять забилась в угол. После этого, мне кажется, она стала относиться ко мне по-другому, зауважала, что ли. Ей хотелось думать обо мне как о недоразвитой, я ведь в ее присутствии боялась рот раскрыть, тем более Ирина тянула школьную программу кое-как.

Володя, отец Ирины, заслуживает еще нескольких строк. Как уже говорила, он пил до белой горячки, бил Алю, гонялся с ножом. Мы прятались у соседей, убегали на улицу. Отец никудышний, похоже, и дочь не испытывала к нему нежных чувств. То, что я сильно любила своих родителей, и удивляло, и раздражало Алю. Любовь она понимала на свой манер. До глубокой старости с горящими глазами вспоминала, как ее любил Володька! Как наутро, протрезвев, после очередного избиения клялся в верности и извинялся за подаренные венерические болезни и лобковые вши. Как обещал, как возносил, как ценил! Правда, никогда не вспоминала, как удирала от него навсегда, не попрощавшись, в пять утра, сверкая пятками. Но, справедливости ради, уйти в никуда с узелком под мышкой через шестнадцать лет африканских страстей – поступок, заслуживающий уважения!

А случилось так. Мы с теткой, как обычно, ранним летним утром отправились из дома в направлении садика. Необычно, что тетя взяла с собой невероятно объемный узел с пожитками и черный нескладной зонт, какие сейчас в фаворе. «Странно, – думаю, – погода хорошая, солнышко светит…» Вопросы задавать не смею. Мне, понятно, о планах не докладывали. Оказалось, уходим навсегда, школьница к нам после уроков присоединится! Она и так после школы в детский сад к мамке бежала. По плану-то по плану, да третьи силы едва не помешали теткиным стратегиям.

Чапаем мы, значит, пять утра, лето, птички поют, солнышко светит. Тетя, как водится, нервничает, поклажа, да еще меня чуть не за шкирку тащит, я едва успеваю ноги переставлять. До садика далеко, видимо, опаздываем. Проходим мимо дровяников. Возле одного сидит мужичок в пижаме полосатой. Молодой такой, в теле, розовощекий. Сидит на корточках и ладошками землю прихлопывает, а под руками у него цветные лоскутки. Живописный пейзаж. Поворачивает дяденька голову в нашу сторону и кричит: «Ваши цветы? Ваши цветы?»

Впоследствии тетя, делясь с подругами, причитала: «Подумала, парень непрошеных котят с утра пораньше хоронит». Да не тут-то было. Гражданин в пижаме медленно поднимается, хватает здоровенное ребро от бочки с гвоздем на конце, и в нашу сторону. Тетка железной хваткой меня за руку, и к трамвайной остановке. Метров триста лечу над землей, время от времени едва касаясь подошвами земли. На остановке защиты нет, хоть и полно народа. Картина семейных разборок никого не удивляет и не цепляет. Со стороны как бы муж догоняет уходящую от него своенравную жену. Возле остановки спасительная пятиэтажка. На пятом этаже живет теткина начальница, заведующая дошкольным учреждением. Слава богу, в семидесятые подъезды не закрывались на замки. Влетаем, тетка швыряет меня, как кулек, на пять ступенек вперед, не выпуская из рук остальную поклажу, хрипит: «Стучи, звони!». Какое там, мне шесть с половиной лет, я и так зашугана, не понимаю, что случилось за короткие полторы минуты. Перед тем как дверь подъезда захлопывается, придурок успевает бросить нам вдогонку дугообразную деревяшку, торчащий из нее ржавый коготь впивается тетке в пятку. Слава богу, полосатый не пытается прорваться в подъезд. Меня опять хватают за шкирку, и мы, влекомые последним порывом, уносимся вверх по лестнице. Пролетаем пять этажей. Звоним, стучим в вожделенную дверь. Открывают быстро. Все еще дрожа от страха, вваливаемся в непроснувшуюся квартиру, двери закрываются. Перепуганные хозяева в трусах и ночнушках. Тетка оседает, ей несут валерьянки, воды. Я ступор. Нас трясет. Произошедшее стремительно и страшно.

После работы идем с тетей уже без узла и зонта в злосчастный двор прояснить ситуацию. Доходим до исходной точки. Жил человек, сошел с ума, лежал в больнице, вроде бы поправился и даже любовь в стационаре встретил. Женился, хозяйством обзавелся, дочку родил. И бац, опять переклинило, помутился рассудок именно в то самое утро, когда тетя ставила жирную точку в неземной любви.

Ну вот, парень побегал за нами, едва не грохнул, прибежал домой, жене утюгом к голове приложился, дочку трехлетнюю со второго этажа спустил, после чего его и увезли. Утюг прошелся по касательной, а девочку растительность спасла. Кажется, все остались живы.

Кто бы знал! Тетю через несколько лет познакомят с вдовцом из спасительного подъезда, и она обретет и кров, и дом, и семью, и надежного донора. И будет тетя с наслаждением пить кровь из хорошего человека долгих тридцать семь лет.

Несколько месяцев, прожитых с тетей, показались вечностью. Я бесила ее своим присутствием, мне хотелось ее задушить, я успокаивала себя тем, что вырасту и убью злыдню. Но выросла и забыла, пока не начала писать воспоминания.

Жадность и коварство тети красноречиво иллюстрирует случай (коих доводилось не сосчитать) с некупленными валенками.

Как только появилась возможность помогать родственникам, в том числе и тете Але, я стала это делать ненавязчиво и без просьб. А уж на зов о помощи бежала по первому свистку. Но тетя, зная мою отзывчивость и давя на жалость, не унималась. Звонила настойчиво и подолгу обливала помоями родню, знакомых, собственную дочку. После ее излияний я буквально заболевала. Не в силах тупо выслушивать ложь, пыталась оппонировать, защищая людей от беспочвенных нападок, превращаясь в выжатый лимон и мысленно ругая себя за невозможность прекратить телефонный терроризм, поставить барьер, возвести стену. Но однажды мое терпение лопнуло, и стену я таки возвела. Не пожалела, что заступалась за чужих и своих. Я – это я. Удивилась. Свои и чужие не только не оценили, но ни разу не протянули мне руку помощи и поддержки. Они – это они.

В общем, идея возведения стены еще только формировалась, тетя позвонила в очередной раз и запела песню про то, какая у нее скупая дочь, снега-де зимой не выпросишь, а мать ходит зимой как босиком по снегу, и чинить-то уж нечего, истрепались сапоги, страшно смотреть.

В том, что дочка скуповата и обеспечена вполне, я и сама не сомневалась. Многие годы, действительно, сестра материально жила лучше меня, и прижимиста с детства. В то время, когда мы с мужем еще только учились, они уже вовсю зарабатывали. Но я не смогла остаться безучастной, дала тете денег на полторы пары самокаток с запасом. Прошло недели две, тетя, видимо, уже забыла про то, что у нее ноги мерзнут, а скорее всего, причина забывчивости – отмороженная совесть. Звонит и радостно вещает, какая она замечательная бабушка и молодчина, дала внучке-студентке денежек на золотые сережки! Называет сумму, пожертвованную мной и умноженную на два! Я озадачилась, спрашиваю: «Ты обувь себе зимнюю купила?» Тетя огрызается: «Зачем мне зимняя обувь, скоро весна!» Я в ауте. Да, действительно, зачем в январе на Урале зимняя обувь?

Когда умер муж несчастной пенсионерки и отчим моей в прошлом горячо любимой двоюродной сестренки, доченька босой пенсионерши распотрошила стариковскую кубышку, и денежек там хватило на вполне себе стоящий домик в деревне. Однако когда старикан болел, «не было» денег на лечение. Увидев несчастного старика, лежавшего в грязном коридоре районной больницы, я оплатила отдельную палату… Они – это они.

С тех пор волков в овечьих шкурах, жалующихся на судьбу, давящих на сострадание и исподволь выклянчивающих монеты, обозначаю метафорой «босиком по снегу».

Как-то, гостя в моем доме, тетя разлилась откровениями. Прихлебывая чай, старая стерва с удовольствием вещала, какая она уникальная уродилась в семье дебилов и нищебродов. Как учиться всегда хотела и успевала в классе лучше всех, да не давали! Какая учеба, если от голода живот бурлит. Вот и таскала втихомолку от общего котелка скудное пропитание, пока другие рты ушами хлопали. Обманом вытаскивала у бабушки Натальи ключи от ларя с припасами кускового сахара, скупой разговей. Лакомилась в одиночку, посмеиваясь над остальными. Потихоньку обменивала дорогие во всех смыслах поповские молитвенники и просто книги на еду для себя единственной. В восемь лет!

…Бабушка рассказывала, как в тяжелые военные голодные годы отдала дочь Алю двоюродной сестре мужа, бездетной учительнице и ее семейному брату, жившим под одной крышей в соседнем районном центре. Материально родственники дедушки жили лучше, и по социальной лестнице выше. Нелегкое решение продиктовала необходимость выживания – знала я от бабушки. Оказывается, я ничего не знала.

Семью, уходя на войну, дедушка оставил большую, на семь едоков одна работница – моя бабушка, да в придачу свекровь, полупарализованная Наталья Николаевна, но по-прежнему хозяйка в доме. Вдобавок лишение собственного огорода вместе с урожаем по решению партии осенью сорок первого.

Аля вторая дочь, да расторопнее, умнее старшей сестренки. Семейные передряги Алю не касаются, пускай мать кусок хлеба добывает, батрача где придется, как до революции семнадцатого года, и старшая сестра слезами умывается на хозяйстве. «А да хоть бы и передохли все!» – вещает гостья. У меня глаза все шире от излияний тетушки, комок в горле, ступор. Но тетя, увлеченная рассказом, какая она молодец, не замечает во мне перемены. Право, совесть не что иное, как частица Бога внутри нас.

«Зачем так много рожать, зачем нищету плодить?» – возмущается она, прекрасно зная положение матери, полуграмотной, зависимой, глубоко верующей, боящейся греха. С гордостью продолжает дальше, как одни на все семейство целые лапти ей доставались, потому что вставала первая и сразу к обувке и фуфайке: «Мне в школу надо!» Ну, и без форса никак, пусть война и голод. Стащила из сундука бабушки Натальи лоскут дорогой материи царских времен да изрезала на сумку в школу бегать. Что сказать! С золотыми руками родилась! Чем больше увещевали словами и розгами, тем больше смелела: «Мне-де с вами, дураками, не по пути! Не убьете же! А авоська моя при мне и самая баская (красивая по-местному)!»

Бабушка Паня делилась, как они со свекровью почти всю утварь, оставшуюся от поповского дома, в первую голодную зиму выменяли на еду! И то весной крапиву, почки да лебеду дождаться не могли. Но бабушка Паня сберегла всех, от голода никто не умер, как бы тяжело ни было. И я поняла, почему бабушка отвезла Алю к деверю с золовкой – справиться с воровкой не могла. Как только дедушка демобилизовался, первым делом забрал шуструю дочку домой. А та затаила злобу на всю семью, кроме отца. Нелегко ей пришлось у родственников. Никто с оборотистым отпрыском не церемонился. Жаловалась мне, продолжая вспоминать в час признаний – кусок хлеба отрабатывала наравне со взрослыми. Будили ранешенько. Зимой по сумеркам ветки в лесу дрожа собирала, страшась повстречать волков. Под командованием учительницы младших классов (не тети Лели!) стирала, скребла полы, чистила посуду. И много чего. А про учебу ни слова. И все же сохранила восторженно-раболепное отношение к временным опекунам. К силе, власти, достатку. Со временем раболепие переросло в жадность и зависть ко всем, кто хоть чуть-чуть живет лучше. Чистоплотность и любовь к физическому труду также остались при ней, их она передала вместе с тумаками единственной дочери. А вот с учебой завязала, очень много времени тратила на приобретение и улучшение материального, необратимо подверженного тлену.

Прожив непростую жизнь, я поняла: трудности и ужасы детства не дают право ненавидеть мир, издеваться над слабыми, беззащитными, стяжать и угнетать. Они ничего не оправдывают и ничего не объясняют. Из фактов, произошедших с нами, только мы сами делаем выводы и решаем: любить или ненавидеть. К ненависти самый короткий путь, без душевных мук и потрясений. С любовью наоборот. Каждый решает для себя. Как говорится, один видит в луже грязь, другой отражения неба, облаков, солнце.