Текст книги "Звездный камень"

Хашная

 
В рассветный час люблю хашную.
Здесь без особенных затей
Нам подают похлебку злую
И острую, как сто чертей.
 
 
Обветренные альпинисты,
Рабочие, портовики,
Провинциальные министры
Или столичные жуки
 
 
В земной веселой преисподней,
В демократической хашной,
Вчера, вовеки и сегодня
Здесь все равны между собой.
 
 
Вот, полон самоотреченья,
Сидит, в нирвану погружен,
Провидец местного значенья,
Мудрец и лекарь Соломон.
 
 
К буфетчице, к веселой Марфе,
Поглядывая на часы,
Склоняется в пижонском шарфе
Шофер дежурного такси.
 
 
В углу, намаявшийся с ночи,
Слегка распаренный в тепле,
Окончив смену, ест рабочий,
Дымится миска на столе.
 
 
Он ест, спины не разгибая,
Сосредоточенно, молчком,
Как бы лопатой загребая,
Как бы пригнувшись под мешком.
 
 
Он густо перчит, густо солит.
Он держит нож, как держат нож.
По грозной сдержанности, что ли,
Его повсюду узнаешь.
 
 
Вон рыбаки с ночного лова,
Срывая жесткие плащи,
Ладони трут, кричат громово:
– Тащи горячего, тащи!
 
 
Они гудят, смеясь и споря,
Могучей свежести полны,
Дыханьем или духом моря,
Как облаком, окружены.
 
 
Дымится жирная похлебка,
Сытна бычачья требуха,
Прохладна утренняя стопка.
Но стоп! Подальше от греха!
 
 
Горбушка теплая, ржаная,
Надкушенная ровно в шесть.
Друзья, да здравствует хашная,
Поскольку жизнь кипит и здесь!
 

Цыганы на пристани

 
На пристани цыганы.
В глазах темным-темно.
Граненые стаканы.
Дешевое вино.
 
 
Ладонями кривыми
Стирая пот с лица,
Сидят в лохматом дыме
Два старых кузнеца.
 
 
Давясь сухою воблой,
Переходя на крик,
Давясь слезою теплой,
Заговорил старик
 
 
(Руками рвя у горла
Потрепанный сатин):
– Одиннадцать померло,
Двенадцатый один!
 
 
Стоит мальчонка рядом,
Кудряв и черномаз.
Глядит серьезным взглядом,
С отца не сводит глаз.
 
 
Бледнея от обиды,
Нахохленней птенца,
Глядит, глядит сердито
На пьяного отца.
 
 
А тот все рвет у горла
Потрепанный сатин:
– Одиннадцать померло,
Двенадцатый один!
 
 
Есть лошадь, жеребенок…
И баба тоже есть.
А это мой ребенок,
И вот я, вот я весь!
 
 
Пока еще не слабый,
Пока еще в ходу,
Возьму ребенка, бабу,
Из табора уйду.
 
 
Тебя любил я, Боже,
Покрепче, чем коня,
Цыганский бог, за что же
Обидел ты меня?!
 
 
Тобой обижен цыган.
За что узял детей?
Уйду в село на выгон
Пасти чужих коней.
 
 
Сыночек! Человечек!
Где братья? Братья – нет!
Буфетчик, эй, буфетчик!
Дай мальчику конфет!
 
 
Дай мальчику печенье,
Котлеты тоже дай!
Мученье есть мученье,
Гуляй, сынок, гуляй!
 
 
Но мальчик головою
Мотает: «Не хочу!»
Ладошкою худою
Бьет батьку по плечу.
 
 
Он сердится. Он мерзнет.
Он тычет кулаком.
– Пидем до мамки. Поздно.
Пидем, отец, пидем!
 
 
Подняв шапчонку с полу,
Шатаясь, встал цыган.
Его ведет за полу
Упрямый мальчуган.
 
 
Ведет его сурово,
Быть может, до конца
Притихшего, хмельного,
Усталого отца.
 

Родник

 
Родник в орешнике дремучем.
Я заклинаю от беды
Струю холодной и колючей,
Железом пахнущей воды.
 
 
Сгорая от колхидской жажды,
Бродя урочищем глухим,
Его мой дед открыл однажды
И поселился перед ним.
 
 
Родник! Воды живой свеченье
Поит живое существо.
Здесь даже летоисчисленье –
Со дня открытия его.
 
 
У каменной заветной ниши
Ограду соорудил народ.
А водопой чуть-чуть пониже –
Сначала люди, после скот.
 
 
В нем столько силы затаенной,
Что даже колья вкруг него
Листвою брызнули зеленой
И знать не знали ничего.
 
 
К нему с кувшином обожженным
Я по утрам бежал один,
И в тишине настороженной
Гудело сердце, как кувшин.
 
 
Над ним шиповник цвел глазастый.
Какой-то паучок сквозной,
Как конькобежец голенастый,
Скользил по глади ледяной.
 
 
Бывало, всадник мимоезжий
Коня осадит у плетня.
– А ну-ка, водочерпий, свежей! –
И грузно свесится с коня.
 
 
Он пил, покачиваясь еле,
Взопревший конь топтал тропу,
А капли пота холодели
На стенках кружки и на лбу.
 
 
Бывало, в праздник – кто безгрешен? –
Шатая выхрапом траву,
У родника в тени орешен
Гуляка приклонял главу.
 
 
Орда девчат соседских наших
Катилась под гору порой,
Ольховый выстроив шалашик.
Окатывалась той водой.
 
 
О, сколько вскриков огорченных,
Дрожащих улетало вдаль,
Когда вода струей крученой
На их плечах разгоряченных
Обламывалась, как хрусталь!
 

Баллада об охоте и зимнем винограде

Памяти Роуфа

 
Как ты рванулся, брат мой,
Вслед за бегущей косулей!
Как ты рванулся, брат мой,
Пулей рванулся за пулей!
 
 
Как ты стрелял с разбегу,
Вниз пробегая по склону,
Черный по белому снегу
Вниз пробегая по склону.
 
 
Грянула третья пуля,
Грянула, чтобы настигнуть!
Перевернулась косуля,
Хотела судьбу перепрыгнуть.
 
 
Вихрями крови и снега
Кончилась, затихая,
Словно упала с неба
Летчица молодая.
 
 
Ты горло лебяжье надрезал,
Чтобы не думать об этом.
И обагрилось железо
Струйкой горячей, как лето.
 
 
И вдруг: виноградные гроздья,
Лоза на ветке ореха.
Ледяные, черные гроздья
Сверкнули тебе из-под снега.
 
 
Чудесная неразбериха!
Ты дерево взглядом окинул.
И ты засмеялся тихо
И снова винтовку вскинул.
 
 
И выстрел ударил над лесом,
И эхо метнулось следом.
Ты гроздья лиловые срезал,
Как пару дроздов дуплетом.
 
 
На шее тяжесть косули,
Снега разрывая, как пахарь,
Ты шел, а губы тянули
Ягод холодный сахар.
 
 
И капали капли со шкурки
Тобою убитой косули,
А виноградные шкурки
Ложились, как черные пули.
 
 
Мы знали в погоне надсадной
Тяжелое пламя азарта.
Но разве мы знали, брат мой,
Какая нам выпадет карта?
 
 
И разве я знал, что за год
Губы навек остудишь,
Как шкурки проглоченных ягод,
Выплевывать легкие будешь?
 
 
Ломоть поминального хлеба,
Поминальной струи услада.
Бесконечное зимнее небо.
Ледяная гроздь винограда.
 

Абхазская осень

 
Дай бог такой вам осени, друзья!
Початки кукурузные грызя,
Мы у огня сидим.
Ленивый дым,
Закручиваясь, лезет в дымоход,
И, глядя на огонь, колдует кот.
 
 
Дрова трещат, и сыплются у ног,
Как с наковальни, яростные брызги.
Замызганный, широкобокий, низкий,
К огню придвинут черный чугунок.
 
 
Мы слушаем, как в чугунке торопко,
Уютно хлюпает пахучая похлебка.
Золотозубая горою кукуруза
Навалена почти до потолка,
И наша кухня светится от груза
Початков, бронзовеющих слегка.
 
 
А тыквы уродились –
черт-те что!
Таких, наверно, не видал никто:
Как будто сгрудились кабаньи туши,
Сюда, на кухню, забредя от стужи.
 
 
Они лежат вповалку на полу,
Глядишь – вот-вот захрюкают в углу.
И прежде чем варить их над огнем,
Те тыквы разрубают колуном.
 
 
Нанизанные на сырой шпагат,
На гвоздике у закопченной дверцы,
Как ленты пулеметные, висят
Три связки перца.
 
 
Вот, до поры всю силу свою пряча,
Блестит в графине розовая чача.
А только рюмку опрокинешь в рот –
Ударит в грудь. Дыханье оборвет.
И на секунду горла поперек
Стоит, как раскаленный уголек.
 
 
Над медленным огнем сидим. Глядим.
Желтеет пламя. Голубеет дым.
Мы не спешим. Мы пьем за чаркой чарку,
Как мед густую, сладкую мачарку.
 
 
Вдруг – настежь дверь. И прямо из тумана –
Им хоть по снегу бегать босиком –
Ребята входят. Ведрами каштаны
Несут с собой. И следом – ветер в дом.
 
 
Сейчас в лесу во всей осенней мощи
Багряные каштановые рощи.
 
 
…Огонь поленья лижет, языкат,
А в кухне запахам от запахов тесно.
Вином попахивает поздний виноград,
И виноградом – раннее вино.
 

Дедушкин дом

 
Да пребудут прибыток и сила
В том крестьянском дому до конца.
Его крыша меня приютила,
Не от неба – от бед оградила,
Без него моего нет лица.
 
 
Славлю балки его и стропила,
Как железо, тяжелый каштан.
Червоточиной время точило
Его стены.
Войною когтило
Душу дома,
Да выжил чудила,
Хлебосол, балагур, великан!
 
 
Так пускай же огонь веселится,
Освещая могучие лица
Молчаливых, усталых мужчин.
Приопущены женщин ресницы,
Веретена кружат. Золотится
Старый дедовский добрый камин.
 
 
Дым очажий во мне и поныне.
Он со мной. Он в крови у меня,
Обжитой, горьковатый и синий.
…Дом стоял на широкой хребтине,
Как седло на спине у коня.
 
 
Двор округлый, подобие чаши,
Алычою да сливой обсажен,
Под орешней раскидиста тень.
Мытый ливнями череп лошажий,
Он на кол на плетневый насажен,
Нахлобучен, надет набекрень.
 
 
Неба мало столетнему грабу.
Тянет яблоня мшистую лапу,
Ядра яблок бодают балкон.
По накрапу узнай, по накрапу
И на щелканье и на звон
Зрелый плод. Он румяней и круче.
Чаще в полдень звездою падучей
Детству под ноги рушится он.
 
 
Теплый вечер и сумрак лиловый.
Блеют козы. Мычит корова.
К ней хозяйка подходит с ведром,
Осторожно ласкает имя,
Гладит теплое, круглое вымя,
Протирает, как щеткой, хвостом.
 
 
Жадно пальцы сосцы зажали.
Зазвенели, потом зажужжали
Струйки синего молока.
…Я не знаю, что это значит:
Храп коня или лай собачий
Все мне слышится издалека.
 
 
И когда мне теперь неуютно,
И какая-то горечь подспудно
Лезет горлом, сжимает виски,
Глядя в теплую темень ночную,
Тихо-тихо сквозь зубы шепчу я:
– Милый дедушкин дом, помоги!
 
 
Помоги мне. Неужто напрасно?
Или чем-нибудь веку опасна
Родниковая ранняя рань?
Дай мне силы раздвинуть плечи,
Слово вымолвить по-человечьи,
Первородною свежестью грянь!
 

«Ты говоришь: “Никто не виноват”…»

А. Х.

 
Ты говоришь: «Никто не виноват,
Но теплых струй не вымолить у рек.
Пускай в долинах давят виноград,
Уже в горах ложится первый снег».
 
 
Я говорю: «Благодарю твой смех».
Я говорю: «Тобой одной богат.
Пускай в горах ложится первый снег,
Еще в долинах давят виноград».
 

Ястреб-перепелятник

 
Когда летит на черноморские долины
Усталый запах вызревших плодов,
Тогда кончается сезон перепелиный,
Охотники пускают ястребов.
 
 
Что ястребу? Ему бы в небо взвиться,
Но, странную тревогу затая,
По-своему грустит и плачет птица
И не спешит в далекие края.
 
 
Бездомный дух, горячая истома,
Дух перелета головы пьянит:
А ловчий ястреб кружится у дома
И даже сесть на руку норовит.
 
 
И, на него в смятении похожий,
Предчувствием хозяин оглушен:
Ведь, что ни говори, товарищ, все же
Еще один окончился сезон.
 
 
Что ястреб мне? Что ястребиный коготь?
Отчалит осень в золотом дыму,
Но та привязанность не может не растрогать,
Хотя она, конечно, ни к чему.
 

Кувшины

 
Сквозь листья по струе луча
Жара стекает на лощины.
Кувшины моют у ручья
Три женщины, как три богини.
 
 
Берут за шиворот кувшин,
Чтоб воду выплеснуть наружу,
Как будто прошлогодних вин
Безжалостно смывают душу.
 
 
Чтоб не осталось и следа!
Звенят кувшины от затрещин!
Стекает пьяная вода
К ногам разгоряченных женщин.
 
 
Я останавливаюсь вдруг,
Внезапным сходством пораженный:
В загаре обнаженных рук
Загар кувшинов обожженных.
 
 
Работала день ото дня
В порыве творчества едином
Природа солнца и огня
Над женщиной и над кувшином.
 
 
Прекрасна древняя игра,
Где шлепают водой из ведер,
Где линии кувшиньих бедер
Идут от женского бедра.
 
 
Широкий материнский жест!
Чадохранительницы края
Винохранилища, катая,
Смеясь, купают, как невест.
 

В давильне

 
В давильне давят виноград –
Вот что важнее всех событий.
В дубовом дедовском корыте
Справляют осени обряд.
 
 
Крестьяне, закатав штаны,
Ведут языческие игры,
Измазанные соком икры
Работают, как шатуны.
 
 
Работают крестьяне в лад.
Гудит дубовая колода,
Летят на гроздья капли пота,
Но пот не портит виноград.
 
 
Жуют ногами виноград!
И нету ног святей и чище,
По травам летним, по грязище
Ступавших тыщи лет подряд.
 
 
Жизнь – это что такое, брат?
Давильня, а не живодерня.
Но дьявол путает упорно,
И кости юные трещат.
 
 
Люблю давильни вязкий чад,
Шипенье, чмоканье и стоны,
Спиртовый воздух напряженный…
В давильне давят виноград.
 
 
Топырится над гроздью гроздь,
Как груди смуглые южанок.
Дождемся свадебных гулянок,
Тогда, тогда, как повелось.
 
 
Хозяин распахнет подвал.
Друзьям собраться за столом бы!
Взорвутся солнечные бомбы!
Под стол слабейших, наповал!
 
 
За стойкость мужества, мужчины,
За клин, что вышибает клин!
Неважно, кто открыл кувшин,
А важен вкус вина в кувшине.
 
 
Пью, рог тяжелый накреня,
Да будет рогом изобилья,
А если что сказать забыл я,
Друзья доскажут за меня.
 

Кофейня

 
Нет, не ради славословий
Экзотических причуд
Нам в кофейне черный кофе
В белых чашечках несут.
 
 
Сколько раз в житейской буре
Обездоленный мой дух
Обретал клочок лазури
После чашки или двух!
 
 
Веселящие напитки,
Этот вашим не чета,
Мне от вас одни убытки
Да похмелья чернота.
 
 
Глянуть в будущее смело
Спьяну всякий норовит,
Здесь, друзья, другое дело:
Ясность мысли веселит.
 
 
От всемирного дурмана
Напузырится душа…
Черный кофе – без обмана,
Ясность мысли хороша.
 
 
Принимаю очевидный
Мир без радужных одежд,
Пью из чашки яйцевидной
Долю скорби и надежд.
 
 
Пью и славлю кофевара,
В ясной памяти пою
Аравийского отвара
Неподкупную струю.
 
 
Спросит смерть у изголовья:
– Есть желания, проси!
Я отвечу: – Ясный кофе
Напоследок принеси.
 

Гранат

 
Гранат – некоронованный король,
Хотя на нем зубчатая корона.
Сладчайшую испытываю боль,
Когда ему распахиваю лоно.
 
 
Гигантское в руках веретено,
Что солнечную нить в себя вкрутило.
Зерно к зерну, граненое зерно
В ячейку каждую природа вколотила.
 
 
Теперь никак не оторвать мне глаз,
Полураскрытая передо мной пещера,
Где каждый мне принадлежит алмаз,
Но мера жажды – стоимости мера.
 
 
Ты прикатился к нам из жарких стран.
Ты рос, гранат, на дереве ислама.
Но, пробужденный, ты прожег Коран,
Однажды вспыхнувши под пальцами Хайяма.
 
 
Скажи, гранат, где истина, где ложь?
Я проклял золотую середину!
Но ты заступник мой, и ты ведешь
Светящеюся лампой Аладдина.
 
 
Ворвись, гранат! Развороши нам жизнь!
Мы стали слишком въедливы и скупы,
Чтоб яростною свежестью зажглись
Непоправимо стынущие губы!
 
 
Чтоб мы, глотая эту чистоту,
Учились, терпкую обсасывая мякоть,
Выкладывать себя начистоту,
Начистоту смеяться или плакать.
 
 
Чтоб этот красный кубок под конец
Испить до дна и ощутить такое,
Что в нас вложили тысячи сердец,
Но вложены они в одно большое.
 
 
Тяжелый плод ладонями зажат.
Тягучей влагой губы освежаю.
Я выжимаю медленно гранат,
Как будто тяжесть штанги выжимаю.
 
 
Так вот где тайна мощной красоты!
В тебе, гранат, земля соединила
Взрывную силу сжатой кислоты
И сладости томящуюся силу.
 

Художники

 
На морду льва похожая айва,
Какая хмурая и царственная морда!
Впервые в жизни я подумал гордо:
Чего-то стоит наша голова!
 
 
Мы обнажаем жизни аромат.
Все связано – и ничего отдельно,
И творческая радость не бесцельна,
Когда за нами люди говорят:
 
 
«Мы связаны. Природа такова.
На свете любопытного до черта!
На морду льва похожая айва,
Какая мудрая и царственная морда!»
 

Свиданье

А. Х.

 
Сквозь сутолоку улицы московской,
Сквозь легкий дождь она ко мне бежала,
От столкновенья робости с отвагой
Порывисто струился каждый шаг.
 
 
Струились волосы и платье на груди,
Разбросанно струился легкий плащ,
Разорванно, как финишная лента,
Струился шарф. Она ко мне бежала,
 
 
Досадуя на все, что гасит скорость,
Как бы выбрасываясь из одежды,
Ладонями дождинки отстраняя,
Как отстраняют ветки на пути…
 
 
Вот так она бежала через площадь,
Закинув голову движеньем олимпийским,
С лицом, горящим и надменным от стыда.
 
 
Так в древности к возлюбленным бежали
Или, прекрасна в доблести гражданской,
В кварталы Рима римлянка вбегала,
Чтоб городу кричать: «Враг у ворот!»
 
 
И стоит ли теперь мне говорить,
Что мы в кино чуть-чуть не опоздали.
Шла итальянская картина в этот день.
 

Старики

 
Не умирайте, старики,
Я вас прошу, не умирайте,
Удите рыбу у реки,
Табак в ладонях растирайте.
 
 
Не молодиться напоказ,
Я против старческих чечеток,
Но ваш медлительный рассказ
Под щелканье янтарных четок…
 
 
Я вспоминаю каждый раз
Ваш облик, солнцем прокопченный,
Оазисы знакомых глаз
Над местностью пересеченной.
 
 
Не умирайте, старики,
Я вас прошу, не умирайте!
Любому смыслу вопреки
Живите, в шахматы играйте.
 
 
Шагнуть не вздумайте за край
И не заглядывайте в яму.
Ты – первая не умирай.
Я больше всех боюсь за маму.
 
 
Далекая седая мать
Все ждет, когда я преуспею.
– Ну ладно, – говорю, – успею…
Но страшно лень преуспевать.
 
 
…Прекрасно летом в царство птиц
Катить, забыв про поясницу,
Из всех тиранских колесниц
Младенческую колесницу.
 
 
А что тираны? Кровь, туман
Да лживой скуки постоянство.
И чем несчастнее тиран,
Тем абсолютнее тиранство.
 
 
…Вы, как деревья в листопад,
Еще в плодах судеб, событий…
Благословляю ваш закат!
И все-таки – не уходите.
 

Разговор с генералом Н

Памяти А. Твардовского

 
Седой и смуглый генерал,
Весь в орденах, как в латах,
На клубной сцене вспоминал
Свой путь, друзей крылатых.
 
 
Неповторимы времена
Мальчишеских идиллий.
Неповторимы имена,
Которые любили…
 
 
Горел великий ореол,
Мы верили с друзьями,
Что круглосуточно орел
Парит под облаками.
 
 
Спасать на льдине четверых
Рвались в любой квартире.
Но гибли тысячи других
Во глубине Сибири.
 
 
Быть может, зная эту боль,
Но и помочь не в силе,
Вы, как поэты в алкоголь,
В рекорды уходили…
 
 
Но вы сказали под конец:
– Когда б не время, верьте,
Пахал бы землю, как отец
Ее пахал до смерти.
 
 
Подумать только – генерал!
Нет, генерал не пахарь.
Зал эту шутку принимал
И, принимая, ахал.
 
 
Зал аплодировал еще,
Он знать давал, ликуя,
Что понимает хорошо
Дистанцию такую.
 
 
С грехом и горем пополам
Тот самодержец умер.
Но прокатился по рядам
Его державный юмор.
 
 
Я понимаю, генерал,
Не та, не та эпоха.
Но ведь и Лев Толстой пахал,
А разве это плохо?
 
 
При громкой славе на виду,
Простите откровенье,
Откуда к черному труду
Негласное презренье?
 
 
Не дай мне Бог надеть узду
Угрюмого урода.
Но если каждому звезду –
Не хватит небосвода.
 
 
Пускай иной трудом долез,
Свою звезду нащупал.
Его, качая, до небес
Бросать опять же глупо.
 
 
Не в том, что, вырвавшись из тьмы,
Чего-то достигаем,
А дело в том, что вы и мы
Россию постигаем.
 
 
Но силу права между тем
Мы путали с мандатом…
«Кто был ничем, тот станет всем…»
И даже депутатом?
 
 
Да я и сам не доверял
Случайным тем приметам.
Нет, не придирка, генерал,
Ах, если б только в этом…
 
 
Меня тревожит юный зал,
И если я запальчив,
Прошу прощенья, генерал,
Но ведь и я не мальчик.
 

Опоздавшие к пиру

 
Опоздавшие к пиру
Пьют с расчетом, умно.
Веселятся не с жиру,
Им другое дано.
 
 
Захмелевшие гости,
Кверху лица задрав,
Как бы с радостной злостью
Ошарашили: – Штраф!
 
 
Отшутиться потуги:
Значит, снова штрафник?
Улыбаются други:
Ты все тот же, шутник.
 
 
Значит, снова на пушку?
Значит, радуйся, цел?
Он гостей и пирушку
Трезво взял на прицел.
 
 
Пиджаки или фраки –
Не понять ни черта.
Поутихли вояки –
Только дым изо рта.
 
 
И женились, поди-ка,
Поубавился пыл.
Только бывший заика
Заикаться забыл.
 
 
Обивали ладоши,
Поднимали бокал…
Постаревший святоша
Алкоголиком стал.
 
 
И страшнее, чем маски
(На бюро! На парад!) –
Лица в желтой замазке,
Восковые подряд.
 
 
Опоздавшие к пиру
Пьют с расчетом, умно.
Веселятся не с жиру,
Им другое дано.
 
 
Недовольны, не в жилу.
(Закуси! Сулугун!)
Он берег свою силу,
Как дыханье бегун.
 
 
Он берег. А не слишком?
Сжал мучительно рот:
– Эту горечь, братишка,
Что-то хмель не берет.
 
 
Я кайлом и лопатой
Двадцать лет продолбил.
Я последний ходатай
Магаданских могил.
 
 
Значит, кончено? Крышка!
Променяли на снедь!
Эту горечь, братишка…
– Пред-ла-га-ется петь!
 
 
Словно обухом в темя
Этот радостный крик.
То ли рухнуло время,
То ли треснул ледник.
 
 
То ли в панике урки:
Наше дело – хана!
То ли в радость придурки:
– Помянем пахана!
 
 
От напитков ударных
Зашатались миры
От снегов заполярных
До родимой дыры.
 
 
Как рубаху с размаху,
Баянист рвет меха.
Разрывай хоть до паху –
Не замолишь греха.
 
 
Гости пьяны в дымину.
Именинника дичь.
Продымили домину,
Хоть пожарников кличь.
 
 
Этот прямо из глотки
К умывалке прирос.
Как на тонущей лодке
Захлебнулся насос.
 
 
Разъезжаются гости.
В зверобойных мехах.
Отработаны кости,
Как на бойне в цехах.
 
 
А хозяйка устала.
Обескрыленный взгляд.
– Вы с вокзала?
– С вокзала.
Надо ж, как говорят,
 
 
Столько лет и событий…
– Да, такие дела…
– Ради бога, звоните,
Мне еще со стола…
 
 
В мутный час предрассветный,
Среди страшных утрат,
Что ему этот бедный
Грустной женщины взгляд?
 
 
Он уходит куда-то,
Лагерей старожил,
Одинокий ходатай
Магаданских могил.
 
 
Он уходит… Россия…
Скрип шагов. Тишина.
Словно после Батыя,
Спит вповалку страна.
 

Германия (1934)

 
Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.
У входа в рай стоял морфинист под вывескою «Аптека».
Гипнотизеры средней руки на государственной службе,
Читали доклады штурмовики о христианской дружбе.
И равно летели потом под откос, слушая мерные звуки,
И те, кого усыпил гипноз, и те, кто спали от скуки.
А скука такая царила в стране, такое затменье рассудка,
Что если шутка могла развлечь – только кровавая шутка.
Молчали надгробья усопших домов, молчали могилы и морги.
И сын пошел доносить на отца, немея в холодном восторге.
Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века,
Пока не осталось среди людей ни одного человека.
А дни проходили своей чередой, земля по орбите вращалась,
Но совесть, потерянная страной, больше не возвращалась.
 

Двое

 
Потрескивали по ночам цикады
В сухом смолистом древнем сосняке.
Они звучали странно, как цитаты
Из книги вечности на мертвом языке.
 
 
А тело юное дневным палящим жаром
Бестрепетно дышало в простоте,
Светящееся в темноте загаром,
Остыть не успевало в темноте.
 
 
И день вставал, как счастье, неподвижен,
Чтоб тут же лечь в горячие пески.
Под сосняком веснушчатым и рыжим
Баркасы драили ночные рыбаки.
 
 
Пыталась петь, слегка перевирала
Мелодии полузабытой вязь.
Ладонями песок перебирала,
Стекала струйка, мягко золотясь.
 
 
Такие же волна перетирала
Песчинки у оранжевой косы.
Ладонями песок перебирала.
Текли и таяли песочные часы.
 
 
Как струйка этого песка во власти
Судьбы, по-своему сверяющей весы,
Не понимали двое, что у счастья
Такие же песочные часы.
 
 
Не понимали двое. Но в наклоне
Ее руки сквозила эта связь…
Безвольно и безоблачно с ладони
Стекала струйка, слабо золотясь.
 

Прощание с осенью

 
Последние осенние деньки.
Над морем стелются прощальные дымки.
 
 
У солнца над водой прощальный взгляд.
А люди медлят и прощаться не хотят.
 
 
Но солнце говорит: «Пора, прошу.
Я вам еще с дороги напишу».
 
 
В последний раз коричневый навар
Вам в чашечки сливает кофевар.
 
 
Медлительный в природе перелом.
В последний раз работая веслом,
 
 
Рыбак прощальную оглядывает ширь.
Слепа судьба, но леска – поводырь.
 
 
Клюет лобан! Вот тяжелеет снасть.
Почуяв над собой чужую власть,
 
 
Он гневно рвет тугую тетиву,
С крючком во рту ныряет в синеву.
 
 
Он будет плавать в темной глубине
С железным привкусом свободы на губе.
 
 
Закуривает медленно рыбак
И долго смотрит на воду, чудак.
 
 
Над морем зыблется голубоватый пар.
Он кровью слушает лучей нежаркий жар…
 
 
Перебирает прошлое в уме…
Но что это под банкой на корме?
 
 
Он шпильку ржавую – как этот день далек! –
Из-под ребра шпангоута извлек.
 
 
И запах водорослей вдруг ударил в нос,
Тяжелый, острый, тянущий взасос…
 
 
Он думает: «Она стояла здесь.
Железный привкус у свободы есть».
 
 
А голос с пристани летит во все концы,
Как бы приказ для всех: – Отдать концы!..