Текст книги "Исповедь"

Фарида Расулева
Стихотворения

© Татарское книжное издательство, 2013

© Расулева Ф. А., 2013

I. Пролог

Пролог

 
Сорок лет
Моисей
по пустыне
людей
вёл к земле
предугаданной
строго.
 
 
Сколько лет,
сколько дней,
без людей,
без людей,
шла к земле
предугаданной
снова.
 
 
За составом
состав
всё летели,
отстав,
от желаний моих,
от прозрений.
 
 
За вагоном
вагон
всё бежали
вдогон,
увозя от меня
исцеленье.
 
 
Вот и пройден
тот путь.
Вот и замкнут
тот круг.
И опять я стою
у порога.
 
 
Дочь да эта
земля —
всё, что есть
у меня.
Всё, что нужно
иметь
для пролога.
 

«Золотая Орда, Золотая…»

 
Золотая Орда, Золотая…
Снова древние книги листаю,
Смертоносную тяжбу решаю.
Я – ответчик, истец и судья.
 
 
Я – в ответе. Спросили с меня.
 
 
Быль отцов – Золотая Орда.
Боль детей – Золотая Орда.
Пыль веков – Золотая Орда.
 
 
Время слишком медлительный
лекарь.
На исходе двадцатого века
Мне бы просто прожить. Человеком.
Но судьба рассудила иначе,
Значит, нужно без крика и плача
Принимать многозначным подарком
Очень трудное званье – Татарка.
 

Заповедник" Болгары"

 
Прорастает травинка из семени.
Зарастает заброшенный путь.
Вдаль, сквозь толщу прошедшего времени,
Мы приехали заглянуть.
 
 
Мне привиделась жизнь за стенами
экзотичная, как в кино.
Ты, прародина, след утерянный?
Дом, разрушенный так давно?
 
 
Я стою перед чёрной палатою.
Поднимаюсь на минарет.
То ль всплываю я, то ли плаваю
В толще времени в тысячу лет…
 
 
С визгом, с гиканьем мчалась конница.
Пронеслась, словно смерч, по золе…
А сейчас кругом травы клонятся.
Жизнь молчит о добре и зле.
 
 
Здесь не высятся грозно развалины
И не смотрятся в зеркало вод.
Век назад на колоннах поваленных
вырабатывал известь завод.
 
 
Кто-то здесь основательно вкалывал,
Зарабатывал хорошо:
Он историю в пыль перемалывал,
Камни старые тёр в порошок.
 
 
Лишь из жадности, ради выгоды
Завоёвывались города.
Чтобы кто-то на камне выгадал,
Перемалывались навсегда.
 
 
Я леплю свою жизнь так старательно.
Точно так же, как лепят все.
Неужели всегда обязательна
Грозной гибели карусель?
 
 
Гид даёт объясненья подробные.
Я тоскую, ищу ответ.
И торчит средь долины ровныя
Уцелевший здесь минарет.
 
 
Мы толпою бредём разноцветною.
Пахнут травы. Мы ищем тень.
Высоко висит солнце медное
В этот, в общем, обычный день.
 

Казань

 
Город, в котором толчёшься всю жизнь, —
скверы и плиты могил.
Город, в котором толчёшься всю жизнь, —
душу мою изменил.
Город, где каждый несёт напоказ
долю и счастье своё,
где в гладиаторский бой без прикрас
шумно бежит пацаньё.
Горькою складкой, залёгшей у рта, —
знак измененья души —
город, где кварталов новых гурта
выросли в прежней глуши.
Город, в который приходит рассвет
сотни прессованных лет,
город, где прошлое сходит на нет,
но безысходности нет.
Город, в который стремилась сама,
если бывала вдали,
город, в котором сходила с ума, —
город обычный
Земли.
 

«Русская государственность…»

 
Русская государственность
Вернулась в свою колыбель.
Заброшенные участки
В садах под названьем «Идель».
 
 
Здесь череп гадюки бессильный
дочурка нашла среди трав.
Тому, кто не любит Россию,
Бог скажет в конце:
«Ты не прав!»
 
 
Здесь дуб израстает огромный.
Здесь в зарослях бродит медведь.
Здесь плещутся тихие волны.
Закат – словно жёлтая медь.
 
 
Здесь ночью безлунной и синей
Оплачу я рухнувший дом.
Здесь все мы зовёмся Россией,
Хотя и не знали о том.
 

«Всё не так. Всё было много проще…»

 
Всё не так. Всё было много проще.
Многозначней, чётче и верней.
И не схватит самый смелый росчерк
пестроту отполыхавших дней.
 
 
И ничто, ничто не остановит
чей-то крик, летящий сотни лет.
Первый вздох мой и мой первый выдох
вековым предчувствием согрет.
 
 
Отчего мой каждый жест повторен
бабками, прабабками? В веках
виден рост давно истлевших зёрен
отражённым в дальних зеркалах.
 
 
Я бегу во двор. А за плечами —
груз веков. А мне и дела нет.
Мудрым, долгим взглядом, чуть печально
правнучка устало смотрит вслед…
 

«Погадайте по ладошке…»

 
Погадайте по ладошке,
только – о былом.
По раскатанной дорожке
я бегу в свой дом.
Худо-бедно, за плечами
шесть неполных лет…
Кто-то умер. Мать в печали.
Папы дома нет.
Мама чёрную повязку
траурную шьёт.
Мама плачет. Маме тяжко.
Мама воду пьёт.
У окна повисло знамя…
Что ей – властелин?
Мы тогда ещё не знали
слова «пластелин».
Мать готовила на плитке
вечерами суп.
Ни про зэков, ни про пытки…
«Сталина несут!»
Новый радиоприёмник
светится глазком.
Нас не звали на приёмы
прежде и потом.
Годы память не заглушат:
шёл за годом год.
Отдавался в наших душах
каждый поворот.
Погадай: от кукурузы —
польза или вред?
Сколько истин душу рушит
в восемнадцать лет?!
Тамадою на застолье
тот, чья жизнь пошла.
Средь державного застоя
молодость прошла.
Нас лепило наше время,
врезалось в сердца.
Нас согнуло наше бремя,
но – не до конца.
Защищаясь, как и прежде,
от душевных ран,
в недоверчивой надежде
смотрим на экран.
Разве это слишком много —
тридцать восемь лет?
Над тревожною дорогой
снова брезжит свет.
 

«А суть вещей, наверно, в том…»

 
А суть вещей, наверно, в том,
чтоб кочевать из дома в дом,
переходить из дряхлых рук
в младенческие руки.
 
 
А жизни суть – чтоб мудр и тих
сумел прожить от сих до сих,
и каждый год замкнулся в круг,
как кольца древесины.
Но я живу, и белый свет
вдруг озарится, отогрет,
вдруг засверкает, как алмаз,
огнём высоких истин.
И твёрже взор, и зорче глаз,
и голос мой не голос – глас,
и гулко, будто детский мяч,
пружинит шар земной.
Как во дворец, к себе домой
иду – и вдруг – о боже мой! —
нет ни кола и ни двора,
и ни дворца, ни истин…
А древесины мудрой рост
так тих и бескорыстен.
 

Старинная история
(Из Радифа Гатауллина)

 
Городок над равнинной рекою Чулман.
По утрам над волною поднимался туман.
Деревянную пристань качала вода.
Над Чистаем неспешно струились года.
 
 
Перестань, Зайтуна, не блажи, не мечтай,
нетерпеньем твоим переполнен Чистай.
Ты по-детски надменна, наивна, юна,
что девчонке-гордячке Тукай, Зайтуна?
 
 
Пусть Казань говорлива, бурлива, шумна,
пусть стихами Тукая до края полна,
здесь же пристань качает волна от баржи.
На равнинной реке не нужны миражи.
 
 
Что тебе этой славы и горечь, и блеск?
Слушай лучше волны шелестенье и плеск.
Невозможен союз, невозможнее нет:
Зайтуна и бездомный, бездольный поэт.
 
 
Тёплый воздух по-летнему благоухан.
Всё вас сватал лукавый Фатых Амирхан.
Только вряд ли в мираж этот верил и сам.
Отдохни, Зайтуна, поброди по лесам.
 
 
Жаль мне этой давнишней девичьей тоски.
Здесь крепки и привычны традиций тиски.
Промолчи о смятенье, родных не пугай,
и не стой над рекой, не приедет Тукай.
 
 
Умирает поэт, и немеет народ.
Молча плакали люди: он умер. И вот
ленту жизни его не раскрутишь назад.
Был ли счастлив Тукай? Или жизнь —
это ад?
 
 
Конфетти разноцветным обсыпало нас,
серпантином связало на жизнь – не на час.
При знакомстве он только молчал и краснел.
Всё шутили, а он улыбнуться не смел.
 
 
Он застенчив, – твердишь ты, – не шлёт
он письма.
Не могу же, – горюешь, – признаться сама.
Ты по-детски надменна, наивна, юна,
что девчонке-гордячке поэт, Зайтуна?
 
 
Я брожу вдоль реки. Огоньки на реке.
Пароходов гудки чуть слышны вдалеке.
Жизнь промчалась, как вихрь, изменилась
страна.
Не грустите, ханум! Улыбнись, Зайтуна!
 
 
К Вам придут расспросить через множество
лет:
Расскажите, каким был великий поэт.
И, взглянув на людей, чьи слова так тихи,
Вы прочтёте Тукая живые стихи.
 

Два языка

 
Я – черенок иного древа,
привитый чуждому стволу.
Без ложной радости,
без гнева приемлю
трансплантацию свою.
Я со стволом срослась.
Его корнями
нащупываю с миром связь,
его плодами плодоношу,
годами в себе его судьбу ношу.
Я со стволом срослась.
Лишь в непогоду
по капиллярам глухо память бродит.
И тщетно ищет, не находит
иных, неведомых корней.
И возвращается. И ноет.
И бред её, как ритм иного языка,
в висках моих стучит.
И речь моя, как клёкот дикой птицы,
забытыми
созвучьями
звучит.
 

II. «…Вот она, твоя работа, если ты поэт…»

«От обиды стихов не напишешь…»

 
От обиды стихов не напишешь
(это будет не стих, а донос).
Только радость, которою дышит
жизнь, воспринятая всерьёз,
средь упорства, тоски и отчаянья —
мимолётный душевный уют,
лишь гармония,
как бы случайная,
только счастье —
стихи создают.
 

«Как хорошо страницу за страницей…»

 
Как хорошо страницу за страницей
с утра за стол садиться и писать,
работать, как тилинькают синицы, —
какая это, право, благодать!
 
 
А я свои семейные невзгоды
в уме держу, и как мне совладать
с житьём своим, как с морем в непогоду
ревущим? Надо чем-то обладать,
 
 
чего я не умею, не умею.
Но я, наверное, всё же научусь.
Я выдержку приобрету, и с нею
вам выдам поэтическую грусть.
 
 
Я напишу про города и веси,
про ласточек, влетевших под балкон…
Ах, никогда душевным равновесьем
не обладала я. Какой закон,
 
 
какой закон, какой закон нарушен?
За что ты, жизнь, свирепо так казнишь?
Зачем я так люблю тебя и трушу,
когда ты мне стихи писать велишь?
 

«Что делать, это мне необходимо…»

 
Что делать, это мне необходимо.
Раба стихов, я даже не вольна
Забыть про них, навязчиво постылых.
Не записав их, становлюсь больна.
 
 
Слова в мозгу измученном как дятлы
Стучат. И ритму подчинясь,
мысль плещется.
Непроизвольно?
Вряд ли.
 
 
Нет, видно эти ритмы не у нас,
Не на земле, где муравейник людный,
Возникли. И желанью вопреки,
Меня швыряют, будто в бурю судно.
 
 
Эй, кто там правит? Чьи крепки
Так воля, нервы? В чей порядок
Я включена, как мирозданья часть?
Бессмысленно, опасно, бесполезно
 
 
Писать стихи такие и сейчас.
Сквозь трубный глас чужих идеологий
Не докричаться нынче до людей.
Вплетать в чужой оркестр
свою мелодию —
 
 
Нелепейшая из твоих затей.
Они мою судьбу переиначат.
Из строк моих плакаты настригут.
Зачем же этот бесполезный труд?
 
 
Кому он нужен? Что я значу?
Весь этот мир, казённый и служивый,
Сплошная мука, страшная тюрьма.
 
 
Друзей моих большой косой косили.
Они все умерли. Сошли с ума…
 

«Поэт обязан быть дервишем…»

 
Поэт обязан быть дервишем
И не иметь семьи,
Чтобы народ, о нём заслышав,
Склонялся до земли.
 
 
Чтобы народ, его услышав,
Гнал его взашей.
Невыносимо для малышек
Величье дервишей.
 
 
Поэт обязан быть пророком,
Не знаться с ремеслом,
Быть Божьим языком и оком,
Свой дом отдать на слом.
 
 
Он быть обязан одиноким
Среди своих людей,
Нести обязан знанье многим.
Иначе он – злодей.
 

«Хаос жизни…»

 
Хаос жизни
отовсюду лезет день-деньской.
(Закрывай покрепче двери,
форточку прикрой!)
Он клубится в закоулках,
этот серый мрак:
он устраивает в доме
страшный кавардак.
Он соседа-работягу
погрузил в запой.
Он в различные хворобы
ввергнул род людской.
 
 
Нужно на него накинуть
солнечную сеть:
строчку новую придумать,
чтоб могла звенеть.
Надо строчку к строчке ладить
сумрачной порой.
Как мне с этим мраком сладить?
Мне велели: пой!
 
 
Вот она, твоя работа,
если ты поэт.
Как мне сделать человечной
тьму прошедших лет?
Объяснить себе придётся:
как же дальше жить.
 
 
Песню, что сумеет это,
можно ли сложить?
 

«Страсть к работе разрушает тело…»

 
Страсть к работе разрушает тело.
Начинаешь вроде бы несмело,
Нехотя, и не сочтя за труд.
Смотришь с удовольствием вокруг.
Слушаешь, о чём щебечут птицы.
Вспоминаешь облики и лица…
И не замечаешь, как впряглась.
И уже вовсю бушует страсть.
На волне летишь. Волна – горою.
Ты не мнишь себя титаном и героем.
Просто снова стала сгустком сил.
Ты не делаешь от сих до сих,
А равняешь и холмы, и ямы.
Что там амфибрахий или ямбы!
Ты одно лишь ясно видишь – цель.
Пусть там кто-то зрит через прицел.
Слышишь ты, как труд твой ломит кости,
Как мигрень засобиралась в гости,
Как на лбу уже набрякли вены.
Но не хочешь жизни перемены,
Потому что счастлива вполне
На могучей, ласковой волне…
 

«Весь громадный вечер…»

 
Весь громадный вечер
лёг ко мне на плечи.
В этой пустыне
нелегко прожить.
 
 
Можно день заполнить
нуждами простыми.
Чем заполнить вечер?
Что в него вложить?
 
 
Вечер – подведение
первого итога:
день прожит пустяшно
или – ничего?
 
 
Звёзды светят ясно.
Звёзд на небе много.
А со мною: рядом
нету никого.
 
 
Близкие – в заботах.
Муж мой – на работе.
Он приходит поздно.
Темень за окном.
 
 
Позабыты грозы.
Первые морозы
гибкой, мягкой лапой
трогают наш дом.
 
 
Словно первый иней,
в этот вечер синий
первая тревога:
скоро ляжет снег.
 
 
Скоро от порога —
зимняя дорога.
Тёмный след на белом —
уходящих след.
 
 
Вечер, наблюдатель
жизни повседневной,
отмечаешь строго
труд мой и грехи.
 
 
Вечер, собиратель
дани ежедневной,
не казни тревогой.
Вот тебе стихи.
 

«На свете стало очень мало…»

 
На свете стало очень мало
людей, читающих стихи.
Они одеты не по моде,
по-старомодному тихи.
Они удачливы не слишком,
живут немного невпопад,
их сберегательные книжки
хранят не слишком крупный вклад.
Они поверили поэту.
Он перед ними виноват?
 

«Снова я взялась за пяльцы…»

 
Снова я взялась за пяльцы
и за голубую нить.
Знаю, мне помогут пальцы
душу в мире сохранить.
 
 
Вышиваю птичек юрких
трёх – на розовом кусте.
Не с судьбой играю в жмурки,
просто холод загустел.
 
 
Шаг за шагом,
вздох за вздохом,
за стежком идёт стежок.
Только что мне было плохо,
но слагается стишок:
 
 
вышиваю – выживаю.
Ремесла вкусив, пою:
Ничего-то я не знаю
про себя и жизнь свою.
 

«Нужна ли слава? А, пожалуй, нет…»

 
Нужна ли слава? А, пожалуй, нет.
А только – цель, привычные заботы,
Да эта старая, забытая работа…
Не нужен вовсе личный кабинет.
 
 
Не нужен даже друг, в конце концов…
А просто надо жить в краю отцов
И слышать шорох, шелестенье Книги,
Читаемой народами взахлёб.
 
 
Предвосхищать стремительность сюжета,
Пить воду с хлоркой,
смаковать свой хлеб,
И видеть зори, что пылали где-то…
(А может быть, им это предстоит?)
Брести среди пространств, где темнота
горит,
 
 
И чувствовать,
Что выше счастья
На этом свете нет.
И ощущать, что частью
Живого мирозданья состоишь…
В душе – покой. И за окошком – тишь.
 

III. «Мой хороший, мой ласковый, милый…»

«Мой хороший, мой ласковый, милый…»

 
Мой хороший, мой ласковый, милый,
Если б знать, сколько сил,
сколько силы
Жизнь берёт за любовь, то в округе
Отказались бы все друг от друга.
 
 
Хорошо, что не знаем заранее.
Холодком холодит утро раннее,
И такие туманные дали,
Что предвидеть мы сможем едва ли.
 
 
Ах, какая нарядная проза:
Муж, домой приходящий с мороза!
Вот и мне примерещилось счастье —
Гость лукавый и вовсе не частый.
 
 
В нашем доме, где грустно и тесно,
Вот и счастью находится место.
И тревожно немного, и зыбко
От твоей чуть печальной улыбки.
 

«Я думала, что только я…»

 
Я думала, что только я
ранима, беззащитна,
а про тебя я думала:
закованный в броню,
и вот стою перед тобой
растерянно и грустно
и ничего не говорю,
уже не говорю.
Боюсь смотреть в твои глаза —
в них столько робкой боли,
что легче отвернуться.
мне стыдно и смешно.
Зачем же ты ко мне пришёл?
Ну кто тебя неволил?
Да не смотри ты на меня!
А посмотри в окно:
Выходят дети из кино.
Они болеют часто.
Повсюду – слякоть,
снега – нет,
зимою – эскимо.
Стоят панельные дома,
автомобили мчатся…
 
 
Какая может быть любовь?
Где в этом мире счастье?
 
 
Ты молча смотришь на меня.
А я смотрю в окно.
 

«Как счастливы счастливые!…»

 
Как счастливы счастливые!
Счастливой ты была.
На солнышке лежала.
И по реке плыла.
В глазах любимых видела
лучистый, ясный свет.
Ты счастьем зарядилась
на много-много лет.
И будет много солнца
ещё в твоём дому.
Ну почему ты плачешь?
Тебя я не пойму.
Объелась ты, объелась:
счастливою была —
на солнышке лежала.
Вдоль берега плыла.
И ласточки летали
тебе, дурной, вослед.
Перекормили счастьем
тебя на много лет.
 

«Ах, Фарид…»

 
Ах, Фарид,
ах, Фарид,
голова моя горит,
я в огне —
быть беде,
не приходишь к Фариде,.
Ты Фари,ду променял,
видел сны не про меня,
а про Катеньку,
конопатенькую.
На окне с утра сижу
и обиды ворошу,
их считаю,
причитаю,
на тебя я ворожу.
Пусть Фарид,
тот Фарид,
синим пламенем горит!
Ходишь мимо пилигримом,
улыбаешься,
что, мол, маешься?
 

«Я взглянула…»

 
Я взглянула
на твою любимую
твоими глазами
и вздрогнула:
какой ты счастливый!
 

«Мне не снится, мне не снится…»

 
Мне не снится, мне не снится,
что, взлетев из рук, синица
превратилась в журавля.
Мне не спится, мне не спится,
в колесе седьмая спица
для меня ты, для меня.
 
 
Обозналась – эка малость:
поманила да забыла,
а взглянула – да застыла,
увидала лишь затылок,
да стояла, дурь кляня.
 
 
Я не стою? – ах, пустое,
приворотного настоя
не пила я, не пила.
завлечён он, да не тою —
будто по сердцу пила.
 
 
Не забыться, не укрыться,
головой в подушку врыться,
сон тщетою[1]1
  Тщета (устар.) – бесполезность, безрезультатность, суетность.


[Закрыть] отгонять.
Мне не спится, мне не спится,
как посмел он не влюбиться?
Нипочём мне не понять.
 

«Я ищу совсем не счастья…»

 
Я ищу совсем не счастья
и не песен,
гордый мой,
я ищу лишь равновесья
между мною и тобой.
Между собственной судьбою
и судьбой совсем другой.
 
 
Ты не рад мне.
И не надо.
Не прощай и не жалей.
Как слепая ворожея
я жила среди людей.
Но не я тебя слабее.
Но не ты меня мудрей.
 
 
Но зачем же ворожею
ты к себе приворожил?
Без меня полжизни прожил,
дом сложил и жизнь сложил,
без меня дружил с друзьями,
без меня врагов нажил.
 
 
Отпусти меня на волю,
ведь тебе я ни к чему.
Отпусти меня на волю.
Что ж ты сердишься, чему?
Отпусти меня на волю,
к перезвону птичьему.
 

«Им судьба подарила…»

 
Им судьба подарила
три ночи, три дня.
опереньем сверкнула
жар-птица.
Три падучих звезды,
три несмелых огня
пали с неба,
чтоб вспыхнуть и скрыться.
 
 
И обрушится дом,
и обвалится холм,
перехватит от нежности горло.
И былинка шершавым
шепнёт языком
о дорогах
бессонных и долгих.
 
 
И налево – восход,
и направо – восход,
светом розовым залито небо.
Здесь – судьбы перекресток,
здесь – узел дорог.
Только камня с пророчеством
нету.
 

«Осень выдалась – словно в награду…»

 
Осень выдалась – словно в награду.
Что за осень! Теплынь и покой.
Да и лета мне больше не надо —
лета с тускло-зелёной листвой.
Ах, какая мне выпала доля!
Так взахлёб и так радостно жить,
не уметь защититься от боли
и – усталость осеннюю пить.
Улыбаться награде осенней
и готовиться к строгой зиме,
и надеяться вместе со всеми,
и со всеми – ходить по земле.
 

«Вглубь какого колодца…»

 
Вглубь какого колодца
шептать мне об этой любви?
О любви невзначай,
невпопад, наудачу?..
Мне, наверное, лучше бы
плакать и петь, только я
не пою и не плачу.
 
 
Ночью снятся мне
странные, светлые сны,
сны сквозные и гулкие,
как огромные своды,
слышу звуки тревоги
пожарных машин,
вижу – пламя
над крышей восходит.
 
 
Это пламя танцует
над крышей моей,
освещая ночные дороги,
это мечутся чёткие тени людей
и струится от отблесков
берег пологий.
 
 
Снится: речка промёрзла
до самого дна,
снега хруст и угрозы вдогонку,
ледяная дорога
на долгие вёрсты видна,
и в ладони —
ладошка ребёнка.
 

«Сваты ходят в мой дом…»

 
Сваты ходят в мой дом.
– Что потом?
Перестанут ходить.
– Что мне в том?
Будешь век вековать.
– Вот беда!
И грустить по ночам.
– Это да.
 
 
Ой, смирись, не гордись.
– Что потом?
От него отступись.
– Что мне в том?
Он не пара тебе.
– Вот беда!
Он не любит тебя.
– Это да.
 
 
Ну а если б любил…
– Что потом?
В рог бараний скрутил.
– Что мне в том?
Мыть, стирать да вязать.
– Вот беда!
И стихов не писать.
– это да.
 

«А может быть, совсем не надо было…»

 
А может быть, совсем не надо было
стеной стоять на собственном пути?
А нужно было ради горькой были
стать пылью – и самой по ней пройти?
И всё б тогда пошло совсем иначе.
Мне был назначен счастья срок.
Когда б глаза мои туманились незряче.
Когда ты их закрыть бы смог.
Скажи, на что мне – горький дар прозренья
и эта власть – решать за нас двоих?
и почему так трудно искупленье
несбывшихся греховных снов моих?
 

«Ты говорил…»

 
Ты говорил:
– Смотри, вот мой любимый луг!
Я посмотрела.
– Вот просека сосновая, где на траве роса.
Где сосны корабельные уходят в небеса…
Я посмотрела.
– А вот тропинка, возвращающая силу.
Я здесь хожу, когда мне всё немило.
Я смотрела.
 
 
Но – замороченная жизнью горожанка —
Ничто не дрогнуло в моей душе.
Бездумно слушала, глядела. Было жарко…
Природа не волнует нас уже.
 
 
Мы ошарашены потоком жизни новой
Невиданной и бьющей через край.
И лишь во сне вдруг просекой сосновой
Привидится наивный древний рай.
 
 
И лишь во сне вдруг счастьем отзовётся
Брусники вкус, сосновой рощи тень.
И радость, словно птенчик, встрепенётся:
А ведь какой прожит хороший день!
 

Замыкание под Новый год

 
Погасла лампочка в дому
И – сделай милость! —
Не разгоняй свечою тьму —
Всё изменилось.
 
 
Как будто в жизни перерыв
По высшей воле,
Чтоб впечатленья перерыть —
Не для того ли?
 
 
Воспоминанья перебрать,
Внести порядок,
И я уселась на кровать
С тобою рядом.
 
 
И мне с тобою хорошо.
Мы жизнь итожим.
Совместной жизни год прошёл.
Он трудно прожит.
 
 
И разлилась густая тьма,
Как речка Лета.
Чужие судьбы и дома
Проступят где-то.
 
 
Ведь люди и до нас с тобой
Вот так сидели.
И кто с надеждой, кто с тоской
Во тьму глядели.
 
 
Кто защитит нас от невзгод?
Не ты ль? Не я ли?
Друг друга мы за этот год
Не потеряли.
 

«Какие несхожие люди…»

 
Какие несхожие люди
Живут нынче в городе нашем!
Какие контрастные судьбы!
Как мощно взлетает волна!
 
 
Мне выпало – щепкою мокрой
Подскакивать в водоворотах,
Лететь на сверкающем гребне
В людском городском океане
Иль жить на зелёной окраине
У самого тихого дна?
 
 
Лежит под окошком дорога,
Над нею звезда-недотрога.
И окна как звёзды роятся.
И я на земле не одна.
 

IV. «В сущности, кто я?..»

«В сущности, кто я?..»

 
В сущности, кто я?
Папина дочка:
скушай кусочек!
сделай глоточек!
Кто я – по правде?
Бабкина внучка:
Интеллигенточка
и белоручка.
Лиха хлебнула —
самую малость,
легче, чем прочим,
мне жизнь доставалась.
Кто же передал мне —
я не просила —
невыносимую,
нежную силу?
Я никого
не просила о чуде,
но улыбаются
хмурые люди.
А перед окнами
папиной дочки
среди зимы
распускаются почки.