Текст книги "Записки. Том II. Франция (1916–1921)"

30 ноября 1917

С четверга 28 ноября в Париже заседает международная конференция{97}97
  …международная конференция… – межсоюзническая конференция в Париже (29.11–02.12.1917), на которой обсуждался план, разработанный генералом Фошем, о совместных действиях на Дальнем Востоке против Советов.


[Закрыть]. В этот же день, Гертлинг произнес свою речь{98}98
  …Гертлинг произнес речь … – имеется в виду выступление рейхсканцдера Гертлинга в рейхстаге по вопросу о мирных переговорах центральных держав с Советской Россией в Брест-Литовске.


[Закрыть]. Рейхстаг – положение для России гибельное, для союзников грозное, для врагов наших чрезвычайно благоприятное, если только внутреннее положение Германии, Австрии и остальных, не скажу, чтобы соответствовало бы их военному, но было бы сколько-нибудь для них сносное. Даже подводная война, понемногу утихавшая по жертвам последней недели, дала подъем. События в нашем Отечестве таковы, что вера в будущее его начинает колебаться. К внутреннему разладу прибавляется внешний. Харбин, говорят, взят китайцами, Владивосток будет занят японцами. Украина, Кавказ, Бессарабия и Финляндия отделяются. Тоже проявится с Туркестаном, Сибирью и т. д.

Кто захочет, тот и провозгласит свою самостоятельность, благо Петроградские правители, в лице Ленина{99}99
  Ленин (Ульянов) Владимир Ильич (1870–1924), создатель РСДРП(б), Советского государства и первый председатель Совета народных комиссаров.


[Закрыть] и присланных, приглашают всех к такому отделению. Сплошной сумасшедший дом. Вместо великого, еще в недавнем, государства, в несколько месяцев могучее государство обратилось в ничто, и не от внешнего врага, а деяний умов и рук собственных сынов.

Кругом идет какое-то необузданное самоуничтожение, истребление государственных богатств: разрушение Кремля и храма святого Василия Блаженного, храма Вознесения – исторических памятников России. С Воробьевых гор тяжелой артиллерией разрушают Москву и убивают обывателей, стреляют по Киеву, убивают. Грабят Зимний Дворец, Эрмитаж, Государственный Банк, частных обывателей. И кто же это? Свои сыновья; зачем? Кто же эти сыновья? Ведь это лучшее, что должно было быть в стране – солдаты.

Что же останется делать тем, что похуже, и что Россия должна пережить от них? Но как могло это случиться, что цвет России спустился до низкого грабителя и бесчеловечного разбойника? Что могло довести нашего солдата до такой низости, о которой поколения будущего будут внимать с отвращением? Не все же русские солдаты сделались величайшими врагами своего отечества. Но как это случилось, что добродушный русский народ обратился в зверя, хуже, чем в зверя? <…>

2-XII-17

Назначенный максималистами Верховный главнокомандующий Крыленко{100}100
  Крыленко Николай Васильевич (1885–938), член ЦК РСДРП(б). В 1917 – прапорщик, сотрудник газеты «Солдатская правда». Член Комитета по военным и морским делам Совета народных комиссаров, в 1917–1918 гг. Верховный главнокомандующий. Позднее – нарком юстиции РСФСР и СССР.


[Закрыть], доехавший до 5-й армии, послал своих делегатов к немцам толковать о перемирии и мире. Они были приняты торжественно и со 2 декабря переговоры должны начаться. В Петрограде и может быть по всей России идут выборы в Учредительное собрание. В самом Петрограде формируется новое собрание из максималистов, социал-революционеров, крестьян, рабочих и других союзов для образования Совета, как органа правящего. В сущности, Россия безмолвно созерцает, что творится в Петрограде, выжидая, какой приговор ей будет оттуда вынесен. Гвоздь всего положения – быть или не быть миру. Будет мир, те, которые этот мир поднесут, будут до поры до времени хозяевами положения, уляжется хмель, и не увидят результатов этого мира. Но ошибаются те, которые думают, что мир можно заключить скоро. Но если вместо мира мы подойдем к перемирию, т. е. к тому положению, в котором мы находимся, то негодование будет великое.

Положение так сложно и так запутано, что нужно много времени, чтобы его распутать, а расходившиеся страсти требуют быстрого решения, а главное, удовлетворения всех тех, которые не желают бороться. Чем выразится, когда станет ясно, что заключить мир нельзя, хотя бы самого позорного для России, а можно подойти только к перемирию – это покажет ближайшее будущее. Если Германия немощна и ей во что бы то не стало нужен мир, и она пойдет на предлагаемый мир, тогда дело несколько видоизменится, но тогда наша глупость, пошлость и политическая дряблость станут во всю. Иначе говоря, мы были близки к победе, и сами ее задушили своими собственными руками.

Простим ли мы это нашим правителям, простит ли нам мир? Германия и Австрия идут с радостью на наше предложение. Разве это не признак их очень тяжелого положения? Какое-то сильное внутреннее чувство говорит мне, что все произошедшее с марта, и в особенности, все происходящее теперь, накладывает на всю Россию такой стыд, который она не в силах будет смыть веками. А народ в стыде жить не может. Мы не побеждены врагами, мы сами себя уничтожаем материально и нравственно. Люди останутся, но государство самостоятельно в таких условиях существовать не может. Продана бедная Россия подлыми людьми и подлыми чувствами.

2-XII-17

Сегодня уполномоченный Крыленко должен начать переговоры о перемирии с делегатами германского государства. Гордая Германия переговаривается с неизвестно от кого говорящими посланцами, от правительства, пока не существующего, и никем не признанного, даже в Петрограде. Если это только маневр, то некрасивый, но если же это серьезно с их стороны, то каково же сильно желание, не брезгуя ничем, получить мир. Значит, несмотря на военные успехи, нехорошо текут дела Германии. Выходит, в самое нужное для Германии время, мы открываем ей свои объятия, изменяя себе и общему делу. B этом я вижу измену общему делу Ленина, Троцкого{101}101
  Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (1879–1940), с 1917 – председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. После 1917 г. занимал посты наркома иностранных дел, наркома по военным и морским делам, председателя Реввоенсовета, В 1929 выслан из СССР, убит агентом НКВД.


[Закрыть] и их сподвижников. Они люди умные и не знать этого не могут. Так же они должны знать, что если не действовать, то тянуть мы можем еще очень долго. Почему же они делают то, что невыгодно нам, и в тоже время выгодно, и желательно нашим врагам?

Почему же Ленин и ему подобные, расстроившие все военные начала, и обратившие армию в самодовольную политическую толпу, могут рассчитывать, что армия в настоящем ее устройстве будет послушным их орудием, как правительства. Я не сомневаюсь, что 7/8 с ленинским миром не согласны, ибо в армии, несмотря на ее расстройство, все-таки живет душа, и какое-то инстинктивное понимание государственных интересов. (Февраль. Горько я ошибался. Армии нет, а есть толпа вооруженных людей.)

И это все скажется. Ни Ленин, ни Троцкий, прожившие заграницей, интернационалы, а не русские, оторванные от своего отечества, его ненавидящие, не любящие, эту струю народной массы не чувствуют, не понимают и понять не могут.

А если они подкуплены?

Из всего этого выиграют только немцы, мы, как полагается, останемся все-таки в дураках, и при том совершим такой поступок, стыд которого не будет смыт многими поколениями. Трудно разобраться в причинах, которые привели нас к этому постыдному концу.

Включительно до 1912 года мы чувствовали себя слабыми, неподготовленными, и события 1911 и 1912 гг., когда наше решительное слово могло видоизменить события на Балканском полуострове и, быть может, если не предотвратить, то отсрочить катастрофу 1914-го года – мы как страус, спрятав голову, молчали. Затем мы вдруг воспрянули. Тот же Сухомлинов, который в 1912-м году лил слезы в жилет И.П. Лихарева, что ничего у нас нет, в 1913 году уже принял другой вид. Впопыхах начали разрабатывать большую программу, думая, что если на бумаге она будет, то все прекрасно.

На самом деле все было, по-старому, и только армия, с 1906 года упорно работавшая над тактическим своим улучшением, и подъем духа в ней, являлись отрадным фактом на этом сером и безотрадном фоне.

Войны в России никто не желал, но мирная воинствующая манера разговора людей, стоящих при военном деле, – повысилась. Газеты как будто поддерживали это. По сравнению с недавним прошлым, после Японской войны в обывателе выразился какой-то подъем. И Дума, отпустив несколько сотен миллионов, тоже как будто приподнялась. Как будто деньги сами по себе что-то могут сделать.

Когда война вспыхнула, у нас все приподнялось, и это было отрадное явление, много обещавшее, если только в дальнейшем правители воспользовались этим подъемом и поставили бы это народное движение, что для борьбы нужно, в должные рамки. К сожалению, это не было сделано, и на фронте и дома серьезный наблюдатель тех и других явлений мог бы подметить, что дело идет не ладно, и что мы мечемся, как угорелые, и результаты сказались очень скоро.

Ни правительство, ни военное министерство, ни Генеральный штаб, не сумели взять в свои руки это движение общественных сил, чтобы организовать его соответственно потребностям войны и сберечь войска от излишества или недостатка, и вся эта сила потекла сама по себе, врознь, где с пользой, где с вредом. Не было головы, не было организации, которая, задумавшись над течением войны, установила бы какие либо начала к широкому, разумному, хозяйственному использованию средств страны для войны. Ошибочно было заявление, что мобилизация протекала не блестяще. Привыкшее к буйству маршевых команд в японскую войну и в последующие годы общество было удивлено, что таких буйств было мало, и народ серьезно поднялся на войну. Правда, без водки, которая была прикрыта. По существу же мобилизация была не расчетливая, и иной не могла быть, ибо для ее упорядочения с 1906 ничего не было сделано. <…>

В середине августа мы потерпели сильное поражение от главного нашего врага в Восточной Пруссии. 31 июля, прощаясь в Знаменке с великим князем, я, на его вопрос об этой первой операции, ему ответил чистосердечно, что операция эта, как он мне ее очертил, противоречит здравому смыслу. Результаты, к сожалению, послужили подтверждением моего определения. Но суть дела не в этих двух внешних фактах: поражение на севере, победы под Львовом, на юге. Неуспех на севере замер на Немане, победа на юге замерла на Сане и предгорьях Карпат. Поражение на севере мы должны были избегнуть, победу на юге мы должны были использовать уничтожением австрийских сил, а не бросать остатки их в объятия спешивших на помощь немцам. Все это было во власти лиц, которые готовились к войне, подготавливали ее и потом вели. Но подготавливали мы ее как дилетанты, и вели ее неразумно. В моих записках за август и сентябрь 1914 года, я указывал на необдуманность нашего сосредоточения и плана. Собственно, плана ведения войны, сообразованного с совокупностью наших условий с условиями врага, у нас не было, а было простое: «Идем на юг», – с тех мест, где собирались войска. Чудесная армия, полная порыва, разбилась там, где уже до боев она была расстроена неспокойными и несерьезными распоряжениями и передвижениями.

Что же Ставка, управляла ли она? Да, она посылала телеграммы, указания, каковы они были, мы не знаем (знаю директиву 28 июля, которая привела к Мазурскому поражению). Но что, спрашивается, ею было сделано, чтобы с первого момента войны ввести повсюду порядок и точность, этих главных элементов успеха операции, отдала ли она себе отчет, как вести борьбу? Все было отдано в руки главнокомандующих фронтов, и там, где был человек, дело шло, а на севере оно распалось.

Из следственных данных генерала Пантелеева{102}102
  Пантелеев Александр Ильич (1838–1919), генерал-адьютант, член Государственного Совета. В 1914 г. возглавлял комиссию по расследованию обстоятельств поражения 2-й армии в Восточной Пруссии.


[Закрыть], из отрывочных сведений, из чисел отправления частей из Петрограда, можно прийти к выводу, что работа управления текла неспокойно. Особенно непокойно шла работа, нанося ущерб своим и расстраивая войска на севере, в районе Варшавы. Всюду затыкались дыры, но не перед действительным противником, а перед воображаемым. Если бы работа шла спокойно, то мы не бросились бы в восточную оконечность Восточной Пруссии, не ерзали бы на Висле, а 18-й и Гвардейский корпус, а, может быть, 1-й или иной, с Северо-Западного фронта прямо направили бы к Ивангороду, южнее, или к Люблину, и не пакетами, а целыми частями. Мы бы выиграли, по крайней мере, дней 8, что с подаренными нам австрийцами 12 днями, составило бы солидный нам подарок, и австрийская армия была бы нами взята, а не брошена в объятия немцам, а на севере не потерпели бы Самсоновско-Ренненкампфский погром.

Но выпущенные на волю, мы резво понеслись, и, в сущности, понесли неудачу, которую потом пришлось исправлять, безумно спешно, подходившими войсками. Наши милые стратеги, разыгрывали в Ставке маневр, как в мирное время, и если мы не погибли тогда, то благодаря превосходству в силах и наличию резервов, спешно подтягиваемых на театр. Железные дороги получили свой первый удар, за которым последовал второй, когда великий князь принял решение перебросить действия на левый берег Вислы.

Это было соединено с величайшим маневром, переброской, в сущности, без железных дорог 4-х армий{103}103
  …4-х армий … – имеются в виду 2-я, 4-я, 5-я и 9-я армии.


[Закрыть] из Галиции на Вислу (Эверта, Лечицкого, [Шейдемана] и Плеве).

Маневр этот был начат в сентябре 14-го года, когда обозначилось наступление Гинденбурга из Силезии. Оно подробно разобрано в моих записках 30 октября 1914 года, а М.В. Алексееву я писал, что во второй раз вы такой маневр не осуществите. В жизни всегда так бывает, что когда, по не предвидению делаются ошибки, хотя бы с самыми благими намерениями, исправлять их приходится необыкновенным напряжением войск. А эти последние всегда оставляют след в виде разорения материального и ослабления духовного, т. е. терпят большой убыток.

После, в сущности, наших неудач в Галиции, ибо австрийская армия ускользнула, мы неудержимо ринулись на западе в пустое пространство, не рассчитав, возможно ли это, способны ли мы восстановить сообщение, найдутся ли средства, чтобы из захваченного пространства действовать.

Я с ужасом смотрел на это, и не понимал М.В. Алексеева. Теперь, я его понимаю, т. е. понимаю, почему он всей душою отдавался, чтобы покончить с Австрией. Но может быть, так было указано. Я этого не знаю, не сужу людей, а лишь обсуждаю события. Если сидя в Петрограде со слабой ориентировкой, но с известным знакомством приемов действий и силы противника, мне было ясно положение сентября и октября, то также в Ставке, если бы там были бы люди порядка, трезвые и вдумчивые, они бы увидели и поняли бы это. Допустим, что начальник штаба и его квартирмейстер в области операции были неподготовлены, хотя про Данилова это сказать нельзя, но ведь положение было ясно, и если бы вместо того, чтобы чертить по карте, они засели бы, и подсчитали бы с теми элементами, без которых войска не оперативная сила, тогда и они, с их запасом знаний и опыта, увидели бы, как вести управление.

Но это не было, по-видимому, сделано, и из-за их слепости погибло лучшее решение великого князя перебросить действия на левый берег реки Вислы с конца сентября.

«Ошибки в первоначальном развертывании едва ли поправимы в течение всей кампании», – говорил старик Мольтке. И это верно. Но в условиях, в которых велась борьба, условиях изумительно выгодных, ибо Австрия подарила нам 10–12 дней, мы, если бы серьезно и спокойно отнеслись к войне, могли бы внести серьезные поправки на юге и на севере.

В моих записках я останавливался на вопросе о развертывании. Ведь группировки создались не только умозрительно, в канцеляриях, но на основании бестолково веденных военных игр в Киеве Сухомлиновым. О них мне говорил М.В. Алексеев, и слышал от других. Ведь на несчастье, великий князь Николай Николаевич был взят с ветру, и только 19 июля узнал, что он Верховный главнокомандующий. До этого он был отстранен от всего, и в случае войны должен был принять 6-ю армию, т. е. защиту Петрограда.

И его повели, как на заклание. Он был ведомый мальчиками без опыта, без серьезных знаний и понятий о современной войне, об управлении событиями. Люди, которые никогда не управляли и были клерками, они должны были понести всю эту государственную тяжесть, а человек, который мог управлять, не знал ни начала, ни середины, ведь это то же самое, что бросить щепку в водоворот. Ну и завертели великого князя.

И кого бы ни призвали, было бы то же, благо и закон такой вышел (14 июля 1914 года «Положение об Управлении войск в военное время»), где все главнокомандующие, а Верховный главнокомандующий консультант, в лучшем случае.

Я писал и говорил великому князю, как только ознакомился с этим ужасным положением, и он как будто рассердился на меня за это. Когда говорил об этом умным людям, они меня не понимали, и вероятно полагали, что я идиот, или хуже. Но, к сожалению, это оказалось именно так ужасно. И не удивительно. Создание клерков пригодно для канцелярии, а не для действительной жизни. Блестящая, по мысли великого князя Николая Николаевича, Висленская операция провалилась, за ней Люблинская и Варшавская{104}104
  …за ней Люблинская и Варшавская… – имеется в виду Люблин-Холмская (август) и Лодзинская операции (ноябрь) 1914 г.


[Закрыть]. Немцы воспользовались нашей оперативной глупостью, и в основе несерьезно повели Гродненскую операцию{105}105
  …повели Гродненскую операцию… – вероятно, автор имеет в виду сражение на реке Бзура (19 ноября – 20 декабря) 1914.


[Закрыть].

Мы потерпели неудачу, но немцам она тоже не удалась, и вторично такого не повторят, ибо увидели, что старик Мольтке прав: без Hinterland’a[19]19
  Прочного тыла.


[Закрыть] большой и решительной операции вести не следует. После этого мы имели все основания вести дело против Австрии в Карпатах, и к западу. И все шло, и шло успешно, но когда душу всего этого, М.В. Алексеева, вырвали, и поставили его главнокомандующим Северо-Западным фронтом, и остался бедный Иванов один, то вся эта постройка заколебалась, а к концу апреля и развалилась. Началась история величайших мытарств, в которой участь большой части армии поставлена была на карту. И об этом, будучи на Северо-Западном фронте, я писал великому князю, через великого князя Петра Николаевича, и М.В. Алексееву, через Генеральную квартиру. Говорил с Верховным два раза, и он соглашался. Но «сирена», Варшава, зачаровала всех, и мы сами ничего решать не могли. Решили наши враги. И только упорной борьбе М.В. Алексеева мы обязаны, что армия не погибла, а отошла, потрепанная, но отошла. С сентября Господь помог Михаилу Васильевичу отпарировать смертельный удар, и мы встали, где стоим теперь.

Но мы не угомонились. С конца августа 1915 года операции перешли в руки М.В. Алексеева. Государь стал во главе.

Меня Михаил Васильевич хотел привлечь себе в помощь, государь 29 или 30 августа отказал. 30 августа я получил об этом извещение от Михаила Васильевича. 13 декабря 1915 года меня призвал великий князь Николай Николаевич на Кавказ, где пережил с ним Эрзерумскую и последующие операции. Начать Евфратскую не удалось, ибо, несмотря на принятое решение атаковать II турецкую армию, атака эта не состоялась, и я был переброшен сюда, во Францию. Положение М.В. Алексеева было трудное. За время Сухомлинова, он был в загоне, его не замечали. Я оставался вдали. С августа 1915 года он стал близко, не будучи раньше близким. Его мягкая натура, по отношению людей дала себя чувствовать.

Политика, давившая извне, сложность условий у себя, свойства характера (уступчивость), раз дело не касалось совершавшихся, а лишь зарождающихся событий, привели к тому, что началось дело, которое я с самого его возникновения называл самой крупной ошибкой нашей войны. Она уже зарождалась с октября 1915 года и создала такие оперативные и железнодорожные затруднения, а с ними экономические тягости для России, что когда все задуманное оказалось неисполнимым, выгоды оказались весьма ограниченные.

Это было время, когда затруднения в подвозе, вследствие июльской, августовской и сентябрьской железнодорожной разрухи, стали ощущаться все сильнее. Московский, Петроградский, и более важные узлы, были забиты, южным дорогам предъявлялись большие требования, вывоз угля сократился. В Петрограде образовывались одна комиссия за другой.

Они заседали и в Мариинском дворце, и в Департаменте; депутаты Думы и члены Государственного Совета вызывались; министр путей сообщения обвинялся, он оправдывался; такие же нападки обращались по адресу Ставки, но в сущности, от этих потоков слов, горячих обвинений и оправданий, дело не двигалось. Но не одни железнодорожные вопросы волновали депутатов и членов Государственного Совета. Путиловский завод, заказы, перспектива новых забот и т. п., все это как в калейдоскопе проходило в многочисленных заседаниях, подкомиссиях и в Главном комитете{106}106
  …Главном комитете… – имеется в виду Особое совещание по обороне – специальный правительственный орган, созданный в 1915 для организации военной экономики. Особое совещание осуществляло «высший надзор» за деятельностью промышленных предприятий, распределяло военные заказы.


[Закрыть] под председательством Поливанова{107}107
  Поливанов Алексей Андреевич (1855–1920), генерал-адъютант, член Государственного Совета. В 1915 г. военный министр и председатель Особого совещания по обороне; военный эксперт на советско-польских переговорах в Риге.


[Закрыть].

Все работали вовсю, принимали решения, потом пересматривали, меняли иногда, а время уходило, драгоценное время терялось на тех, которые вместо фактической работы превращались в справочной аппарат.

Поливанов сменил Сухомлинова; создан был громадный комиссионный аппарат, который должен был не только объединять работу, но и решать, хотя, в сущности, решение было в лице А.А. Поливанова.

Коллективная работа, в особенности для объединения такого сложного дела, полезна, но направление, которое приняла работа, вмешательство ее с лучшим намерением помочь, брало время, усложняло дело. В работу входили люди, которые имели о деле обывательские понятия. Бесконечные споры, стремление провести, что казалось теоретически прекрасным, но практически, давно отвергнуто. С грустью просиживал я, как добровольный присутствующий, на этих заседаниях.

Но перехожу к оперативной части. И до сих пор с точностью не знаю, к чему стремилось сосредоточение поздней осенью 1915 к югу, ибо в декабре, уехал на Кавказ, и вся работа моя была поглощена им.

Но я писал Алексееву, и когда в конце февраля приехал в Ставку говорил с ним, что естественная наша цель вытеснить врага с нашей земли, и что центр наших первоначальных действий не на юге, а на севере, т. е. направление Вильно – Неман. Только став твердо на севере от Припяти, мы можем и должны приступить к главному удару на юге. И М.В. был того же мнения, но что-то постороннее, как это всегда бывает, отвлекло наше усилие в обратную сторону. Попытки в северном направлении в феврале и марте были частичные и не доведенные до конца, благодаря позднему времени, и какой-то командной разрухи внутри.

Исполнение всех этих намерений вызвало большое передвижение и многосильную работу железнодорожных путей и подготовленных к этому железнодорожных линий. Железнодорожные средства отвлекались к фронту, и страна страдала от недостатка подвозных средств, эксплуатируемых при этом не хозяйственно.

Успехи на Кавказе, блестящие, но не доведенные до конца, наступление на Юго-Западном фронте летом 1916 года все-таки восстановили наше военное положение и привели к выступлению Румынии. Не могу сказать, чей нажим заставил Румынию выступить. Знаю одно, что Алексеев к этому относился не сочувственно, предвидя, что всю тяжесть этого выступления придется принять на наши плечи. Но вышло хуже. Неуспехи Румынии, вследствие ее не подготовки и несерьезности плана ее действий, послужили предлогом к клевете, что Россия умышленно желала и подстроила поражение Румынии, в целях заключить сепаратный мир с Германией.