Текст книги "Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска"

Поздним вечером 10 февраля корпус вошел в станицу Дмитриевскую. Утром 11 февраля приказано двигаться в станицу Кавказскую, в мою родную станицу. Нам это показалось непонятным. Мы оторвались от противника и не знаем, где он.

1-й Лабинский полк прибыл к штабу дивизии и выстроился на улице в ожидании распоряжений. Меня вызвали в штаб.

Вхожу и вижу жуткую картину: временный начальник 2-й Кубанской дивизии, мой старый друг, полковник Кравченко в глубоком расстройстве, даже со слезами на глазах. Такой же вид и у начальника штаба дивизии. Два родных брата, сотники, казаки станицы Новотроицкой, служившие при штабе дивизии – один в должности командира комендантской сотни, а другой – обер-офицера для поручений (забыл их фамилию), стояли тут же в очень сокрушенном виде.

Войдя в штаб и отрапортовав полковнику Кравченко о прибытии с полком, увидев их странный вид, спрашиваю:

– Что случилось, Афанасий Иванович?

– Да разве ты не знаешь, что вся 2-я дивизия разбежалась ночью!.. От обоих Кубанских полков осталось так мало казаков, ушла домой даже наша комендантская сотня. Спроси вот у сотника, командира этой сотни! Ну а твои Лабинцы как?.. Много осталось в полку? – вдруг заканчивает он.

– Да ты што, Афанасий Иванович… рехнулся, што ли? – говорю я резко, совершенно не обращая внимания на старика генерала, его начальника штаба. – Я впервые слышу об этом от тебя… 1-й Лабинский полк ничего об этом не знает. Он весь цел. И в строю находятся все 550 шашек и 8 пулеметов. Полюбуйся на него в окно! – горячо произнес я всю эту тираду слов.

– Да ну?!. Неужели это правда, Федор Иванович? – вдруг радостно говорит он. – Значит, не все потеряно? – спрашивает мой старый друг Афоня.

Я смотрю на всех присутствующих и вижу, что у всех лица просветлели. Весь штаб быстро выходит из дома, садится на лошадей, и мы все вместе выезжаем к 1-му Лабинскому полку. А рядом с ним стоял уже и 2-й Лабинский полк полковника Кротова в 400 шашек, не считая пулеметной команды.

Наш штаб дивизии сразу же ожил. Действительно – от 1-го и 2-го Кубанских полков остались лишь жалкие остатки.

В эту же ночь обессилилась и 4-я Кубанская дивизия генерала Косинова. Большое число казаков 1-го и 2-го Черноморских полков, оставив свои части, ушли на запад в свои станицы. 1-й и 2-й Кавказские полки частью разошлись по своим станицам, но большая часть отошла в Кавказскую, как отдельскую станицу, где, по их мнению, что-то должно случиться… А что именно – они и сами не знали, но знали, что это есть их военно-административный центр всего Кавказского отдела, где еще находилось управление отдела с Атаманом отдела, которое и даст соответствующее распоряжение.

Это, конечно, не было дезертирство казаков в том понимании, как говорит воинский устав и принципы военной службы. Казаки устали от долгой войны, начиная с 1914 года и по сей год включительно. В Гражданской войне, строго говоря, казаки остались одинокими. Крестьянская Россия их, казаков, не поддержала. К тому же «конец» чувствовался ими интуитивно. Но сочувствия большевикам, конечно, не было между ними. Многие потом вернулись в свои полки, а домой они уехали «попрощаться с семьями» – житейски резонно оправдывались многие.

Да что казаки!.. Уехали домой и многие офицеры к своим семьям, как и все остальные «грешные люди». Чувство семьи и судьба своего дома заговорили властно и в сердцах доблестного кубанского офицерства. В корпусе не было и одного командира бригады. Наш командир Лабинской бригады полковник С. так и не появился в ней до самого конца ее существования.

Генерал Косинов, этот смелый, храбрый и умный кубанский казак, он тогда же покинул свою 4-й Кубанскую дивизию и больше к ней не вернулся. Сгорело все Отечество, и сил духовных и воинских уже не стало. Вот и все. И если так думало некоторое доблестное русское и кубанское офицерство, то казаки-земледельцы, с большими семьями, для них чувство «своего дома» было главной и непререкаемой целью жизни. Кубань «догорала», и в ее полымях казаки поскакали хоть еще раз посмотреть на отчий дом и, если нельзя спасти его, лучше уж сгореть там, с ним вместе… Такова была психологическая сторона тех жутких дней.

Штабом корпуса издавался бюллетень, озаглавленный «Официальное Сообщение Командира 2-го Кубанскаго корпуса населению Лабинского и Кавказского Отделов». Издавался он типографским способом и заканчивался подписями командира корпуса генерала Науменко и начальника штаба полковника Егорова.

В «Сообщении № 6» от 15 февраля 1920 года, помеченном станицей Кавказской, о событиях этих дней пишется обстоятельно, но я помещу только короткий абзац, касающийся Лабинцев. Вот он:

«С особым удовольствием я довожу до общего сведения, что 1-й Лабинский полк сохранился в том же блестящем виде, в котором он представился на смотру 27-го января сего года.

В то время, когда Черноморцы, Кавказцы и частью Кубанцы расходились по домам – честные Лабинцы еще тесней сплотились и, в дни всеобщей разрухи, не только не уменьшились, но увеличились в своем боевом составе.

Хвала и честь Вам, Лабинские станицы! Низко кланяюсь Вам, старики и казачки, воспитавшие храбрых и честных казаков».

11 февраля весь корпус вошел в станицу Кавказскую. 1-му Лабинскому полку отведены были две самые крайние улицы северо-западной окраины станицы, где я родился, рос и учился до 16 лет. Устроив сотни по квартирам и оставив полковника Булавинова при штабе полка, поскакал в дом своего отца на Красной улице. О радости семьи не нужно писать. Кстати, в дом прибыл и наш старший брат Андрей, есаул 1-го Кавказского полка.

На второй день генерал Науменко собрал всех офицеров корпуса в станичном правлении, осветил обстановку и приказал оздоровить полки.

Среди нас офицеры-пластуны. Командиру 10-го пластунского батальона, полковнику Бобряшеву, приказано формировать 2-ю Кубанскую пластунскую бригаду. Маленького роста, буднично одетый, после гибели всего штаба своего корпуса вместе с генералом Крыжановским он был мрачен.

В станице еще сохранилось полное управление Кавказского отдела. Исполняющим должность Атамана отдела был войсковой старшина Иван Иванович Забей-Ворота, казак хутора Романовского, принадлежащего Кавказской станице. О нем следует сказать несколько слов.

Сын простого богатого казака. После окончания Оренбургского юнкерского казачьего училища вышел хорунжим в свой 1-й Кавказский полк, в город Мерв Закаспийской области. Был адъютантом полка. В 1913 году по окончании того же Оренбургского казачьего училища, но уже военного, молодым хорунжим я застал его на льготе, в чине сотника. Жил он рядом с нами в своем богатом кирпичном доме.

С объявлением войны в 1914 году со 2-м Кавказским полком выступил на Западный фронт, но скоро вернулся. И все годы Великой и Гражданской войн служил при управлении Кавказского отдела. Овдовев, второй раз женился на дочери Атамана Кавказского отдела, полковника Репникова.

Пишется это для того, чтобы читатель знал – насколько Забей-Ворота был в курсе по управлению отделом и каким доверием он пользовался со стороны Атамана отдела, теперь его тестя.

В 1919 году Атаманом Кавказского отдела был полковник Бедаков. Он отсутствовал, и все функции перешли к Забей-Вороте. Умный и энергичный, отлично знающий быт казаков и очень популярный в своей станице, он активно приступил к мобилизации остававшихся в его управлении станиц Кавказского полкового округа и, в особенности, казаков своей Кавказской станицы.

На второй или третий день образовалось два Партизанских отряда, до 150 конных казаков в каждом. Один отряд состоял из казаков Успенской и Темижбекской станиц, под командой есаула Польского. Он из старых заслуженных урядников. В манере одеваться в черкеску и сидеть в седле подражал Бабиеву. Среди темижбекцев три отличных офицера: сотники братья Масловы, старший из урядников, а младший из студентов, и хорунжий Фидан Толстов, наш старый Кавказец, урядник полковой учебной команды 1913–1914 годов, сын урядника, штаб-трубача Конвоя Императора Александра III. Все они участники нашего восстания в марте 1918 года.

Второй Партизанский отряд состоял исключительно из казаков станицы Кавказской. Возглавлял его есаул Миша Жуков, любимец станицы. На станичные митинги в начале 1918 года, когда «шаталась» казачья власть от местных иногородних, с отцом появлялись оба с винтовками в руках. Не выдержав, уехал в Ростов, поступил в Добровольческую Армию, с нею прошел Кубань, при штурме Екатеринодара 31 марта был тяжело ранен в позвонок и лишился возможности передвигаться. С тяжело раненными был оставлен в станице Дядьковской. Выжил, но остался калекой. Теперь в седло его сажают два казака-станичника, для которых он так и остался «Мишей Жуковым» – умным, веселым, сыном простой казачьей семьи. Его мать – казачка станицы Казанской.

Об этих двух отрядах генерал Науменко похвально отзывался в своих Сообщениях за номерами 6 и 7 и поощрял эти образования.

В станице неожиданно появился наш старый Кавказец мирного времени полковник Хоранов Уджуко Джанхотович, а по-русски – Валентин Захарович, младший брат известного на Тереке генерала Хоранова. Я его не видел с 1914 года, когда он, 39-летний подъесаул, младший офицер одной из сотен, по мобилизации был командирован из Мерва в отдел и со 2-м Кавказским полком выступил на Западный фронт.

Отличный гимнаст и дамский кавалер. Он тогда был дружен со мной, почему еду к нему, и мы обнимаемся. О нем напишется по событиям.

– Зачем?.. как?.. Почему Вы здесь? – закидываю его вопросами.

– Как почему?.. Я же старый Кавказец!.. вот и приехал в свою окружную станицу, – отвечает он и добавляет: – А отчего же мне не принять Кавказскую бригаду? Казаков я хорошо знаю, да и они меня давно знают. Высшее начальство разбежалось, ну я и приехал из Екатеринодара, так как был свободен.

Не знаю, как это случилось, но генерал Науменко назначил его сразу же начальником 4-й Кубанской дивизии, так как генерал Косинов к своим частям уже не вернулся.

У командира 1-го Кавказского полка полковника Товстика произошли разногласия со своими старшими офицерами: он ушел. Командиром назначен был полковник В.Н. Хоменко, старый Кавказец, умный, корректный офицер.

С Товстиком я познакомился в майских льготных лагерях на реке Челбасы в 1914 году. Он был тогда в чине сотника. Маленького роста, рыженький, пухленький, среди широкой по разгулу молодежи хорунжих и сотников тогда 2-го Черноморского полка он был скромен и замкнут. Судьба его мне неизвестна.

За 5 дней пребывания в Кавказской – 2-й Кубанский корпус был приведен в хорошее состояние. Сильными бригадами оставались Лабинская и Кавказская. Мы были безмятежны, словно стояли на отдыхе в глубоком тылу, как 16 февраля, далеко до рассвета, по станице с севера был открыт редкий орудийный огонь. Это было больше чем неожиданно. По диспозиции полки выбросились по тревоге на запад от станицы и выстроились в резервную колонну. Скоро прибыл и генерал Науменко. Стояла еще ночь. Боевая обстановка нам, начальникам частей, была неизвестна.

Подъехав ко мне, Науменко тихо, просто сказал:

– Полковник Елисеев, Вы местный житель, все дороги Вам известны. Мы должны отступить в Романовский. Со своим полком продвиньтесь в степь и займите местность севернее хутора. И когда займете, донесите мне. Я буду на буграх, восточнее хутора, или в самом хуторе.

Хутор Романовский расположен в глубокой котловине между станицами Кавказской и Казанской. Он не был уже «хуторком» времен Кавказской войны, а разросся в город с 40-тысячным населением рабочего класса, являясь важным железнодорожным узлом Северного Кавказа:

Ростов – Баку, Новороссийск – Ставрополь. Оказалось – он был захвачен красными в эту ночь.

Исполняя приказание, с полком оторвался от корпуса на северо-запад, прорезал глубокую балку у станичного «става», пересек железнодорожное полотно Ставрополь – Кавказская и параллельно железной дороге, рядом с ней, рысью двинулся к хутору Романовскому, до которого было 7 верст. Местность и дороги здесь действительно были мне отлично знакомы с самого детства, почему и вел я полк уверенно. Вперед выслан был лишь офицерский разъезд.

Полк – у будки, что у железнодорожного моста по шляху хутор Романовский – хутор Лосев. Оба эти хутора принадлежали станице Кавказской.

Будочник спокойно доложил мне, что красные войска пришли ночью из Лосева, заняли хутор и станцию, а потом, часа через два, вернулись обратно, ведя с собой до сотни пленных, и что они прошли «обратно будку» не больше как час тому назад. Сколько было красных, он не знает, так как было темно, но «было много, и все пехота», – закончил он.

Весь рассказ будочника слушали и командиры сотен, которых я вызвал вперед. Налет красных на Романовский, захват его и отход был для всех нас полной неожиданностью.

Не теряя времени, с полком бросаюсь на север, построив его «в линию взводных колонн», то есть все сотни во взводной колонне, по фронту на одном уровне. Между дивизионами – пулеметная команда на линейках, на одном уровне с сотнями. Интервалы между сотнями – один взвод. Этот строй был очень удобен для всевозможных конных перестроений, имея полк «в кулаке». Вперед была выдвинута 4-я сотня есаула Сахно.

Уже светало, но спустившийся густой туман был темнее ночи. Местность была покрыта молочной мглой, и в 25 шагах ничего не было видно.

Поднимаясь шагом к северным песчаным буграм от хутора, головная сотня Сахно неожиданно была обсыпана жесточайшим пулеметным и ружейным огнем красных на очень близком расстоянии, который достиг и полка. Сотня быстро отскочила назад к полку. По кучности огня в темноте ясно определилась довольно большая сила красных. Атаковать пехоту красных, поднимаясь к буграм, не имея возможности развить резкого аллюра лошадей, не представлялось возможным.

– Пулеметы – ОГОНЬ! – выкрикнул я.

Все восемь пулеметов храброго есаула Сапунова, молниеносно выскочив чуть впереди полка, сноровисто открыли свой полный огонь, взяв цель «на огонек» противника.

Густой пулеметный огонь заклокотал с обеих сторон, а полк, под прикрытием своих пулеметов, подбирая раненых и держась в тумане «чувством стремени», чтобы не разорваться, шагом перевалил на юг железнодорожное полотно и остановился в ближайшей ложбине. 6-я сотня хорунжего Меремьянина-первого заняла впереди лежащий перевальчик перед полотном. Отошли назад и пулеметы Лабинцев. Огонь утих с обеих сторон. Потери полка только ранеными были незначительны, так как стрельба вниз всегда бывает ложная.

Неожиданно для себя к югу от полка, в какой-либо версте, на высоком бугорчатом кургане, на котором при моем детстве еще стояла неуклюжая сторожевая казачья вышка времен Кавказской войны, с которого далеко за Кубань на десятки верст открывалась равнина, обнаружился штаб корпуса. Через глубокую балку скачу туда и докладываю генералу Науменко обстановку. Корпусной командир принимает доклад спокойно. Мы стоим на кургане-«бикете» и ожидаем схода тумана. Ждать пришлось недолго.

Около часу времени спустя дохнул восточный ветерок и как рукой смахнул туман со всех возвышенностей. В утренней мгле нам представилась неожиданная картина: красная пехота свернулась в колонну и стала отходить к северу, оставив на буграх только редкие цепи с пулеметами. Расстояние между нами было в 3 версты, но нас разделяли две глубокие балки, две гряды перекатов между ними и полотно железной дороги. Не теряя времени, генерал Науменко немедленно бросает 1-й Лабинский полк в преследование.

Широким наметом скачу к полку, сажаю его в седло и строем «в линии взводных колонн» рысью переваливаю первую гряду бугров. Потом сваливаюсь в глубокую, узкую балку, карабкаюсь на второй бугор, переваливаю железнодорожное полотно и, оставляя шлях Романовский – Лосев западнее себя версты на две, без дорог, по прошлогоднему жниву, веду полк вдогонку красных, следуя в их параллельном движении.

Хорунжий Меремьянин, со своей 6-й сотней находившийся левее полка, самостоятельно снялся с позиции и бросился по самому шляху, по пятам красных. А когда полк вышел на последние бугры, вправо от себя увидел две роты красных, до 250 человек, которые, с пулеметами на тачанках, видимо, демонстрировали на станицу Кавказскую. Теперь они также отступали к хутору Лосеву. До Лосева было 12 верст.

Не останавливаясь и не замедляя аллюра рысью, на них была брошена правофланговая 1-я сотня умного и доблестного есаула Миная Бобряшева.

Бобряшев с места перевел сотню в широкий намет и бросился вправо от полка на северо-восток, к этой, неожиданно для нас отступавшей группе красной пехоты.

Оставшиеся со мной четыре сотни, около 400 шашек и 8 пулеметов системы «Максим» на линейках, крупной рысью, молча, «в кулаке» шли прямо на север к Лосеву.

Бобряшев сокрушительным наскоком пленил полностью эти две роты, которые в своем походном порядке не успели открыть огня, но их пулеметы на тачанках, взяв лошадей «в кнуты», полным карьером бросились на север. Отдельные казаки сотни Бобряшева устремились за ними. Издали интересно было наблюдать эту дикую скачку по широкой степи. Казаки настигли и захватили все шесть тачанок с пулеметами, не дав уйти за речку Челбасы ни одному красному.

Полк был уже воодушевлен этим успехом, но тяжелый сап и фырканье лошадей говорили об усталости их и некотором выдыхании. Под ногами мокрый снег и грязь. Порою топкие места. Крупной рысью, и безостановочно, полк прошел уже 10 верст. Но нужно было торопиться, чтобы не допустить красных в Лосев, где их, через единственную узкую, низкую и длинную греблю, так хорошо знакомую мне, не достать. Хутор Лосев раскинут на северной стороне реки.

Два орудия красных, укрытых где-то за Челбасами к северо-западу, взяв полк «в вилку» издалека, тревожили его кроваво. Полк подходил к последним минутам победы или отхода назад при неудаче. Уже и моя сильная и прыткая кобылица требовала понукания каблуками. И уж если «сдавала» она, то я боялся за казачьих лошадей, ниже сортом и обремененных вьюками.

Полк шел без дозоров. Впереди была равнина с перекатными балками южных полей, и каждый казак из строя все видел впереди и по сторонам от себя. Кругом было серое поле прошлогодней жнивы, покрытое легким мокрым снегом. Но вот полк выдвинулся после последнего переката к хутору, идущему с запада на восток, с понижением в нашу сторону от шляха и загнутому чуть к северу, как мы увидели западнее себя длинную черную кишку со многими подводами, спускающуюся вниз. Это грузно выползла из балки колонна пехоты красных. В своем параллельном движении, не видя, мы опередили ее. Она двигалась вперед, на север, чуть юго-западнее полка. До головы колонны было не больше полверсты.

От неожиданности такой близкой встречи полк как бы содрогнулся. Наш успех мог быть только от быстроты действий. Криком команды поворачиваю весь полк «взводами налево», чем образуется двухшереножный развернутый строй всех четырех сотен при мне, стоявших в затылок одна за другой.

– Шашки к бою-у!.. 5-я и 4-я сотни, в атаку, карьером – МАРШ-МАРШ! – выкрикнул немедля, и сотни, размыкаясь на ходу в одну шеренгу, как стая голодных волков, с леденящим душу казачьим гиком бросились на красных, загибая свой правый фланг.

С 3-й и 2-й сотнями, развернутым строем в одну линию двухшереножного строя, последовал за ними в каких-нибудь 50 шагах дистанции. Красные бросились врассыпную. Пронеслись с визгом несколько снопов пуль над казаками; свалилось на землю несколько седоков и лошадей… еще момент… еще один миг – и сотни врезались в пехоту красных. Все как-то сразу, жутко стихло… То захлестнулся полк атакой и… кончил бой. Красноармейцы побросали винтовки на землю и подняли руки вверх. Десятка три подвод остановились и замерли на месте. Толпы красных солдат уже сгонялись казаками в кучу, чтобы оттеснить их от брошенных винтовок. И кругом на разгоряченных, взмыленных и фуркающих от усталости лошадях разъезжали задорные гиковые Лабинцы, присоединяясь к своим сотенным значкам с белыми конскими хвостами на них. Вдали, к северо-западу, полным карьером своих лошадей улепетывали до десятка комиссаров и командиров, бросивших своих солдат в бою…

– Спасибо, храбрые Лабинцы! – вдруг слышу я знакомый голос позади себя и, обернувшись, увидел генерала Науменко, который с начальником штаба и немногими ординарцами, как оказалось, скакал вслед за полком.

Разрозненные после атаки, не видя, кто это выкрикнул, казаки ответили:

– Рады стараться! – а кому, вначале и сами не знали.

Взволнованный и радостный, на разгоряченном коне, Науменко подскакал ко мне, благодарит за успех, быстро дает мне большой пропарусиненный конверт с Георгиевскими крестами для раздачи казакам и приказывает немедленно двигаться вперед и занять хутор Лосев. Начальник штаба полковник Егоров, как всегда, мило улыбается и молчит.

Крупной рысью под уклон все шесть сотен полка с присоединившимися 1-й и 6-й сотнями вошли в Лосев. Противника там не оказалось. Он был полностью пленен до хутора.

Генерал Науменко с пленными направился в станицу Кавказскую. Лабинцы так и не узнали, сколько и какие части красных они захватили.

1-я сотня есаула Бобряшева захватила 6 пулеметов, а здесь полк взял 12 пулеметов. Все они были на тачанках и с хорошей упряжью. Все они остались в полку и стали в строй своей пулеметной команды. Дерзко храбрый есаул Сапунов ликовал, имея у себя 26 боевых пулеметов. Ликовал и полк, было отчего ликовать!

Полк выстроен в резервную колонну на небольшой хуторской площади. Дождь, под ногами лошадей кубанская черноземная слякоть. Поблагодарив за победную атаку, приказал тут же и самим казакам, по взводам, выделить отличившихся казаков, которым выехать перед строем. Всех Георгиевских крестов оказалось 70, по 10 на каждую сотню и 10 пулеметной команде.

Казаки перед строем, в мокрых полушубках поверх черкесок. Вид не парадный, но внушительный. Все кресты без Георгиевских лент, почему, проезжая в седле с правого фланга, вручал каждому казаку в его собственные руки. Картина была хотя и не импозантная, но очень памятная.

(В 1956 году в г. Патерсоне, США, на Войсковом празднике ко мне подошел казак, представился по-воински и доложил, что он 1-го Лабинского полка. Я был ассистентом при Войсковых знаменах – в черкеске, в погонах, при шашке. Он полез в карман, достал свой кошелек, вынул из него Георгиевский крест и пояснил, что получил его из моих рук в Лосеве; хранил 40 лет и теперь просит достать для него Георгиевскую ленточку. Быль Славы молодецкого полка взволновала кровь. Ленточку я достал. Это был подхорунжий Михаил Григорьевич Енин, тогда молодой 20-летний казак.)

Разместив сотни скученно по квартирам, узнал, что в хуторе лежит больной тифом полковой адъютант, сотник Сережа Севостьянов – любимец всех офицеров за свой ум, обходительность и веселость. Со всеми офицерами иду к нему. Вошли в уютную небольшую квартиру. Он лежал в постели. Нас встретила высокая, стройная женщина, лет под тридцать, видная собой, смуглая и с тем приятным выражением лица, которое так свойственно многим казачкам Кубани.

Он сын урядника-старовера Конвоя Императора Александра III. Окончив военную службу пластуном на правах вольноопределяющегося 2-го разряда, стал хуторским учителем. Теперь он сотник. Старше меня на 5–6 лет. Еще в станичном двухклассном училище он был примером казакоманства. Его я не видел с 1909 года. Расцеловались. Офицеры смотрят на него влюбленными глазами. Он уж в периоде выздоровления, почему охотно рассказывает следующее.

Как только красные заняли хутор, к нему явился политический комиссар, который поведал, «что теперь в Красной армии порядок; произвола нет; в армии много старых офицеров; Красная армия несет мир и тишину; почему просит не волноваться, так как с ним никто ничего худого не сделает».

А потом, в этот день, был вновь тот же комиссар. Он провозил много их раненых, так как «напоролись утром на сильный пулеметный огонь белых», – выразился он. Провели они и до сотни казаков, захваченных в плен на вокзале, в вагонах.

Комиссар настаивал ехать с ним и даже хотел силой увезти с собой, нельзя было оставлять офицера в хуторе, который, конечно, расскажет все своим казакам.

Севостьянов сильно перепугался; плач жены, а хуторские казачки, узнав об этом, окружили комиссара и, заявив ему, что они «не отдадут своего учителя!», спасли его.

– А в общем, братцы, если вы отступите, я тоже сегодня же уеду с вами к тестю, в станицу Казанскую, – закончил он.

Так оно и случилось: прибыл полковой ординарец из штаба корпуса с распоряжением от генерала Науменко: «С сумерками незаметно покинуть Лосев и вернуться в станицу Кавказскую». С полком ушел и Севостьянов со своей супругой.

В полночь полк подошел к станице. Идем без дозоров, так как они не нужны. У железнодорожного моста вдруг слышу окрик:

– Стой!.. Кто идет?

– 1-й Лабинский полк, – отвечаю с седла, вступив уже на мост.

Из канавы у моста, где проложена широкая цементная труба для стока дождевой воды, вдруг выскочили несколько фигур в больших папахах, в шубах, с винтовками в руках и, быстро обступив мою кобылицу, заговорили:

– Федор Ваныч!.. Господин полковник!.. Федюшка – спаситель станицы!.. Мы вынесем Вам завтра станичный приговор!.. Ты же спас сиводня нашу родную станицу! – слышу сразу несколько голосов, и среди толпы старых бородатых казаков человек в 20–25 вижу друзей и сверстников нашего погибшего отца, а впереди всех урядники Михаил Иванович Татаринцев, Козьма Иванович Стуколов – баяны и трибуны казачества на станичных сборах.

– В чем дело, господа старики?.. Почему вы здесь? – спрашиваю их.

– Да мы застава, охраняем станицу, – заговорили, как всегда в толпе, многие.

– Никакого приговора мне не надо. Полк сделал то, что сделал каждый бы, – говорю им, сердешным нашим станичным величинам.

– Не-ет, Федор Ваныч!.. Мы постановим!.. Да, и ваапче, ежели б не Лабинцы – нынче же был бы каюк нашей станице! Разве мы этого не видим! – говорит высокий матерый урядник Татаринцев.

Диалог окончен. Я говорю им, что мы идем «последними» и после Лабинского полка уже никого нет позади «из белых», почему теперь им надо смотреть и охранять станицу внимательно.

Услышав это, они сразу же замолчали, безусловно почувствовав и поняв, что по отходе полка может быть что-то страшное.

Милые и дорогие, неискушенные, благообразные и благородные все эти наши «старики» – как глубоко я понимал их тогда! И жалел! Но их счастью и спокойствию в своей станице оставалось жить еще только 10 дней. Красные неизбежно должны были занять Кавказскую. И заняли ее. И в числе первых жертв станицы был 50-летний урядник Михаил Иванович Татаринцев, расстрелянный первым.

***

Все это было мною написано в мае 1941 года в Сайгоне, во французской тогда колонии Индокитай. Написано по памяти, не имея никаких письменных заметок и бумаг. В официальном сообщении номер 7, напечатанном типографским способом в те дни, помеченном 19 февраля 1920 года, станица Дмитриевская, и подписанном командиром корпуса генералом Науменко и начальником штаба полковником Егоровым, об этом дне сообщено так:

«16-го февраля 1920 года, на рассвете, пользуясь густым туманом, два полка 39-й стрелковой дивизии большевиков, с частью конницы и артиллерии, выдвинувшись из станицы Дмитриевской, атаковали хутор Романовский и станцию Кавказскую, причем им удалось захватить северную часть хут. Романовского и ворваться на несколько минут на станцию Кавказская. Выдвинутыми из станицы Кавказской конными частями корпуса, при содействии бронепоездов «Степной» и «Генерал Черняев», дальнейшее продвижение противника было приостановлено и он был оттеснен из хутора на северные высоты, а затем, когда к 11-ти часам утра рассеялся туман и ясно обозначилось расположение противника, направленное в охват полками, противник был опрокинут и начал отступление на хутор Лосевский. В то же время третий полк 39-й стрелковой дивизии, с конными разведчиками и артиллерией, подошел к станице Кавказской и атаковал ее, но огнем пластунов и гренадер полк был отброшен и начал спешно отступать к реке Челбасы.

Доблестные Лабинцы первого полка, под командой полковника Ф. Елисеева, направленные в разрез между двумя группами, нанесли вправо удар, захватив несколько десятков пленных и несколько пулеметов, а затем, повернув налево, отрезали отходившую большевистскую бригаду от ее отступления и, поддержанные огнем бронепоезда «Генерал Черняев», захватили целиком 343-й и 344-й советские полки со всеми их пулеметами и обозами».