Текст книги "Как я была Пинкертоном. Театральный детектив"

Глава 3. Убить талант обычно куда легче, чем его обладателя

Причем у одного обладателя можно убить сразу несколько талантов, а наоборот – никак.

Любови Петровны с Тютелькиным не было!

Зато имелся рослый молодой человек в милицейской форме, складки которой он то и дело тщательно расправлял.

Суетилов даже голос потерял, осознав, что Любови Петровны нет.

– Где Павлинова? – театральный шепот звучит громче того, что сумел выдавить из себя директор.

Тютелькин с трудом взобрался по трапу на нашу палубу, остановился, переводя дух, и также шепотом ответил:

– Не знаю. Нет! Все обыскали, нет Павлиновой. Я думал, она вас сама догнала.

Следом за ним поднялся тот самый молодой милиционер.

Товарищ Проницалов

– А это? – директор указал глазами на юношу.

– Это Проницалов, тарасюковский милиционер, никого другого не было.

Молодой человек в очередной раз одернул складки у гимнастерки и козырнул, представляясь:

– Милиционер Проницалов. Что у вас случилось?

Директор честно признался:

– Черт его знает!

На что милиционер бодро пообещал:

– Разберемся.

Эти тарасюковские не унывают вообще? Свистулькин пообещал к утру научиться играть на скрипке; правда, не научился, но дирижера очаровал. Этот обещает разобраться… Интересно, кем он останется работать при Суетилове? Гоня от себя нелепые мысли, я отправилась в каюту. В конце концов, какое мне дело, кто играет на трубе или в чем разберется Проницалов?

Несмотря на позднее время, отдохнуть не удалось, и дело не в бессоннице. Проницалов слово сдержал, вернее, попытался сдержать – он начал разбираться немедленно. Не успевшая успокоиться после выступления труппа была собрана в салоне. Одним из последних туда вошел чувствующий себя именинником Гваделупов. Он что-то напевал, словно прочищая ставшее вдруг таким ценным горло.

– Товарищи, – обратился к нам Проницалов, – я по поводу отсутствия товарища Павлиновой Любови Петровны 18. года рождения.

Не вникнувший в ситуацию Гваделупов возопил своим громовым голосом:

– Какого отсутствия? Нет никакого отсутствия!

Проницалов оживился:

– Вы знаете, где товарищ Павлинова?

Я, понимая, что актера просто не успели предупредить, старательно подмигивала ему, глазами показывая на форму Проницалова, мол, милиционер же! Гваделупов все понял, только в обратном смысле, и продолжил ломать комедию:

– Вероятно, у себя.

– Вы ее видели? – в голосе Проницалова слышалось сомнение, но еще больше в нем было подозрительности.

– Да, конечно!

– Когда?

Гваделупов, уже уловив какое-то смущение вокруг, попытался вопросительно просигнализировать мне: мол, что случилось? Я, не зная, как дать ему понять, отрицательно покачала головой. Это перемигивание заметил Проницалов и воззрился теперь на меня:

– В чем дело?

Гваделупов решил принять огонь на себя и возопил уже в полный голос:

– Конечно, видел! Только что, вот буквально минуту назад. – И уточнил, честно глядя в глаза обернувшемуся к нему Проницалову: – Ручку целовал лично.

– Какую ручку целовали?!

– Пожимал. Павлиновой ручку пожимал. Как товарищу по сцене.

Подкатилов, не выдержав, упал в кресло, за ним рассмеялись еще несколько человек, а совсем сбитый с толку Проницалов повернулся ко мне. Пришлось объяснять:

– Товарищ Гваделупов имел в виду очень похожую на Любовь Петровну нашу костюмершу Елизавету Ермолову. Вот она, убедитесь сами.

Вероятно, Проницалов на концерте не был и, как выглядит Павлинова, не знал, облик Лизы ему никого не напомнил. Но по тому, как вокруг закивали, он понял, что я не обманываю, тем более Гваделупов, до которого наконец дошло, что игра закончилась и пора говорить правду, снова подал голос:

– Конечно, я говорил о Лизе! Она же двойник Павлиновой, разве вы не видите? Мать родная спутала бы. Она их и путала. – Встретившись с недоуменным взглядом Проницалова, быстро уточнил: – В детстве. На фотографиях.

О детстве и фотографиях Проницалов поинтересоваться не успел, Гваделупов махнул рукой: «А!.. Разбирайтесь тут сами!» – и удалился уже без пения.

Никто ничего сказать толком не мог, мы все были уверены, что Любовь Петровна закапризничала и осталась в Тарасюках, а потому не задумывались, что не так. Было решено до утра разойтись и все, что вспомним, подробно записать, а записки передать товарищу Проницалову.

Подкатилов поморщился:

– Терпеть не могу эпистолярный жанр.

Я поддержала:

– Действительно, не проще ли рассказать, если что-то вспомним?

Проницалов согласился выслушать наши откровения утром. Но утром мы прибывали в Малозаседателево, теперь Суетилова и Тютелькина волновал вопрос о замене Павлиновой Лизой куда сильней, чем даже вчера.

Актеры вернулись в каюты, а начальство осталось с милиционером обсуждать создавшуюся ситуацию. Перед уходом я тихонько поинтересовалась у Тютелькина:

– Где Вы его взяли?

Тот махнул рукой:

– В Тарасюках других не было. Он всего третий день как при должности. Старший у тещи в деревне, вернется только через два дня. А этот сам напросился. Как увидел, что я кого-то разыскиваю, поднял на ноги весь городишко. Но никто Любовь Петровну не видел. Ее правда нет в Тарасюках, мы даже в колодцы заглянули.

– О господи!

Тютелькин вздохнул:

– Вот именно…

Не мог же человек, да еще такой, как наша Любовь Петровна, которая себя в обиду не давала никогда, просто взять и испариться на солнышке? И стечь лужей, как снежная баба тоже не могла.

До следующей остановки милиционер Проницалов успел поговорить с директором и режиссером, отказавшись брать на себя ответственность за замену Павлиновой ее костюмершей Лизой, но и не запрещая этого, а также опросил большую часть артистов. Не узнав, впрочем, ничего нового.

Главный вопрос – куда пропала Любовь Петровна – остался без ответа.

Все почему-то были убеждены, что Павлинова садилась на пароход, но никто не видел, как и когда. Заявления разнились от «кажется, да» до «кажется, нет».

Я прекрасно понимала, что бравый милиционер не потерпит вмешательства в расследование, потому задала риторический вопрос, не обращаясь ни к кому:

– А ее вещи целы?

Проницалов в сопровождении Суетилова помчался в каюту Любови Петровны. Тютелькин поинтересовался у меня:

– Есть какие-то сомнения?

– Мы побывали в ее каюте, когда услышали пение Лизы. Знаете, там нет портрета Вадима Сергеевича. Это странно.

Следом за милиционером и директором побежал режиссер, а за ним я.

Я права, миниатюры действительно не было, это необычно. Но не было и знаменитого кожаного парижского чемодана Любови Петровны. Тютелькин, не задумываясь, ахнул:

– Ее убили из-за этого кожаного чемодана!

Я вспомнила стоимость нарядов и украшений Павлиновой, которые могли находиться внутри – это в десятки, если не сотни раз дороже самой крокодиловой кожи с медными накладками, – и согласилась:

– Да, а труп закопали.

– Где?! – ахнул начинающий сыщик из Тарасюков.

Мне очень хотелось сказать, что в угольном трюме парохода, но я испугалась, что рьяный следователь вынудит команду кочегаров вручную перебрать весь уголь, потому пришлось ограничиться кратким:

– Слева по борту.

– Но там вода!

– Молодой человек, простите, товарищ милиционЭр, вода, как известно из детективов, лучшее место для того, чтобы спрятать туда концы. Вот у Агаты Кристи… Вы помните Агату Кристи? – Я вознамерилась прочитать ему лекцию об английской литературе преимущественно детективной, но вдруг решила ограничить свое выступление простым напоминанием, что портрета не было утром, следовательно, он мог пропасть только ночью.

– Я понимаю, бриллианты Любови Петровны, но кому нужен портрет Вадима Сергеевича? Думаю, загадка в этом. – Тогда я еще была способна смеяться.

Проницалову было наплевать на портрет, Агату Кристи и даже бриллианты, на него магически подействовало слово «труп». Из чего я заключила, что мечтой Проницалова было раскрыть какое-нибудь невероятное убийство, чего ради он и стал милиционером. Теперь, если Любовь Петровна догонит нас живой, Проницалов скорее лично обеспечит труп слева по борту, чем упустит возможность расследования. Деятельный мечтатель при должности – сущее наказание. К счастью, Проницалов не производил впечатление дурака-службиста, не то трупов за левым бортом значительно прибавилось бы из числа сошедших с ума актеров.

Впрочем, у нас оказалось все впереди.

Закончилось обсуждение веским заявлением:

– Убийца на пароходе. Никому на берег не сходить без моего разрешения!

Суетилов возмутился:

– Глупости! Какой убийца?! У нас выступление.

Им с Тютелькиным понадобилась четверть часа, чтобы убедить милиционера, что ни один член труппы никуда не сбежит во время высадки в Малозаседателево, к которому мы уже приставали. А потому связывать всех одной веревкой за шеи не стоит. Тютелькин выговорил мне:

– Руфа, ты не могла бы осторожней упоминать трупы и Агату Кристи?

Я обещала учесть нюансы полученного Проницаловым образования.

Все равно сойти на берег в Малозаседателево он разрешил не всем, но там актеры и не понадобились.

Малозаседателево встречало нас совсем не так, как все прежние города и веси, особенно Гадюкино. Ни плакатов размерами в половину улицы, ни исполнения прощальных маршей в качестве приветственных, ни букетов размером с клумбу каждый.

Мелькнула мысль, что они узнали об отсутствии настоящей Павлиновой, а встречать с помпой ее двойника не пожелали. Оказалось, что такая мысль родилась не только у меня, Суетилов тоже беспокойно крутил головой.

К счастью, мы ошибались, для подобной встречи у малозаседателевцев были свои причины, которые другие сочли бы неуважительными, а местные возводили в ранг судьбоносных.

Волны НЭПа давно отхлынули от столицы, но, по законам бытия (образованные люди называют эти законы физическими), продолжали расходиться кругами по провинции. То тут, то там они сталкивались с островками новой жизни и нового видения мира. Эти островки стремительно поднимались из бушующего моря переделки всеобщего сознания, превращаясь в большие острова. НЭП умирал безо всяких на то постановлений или решений сверху, как волна, попавшая между множеством островов архипелага.

Если Гадюкино или Тарасюки были островами поменьше, то Малозаседателево высилось настоящим утесом нового мышления и новой жизни, о который старорежимный обывательский быт разбивался, как прибой о скалы. Тем удивительней казалось название городка, оставшееся с прежних времен. Выяснилось, что перемены названия не за горами, осталось лишь сделать окончательный выбор между «Светлым Будущим» и «Передовым Маяком». За каждое из них выступало равное количество горожан, оставшиеся тридцать семь несознательных никак не могли определиться, что и мешало принять окончательное решение. Каждодневные дебаты приводили к переходу на ту или другую сторону по равному числу колеблющихся и даже вчерашних приверженцев, не меняя абсолютного равенства. Но число несознательных уменьшалось с каждым днем, два месяца назад их было пятьдесят три.

Еще несколько недель споров – и название будет выбрано!

Не хотела бы я оказаться на месте последнего из колеблющихся, за которого развернется настоящее сражение.

Этой внутригородской борьбой объяснялась странная встреча нашей труппы двумя депутациями с совершенно одинаковыми плакатами в руках, правда, один гласил: «Малозаседателево – Светлое Будущее», а другой соответственно: «Малозаседателево – Передовой Маяк». Еще непонятней стало, когда возглавлявшие группы рослая девица, формы которой были с трудом втиснуты в тужурку невесть какого войска и черную юбку до колен, и щуплый очкарик с козлиной бородкой в галифе (я заподозрила, что от тужурки) и с портфелем под мышкой начали одновременно произносить приветственные речи.

Пяти пудам живого веса в тужурке запросто удалось бы перекричать базарным басом дискант богомола в галифе, но «на помощь» пришли сторонники обоих.

Чтобы заглушить лидера соперников, остальные принялись улюлюкать и хохотать, указывая на противников пальцами. О том, что при этом перекрикивают и собственного главу, видно, не думали.

Гваделупов, которому надоел дурацкий гвалт, выступил вперед и во всю мощь собственных голосовых связок гаркнул:

– Здравствуйте, товарищи малозаседателевцы!

Собачий лай как-то сразу испуганно затих вдали, поднятые на крыло стаи пернатых еще долго кружили над пристанью, а сами горожане в наступившей тишине шепотом опасливо произнесли:

– Здрасьте…

Но, чуть придя в себя, наиболее активные загалдели снова. Пришлось Гваделупову урезонить их еще раз, правда, уже не так громко:

– Мы к вам приехали не ваши крики слушать, а себя показать. Смотреть будем?

– Ага… – единодушно согласились активисты.

Казалось, победа над глупостью одержана, но только казалось. Мы не учли степень активности борцов за светлое будущее Малозаседателева. Дело в том, что девица и очкарик расходились только во мнении по поводу названия их владений, в остальном они гранитной стеной стояли за новый быт, причем в своем понимании его сути.

Впрочем, возможно, их единство основывалось на другом принципе: иногда с врагом стоит подружиться, чтобы удобней ударить в спину.

Для начала нас пригласили посидеть в тени деревьев перед местным центром культуры и обсудить будущее выступление. Узрев, что сидеть придется на травке, мы благоразумно отказались. Потом позвали пообедать в местную столовую (или попить чайку, если мы уже отобедали). Мы еще не обедали, но, выхватив взглядами в толпе пару поваров в далеких от идеальной чистоты передниках, повторили свой отказ, попутно пригласив глав делегаций к нам на пароход.

Главы кокетничать не стали, взяли с собой еще по паре представителей для поддержки и, сопровождаемые ободряющими возгласами, прошествовали на «Володарского». Было непонятно, кто к кому прибыл в гости и кто кого встречает.

Отдав должное мастерству нашего кока, шестерка вдруг объявила, что намерена ознакомиться с репертуаром предлагаемого выступления.

Суетилов обиделся:

– Мы весьма уважаемый столичный театр, дали десятки концертов за эти гастроли, но нигде не подвергались цензуре!

Про десятки это он преувеличил, но цензуры не было нигде.

Девица оказалась неумолимой, из чего я заключила, что Малозаседателево все же будет называться Светлым Будущим. Но я ошиблась, очкарик оказался еще более упертым. Они расходились во мнениях только по поводу будущего названия города, во взглядах на культурные ценности были едины и крепки, как алмаз «Шах-ин-шах».

Верный своей привычке сглаживать все углы Тютелькин объявил, что нет ничего проще, чем предоставить гостям (кто у кого в гостях?) программу нашего выступления, и жестом фокусника вытащил программки из папки. Шесть голов уткнулись в тексты.

Мы были изумлены, но пока находились в благодушном настроении из-за нелепости ситуации. Что обсуждать – песни из популярных кинофильмов или сцены из не менее известных классических спектаклей? Что их может смутить – пьесы Чехова или музыка Исаковского и Дунаевского?

Потрясающе, но именно это и смутило. Когда пышногрудая девица изрекла, что в нашем предложении нет ни одного достойного пункта, Тютелькин обомлел:

– Что же в нем недостойного?

– Все мелкобуржуазное и нереволюционное! – веско добавил очкарик. – А песни? Это безыдейное выступление не сможет заинтересовать наших граждан. Вы зря потратите время, зал будет пуст!

Мы с Гваделуповым переглянулись и поспешили из салона прочь, чтобы не слышать изрекаемого псевдореволюционного бреда. Иногда лучше обывательщина.

– Интересно, как удастся выкрутиться Суетилову? – пробормотала я, а Гваделупов предпринял гениальный ход.

«На Земле весь род людской…» – разнеслось по округе. Активисты, оставшиеся на берегу на травке дожидаться своих лидеров, поспешно переместились к пристани. Постепенно к ним присоединялись сбегавшиеся со всех сторон горожане. С каждым исполняемым номером на пристани становилось все тесней, еще немного – и первые ряды начали бы падать в воду.

Гваделупов исполнял свои любимые песни из репертуара Шаляпина, потом они спели с Лизой дуэтом, потом Лиза одна «Сердце», потом Гваделупов спел «Улица, улица, ты, брат, пьяна…», вызвав неописуемый восторг у местного населения. Кто-то все же свалился в реку.

Импровизированный концерт продолжался уже минут двадцать, Гваделупов с Лизой под гитарный аккомпанемент Обмылкина исполнили «Очи черные», и наш трагик принялся за «Вдоль по Питерской», когда не выдержавшие столь антиреволюционного поведения московских гастролеров активисты покинули салон, прервав диспут о преимуществах идейных ценностей над художественными. Появление на палубе грудастой девицы совпало с фразой: «Ну, поцалуй… ну, поцалуй… ну, поцалу-уй ме-е-еня-я…», которую Гваделупов исполнял на целый тон ниже, чем Шаляпин. Увидев идейную противницу шаляпинского репертуара, он протянул руки и сделал шаг в ее сторону. Вкупе с текстом это произвело на непреклонную активистку столь сильное впечатление, что она кубарем скатилась по трапу и опрометью бросилась на пристань, расталкивая локтями слушателей.

Хохот стоял невообразимый.

Откланявшись, уставший, но довольный Гваделупов объявил:

– Концерт окончен, граждане. Не меня благодарите – вот их.

Очкарик в сопровождении идейных товарищей спешно покидал поле битвы за чистоту революционных нравов. Суетилов, глядя им вслед, вздохнул:

– Не будет концерта.

– Уже был, – сообщил, прокашливаясь, Гваделупов.

– Это мы слышали. Ну и к лучшему.

Мы не стали задерживаться у пристани негостеприимного города с неопределенным названием и засильем идиотской идеологии, надеясь, что на следующих остановках будет иначе.

Происшествие на некоторое время отвлекло всех от расследования преступления, но только на время. Малозаседателево не успело скрыться из глаз, а Проницалов взялся за свое.

И тут произошло событие, повернувшее всю историю, хотя и не сразу, – Проницалов увидел Свистулькина.

Я заметила, что Василий старательно прячется от милиционера, посмеялась, предположив, что Свистулькин должен быть на работе, а не на пароходе далеко от Тарасюков, но на том и закончилось. И вдруг трубач, на несколько минут потеряв бдительность, попал на глаза Проницалову.

– Василий? – изумился присутствию земляка милиционер. – А ты что здесь делаешь?

– Я… это… в оркестре играю.

– В каком оркестре? – продолжал недоумевать служитель порядка.

– В тутошнем, – Вася уже не был столь уверен в своей нынешней причастности к столичному искусству.

На помощь пришел Обмылкин, он принялся горячо убеждать Проницалова, что товарищ Свистулькин теперь трубач театрального оркестра и никто лучше него партию трубы исполнить не может.

– Его прислали от отдела культуры на замену Михельсону как первую скрипку, но вы же понимаете, что первая скрипка…

Проницалова, ввиду его откровенной молодости, никто на «вы» не звал, для тарасюковских он вообще был Васькой-милиционером, да и то лишь третий день, а вкрадчивый тон Модеста Обмылкина сродни взгляду удава. Милиционер, почувствовав себя не в своей тарелке, быстро закивал:

– Я не возражаю.

Словно кто-то спрашивал его разрешения.

Обмылкин, выручив свое приобретение, удалился разучивать с Гваделуповым очередной шедевр, а Василий вдруг бочком приблизился к милиционеру и тихо позвал:

– Товарищ Проницалов… Вась…

Тот обернулся, зашипев сквозь сомкнутые зубы:

– Какой я тебе Вася?

– Дак я это… показать чего хочу.

Все происходило в двух шагах от скамейки на верхней палубе в кормовой части, где я наслаждалась легким ветерком, отравляя свежий воздух табачным дымом – курить разрешалось только там.

– Ну, показывай, – милостиво разрешил Проницалов, старательно глядя в сторону от Василия.

Тот жестом подозвал земляка к корме по левому борту возле моей скамьи.

– Во!

Перегнувшись через поручни, Проницалов некоторое время внимательно изучал что-то, а потом даже присвистнул:

– И давно это?

– С той ночи, – заговорщически сообщил Василий.

Не выдержав, я тоже заглянула. Можно бы и не перегибаться, сразу виден тонкий газовый шарфик, унесенный ветром и зацепившийся за какую-то выступающую железяку почти на уровне воды (кажется, это называется умным словом ватерлиния).

Улица, улица, ты, брат, пьяна…

Проницалов соизволил заметить меня и зачем-то поинтересовался:

– А вы тут курите, да?

Я сделала круглые глаза и сообщила:

– Нет, утреннюю зарядку делаю.

– Скоро вечер, – уточнил начинающий милиционер.

– Значит, вечернюю.

– Сидите здесь и никуда не уходи́те! И никому ни слова об этом! – Надо отдать должное четкости распоряжений товарища Проницалова. Им бы еще смысл…

Я отчеканила в ответ:

– Не сдвинусь, мамой клянусь!

– Чего? – сделал шаг назад, рванувший в сторону трапа милиционер.

– Идите уж, – махнула я рукой.

Четверть часа я сверху наблюдала за стараниями Проницалова достать багром этот самый шарфик. Дался он ему! Таких голубых газовых шарфиков полно, они у каждой девушки в гардеробе.

Проницалов шарфик достал, а я… Возвращаясь на лавочку, где мне приказано сидеть не шевелясь, в очередной раз зацепилась за железяку у борта. Вот так во всем! Неужели нельзя ее как-то срезать? Не заметят, пока кто-нибудь не разобьет лоб, споткнувшись!

Слегка наклонилась, чтобы оценить, насколько трудно удалить этот крюк, и замерла. Железяка была не одна, удалить их едва ли возможно, но главное – между какими-то загогулинами застрял оторванный каблук. Это была не подметка парусиновой туфли, а деталь качественной, сшитой на заказ обуви, такую могли позволить себе немногие в Москве. В другое время я бы внимания не обратила: мало ли оторванных каблуков даже от дорогих дамских туфель валяется там, где их лишились? Но шарфик и каблук немедленно связались воедино и… Внутри все похолодело.

– Товарищ Проницалов, поднимитесь, пожалуйста, сюда.

Милиционер поднял голову, махнул мне рукой:

– Лучше вы спускайтесь, мы шарфик достали.

– Нет, вы нужны именно здесь. Я кое-что обнаружила.

Следующие полчаса мы имели возможность наблюдать удивительную картину.

Проницалов развил бурную деятельность. Мгновенно вникнув в суть моих мыслей, он принялся изучать палубу. Для начала милиционер строго отмерил границу, которую никому из нас не дозволялось переступать. Потом прополз всю отведенную для осмотра территорию на карачках, собирая малейший мусор. Потом товарищ Проницалов принялся ставить следственный эксперимент.

Он встал там, где нашелся каблук, покрутил ногой, явно соображая, как тот мог оторваться, заглянул вниз. Отошел назад, снова подошел…

Василий вдруг начал делать милиционеру какие-то знаки, которые тот упорно не замечал, будучи увлечен работой мысли. Я оценила толковость начинающего стража порядка, он мыслил правильно. Я сама представила такую же картину: женская фигура у самых поручней, ветер срывает с шеи шарфик, который улетает, она перегибается, пытаясь поймать.

Поручни не так низки, чтобы через них перевалиться, не имея рост Гваделупова или самого Проницалова, значит, ей помогли. Чья-то недобрая рука подтолкнула. Но тогда должен быть слышен всплеск и вообще звук падения?

Обдумать это не успела, Свистулькин потерял надежду быть замеченным милиционером визуально и подал голос:

– Вась… слышь? Товарищ Проницалов, я чего сказать хочу…

Тот не отозвался даже на товарища Проницалова. Я окликнула громче:

– Товарищ Проницалов, у свидетеля есть показания.

– У какого свидетеля? – наконец отреагировал Проницалов.

– Вот! – я ткнула пальцем в нетерпеливо топтавшегося на месте Свистулькина.

– Чего тебе?

Тот, не смея переступить определенную милицией черту, делал знаки, чтобы Проницалов подошел ближе.

– Я чего слышал-то… Вроде как баба, то есть женщина, смеялась сначала, а потом вскрикнула, и эта… плеснуло что.

– Когда?

– Дак ночью же.

– Где?

– Тута.

Может, Василий и имел идеальный музыкальный слух, но сообразительностью и прочим явно не страдал.

– А ты как тут оказался?! – почти возопил Проницалов, словно подслушав мои мысли.

– А я это… Меня на палубе ночевать оставили. На скамейке внизу спал. Вот и слышал.

– Ты почему раньше ничего не сказал?!

– Дак это… не спрашивали.

– Повтори еще раз, и толково.

– Ага. Я, значит, это… ну, я спать улегся там внизу. Почти заснул, потом слышу, вроде это… наверху, то есть тута, смеется кто. Ну, я чего… мне чего… я и повернулся на другой бок. Потом вроде вскрик и плеск.

– Сильный?

– Кто?

– Всплеск громкий? Ну, что упало-то?!

– Не знаю. Тут пароход загудел сначала встречный, потом наш откликнулся, я не слышал.

– А потом?

– Потом тихо было. Я заснул.

– Не посмотрев за борт?! Там же человек!

– Какой? – перепугался Свистулькин.

– Ты же сказал, что кто-то упал.

– Я посмотрел. Не было там никого.

Отчаявшись добиться от земляка толкового рассказа, Проницалов еще раз внимательно осмотрел место происшествия, вернее, преступления. Ничего нового. Забыв о том, что новенькая форма может помяться или испачкаться, он проявил недюжинное служебное рвение и лично облазил весь пароход от трубы до ямы с углем. Итогом явилось заявление:

– Вы правы, товарищ Раевская, труп действительно за левым бортом.

Честно говоря, от этой нечаянной проницательности мне стало не по себе. Новые улики не обнаружились, но прежние однозначно складывались в версию: чье-то тело перекинули через поручни вниз с верхней палубы! Тело женское, именно ему принадлежали шарфик и сломанный каблук.

Но после той ночи единственной, кого не хватало среди пассажиров «Володарского», была Любовь Петровна!

Вывод напрашивался один, причем самый страшный: Любовь Петровну Павлинову утопили!

Оставалось найти труп.