Текст книги "Вокруг да около"

Вокруг да около

Памяти брата Михаила, рядового колхозника

Первый звонок:

– Ананий Егорович? Привет, привет. Ну чем порадуешь? Активность, говоришь, большая? Все на пожни выехали? Хорошо, хорошо. А как с силосом? Разворачиваешься? Давай, давай.

Второй звонок:

– Силоса в сводке не вижу. Твой колхоз весь район назад тянет. Что? Погода сухая – на сено нажимаешь? Нажимай, нажимай. Но имей в виду: за недооценку сочных кормов райком по головке не погладит. Уж кому-кому, а тебе-то эту политграмоту надо бы знать.

Да, районную политграмоту он знает (слава богу, тридцать лет без мала тянул лямку районщика!): силос по сводке не должен отставать от сена. Но, черт побери, положено или нет хоть изредка и колхозникам шевелить мозгами? А колхозники на общем собрании решили: с силосом пообождать. Силос и в сырую погоду взять можно, а сено не возьмешь.

Третий звонок:

– Товарищ Мысовский? (Обращение, не предвещающее ничего доброго.) Как прикажешь расценивать твое упрямство? Саботаж? Или головотяпское непонимание основной хозяйственной задачи?

– Да в конце-то концов, – не выдержал Ананий Егорович, – кто в колхозе хозяин? Партия предоставила свободу колхозам, а вы опять палки в колеса…

И вот решение:

«1. За политическую недооценку силоса как основы кормовой базы колхозного животноводства председателю колхоза “Новая жизнь” коммунисту т. Мысовскому А. Е. объявить строгий выговор.

2. Обязать т. Мысовского в пятидневный срок ликвидировать нетерпимое отставание колхоза “Новая жизнь” с заготовкой сочных кормов».

I. «ХЛИП-ЧАВ, ХЛИП-ЧАВ, ХЛИП-ЧАВ…»

Это под ногами, а сверху все льет и льет. И так две недели подряд.

У Анания Егоровича болели зубы, и он шел, подняв воротник плаща и держась рукой за правую щеку. Клавдия Нехорошкова, бригадир зареченской бригады, шагала впереди. Длинный, забрызганный грязью дождевик колом стоял на ней.

У озерины они остановились.

– Значит, так, – сказал Ананий Егорович, повторяя то, что говорил ей с полчаса назад в конторе, – переправишь за реку трактор и силос вози трактором.

– Понятно, – сказала Клавдия низким, простуженным голосом.

Она вытерла ладонью красное белобровое лицо, шумно, как лошадь, отряхнулась и пошла направо, в обход озерины, туда, где дорога сворачивала на перевоз.

Ананий Егорович стал искать брод.

И вот он стоит на лугу. Стоит как на пытке. Глухо шуршит, стекая по плащу, дождь, мокнет затекшая рука, прижатая к щеке, а кругом, куда ни глянешь, – сенная погибель. Сорок пять гектаров сена гниет на лугах под деревней да еще восемьдесят – по дальним речкам.

Он перевернул сапогом сенной пласт – тяжелый бражный дух, прель навоза, – посмотрел на небо. Ни единого просвета не было в низких, набухших водой облаках.

Да, еще дня два – и прощай сено. Полный раззор колхозу…

Нет, он не оправдывал себя. Это он, он отдал распоряжение снять людей с сенокоса, когда еще стояла сухая погода. А надо было стоять на своем. Надо было ехать в город, в межрайонное управление, драться за правду – не один же райком стоит над тобой! Но, с другой стороны, и колхознички хороши, они-то о чем думают? Раз с сеном завалились, казалось бы, ясно: жми вовсю на силос – погода тут ни при чем. Так нет, уперлись, как тупые бараны, хоть на веревке тащи. Вот и сегодня на поле, с которого возили горох (он давно, еще с горы, заметил это), мокнут одни доярки.

– Ананий Егорович! Ананий Егорович! – разноголосо закричали доярки, заметив его.

Он помахал им рукой, прибавил шагу. На сердце у него немного потеплело. Вот уж с кем если он и находит общий язык, так это с доярками. Семь молоденьких девчонок, недавно поднявшихся со школьной скамьи, а на них, по существу, держится весь колхоз. Каждая копейка в колхозе выдаивается их руками.

Доярки – пожалуй, самая большая трудность, с которой он столкнулся, став председателем. Пожилые колхозницы, которые вынесли на себе все тяготы послевоенного лихолетья, сошли на нет: у одной руки разворочены ревматизмом, у другой – грыжа, у третьей – еще что-нибудь.

Да и как с полуграмотными бабами, которые умеют только по старинке валить сено скотине, осуществить крутой подъем хозяйства? Вот и пришлось уламывать старшеклассниц – неделями, месяцами. Если сама девушка согласна, мать на дыбы. Как? Моя дочь да с навозом валандаться? Для этого мы с мужиком ее учили, жилы из себя тянули?

Но и после того как девушки начали работать, сколько же горя пришлось хлебнуть с ними! Подоить коров, убрать навоз, съездить на луг за подкормкой – это они пожалуйста. А вот, скажем, корову вести к быку… Валя Постникова, беленькая, голубоглазая девчонка, второй год работает на скотном дворе, и сколько ни говори, ни доказывай, что яловая корова – бич для колхоза, – бесполезно.

Ананий Егорович возмущался: чему у нас учат в школе?

Для кого готовят этих кисейных барышень? Но в то же время где-то в душе он понимал и сочувствовал этой робкой стыдливости.

Девушки окружили его со всех сторон, едва он ступил на поле, – мокрые, улыбающиеся, одетые на редкость пестро: кто в цветастой непромокаемой накидке, кто в ватнике, кто в лыжных ярких штанах, а Нюра Яковлева – та даже в одной вязаной кофточке. У Нюры была высокая, красивая грудь, и, надо полагать, это имело немаловажное значение в выборе одежды.

Хотя девчата встретили его улыбками, но заговорили возмущенно:

– Где люди?

– Неужели только дояркам силос надо?

– Мы не железные за всех отдуваться!

Ананий Егорович отшучивался – самое поганое дело – это играть бодрячка, когда надо кричать караул! – а потом, услыхав тарахтение на лугу, переключил внимание девушек на машину.

Васька Уледев, высунув горбоносую разбойничью рожу из кабины, задним ходом въехал на поле.

– Все в порядке, – отрапортовал он, выскакивая из машины. – Чугаев у ямы с тремя бабами.

– А Якова почему нет?

– Яшка сидит в ручье. Тормоза отказали.

Уледев говорил в сторону. Дегтярные шальные глаза его навыкате подозрительно блестели.

– Ты что, с утра прикладывался?

Васька нахмурился, сдвинул с затылка красный перепачканный солидолом берет, но врать он не умел:

– Только наркомовскую. Сотнягу, по-теперешнему.

– Вот что, Уледев. Ежели еще замечу, уволю. Последний раз предупреждаю.

– Ну, Ананий Егорович, на войне сто грамм разрешались, а тут… И на погоду скидка нужна. Ежели я из строя выйду…

Ананий Егорович не стал слушать. Девушки уже навьючивали машину. Он взял свободные вилы-тройчатку, принялся помогать им. Горох был тяжелый, лопушистый.

С поднятой охапки потоками стекала вода, попадала за воротник. Время от времени он подбадривал девушек:

– Так, так, девчата! Хорошо!..

– Давай, давай, девахи! Веселей! – покрикивал, вторя ему, Васька. – Женихи из деревни смотрят.

Кто-то накрыл его сзади мокрой охапкой гороха. Васька закричал благим матом, забегал по полю. Но это была шутка, и все кончилось смехом.

Машину навьючили быстро, а потом, упираясь руками в борта кузова, помогали ей выбраться на луг: колеса буксовали, вязли до осей.

Якова, второго шофера, все еще не было. Застрял, видно, основательно. И колхозники не спешили на поле.

Высокий кустистый угор, на котором горбилась деревня, то тут, то там курился белыми дымками. Пускай гибнет сено, пускай пропадает горох, а мы баню топим. Среди бела дня. Девушки в ожидании машины сбились на твердой обочине поля. Нюра Яковлева, зябко поводя плечиком, начала стряхивать со своей красивой кофточки налипшую зелень.

– Иди, Нюрка, ко мне под плащ. Замерзнешь, – сказала Эльза, бригадир доярок.

– Вот еще! Сама-то ты не замерзни.

Молодец девка! Нечего хныкать. Да, удивительно, как растет молодое. Давно ли еще мать этой самой Нюры жалостливо выговаривала ему: «Какая же она скотница? Разве таскать ей ведра с водой? Посмотри, у ней ведь и грудей-то еще нету». А сейчас дивчина хоть куда. Крепкая, белозубая, на тугих смуглых щеках ямочки. Только вот надолго ли задержится она в колхозе? Таких быстро прибирают к рукам. Хорошо, если выйдет замуж за своего, деревенского. А если кто подхватит со стороны? Тогда снова придется искать доярку.

Девушки запели какую-то новую, незнакомую Ананию Егоровичу песню. Про летчика Ваню и про Марусю-изменщицу. Но песня не разгорелась. Дождь погасил ее.

Еще нагрузили две машины.

Ананий Егорович в тяжком раздумье смотрел на деревню. Сейчас уже по всему косогору тянулся дым. Вот народ! Попробуй с такими колхоз поднять. А бригадиры?

Куда к чертям провалились бригадиры?

Из заречья порывами налетал ветер. Мокрая ядовито-голубая накидка, которой прикрылись сверху доярки, с шумом хлопала над их головами.

– Что, девчата? Не замерзли?

Глупейший вопрос! Зачем же спрашивать, когда он сам продрог до костей! В конце концов он махнул рукой: по домам. Можно было, конечно, еще машины две нагрузить до обеда, но две машины дела не решают, а доярок можно простудить.

И вот – опять он один на один со своей бедой. Мокнет в валках горох на поле, гниет сено на лугах…

Подумав, он пошел к реке. В зареченской бригаде, которой правила Клавдия Нехорошкова, он не был дней десять, и если лодка на этой стороне, то сейчас самое время заглянуть туда.

Лодка была на другой стороне.

От лодки к крайнему домику на отшибе проторена тропа. Это трона Клавдии, или Клавкина тропка, как называют ее в колхозе. Тропа торная, пробитая в желтой насыпи песков, прямая, как сама Клавдия.

Девятнадцать лет топчет Клавдия свою тропу. Глянешь рано утром на заречье – солнышко только-только продирает глаза, а на песчаной косе уже маячит женщина. Высокая, величественная, как та баба-великанша, о которой говорится в сказке, и белый плат словно парус.

А если непогодь, ветер-зверюга, прижимающий все живое к земле, тогда Клавдия похожа на медведицу, выгнанную из логова.

И зимой она не заставляет себя ждать. Что бы ни было на дворе – трескучий мороз, метель беспросветная, из-за которой зареченцы по неделям не вылезают в деревню, а Клавдия на лыжи – и опять мнет свою тропу.

Иной раз ввалится в правление – глыба снега, места живого нет, и только голос простуженный вдруг бухнет как со дна колодца: «Какой наряд, председатель?»

И все-таки Клавдию, наверно, раз десять снимали с бригадиров, да она и сейчас официально значилась «врио». За плохую работу? За нераспорядительность?

Как раз наоборот: зареченская бригада всегда первая по показателям, а о самой Клавдии и говорить нечего – она и с людьми ладит, и любую мужскую работу делает не хуже мужика, а при крайней нужде даже на трактор сядет. Нет, не за работу снимали Клавдию, а за эту самую тропу, по которой она шагала не только в колхозную контору, а и еще кое-куда. Первая работница по колхозу, и она же первая распутница… Вот и зачешешь в затылке, когда подойдет время подводить итоги за год. Надо Красное знамя вручать, а кому? Женщине, на которую до десятка заявлений лежит в председательском столе. Пробовали по-всякому: стыдили, уговаривали, назначали бригадиром вместо нее мужика. Но какой мужик выдержит долго? И вот снова скрепя сердце призывали Клавдию: побригадирь, Нехорошкова, – временно, конечно.

Ананий Егорович не минуту и не две стоял на крутом берегу. На реке качались волны, косой дождь сек его – и хоть бы один человек показался на той стороне. Где люди? В полях, за домами? Но почему не слышно трактора? Сегодня суббота, будний день – сам бог велит работать. А что будет завтра, в воскресенье?

Нет, надо принимать меры. Срочные, решительные.

Середина августа – чего же еще ждать? И вот что он первым делом сделает. Поднимется в гору и начнет прочесывать верхний конец деревни. Войдет в каждый дом, до каждого колхозника доберется. Почему не на силосе? До каких пор, черт побери, будешь волынить?

II. ПОМОЧЬ БЫ НАДО, А ЧЕМ ПОМОЧЬ?

Первая постройка – избушка с односкатной крышей (ее никак не минуешь, когда поднимаешься с подгорья и деревню) – принадлежала Авдотье Моисеевне. Ветхая избушка. Околенки кривые, заплаканные, возле избушки полоска белого житца66
  Житом на Севере называют ячмень.


[Закрыть] с вороньим пугалом – ни дать ни взять живая иллюстрация из дореволюционного журнала.

Первый раз Ананий Егорович столкнулся с Авдотьей Моисеевной на улице. Идет он как-то утром по деревне и вдруг под окном видит старушонку – маленькую, подслеповатую, с батожком, с берестяной коробкой на руке.

Открылось окно, высунулась рука с куском хлеба. Старушка перекрестилась, положила милостыню в коробку и поковыляла дальше. Ананий Егорович был поражен. Как? В наше время и нищая? Да кто же она такая? Оказалось – бывшая колхозница. Одинока. Без родни. Был сын, да «пропал за слова».

По настоянию Анания Егоровича правление назначило Моисеевне пенсию: десять килограммов зерна в месяц и четыре воза дров на зиму. Первую пенсию за все существование колхоза.

Моисеевна в такую непогодь, конечно, была дома. Она сидела на низеньком крылечке под сарайчиком, с которого густо капало, и глухо постукивала деревянным молотком.

Заслышав шаги прохожего (тропинка бежала вдоль изгороди, которой была обнесена ее усадьба), она подняла к нему бельмастые глаза. Робкая улыбка ожидания и надежды застыла на ее приоткрытом беззубом рту.

Ананий Егорович, потупясь, прошел мимо.

«Тук, тук», – завыговаривал снова молоток. В сыром воздухе душисто пахло подсушенным на печи зерном.

Моисеевна обивала на колодке первый сноп нового житца.

И во второй, соседний двор не зашел Ананий Егорович.

В заулке на изгороди мокнет полосатый матрац, у крыльца в стене топорщатся колючие ветки вереса, а сам хозяин уже три дня как на кладбище. Умер от чахотки, задушенный августовской сыростью.

Долго болел Никанор Тихонович. А смотришь, все топчется вокруг дома. То тюкает что-нибудь в сарае – выручал колхоз санями, – то опять с хомутами возится.

А в последние недели ходить уже не мог. Но, видать, скучно целый день маяться в избяной духоте. И вот выползет к изгороди, расстелет домотканый половичок и лежит на солнышке, смотрит на деревенскую дорогу.

– Как здоровье, Никанор Тихонович?

– А ничего, поел сегодня. Ноги вот только бы мне.

– Давай, давай. Рано еще в землю смотреть.

– Да я что. Я ничего.

Великий был оптимист!

От Никанора Тихоновича осталось четверо ребят. Хозяйке одной их не поднять. Да разве и не заслужил он своей многолетней работой в колхозе, чтобы позаботились о его семье? Нужна пенсия. Пенсия нужна и еще кое-кому.

Вот Ананий Егорович скоро будет проходить мимо дома Михея Лукича. Боль зубная! Старик за девятый десяток перебрался. Самый старый человек в деревне.

А живет как зверь. Зимой из малицы не вылезает, спит в печи.

Но, с другой стороны, что можно выкроить из колхозного бюджета? В прошлом году на трудодень выдали по тридцать копеек, а в этом году уже пятый месяц не авансировали колхозников. Нет денег! Вот разве что через месяц появятся, когда скот в госзакуп сдадут. А сейчас ремень затянут до отказа. Каждый рубль идет на строительство двух скотных дворов. Их надо во что бы то ни стало закончить до снега – иначе зимовка скота будет сорвана.

И когда впереди показался в белых наличниках небольшой аккуратный домик бригадира по строительству, Ананий Егорович решил заодно заглянуть и к нему. Если Вороницын дома – а была обеденная пора, – надо потолковать. В чем дело? Строители оплачиваются хорошо – один рубль деньгами и трудодень на день, а скотные дворы все еще не закрыты. Что же касается самого Вороницына, то в последнее время он стал частенько выпивать.

III. ГЛАВНАЯ ОПОРА

После войны Ананий Егорович был тринадцатым на счету председателем в Богатке. Тринадцатым – число, проклятое самим народом.

И верно, правление его началось с конфликта, да не с одним, не с двумя колхозниками, а сразу со всем колхозом.

Была зима, мороз стоял зверский. Принимая колхозные дела, он обежал за день скотные дворы, конюшни, склады – тяжкое наследие оставлял ему старый председатель, – а к вечеру порысил в контору – там его ждало первое заседание правления. Но вместо заседания он попал на митинг. Народу в конторе – не подступиться к председательскому столу. В чем дело? Неужели еще не намитинговались вчера на общем собрании?

– Завтра выборы в местный Совет, – сказал бухгалтер.

– Ну и что?

– Ну и за деньгами пришли.

– За какими деньгами?

Оказывается, в колхозе издавна заведен обычай – накануне выборов выдавать аванс по десять – пятнадцать рублей на избирателя. Обычай сам по себе неплохой. Какой же праздник без денег? В клубе откроется буфет, из райцентра, возможно, подбросят колбасы, мясных консервов, баранок и еще каких-нибудь редкостей, которыми не очень-то избалована деревня, а ты стой – хлопай глазами.

Но одно дело – обычай, а другое дело – колхозные счета. И Ананий Егорович сказал:

– Не ждите. Денег не будет.

– Не дашь, значит? – это сказал краснолицый кряжистый мужчина, сидевший у печки.

– Не дам, – отрезал Ананий Егорович.

– Ну, не дашь – и голосовать не будем.

– А ты что – за деньги голосуешь или за советскую власть?

Краснолицый мужчина вдруг обезоруживающе улыбнулся:

– Чудак человек. Да мы за тебя голосовать не будем.

(Кандидатура Анания Егоровича была выставлена в местный Совет.)

Кругом захихикали, заулыбались.

– Ты это чьи речи говоришь, Вороницын? – круто поставил вопрос секретарь парторганизации Исаков.

Вороницын – так звали краснолицего мужчину – лениво отмахнулся:

– Не пужай. Пуганый.

– Он у немцев под расстрелом стоял, забыл? – крикнули от порога.

После того как наконец удалось выпроводить людей из конторы, Исаков схватился за голову:

– Ты понимаешь, что наделал, товарищ Мысовский?

Выборы сорвал. Да, да! Раньше мы завсегда к восьми рапортовали, а вдруг завтра никто не придет?

Выборы прошли нормально. Но ох и попереживал же в ту ночь Ананий Егорович! Он даже денег раздобыл – взял под отчет у председателя сельпо. Черт с ними, если припрет, раздаст, обежит всю деревню.

А на другой день, в понедельник, в контору с утра заявился Вороницын и долго, усмехаясь, приглядывался к нему.

– А мы, пожалуй, поладим с тобой, председатель, – сказал он, как бы подводя итог их ссоре.

Слово Вороницына оказалось надежно, как его рука, тяжелая, короткопалая, которая с одинаковым умением играет и топором, и кузнечным молотом. За первый год с бригадой плотников он поднял новый сруб скотного двора, а на второй год обложил еще один.

И вот этот-то самый нужный человек в колхозе, можно сказать – главная опора председателя, запил. Ананий Егорович и так, и этак пытался подойти к нему: «Говори, чем недоволен?» Молчит, слова не добьешься, а завершение скотных дворов – под угрозой срыва. Раз бригадир ульнул носом в бутылке, то что же с остальных спрашивать?

В маленькой кухне накурено. Белый дым густым слоем висит под низким потолком. На столе самовар, тарелка с ржаным хлебом и пестрыми ячменными сухарями, крынка с топленым молоком. Штук пять ребятишек – один меньше другого – чинно сидят справа в простенке между дверью, открытой в переднюю комнату, и окном с белой занавеской, из которого видна деревенская улица. Сидят и макают хлебом в песок, маленькими кучками насыпанный прямо на столе перед каждым. Место хозяина – табуретка у окна слева – пустовало. Тонкий стакан с чаем недопит. На подносе, вокруг ножек самовара, куча окурков.

– Хозяина нет? – спросил Ананий Егорович.

От печи, из-за розовой занавески, выглянула Полина – жена Вороницына, высокая сухопарая женщина, в домашней стеганой безрукавке, с разогретым от печи лицом и злыми блестящими глазами.

– Был. Целый час тут сидел да охал.

– Заболел?

– Черт ему деется! Пьет-жрет котору уж неделю.

Ананий Егорович, как бы оправдываясь, спросил:

– А на какие деньги? Я ему не давал.

Полина фыркнула:

– На какие деньги! Они, пьяницы проклятые, давно по коммунизму живут. Вот те бог! Придут в лавку: «Манька, дай пол-литра на карандаш». А Манька – месяц к концу подойдет – и пошла собирать по деревне из дома в дом. «С тебя, Полина, десять рублей пятьдесят копеек». – Тут Полина, вытянув худую длинную шею, показала, как Манька разговаривает с ней. – «За что? Когда я тебе задолжала?» – «Мужик твой вино на карандаш брал». – «Ну, брал, дак с него и получай. Не торгуй по коммунизму». – Полина метнула взгляд в сторону стола. – Видишь, у меня сколько хлебных токарей?

Ребятишки, внимательно наблюдавшие за матерью, которая всегда театрально, в лицах разговаривала с людьми, снова принялись макать хлебом в песок.

– Проваливайте! – вдруг обрушилась и на них Полина. – Сколько еще будете сидеть? Весь день из дому не выхолят. Надоели, дьяволята.

Дети нехотя вылезли из-за стола и, хмуро посматривая на Анания Егоровича, удалились в переднюю.

– Полина Архиповна, – Ананий Егорович прикрыл дверь в переднюю, – ну, а ты-то знаешь, что с ним творится? С чего он запил?

Полина вздохнула:

– А лешак его знает. После города все. Раньше выпивал – не без того же, да хоть дело знал. А тут приехал из города – скажи, как подменили мужика. Чего вы-то, хозяева, смотрите?

– Ладно, – сказал Ананий Егорович. – Пойду обратно – приверну. Пусть никуда не уходит.

IV. НЕ ТЕ ВРЕМЕНА…

На дворе все так же – дождит, ветер треплет мокрое белье, развешенное на веревке…

Прикуривая от спички, Ананий Егорович повернулся к ветру спиной и вдруг выпрямился. По задворкам, мимо усадьбы Вороницыных, топали три бабы. С коробьями. Согнувшись пополам.

– Стой! – закричал Ананий Егорович и тут же схватился за щеку: в рот попало холодного воздуха.

Бабы юркнули за угол бани.

Не разбирая дороги, мокрым картофельником он кинулся им наперерез, перемахнул изгородь.

– Трудимся? – он задыхался от бега и ярости.

Бабы – ни слова. Мокрые, посинелые, будто распятые, они стояли, привалясь спиной к стене бани, и тупо глядели на него. Большие плетеные корзины, доверху наполненные красной и желтой сыроегой, громоздились у их ног.

– Трудимся, говорю? – повторил Ананий Егорович.

– Что, не мы одни.

– Кабы в колхозе копейкой побогаче, – плаксивым голосом заговорила Аграфена, – кто бы пошел в лес, Ананий Егорович?

– А копейка-то откуда возьмется? С неба упадет?

Женщины осмелели:

– Пятнадцатый год это слышим. Я все летичко на пожне выжила – сколько заробила?

– А у меня ребятам в школу скоро идти – ни обуть, ни одеть. Думаешь, сладко в лесу-то бродить? Зуб на зуб не попадает, нитки сухой на тебе нету. А бродишь. Короб грибов в сельпо сдашь – все какая ни на есть копейка в доме.

– А самим-то жрать надо? – вдруг грубо, нахраписто вломилась в разговор Олена Рогалева. – Я второй год без коровы маюсь. Нынче, думала, сена навалило – заведу коровушку. Черта с два заведешь!

И, считая, видимо, дальнейший разговор зряшным, Олена подхватила на руки коробья – только ручки взвизгнули – и пошагала, пригибаясь под ношей.

За ней, неуверенно переставляя ноги, потянулись ее товарки.

Ананий Егорович в нерешительности закусил нижнюю губу. Догнать, опрокинуть эти проклятые коробья, а самих баб за шиворот и прямо на поле?

Да, лет восемь назад он бы, наверно, так и сделал.

Образцы для подражания были и в жизни, и в литературе.

В одной из книг, например, рассказывалось, как председатель колхоза ловит строптивых колхозников за деревней, а другой председатель действует еще круче: врывается утром в избу и заливает печь водой. Книги эти в районе взяты были на вооружение. «Вот как надо работать, – наставлял председателей колхозов секретарь райкома, при всяком случае ссылаясь на литературные примеры. – А вы, растяпы, с бабами справиться не можете».

Да, лет восемь назад Ананий Егорович нагнал бы страху на этих грибниц. А сейчас…

Он взялся рукой за мокрый козырек кепки, резко надернул его на глаза и пошел – в обход вороницынской усадьбы – на переднюю улицу.

V. ВИРУСНЫЙ ГРИПП

Слева, через дорогу от Вороницыных, на горочках – так называют половину – пустырь вдоль косогора, – живет Петр Гаврилович Худяков.

Лет тридцать назад этого пустыря не было и в помине. Тут был околок штук десять домов, плотно, почти впритык стоявших друг к другу. Теперь от околка осталось два дома: дом Петра Гавриловича да слева от него, метрах в двухстах, высокий громадина – пятистенок – без крыши, без окон, с черными стропилами, как старческие руки, воздетыми к небу.

Ананий Егорович, проходя мимо пустыря, часто задумывался над судьбой одичалого дома. Он помнит этот дом еще молодым. Стены из отборного сосняка, со звоном, как говорят, углы просмолены (навечно!) – вставляй только рамы да справляй новоселье. Но дом так и состарился, не дождавшись новоселья. Кто его хозяева? Где они теперь? Живы ли еще? И что их обидело так, что они бросили новый дом да так ни разу и не проведали его?

Торчит старый дом на взгорье, день и ночь ждет своих хозяев. А хозяев все нет и нет…

Ананию Егоровичу не пришлось заходить на усадьбу.

Петр Гаврилович – ему недавно перевалило за шестой десяток – сидел в крытом дровнике и что-то постукивал топором. Завидев председателя, он встал, подошел к калитке. Петр Гаврилович был в валенках с красными галошами, в ватных штанах, в фуфайке, в старой опрелой ушанке без завязок – в общем, одет был тепло, по погоде.

А во рту у него, обметанном редким желтым пушком, торчал неизменный окурок.

– Далеко правишь? – осведомился он и подал руку.

Петр Гаврилович с начальством разговаривал свободно, на ты, хотя и без оскорбительной фамильярности.

– Да вот насчет силоса хлопочу. Видишь, что делается?

– Надо, надо, – поощряющим тоном сказал Петр Гаврилович. – Влипли мы с этим силосом, товарищ Мысовский. – Он поднял голову кверху. – Подвел старик.

– Не говори.

– Ничего, парень. Погода-то кабыть на ясень поворачивает. Этим ветром уже разнесет сырость.

Ананий Егорович посмотрел вслед за Петром Гавриловичем на небо. Там и в самом деле кое-где прорвало серый облажник. И дождь как будто пошел на убыль.

– Разнесет, разнесет, – с еще большей определенностью подтвердил свой прогноз Петр Гаврилович.

– Как здоровье?

– Здоровье-то? – Петр Гаврилович вздохнул, пожевал губами. Лицо его вдруг стало страдальческим. – Худо, парень. Тут на погоду было всего скололо, а нонече опять грипп замучил.

– Температура есть?

– Кабы оно, температура-то, все бы полегче. Какой-то грипп-то ныне пошел проклятущий. С вирусом. Сидит в тебе, зараза, а наружу себя не показывает.

– Ладно, – сказал не сразу Ананий Егорович. – Поправляйся.

Можно было, конечно, показать этому Худякову, где у него выступил наружу вирусный грипп. Он, Ананий Егорович, заметил и подновленную изгородь на усадьбе со стороны улицы, и новый венец в крыльце – ничего этого не было с неделю назад, да и сидеть с топором в сарае в такую погоду – не лучший способ лечения гриппа. Но Худяков – старик. И живи он в городе, какие к нему претензии? А вот то, что под вирусный грипп здоровые мужики работают, это уже посерьезнее. Тут надо принимать меры.

«А какие меры? – думал Ананий Егорович, шагая обочиной раскисшей улицы. – Одной Фаине-фельдшерице порядка не навести – это ясно. Она и так, и сяк крутит “больного” – по всем приметам здоров. А тот ей свое: “Ну, значит, вирусный грипп. Дай справку. И попробуй докажи, что он симулирует”».

– Да, – вздохнул Ананий Егорович. – Ох уж этот вирусный грипп! Что-то больно часто ломает он нынешнего мужика…

VI. ДЕНЬ ПЕНСИОНЕРА

– Здорово-те, Ананий Егорович.

– Чем уж так расстроен, на людей не глядишь?

Мысовский повернул голову на голоса.

По ту сторону улицы гуськом, одна за другой, вышагивало целое отделение старух. Все нарядные, празднично одетые – так, бывало, отправлялись в церковь.

Ананий Егорович пересек улицу:

– Куда это строем?

– Что ты, ведь день-то сегодня наш, – сказала, улыбаясь, высокая старуха, еще довольно крепкая, прямая, с гладкими румяными щеками. – Вспомни число-то.

– За пенсией, значит?

– За ей, за ей, – закивала в ответ маленькая старушонка в светлых резиновых сапогах.

Третья старуха прослезилась:

– Кормят сыночки. Может, и косточек-то ихних уже нету, а мы вот, матери, живем.

– Спасибо нонешним властям, – сказала толстая низкорослая старуха и вдруг чинно поклонилась Ананию Егоровичу. – Кабы я была грамотна, в саму бы Москву написала. Не забыли нашу старость.

Ананий Егорович, провожая глазами ходко шагающих пенсионерок, невесело подумал: «Эх, старухи, старухи! К вашим бы пенсиям да немного сознательности. Ну не все из вас, но ведь некоторые вполне могли бы еще держать в руках грабли. Глядишь, и дела бы в колхозе пошли повеселее».

VII. «А РАСТЕТ ЛИ ЗЕМЛЯ?»

Поздеевы – отец и сын – трудились у нового дома.

Старик Игнат в старом кожане, в теплом полинялом платке, по-бабьи повязанном под бородой – он давно маялся ушами, – что-то мастерил под навесом, а Кирька, широкоплечий мужичина, брусил топором бревно. Брусил умело, со сноровкой. Раз заруб, два заруб, потом скол с отворотом – и белобокая щепина, как плаха, отваливается от бревна.

Ананий Егорович решил не приворачивать к Поздеевым. Что с них взять? Кирька – инвалид, припадает на ногу: с детства костный туберкулез; сам Игнат в преклонных годах, а кроме того, надо отдать им должное: в страду не сидели дома, оба мытарили на дальнем покосе.

Однако миновать Поздеевых не удалось. Старик, как назло, поднял голову и закричал высоким петушиным голосом:

– Чего нос воротишь? Не воры.

Разогнулся Кирька, сказал, оголяя в улыбке белые крепкие зубы:

– Уважь старика, товарищ председатель.

Делать нечего – пришлось «уважить». Потому как с этими Поздеевьши шутки плохи: и отец, и сын с начинкой – редкие мастера устраивать публичные балаганы.

Скажем, идет в клубе лекция о международном положении. Ну, лекция как лекция. Кто слушает, кто дремлет, кто у выхода смолит самосад. И вдруг в первом ряду вскакивает старичонко в бабьем платке:

– А скажи, растет ли земля?

Лектор из района только руками разводит. Какое же отношение имеет этот вопрос к очередным проискам империалистов!

Но затем, не желая обижать любознательность старика, начинает популярно разъяснять закон о сохранении вещества.

– Не растет, говоришь? – опять вскакивает Игнат. – А в наших навинах бывал? Раньше камня на поле не увидишь, а сейчас плуг отскакивает. Откуда же камень взялся, раз земля не растет?

В зале шум, хохот, визг.

Но вот люди успокоились, лекция продолжается. Проходит еще какое-то время, и снова голос Игната:

– Не чую! Чего бубнит, как дьячок.

На в тот раз, отогнув платок от уха, он обращается к своему сыну, который всегда сидит при нем.

Кирька, с удовольствием исполняя обязанности переводчика (его так и зовут в деревне – переводчик), изрекает:

– Про урожай говорят.

– Про урожай? А, про урожай!.. – горячится Игнат. – Тогда ответь, – снова наскакивает он на лектора, – что выгоднее сеять: березу или жито?

Переводчик, как бы желая помочь лектору, кричит на ухо старику:

– Вопрос не ясен.

– Не ясен? – Тут уж Игнат доподлинно выходит из себя. – Мать твою так… не ясен! Сходи в те же навины.