Текст книги "Медный кувшин"

4. НА СВОБОДЕ

– Значит, вы были в этой бутыли? – сказал Гораций мягко. – Как странно! – Он начал понимать, что имеет дело с помешанным азиатом, к которому надо было найти какой-то подход. К счастью, он оказался не опасным, хотя, бесспорно, был эксцентричен. Его густые волосы свисали в беспорядке из-под высокой чалмы на щеки ровного, бледно-ревенного цвета, седая борода падала тремя жидкими прядями, а продолговатые узкие глаза цвета опала, были широко расставлены слегка под углом, в них отражалось любопытное сочетание лукавства и детской простоты.

– Ты сомневаешься, что я говорю истину? Говорю тебе, что я провел бессчетные столетия в этом проклятом сосуде! Сколько времени, я и сам не знаю, ибо его нельзя исчислить.

– Я бы не подумал, судя по вашей наружности, что вы так долго пробыли в бутыли, – вежливо сказал Гораций. – Но, конечно, вам уже нужна перемена… Могу я спросить пас, если это вам не покажется нескромным, как вы попали в такое ужасное и неудобное положение? Хотя вы, вероятно, уже забыли за это время.

– Забыл?! – воскликнул тот и красноватый огонек сверкнул в его опаловых глазах. – Мудро было написано: «Пусть тот, кто ищет забвения, оказывает благодеяния, но память об оскорблении будет жить вечно». Я не забываю ни благодеяний, ни оскорблений.

«Старый джентльмен, познавший горе, – подумал Вентимор. – И в придачу сумасшедший. Приятная личность для сожительства в одном доме!»

– Знай, о ты, лучший из людей, – продолжал незнакомец, – что тот, кто говорит теперь с тобой, есть Факраш-эль-Аамаш, один из Зеленых джиннов. И я жил во Дворце Горы Облаков над городом Вавилоном, Саду Ирема, о котором ты, без сомнения, знаешь понаслышке.

– Кажется, слыхал, – сказал Гораций, как будто это есть адрес, данный в адресном столе. – Восхитительное детство!

– У меня была родственница, Бидия-эль-Джемаль, которая обладала несравненной красотой и многообразными совершенствами. И так как она, хотя и джиннья, принадлежала к числу верных, то я отправил послов к Сулейману Великому, сыну Дауда, которому предложил ее в супруги. Но некий Джарджа-рис, сын Реджмуса, сына Ибрагима – да будет он проклят навеки! – благосклонно отнесся к девице и, тайно пойдя к Сулейману, убедил его, что я готовлю царю коварную западню на его погибель.

– А вы, конечно, даже и не помышляли ни о чем подобном? – спросил Вентимор.

– Ядовитый язык самые благородные побуждения может сделать грязными, – был уклончивый ответ. – Таким образом случилось, что Сулейман – мир ему! – внял голосу Джарджариса и отказался от девушки. Более того, он повелел схватить меня, заключить в медный сосуд и бросить в море Эль-Каркар, чтобы я там оставался до Дня Страшного Суда.

– Нехорошо! В самом деле, как нехорошо! – пробормотал Гораций тоном, которым надеялся выразить сочувствие.

– Но ныне, благодаря тебе, о потомок благородных предков и добросердечный человек, мое освобождение свершилось. И прослужи я тебе тысячу лет, ни на что иное не глядя, то и таким образом я не расплатился бы с тобой, потому что все это было бы ничтожно в сравнении с твоими заслугами!

– Пожалуйста!.. Не стоит благодарности! – сказал Гораций. – Я бесконечно рад, что был полезен вам.

– В небесах, на воздушных страницах, начертано: «Кто делает добро, получит равную отплату». Разве я не Эфрит из джиннов? Итак, проси – и тебе будет дано.

«Бедный старичок! – думал Гораций. – Его голова сильно не в порядке. Теперь он вскоре захочет поднести подарок, и мне, конечно, нельзя будет принять его».

– Дорогой г. Факраш, – сказал он вслух. – Я ничего не сделал, ровно ничего, но если бы даже и сделал, то никак не могу брать плату за это.

– Каково твое имя и призвание?

– Я должен был отрекомендоваться раньше… Позвольте вручить вам мою карточку. – И Вентимор протянул ему карточку, которую тот взял и спрятал за пояс. – Это – адрес моей конторы. Я – архитектор… если вы имеет представление, что это такое. Это человек, который строит дома и церкви… мечети, знаете ли… в сущности, все, что только ему закажут.

– Воистину полезное призвание… За него платят чистым золотом.

– Что касается меня, – признался Гораций, – то платы еще не видывал. Другими словами: мне никогда не платили, потому что у меня еще не было заказчиков.

– Что это за заказчики, о которых ты говоришь?

– Ах, ну, какой-нибудь богатый купец, который хочет построить себе дом и не очень смотрит на расходы. Здесь их великое множество, только мне-то они никак не попадаются.

– Дай мне некоторый срок, и, если это возможно, я доставлю тебе такого заказчика.

Гораций невольно подумал, что рекомендация подобного субъекта вряд ли может иметь вес, но так как бедный старик, очевидно, считал себя в долгу и хотел расквитаться, то было бы не любезно окатить его холодной водой в награду за доброе намерение.

– Милостивый государь, – сказал он шутливо, – если вам когда-нибудь случится столкнуться с подобного рода заказчиком и если вы сумеете убедить его, что я как раз такой архитектор какого он ищет, – чего, скажу, доселе никто еще про меня не думал, – да сумеете направить его ко мне, то окажете мне величайшую услугу, на которую я едва могу надеяться. Но, пожалуйста, не хлопочите из-за этого.

– Это будет легче всего на свете, – сказал гость, – конечно (тут тень мучительного сомнения прошла по его лицу), если хоть часть моего прежнего могущества осталась при мне.

– Ну не стоит думать об этом, – сказал Гораций. – Если не можете, я благодарен и за доброе желание.

– Прежде всего, было бы мудро узнать, где пребывает Сулейман. Тогда бы я мог выразить ему покорность и примириться с ним.

– Да, – коротко согласился Гораций, – я бы так и сделал. И это поставил бы себе целью… Только, знаете, не сейчас. Вероятно, он в постели. Завтра утром.

– Я очутился в чужой стране и не знаю, в каком направлении искать его. До тех пор, пока я не найду его, не оправдаюсь в его глазах и не отомщу врагу моему Джарджарису, я не буду знать покоя.

– Хорошо. Только теперь идите спать, как умный старичок, – сказал Гораций успокаивающим тоном, боясь, как бы этот бедный безумный азиат не попал в руки полиции. – Завтра успеете побывать у Сулеймана.

– Я буду искать его по всем краям земли!

– Совершенно правильно. Будьте уверены, что найдете его в одном из них. Только, видите ли, бесполезно начинать сегодня: последний поезд уже давно ушел.

Пока он говорил, ночной ветер принес через площадь бой громадных часов на Вестминстерской башне, которые прозвонили четверть, а затем, после паузы, торжественным раскатом возвестили час ночи.

«Завтра, – думал Вентимор, – поговорю с г-жой Рапкин. Заставлю ее послать за доктором, чтобы поместить его под присмотр. Бедный старик в самом деле не должен разгуливать один!»

– Иду теперь… Сейчас же, – настаивал незнакомец, – потому что нельзя терять времени.

– Ах, полноте! – сказал Гораций. – После стольких тысяч лет несколько часов ничего не значат. Да вы не можете идти: теперь дом заперт. Позвольте мне проводить вас наверх, в вашу комнату, сударь!

– Нет. Я должен оставить тебя на некоторое время, о любезный юноша! Да будут счастливы дни твои, да будут равными пути твои, да низвергнутся во прах завистники твои, ибо любовь к тебе вселилась в сердце мое, если это будет мне дозволено, я приму тебя под покровительство моего благоволения.

Когда он кончил свою речь, то, к безмолвному изумлению Вентимора, исчез сквозь стену, которая была позади него. Во всяком случае, он каким-то образом удалился из комнаты, ц Гораций остался один.

От потер себе затылок, который начинал болеть. В самом деле, не мог же он врасти в стену, сказал он себе. Это слишком нелепо! Дело в том, что я чересчур взволнован всем случившимся сегодня. Самое лучшее, что я могу сделать, – это сейчас же лягу спать!

5.

Это он тут же исполнил.

Когда Вентимор проснулся на другое утро, его головная боль прошла, а с нею исчезли и все воспоминания, кроме одного: о том удивительном и восхитительном обстоятельстве, что Сильвия любит его и обещала со временем принадлежать ему. Ее мать также была на его стороне, что же ему было отчаиваться в чем-либо, если так? Конечно, приходилось считаться и с профессором, но ведь и его можно уговорить согласиться, в особенности, если окажется, что медный кувшин… Тут Гораций начал вспоминать свой удивительный сон, который имел связь с его дипломатической покупкой. Ему снилось, что будто он сбил крышку с кувшина, в котором, вместо древних рукописей, оказался пожилой джинн, утверждавший, что был заключен туда по приказу царя Соломона!

Он недоумевал, что в его голову пришла такая дикая фантазия. Потом он улыбнулся, добравшись до шутливого предположения Сильвии, что в кувшине мог оказаться «гений», как в знаменитом кувшине «Арабских сказок», или джинн, согласно педантичной поправке ее отца. На этом легком основании его сонный мозг воздвиг целое сложное здание – такую живую сцену и такую обстоятельную и правдоподобную историю, что даже теперь, вопреки всей ее необычайности, он едва мог убедить себя, что все это было только в его воображении. Психология снов несет в себе какую-то манящую тайну даже для наименее серьезного исследования.

Когда он вошел в гостиную, завтрак уже ждал его, он оглянулся кругом, как бы ожидая увидеть в углу кувшин с сорванной крышкой и поваленный набок, как он видел его во сне. Разумеется, его там не было, и он ощутил странное облегчение, кувшин еще но доставили из аукционного зала. Ну тем лучше, потому что ему еще предстояло убедиться, есть ли что-нибудь внутри, и кто знает, не окажется ли в нем что-нибудь более интересное, чем старый ворчливый джинн со своей тысячелетней обидой!

После завтрака он позвал свою хозяйку, которая немедленно явилась. Г-жа Рапкин была лучшей представительницей своего класса, заслужившего так много нареканий. Она была до крайности чистоплотна и аккуратна в одежде; ее песочно-желтые волосы были так приглажены и так туго закручены, что это придавало ее голове цвет и форму волоцкого ореха; у нее были острые мышиные глазки, ноздри, которые, казалось, чуяли битву издали, большой рот с тонкими губами, который, казалось, должен захлопываться с треском, и кожа на лице сухая, беловато-коричневая, цветом похожая на отруби.

Впрочем, непривлекательная по наружности, она обладала добрым сердцем и была предана Горацию, к которому относилась с почти материнской заботливостью, жалея, что он не был, как она говорила, «достаточно серьезен», чтобы суметь хорошо устроиться в жизни. Рапкин посватался к ней и женился на ней, когда оба жили в услужении, да и теперь он еще кое-когда бывал буфетчиком на заказных обедах, хотя Гораций подозревал, что его главным занятием было поглощение джина с водой в особенно остропахучих сигар у себя, внизу.

– Вы сегодня будете дома обедать, барин? – спросила г-жа Рапкин.

– Не знаю. Да вы для меня не готовьте, вероятно, я пообедаю в клубе, – сказал Гораций.

Г-жа Рапкин, у которой было твердое убеждение, что все клубы суть рассадники порока и расточительности, фыркнула неодобрительно.

– Кстати, – сказал он, – если пришлют сюда такую медную посудину, то это так и надо. Я купил ее вчера на распродаже. Обращайтесь осторожно, эта штука старая.

– Сюда прислали вазу вчера поздно вечером, барин, я не знаю, та ли это, она довольно старинная.

– Так принесите ее, пожалуйста, мне хочется взглянуть. Г-жа Рапкин ушла и тотчас вернулась с медным кувшином.

– Я думала, что вы его заметили вчера вечером, когда вернулись, – объясняла она, – потому что я поставила его в угол, а когда увидела его утром, то он лежал на боку, он был такой грязный и неприглядный, что я взяла его, чтоб хорошенько почистить.

Положительно, кувшин стал получше, и знаки или царапины на крышке выступили явственнее, но Гораций был несколько смущен, когда открыл, что часть его сна была действительностью – ведь кувшин был здесь.

– Надеюсь, я не сделала ничего дурного, – сказала г-жа Рапкин, наблюдая за выражением его лица. – Я его только немного потерла теплым пивом, это отлично для медных вещей, и помылила мылом, но сразу вся грязь не отойдет.

– Это все ничего; но вы не пробовали снимать крышку? – спросил Гораций.

– Да ведь крышка была снята, сударь. Я думала, что это сделали вы молотком и долотом, когда пришли домой, – сказала хозяйка, вытаращив глаза. – Я нашла их здесь на ковре.

Гораций вздрогнул. Так, значит, и эта часть сна была правдой!

– Ах, – сказал он, – кажется, что так. А я и забыл. Теперь припоминаю. Скажите, не сдали ли вы комнату наверху… восточному господину… иностранцу, знаете… с зеленой чалмой на голове?

– Ни в коем случае, г. Вентимор, – сказала г-жа Рапкин с жаром, – и даже никогда не может быть. Будь у него чалма хоть всех цветов радуги! Потому что я с такими не вожусь. Родная золовка Рапкина сдала раз свою квартиру одному восточному – персу какому-то или эфиопу, – и как она потом каялась, хоть он и носил золотые очки! С чего вы взяли, будто я сдам комнату какому-то арапу?

– Я так подумал, потому что я тут видел одного человека… гм… который как будто похож… и мне хотелось узнать, не…

– Никак не в этом доме, сударь. Вот г-жа Стеггарс, через дом, могла бы пустить кого-нибудь подобного, с этим я спорить не стану, потому что она неразборчива, да и ее комната больше подходит к диким нациям, но у меня на руках достаточно дела, г. Вентимор, потому что я служу вам и не держу горничной, да и зачем мне горничная, когда я сама могу справиться лучше!

Как только она освободила его от своего присутствия, он осмотрел кувшин: внутри ничего не было, и это уничтожило все надежды, которые он мог лелеять.

Было легко приписать восточное видение галлюцинации, вызванной удушливым дымом (потому что теперь он уже верил в дым) который, без сомнения, образовался благодаря быстрому разложению каких-то давно закупоренных пряностей или тому подобных веществ при их внезапном соприкосновении с воздухом.

Если бы нужны были дальнейшие объяснения, то случайного ушиба затылка вместе с недавним упоминанием об «Арабских сказках» было вполне достаточно.

Итак, восстановив все это в своей памяти, он пошел на Большую Монастырскую, в свою контору, которая теперь была в его распоряжении, и погрузился в чертежи для Бивара.

Работа была более или менее механическая; она не могла принести ему выгоды, разве только немного благодарности, но Гораций имел счастливую способность основательно делать все, за что брался. Устроившись у широко распахнутого окна, он скоро совершенно забыл обо всем, кроме дела, которым был занят.

Поэтому, даже когда на минуту потемнело, как будто чье-то большое и плотное тело прошло мимо, он не поднял головы тотчас же, но когда ее поднял, то удивился, увидав на своем единственном кресле какого-то полного человека, старавшегося перевести дух.

– Извините, – сказал Вентимор, – я не слыхал, как вы вошли.

Посетитель мог только помахать рукой, как бы вежливо принимая извинение, но, в сущности, скрывая растерянность и замешательство. Это был безукоризненно чистый пожилой господин с розовыми толстыми щеками и седыми баками; его глаза, в эту минуту слегка вытаращенные, были лукавы, но добродушны, он имел большой подвижный рот и двойной подбородок. Одет он был как человек, который уже перестал скрывать свое благосостояние. На малиновом галстуке красовалась крупная грушевидная жемчужина, и, по всей вероятности, он только недавно перестал носить белую летнюю шляпу и белый жакет.

– Милостивый государь, – начал он звучным, гортанным голосом, как только оказался в состоянии заговорить, – вы, конечно, должны считать такой способ вторжения к вам крайне бесцеремонным… да… вторжение в ваше частное жилище…

– Вовсе нет, – сказал Гораций, недоумевая, не хочет ли он заставить его понять, будто вошел через окно. – Боюсь, что некому было вас проводить сюда. Моего помощника как раз тут нет.

– Ничего, сударь, ничего! Я нашел дорогу, как видите. Самое важное, смею сказать, самое существенное, это то, что я здесь.

– Именно так, – сказал Гораций. – Но смею спросить, что привело вас ко мне?

– Что… – Глаза незнакомца на минуту стали рыбьими. – Позвольте мне… я скажу об этом… в свое время. Я еще немного… как вы можете заметить… – Он оглядел комнату. – Вы, кажется, архитектор, г… э… гм?

– Моя фамилия – Вентимор, – сказал Гораций, – и я действительно архитектор.

– Вентимор, конечно! – Он опустил руку в карман и вытащил визитную карточку. – Да, совершенно правильно. Тут так и есть. Архитектор, г. Вентимор, и как мне… мне дано понять… необыкновенно искусный.

– Боюсь, что я не имею право претендовать на это, – сказал Гораций. – Но я могу назвать себя довольно компетентным.

– Компетентным? Ну, конечно, вы компетентны. Вы думаете, сударь, что я, практичный деловой человек, пришел бы к кому-нибудь некомпетентному? – проговорил гость с видом человека, старающегося убедить самого себя, вопреки собственному суждению, будто поступает крайне благоразумно.

– Должен ли я понять, что кто-нибудь был столь любезен, что рекомендовал меня вам? – спросил Гораций.

– Конечно, нет, сударь, конечно, нет! Я не нуждаюсь в рекомендациях, мне достаточно собственного суждения. Я… я… достаточно ознакомлен со всем, что имеет успех в области искусства, и пришел к заключению, г… э-э-э… Вентимор, – повторяю: к свободному, самостоятельному заключению, что вы – единственный на земле человек, который может выполнить то, что мне нужно.

– Счастлив слышать это, – сказал Гораций, искренне обрадованный. – Вы видели что-нибудь из моих проектов?

– Не беспокойтесь! Я не принимаю решений без достаточных оснований. Я недолго думаю, и раз решился, то действую, сударь, действую! Теперь перейдем к самой сути. У меня есть маленькое дело… недостойное… вашего выдающегося таланта… Но это дело я желал бы поручить вам.

«Не собирается ли он тоже просить меня сходить на аукцион? – подумал Гораций. – Если так, я скорей повешусь!»

– Я несколько занят в настоящее время, – сказал он нерешительно, – как можете видеть. Я не уверен, могу ли я…

– Я буду краток, сударь, буду краток. Моя фамилия – Вакербас, Самуэль Вакербас, должен сказать, довольно известная в торговом мире.

Гораций, разумеется, скрыл, что фамилия и известность посетителя, были ему незнакомы.

– Я недавно купил несколько акров на окраине Гампшира, недалеко от дома, где живу сейчас, и надумал – о чем я как раз говорил приятелю, идя с ним по Вестминстерскому мосту, – надумал построить себе домик там, простой, непритязательный домик, куда бы я мог ездить каждую неделю и где бы мог скромно принять одного-двух приятелей, а может быть, и прожить часть года. До сих пор я нанимал помещения, какие мне были нужны, – Старые фамильные усадьбы, старинные замки и т. п. Это очень мило в своем роде, но мне хочется чувствовать себя под собственной крышей. Я хочу окружить себя простым комфортом… э… непритязательным изяществом английского деревенского дома. И вы – тот человек – я чувствую это все больше, с каждым словом, которое вы произносите, – вы – тот человек, который может выполнить эту задачу… э… э… исполнить дело, как следует.

Вот он, наконец, давно желанный клиент! Было очень приятно чувствовать, что он явился самым обыкновенным, шаблонным путем, потому что никто не мог бы ни на минуту поверить, глядя на г-на Самуэля Вакербаса, чтобы он был способен впорхнуть через открытое окно. Нет, он был совсем в ином роде.

– Я буду счастлив сделать все, что смогу, – сказал Гораций во спокойствием, которое удивило его самого. – Не можете ли дать мне некоторое понятие о сумме, какую рассчитываете Истратить?

– Ну, я не Крез, хотя не скажу, что совсем нищий, и как я уже сказал, предпочитаю не пышность, а удобство. Я не хотел идти выше… ну, скажем, шестидесяти тысяч.

– Шестидесяти тысяч! – воскликнул Гораций, который ожидал суммы приблизительно в десять раз меньшей. – О, не больше шестидесяти тысяч? Я понимаю.

– Я говорю только о самом доме, – объяснил г. Вакербас, – потом будут надворные постройки, сторожки, избы и т. п., а кроме того, я хочу, чтобы некоторые комнаты были особенно отделаны. В общей сложности, чтобы довести дело до конца, можно ассигновать до ста тысяч. Думаю, решил, что на таких основаниях вы могли бы выстроить мне что-нибудь, Говоря скромно, не имеющее себе равного в соседних графствах.

– Я уверен, – сказал Гораций, – что за такую сумму я могу взяться построить вам дом, который вполне удовлетворит вас.

И он начал предлагать обычные вопросы относительно местоположения, грунта, материалов, которыми можно воспользоваться для постройки, авансов, которые потребуются, и так далее.

– Вы молоды, сударь, – сказал г. Вакербас к концу беседы, – но, я замечаю, вы в курсе всех тонкостей… я сказал бы, вы сведущи в мельчайших деталях вашей профессии. Не хотите ли съездить и взглянуть на грунт, а? Конечно, это нужно, а моя жена и дочери тоже захотят сказать свое слово… Нельзя иметь успех, если не угождаешь дамам, а? Вот посмотрим. Завтра воскресенье. Почему бы не поехать с утренним поездом в 8ч. 45м. утра в Линсфильд? Будет для вас повозка, или парный экипаж, или еще что-нибудь… сам свожу вас на место стройки, позавтракать привезу к нам в Ориель-Корт, и мы все обсудим основательно. Затем мы вас отправим в город вечером, а с понедельника можете начать работать. Идет? Ну, хорошо. Завтра будем ждать вас.

С этими словами г-н Вакербас ушел, оставив Горация, как легко себе вообразить, совершенно ошеломленным внезапностью и полнотой счастья. Он уже не был безработным, ему предстоял труд, и, что еще лучше, труд интересный, дававший ему желанную возможность размаха и удачи. Благодаря заказчику, который казался сговорчивым и для которого деньги явно не служили препятствием, он мог осуществить какую-нибудь из своих наиболее честолюбивых идей.

Более того, теперь он мог обратиться к отцу Сильвии без страха быть отвергнутым. Дело на 60000 фунтов принесет ему около 3000 фунтов, а отделка и другие работы – по крайней мере столько же, если не больше. Через год он может смело жениться; через два или три года у него будет недурной заработок, так как он был уверен, что после такого дебюта он скоро будет иметь столько дела, сколько захочет взять.

Ему было стыдно за свое былое малодушие. Ведь эти последние годы томительного ожидания были только испытанием и подготовкой к этому блестящему выступлению, возможность которого открылась как раз так просто и естественно и именно когда был всего труднее.

Добросовестно выполнив работу, обещанную Бивару, которому отныне предстояло обходиться без него, он почувствовал себя слишком возбужденным и взволнованным, чтобы сидеть в конторе. После обычного завтрака в клубе он вознамерился доставить себе удовольствие и пойти в Катесмарь, чтобы принести Сильвии хорошую весть.

Было еще рано; он всю дорогу шел пешком, чтобы дать выход своему бурно-веселому настроению, и особенно остро наслаждался всем: и серовато-розовым, покрытым мелкими облаками небом над собою, и скудной янтарно-желтой и красноватой зеленью Кенсингтонского парка, и резким запахом осыпавшихся диких каштанов, желудей и блеклых листьев, и голубовато-серым туманом, подползавшим издали, между стволами деревьев, и потом – веселой сутолокой и блеском на Высокой улице.

Наконец ему была дана радость застать Сильвию совсем одну, увидеть ее искренний восторг по поводу того, о чем он пришел ей рассказать, почувствовать ее руки на своих плечах и держать ее в своих объятиях, в то время как их губы встретились в первый раз. Если бы в ту субботу нашелся человек счастливее Вен-тимора, он хорошо бы сделал, если бы скрыл свое счастье ввиду опасности вызвать зависть бессмертных богов.

Когда вернулась г-жа Фютвой, – что случилось, пожалуй, слишком скоро, – и нашла свою дочь и Горация сидящими вместе на диване, она не стала притворяться довольной.

– Это называется некрасиво воспользоваться моей вчерашней слабостью, г. Вентимор, – начала она. – Я думала, что на вас можно положиться.

– Я бы не пришел так скоро, – сказал он, – если бы мое положение было такое же, как вчера. Но оно переменилось, поэтому я смею надеяться, что даже профессор не станет теперь противиться нашей формальной помолвке.

И он рассказал ей о внезапной перемене своей судьбы.

– Хорошо, – сказала г-жа Фютвой. – Вам надо поговорить об этом с мужем.

Скоро пришел профессор, и Гораций тотчас попросил его поговорить с ним несколько минут в кабинете, на что тот охотно согласился.

Кабинет, куда привел его профессор, был пристроен к дому и завален восточными редкостями всех веков и всякого рода. Мебель была сделана каирскими столярами, а на карнизах книжных полок красовались тексты из Корана, между тем как на каждой спинке блестела золотом арабская надпись «привет». Лампой служил просверленный фонарь из мечети с длинными стеклянными подвесками; оболочка мумии улыбалась из угла с принужденным добродушием.

– Ну, – начал профессор, как только они сели, – значит, я не ошибся, и в медном кувшине все-таки оказалось нечто. Позвольте взглянуть, что это такое?

На минуту Гораций почти совсем забыл о кувшине.

– О! – сказал он, – я его открыл, но в нем ничего не оказалось.

– Ну да, как я и предполагал, сударь, – сказал профессор. – Я вам говорил, что в таких сосудах ничего не бывает, вы просто выбросили деньги, купив его.

– Да, это так, но я хотел поговорить с вами о более важном. – И Гораций коротко объяснил, в чем дело.

– О Господи, – сказал профессор, с раздражением ероша голову, – о, Господи! Мне это и в голову не приходило, совсем не приходило! Я был под тем впечатлением, что в Сен-Люке вам угодно было провожать мою жену и дочь единственно из добросердечия… из желания избавить меня от того, что было бы для человека с моими привычками… в такую страшную жару… трудной и неприятной обязанностью.

– Допускаю, что это делалось не вполне бескорыстно, – сказал Гораций. – Я полюбил вашу дочь, сударь, с первого же дня, как ее увидел, но как бедный человек, безо всяких перспектив, я чувствовал себя не вправе говорить об этом ей или вам.

– Чувство очень почтенное, но мне остается узнать, почему вы преодолели его.

Тут Гораций в третий раз рассказал историю внезапной перемены в своей судьбе.

– Я знаю этого Самуэля Вакербаса по слухам, – сказал профессор. – Это – один из главных пайщиков фирмы Экере и Ковердэль, крупных земельных спекулянтов… Очень влиятельный человек, только бы вам удалось угодить ему.

– О, не имею ни малейших сомнений на этот счет, – сказал Гораций. – Я намерен построить ему дом, который превзойдет его самые пылкие ожидания, и вы увидите, что через год у меня наберется несколько тысяч. Нечего и толковать, что, вступая в брак, я положу на имя невесты сколько вы найдете нужным…

– Когда вы будете обладать этими тысячами, – сухо заметил профессор, – то мы еще успеем поговорить о женитьбе, о помещении денег. А пока, если вы с Сильвией хотите считать себя помолвленными, я ничего не имею против… только настоятельно прошу вас обещать мне, что вы не станете уговаривать ее выйти за вас без согласия родителей.

Вентимор обещал это довольно охотно, и они вернулись в гостиную. Г-жа Фютвой не могла не пригласить Горация остаться обедать на правах жениха; нечего и говорить, что он с восторгом согласился.

– Есть одна вещь, мой дорогой… а… а… Гораций, – торжественно сказал профессор после обеда, когда опрятная горничная оставила их за десертом, – одна вещь, против которой я считаю долгом предостеречь вас. Если хотите оправдать то доверие, которое мы вам оказали, согласившись на вашу помолвку с Сильвией, вы должны обуздать вашу склонность к излишней расточительности.

– Папа! – воскликнула Сильвия. – Откуда ты взял, будто Гораций расточителен?

– Да, в самом деле? – сказал Гораций. – Я ведь не нахожу себя таким.

– Никто никогда не находит себя особенно расточительным, – возразил профессор, – но я наблюдал в Сен-Люке, что вы обыкновенно давали пятьдесят сантимов на чай, когда двадцать или десять было бы за глаза достаточно. Кроме того, никто, придающий какую бы то ни было цену деньгам, не дал бы гинеи за ничего не стоящий медный кувшин, ради сомнительной возможности, что он содержит рукописи, чего не оказалось, как и можно было предсказать.

– Но кувшин вовсе не плох, – защищался Гораций. – Если вы припомните, вы сами сказали, что форма его незаурядна. – Почему он не стоит этих денег или даже дороже?

– Для коллекционера, может быть, – сказал профессор со своей обычной любезностью, – а вы не коллекционер. Нет, я могу только назвать это бессмысленной и предосудительной тратой денег.

– Ну, так сказать по правде, – заявил Гораций, – я купил его с той мыслью, что он, может, заинтересует вас.

– В таком случае вы ошиблись, сударь. Он меня не интересует. Да и чем для меня интересен металлический сосуд, о котором нельзя доказать, что его не отлили в Бирмингеме на днях?

– Найдутся и доказательства, – сказал Гораций, – какая-то печать или надпись, выгравированная на крышке. Разве об этом я не упомянул?

– Нет, вы ничего не говорили о надписи, – ответил профессор с несколько большим оживлением. – А какая надпись? Арабская? Персидская? Куфская?

– Я этого но могу сказать… она почти сгладилась… странные треугольные отметки, вроде птичьих следов.

– Что-то похожее на клинообразные письмена, – сказал профессор, – которые могли бы указывать на финикийское происхождение. А так как я не знаю восточных медных изделий ранее девятого века нашей эры, то должен бы счесть ваше утверждение явно невероятным. Все-таки я хотел бы иметь возможность как-нибудь лично осмотреть сосуд.

– Когда вам угодно, профессор. Когда вы можете пожаловать?

– Ну, я так занят весь день, что не могу назначить наверное день моего возможного прихода к вам в контору.

– Теперь и мои дни будут достаточно заполнены, – сказал Гораций, – и вещь эта не в конторе, а у меня на квартире, на площади Викентия. Почему бы вам всем не пожаловать запросто к обеду как-нибудь на следующей неделе? А потом вы, профессор, могли бы спокойно рассмотреть надпись и узнать, что это, в сущности, такое. Ну, скажите, что вы согласны!

Он страстно хотел иметь возможность принять Сильвию у себя на квартире в первый раз.

– Нет, нет, – сказал профессор, – я не вижу причины, зачем бы вам нянчиться с целой семьей. Могу зайти один как-нибудь вечером, и взглянуть на горшок.

– Спасибо, папа! – вставила Сильвия. – Ведь и мне бы хотелось пойти и услышать, что вы скажете о Горациевой бутылке. И я просто умираю от желания видеть его комнаты. Я думаю, они роскошны.

– Надеюсь, – заметил ее отец, – что они далеко не соответствуют такому предположению. А если бы это было так, я счел бы ото весьма неудовлетворительным показанием насчет характера Горация.