Текст книги "Бруски. Книга IV"

6

В таком бурном потоке, конечно, никак не мог удержаться на месте Егор Куваев из Широкого Буерака – печной мастер, «Студент», как звали его за то, что он когда-то при всем честном народе «наплевал в морду уряднику». Егор поспешно продал горбатенькую избенку, зарезал единственную овцу, созвал соседей, таких же голышей, как и он, и на берегу реки Алая закатил пир горой.

– Эй! Ши-ря! Куваев гуляет! – кричал он, потрясая кочкастыми кулаками. – Вот где у него богатство – в башке, – и с остервенением бил ладонью по голове, затем смолкал, шептал мечтательно: – Эх, и разгулялось же синее море. Теперь всю труху с земли сметет. Капут-крышка.

– Студент! Студент! – Бурдяшинцы лезли к нему, тормошили его, просили: – Ты разверни, выложь на ладонь – почему труха?

– Вы ведь кто? – Егор задергал моржовыми усами и всеми десятью пальцами сунул в бурдяшинцев. – Тля земная! Букашки!

– А почему тля? Почему букашки? – И кое-кто из бурдяшинских удальцов уже засучил рукава, а жены приглушенно завыли, предчувствуя бой.

– Чтобы жемчуг достать, на дно моря… мыряют и акул не боятся. А вы? Вы – кроты, в землю лезете мурлом.

– Как – кроты? Как – мурлом?

И бурдяшинцы избили Егора до полусмерти. Несколько дней он пролежал на берегу реки Алая.

Ребятишки за леденцы таскали ему водку. Куваев пил на тощий желудок, окунал голову в воду и на четвертый день скрылся. Этому никто не поверил, ибо все знали, – он уже не впервые продает избенку. Вот образумится, зашибет «целковый» на кладке русских печей, выкупит избенку и опять заживет мирно. Но тут ошиблись. Куваев понесся, как бумажка, подхваченная бурей, и, перебрасываясь из деревеньки в деревеньку, ералашно разносил хвалу о себе.

– Эй! Хозяин! – гремел он, входя в избу. – Не знаешь, куда Егор Кузаев девался – золотая голова? Вот он! К тебе в гости. Режь барана, руби башку петуху, ничего не жалей. Что? Печка развалилась? Наплюй. Куваев идет класть печку на тыщу спин. Ложись, грейся! Капут-крышка! – и поднимал людей на ноги, бередя зависть к себе, к своей удали, превращаясь в знатока всех дел на свете; к нему бежали за советами, поили его водкой, пьяного переносили в переднюю избу, клали на девичью постель, мыли в бане, а он, возомнив себя главным лицом государства, давал советы направо и налево; мирил драчунов; гулял на свадьбах как посаженный отец; торговался с вербовщиками, выколачивая задаток на дорогу, заставляя пропивать его, уверяя:

– Чтоб большой целковый – с колесо, примерно, – достать, надо, мил сокол, в тебе собачий дух вином залить: собака – жадная, а всего за свой век конуру нажила. А жить надо вот как, – и, забежав в кооператив, он, кивнув на полку с флакончиками одеколона, спросил: – Почем ведро стоит?

– Два рубля пузырек, – любезно ответил приказчик. – Ведрами же, Егор Иванович, не торгуем.

– А ну, налей мне полведра, назола, – и, опрокинув одеколон на себя, крякнул от удушья, бахвалясь: – Вот какой Куваев: у него денег – куры не клюют.

Деревня митинговала, стонала, скрипела зубами, выла, как воет сиверка: вскакивали мужики с постелей, выбегали на волю, глядя в небо, думали – куда идти, куда повернуться? Но вот приходил Куваев и успокаивал – насмешкой, издевкой, своим ухарством, ухватками. И от души отлегало, на сердце становилось веселей. Как за такое дело не попоить человека, не помыть его в баньке? Да за такого сокола любую дочь отдать не жалко. Но дочерей за него не отдавали, хотя Куваев и пробовал свататься к молодайкам, к девкам. Девки отворачивали нос, молодайки подсмеивались над его моржовыми усами – и он переправлялся в другую деревеньку.

Вот таким козырем и прилетел Егор Куваев в урочище «Чертов угол», вволю, месяца три, погуляв по деревенькам. Увидав горы, он оторопел. Горы полукругом тянулись около строительной площадки и, изрытые землянками, напоминали погорелые села.

– Милые мои, псы жадные. Вас кипятком, как тараканов, ошпарили, а вы опять за свое. Занорились. – И пошел по землянкам, дразня людей, потешаясь над ними. – Ну, дворцы! Нет, таких не было у царя Додона. А знаете, царь Додон… – и рассказывал придуманный случай про царя Додона.

Иные ему в злобе грозили:

– Молчи… Скулы своротим.

– За что? Ты лучше ставь бутылку: научу, как жить.

А люди все поднимались, как поднимаются пески, гонимые бурей, и двигались во все концы страны, каждый за своим, каждый со своей мечтой, одни – чтобы показать свою удаль, другие – за «длинным рублем», третьи – чтобы «мир перевернуть», но все вместе – хотели или не хотели – жили в эту тревожную годину одним:

«Догнать и перегнать Запад».

7

Кирилл выезжал на перевал каждое утро. Главная цель таких поездок заключалась в том, что здесь, в этой людской каше, он подбирал людей, из общего потока выхватывая способных, даровитых, тех, кто уже имел «вес», и вместе с Богдановым расставлял их по «командным высотам». Так он выхватил Павла Якунина, предложив ему создать бригаду из комсомольцев. Бригаду они назвали «Комсомольской» и, прикрепив к ней инженера-инструктора, поставили ее на кладку коксовых печей. Первые дни над бригадой смеялись не только инструкторы, инженеры, но даже и Богданов, однако вскоре она завоевала на кладке коксовых печей первенство. Так же он отыскал и Наташу Пронину, назначив ее начальником второго участка на торфоразработках. Кирилл взял установку на молодежь.

– Сопляков нагонишь и будешь плакать, – говорил Богданов.

– Ничего. У них головы свежие… а все остальное приложится, – отвечал Кирилл и продолжал подбирать молодежь, не пугаясь давать ей самую ответственную работу.

Было у Кирилла какое-то особое чутье, нюх на людей.

– Я, как гончая, – в шутку говорил он Стеше. – Войду в лес, бегаю, бегаю, все отыскиваю лежку зайца, а как напал на след – не оторвусь. Таких называют въедливыми: возьмет и не отпустит.

– Но ведь и зайцы бывают ушлые: пырснет километров на пять, и не догнать.

– Бывает… бывают и такие… например, Егор Куваев. Но мы их приструним.

Кирилл заносил в особую тетрадку, которую всегда держал при себе за голенищем сапога, фамилии актива. Перед каждой фамилией тянулись графы с вопросами: «Откуда прибыл? Что делает? Как и где живет? Женат или холост? Любит ли музыку? И вообще что любит? Ухаживает ли за кем? Есть ли дети? Не собирается ли жена рожать? Не обижается ли на что?…» Таких вопросов было много. И Кирилл, изучая активиста, ежедневно давал в тетрадке ответы: «Женат. Жена неважнецкая. Злая». Или: «Жена неплохая, но костерит советскую власть. Надо к ней кого-либо послать», и посылал коммунистку или как бы случайно заглядывал в землянку сам, долго беседовал с женой рабочего и снова писал: «Жена отошла, помягчела. Хорошо». И опять писал: «Ухаживает за клепальщицей. Хорошая девушка. Ей надо помочь». Или: «Женат. Жена не сегодня-завтра родит». Или: «Жена родила. Надо что-нибудь послать. И обязательно письмо». И бежал к Богданову, уговаривал его, и они посылали три метра сатину и теплое приветственное письмо.

Тщательно занимался Кирилл и техническим персоналом. За короткий срок выросли четыре каменных дома. В них они с Богдановым разместили инженеров, техников, бригадиров – и это в свою очередь укрепляло его популярность.

– Хороша. Пристяжка хороша, – говорил Богданов, восхищаясь тем, как развернулся Кирилл на строительстве. Он называл его пристяжкой, а себя коренником; и был весьма доволен тем, что теперь, при Кирилле, ему не надо заниматься ни подбором людей, ни «большими мелочами» – бытом, роженицами, больными, клубами и столовыми. Кирилл создал Богданову полную возможность заняться строительством, разработкой планов, передвижкой людей сотнями, тысячами… И Богданов ушел, как он выражался, «в глубь кабинета», просиживал целые ночи над проектами, над устранением технических неполадок, испытанием отдельных агрегатов.

А Кирилл действовал вне кабинета – в котлованах, на стройке доменных печей, на каркасах литейного цеха, на горах, в землянках, в столовых, на перевале, называя такую деятельность «изучением жизни с подошв»… И популярность его росла. Когда он появлялся в горах среди земляных жителей или в недостроенном городе – дети бросали игры, обступали его, жаловались:

– Дядя Кирилл! Дядя Кирилл! Нам барак не дают: играть негде.

– Возьмем барак. Обязательно, – отвечал Кирилл. – И дворец пионеров построим. Непременно. Вы Богданова знаете? Ну, вот на него надо нажать, – и огромный, как слон, шагал, окруженный детворой.

А придя к Богданову, говорил:

– Давай дворец строить. Ребятишкам некуда деваться.

– Денег нет.

– Давай-давай, – напирал Кирилл.

– Чего ты с дворцом пристал! Денег нет.

– Давай-давай. Право же, давай. Найдем деньги… истинный бог. Ты что думаешь, я твои капиталы не знаю?

Все эти и подобные дела Кирилл называл «большими мелочами», но у него были и «главные дела», и они мучили его.

На строительстве металлургического и тракторного заводов работало до сорока тысяч человек. Многие пришли сюда за «большим рублем». И «большой рубль» рвали со всех сторон. Рвали жадно, по-мужичьи, скапливая деньгу, пряча ее в сундучках, за пазухой у «бабы». Конечно, не все такие. Есть другие: квалифицированные рабочие, пришедшие из Ленинграда, Москвы, с Урала, комсомольцы, партийцы. Но те, остальные, – лапотники. И разве обязанность Кирилла и Богданова только в том и состоит, чтобы вовремя построить заводы? Нет. Кирилл пробирался к человеческим душам, и пробирался к ним не сверху, а снизу, как бы подкапываясь под них. До его прихода на завод было только три столовых и те замызганные. Он настоял – и на площадках построили восемнадцать столовых: чистых, с вкусными, но дешевыми блюдами.

– Пусть хорошо едят и не копят деньгу, – говорил Кирилл.

Но этого было весьма мало, чтобы «опрокинуть старую душу». И Кирилл кинулся на другое.

На площадке не было стадиона, и ребята уходили в горы, к землянкам, там буянили, резали друг друга, дрались, выбивали стекла. Кирилл договорился с Наркомздравом, «наплел», что на площадках свирепствует малярия и надо во что бы то ни стало уничтожить озеро. Наркомздрав отпустил средства. Озеро очистили и построили стадион.

Стадион привлек с гор молодежь.

Но и это были только зачатки, «подходы», как говорил Кирилл, а ему надо было сделать что-то такое, что «взорвало бы скорлупу на мозгах». Он хорошо помнил, как вводил сдельщину на «Брусках», как сдельщина толкнула людей, подняла в них дух, восстановила производственную дисциплину. Но разве там, на «Брусках», Кирилл Ждаркин или тот же Захар Катаев и многие-многие работали только ради сдельщины? Разве ими в работе руководило не нечто другое? Стало быть, у людей есть что-то другое, что надо пробудить и направить в нужную сторону. Анализ этого «чего-то другого» Кирилл начал с себя, с Богданова и под конец пришел к такому выводу: если все станут работать так же, как работает Кирилл или Богданов, то нормы перекроются в несколько раз и люди будут жить красивее. А разве комсомольцев сюда, в глушь, в урочище «Чертов угол», пригнала сдельщина?… И он долго копался, искал это «что-то другое» и решил – это «что-то другое» и есть творчество. Вот волну творчества и надо поднять в народе, тогда отпадет охота копить деньгу, отпадет мечта вернуться «восвояси», люди полюбят завод.

С этой целью Кирилл и взял под особое наблюдение Павла Якунина.

О бригаде Павла Якунина вовсю кричали газеты… И сам Павел уже чуточку присмирел, и Кирилл, подметив это, сказал ему:

– Ты, Павел… только ведь ноготок показал. А в тебе целый клад лежит. Докопайся. В нутро залезь. Вот задача – опрокинуть технические нормы.

И с того часа неотрывно следил за Павлом.

Тяжелее всего было Кириллу с «ушлыми», типа Егора – Куваева. Таких тоже было немало на строительстве. Одиночки-кустари, зазнайки, как деревенские гармонисты, – они приносили с собой производственный анархизм, кичливость и косность.

Егор Куваев уже второй месяц пьянствовал в горах. Он прошел «Шанхай», «Васенин ряд», дольше всего задержался в поселке «Распивочно и на вынос»; тут были и гуленые девки и водочное изобилие. И недавно прослышал, что внизу, на строительной площадке, «геройствует Якунин».

– А-а-а! Знаю я его, знаю. Бывало, все по пятачку складывался на выпивку. Вот пойду-ка я с гор, как пророк, и – под ноготь его, – сказал Егор.

– Смотри, ногти не обломай, – предупредили его.

И в этот день Кирилл записал: «С гор сошел Егор Куваев. Величает себя пророком».

8

Тайны…

Тайны девичьих сердец, юношеских помыслов – что они перед той, какую затаил в себе Павел Якунин? Это она, неожиданно вселившаяся в него, смахнула с его лица смех, вытряхнула веселость, беззаботность, мучает, терзает, доводит до исступления, и иногда он готов обоими кулаками враз грохнуть по своему сооружению, выругаться, как ругается при неудаче отец, и махнуть туда – в горы, развеселить душу, размотать по шинкам грусть несусветную, тряхнуть плясовую в кругу горских парней и разбитных девок.

Но она держит… эта тайна.

Ах, ты-ы! Победить бы ее, подчинить бы себе, как подчиняют наездники диких лошадей, схватить бы ее вот так крепко, сжать, как сжимают пойманного дерзкого ястреба, и перед народом, перед всем миром крикнуть: «Вот она! Держу!»

Да. Младшему Якунину не спалось. Вот уже несколько ночей напролет он возится в углу. Угол в комнате он отгородил от отца, от посторонних глаз, что-то хранит там.

Совсем недавно на строительство приехал русский писатель, проживающий постоянно во Франции. Общественные организации встретили его на вокзале с «помпой», ему устраивали банкеты, водили его по строительству, и он, всматриваясь во все, сомневался, просил показать ему «настоящего ударника». Его подвели к Павлу Якунину. Лицо у писателя вытянутое, особенно губы: точно у ежа; волосы рваные, седоватые, спина сгорблена.

– Скажите, товарищ Якунин, – спросил он, – что вами руководит в работе?

Павел растерялся, что-то пролепетал и умоляюще посмотрел на Кирилла Ждаркина.

– Ну, скажи, Паша… скажи, – ободрил Кирилл.

– Построить социализм, – ответил Павел, глядя себе в ноги. – И еще, – он заторопился, увидав искривленную улыбку на лице писателя, – и еще – быть достойной сменой большевиков.

– Но ведь и милиционер строит социализм! – с досадой сказал писатель.

– Это так, – согласился оскорбленный поведением писателя Павел, – и милиционер социализм строит. И в газетах так пишут…

…Читая газеты, Павлу иногда хотелось крикнуть: «Тайна! Тайна, черти полосатые! Вот что терзает!» – И он из ночи в ночь возился у себя в углу.

Он из чурок понаделал восемьдесят шесть моделей – конусов, рогулек, завитушек, кубиков, сняв формы с тех кирпичей, из которых складывались коксовые печи, и клал в углу миниатюрную печь. Клал, перекладывал, иногда со злобой спихивал кладку ногой, с остервенением отворачивался, решая оставить всю эту затею. В самом деле, чего еще Павлу надо? Соревнуясь с бригадой Шкунова, с опытными мастерами кладки, бригада Павла Якунина побила их, вырвала у них из рук первенство. А ведь в бригаде отца, старшего Якунина, все – опытные каменщики, у Павла же – молодежь. Что еще надо? Слава есть, почет есть. Теперь бы только ходить с Наташей в кино или в театр. Ведь недавно на строительство приехала труппа артистов из Москвы. Говорят, здорово «разыгрывают». А то – в лес, в горы. Павел любит горы, и Наташа любит горы… А тут еще этот приехал – писатель с вытянутым, как у ежа, лицом, «Что руководит вами в работе?» Вот еще – хренок… И Павел снова кидался в угол, собирал рассыпанные деревянные модели, понимая одно, что он не в силах оставить эту «затею». Иногда он приглашал Наташу, и та обслуживала его, то как подавальщица кирпича, то как помощница каменщика, а Павел проверял кладку по часам, по минутам, по секундам… И вот вдруг, неожиданно раскрылась тайна.

– Ого! – воскликнул он и перепугался, сочтя все это за сон. Он даже ущипнул себя и, когда убедился, что не спит, тихо рассмеялся: все было так просто и так ясно, что и думать и мучиться над этим вовсе бы не стоило. «Смешно, – подумал он, – чудно».

Сегодня он совсем не спал. Вечером к нему зашла Наташа, но она сразу же сказала ему:

– Пашенька, устала. Голова клонится, и ноженьки дрожат: торф брала на штурм, – и улыбнулась тепло, так, как улыбается молодая мать.

– А я вот штурм опрокинул, – зашептал Павел. – Штурм – что? Это значит: горбом. Нынче горбом, завтра горбом… А потом горб лопнет. А надо умом. Сноровкой.

– А я все-таки уйду от твоей сноровки в барак. – Наташа жила в бараке вместе с девушками-торфушками и с нетерпением ждала, когда Павлу и ей отведут отдельную комнату в одном из каменных домов строящегося города.

– Нет, сегодня ты тут до утра побудь.

– Да ведь голова-то валится.

– Тогда ты вот что. – Павел сорвал с гвоздя свое потрепанное пальто, постлал его на полу: – Ложись. Спи.

Наташа быстро уснула. Она не хотела этого, но так набегалась на торфоразработках, что сон сковал ее всю. Она спала. А Павел возился в своем углу, перекладывал, проверял, выверял, и когда лучи солнца ворвались в окно, он привскочил, затем нагнулся над Наташей, бережно затормошил ее:

– Наташка! Ты сегодня айда со мной на кладку.

– А как же торф?

Наташа увидела перед собой лицо Павла – измученное, с синяками под глазами, но глаза горели, и она поняла: ей сегодня надо идти с Павлом на кладку коксовой печи.

– Боюсь один, – говорил Павел. – А если ничего не выйдет? Я грохнусь. Вот чувствую, будто на сцене выступаю. Народу на меня глядит – тыщи, а я один разыгрывать буду… Споткнусь – значит грохнусь. – Он прошелся в другой угол комнаты, где за занавеской спали его отец и мать. – Отец! – позвал он. – Вставай! Поспишь, придет время, – и, подхватив Наташу под руку, вышел с ней из комнаты большого каменного дома, еще пахнущего известью.

– Меня будить, отца… – проворчал старший Якунин. – И перечить я ему не смей, потому – он теперь команда надо мной. Вон пошел. Девку какую-то подхватил. Что за девка? Ежели невеста, скажи. – Старший Якунин посмотрел в окно на удаляющегося сына, поднялся, умылся. Затем впервые заглянул в угол Павла. Долго стоял, рассматривая миниатюрную коксовую секцию из чурок, и, покачав головой, тихо произнес:

– В чурки играет. А еще невесту нашел. Сопляк, – и вышел из комнаты следом за сыном.

9

Над строительной площадкой металлургического завода дрожала прозрачная испарина, и солнце еще совсем по-молодому играло в водах Атаки, а над котлованом прокатного цеха уже работал деррик. Он – как гигантский краб, распустив когти, – чуточку задержался в воздухе и, дрогнув, всей тяжестью упал в котлован, вгрызаясь в землю, и тут же взвился, унося свою добычу на платформу.

– Умница, – сказал Павел.

– А экскаватор еще умнее, – добавила Наташа. – Или наши машины: гидроторф. Вот умницы. Ты приходи как-нибудь к нам на участок, погляди. Я на минутку, Паша, забегу, скажу девчатам, чтоб шли на торф без меня. – И Наташа вошла в общежитие.

Города еще не было. Он весь еще был в котлованах, в каркасах, заваленный железом, гравием, частями машин, пересеченный железными дорогами, и из огромной долины, окруженной горами, неслись приглушенные взрывы динамита, говор многотысячной глотки строителей, вздохи экскаваторов, стуки электрических молотков, над долиной плавала прозрачная туча пыли. Дальше за строительной площадкой, ближе к горе Адарлы, тянулись многоэтажные каменные, еще не доделанные дома.

Города еще не было… Но все росло, как растет трава под хорошим солнцем. Росли на горах и подслеповатые землянки. Среди землянок кишели люди. Несмотря на ранний час, носились ребятишки. А вон несколько человек, пьяные, валяются в канаве. Что только не творится в горах!

– На землянки смотришь? – подходя к Павлу, спросила Наташа. – Знаешь, вчера опять нашли там зарезанную девушку. Ты слыхал? Это уж третья. Чудно зарезана. Ножом в живот. Старший врач говорит, на горах садист появился.

– Это кто? Бандит, что ли, известный?

– Да нет. Экий ты чудной. Садист… Ну, понимаешь ли?… Ну, – Наташа вся вспыхнула. – Ну… стыдно сказать… Вот кто. Он нападает на девушку и вместо того… Понимаешь? Ножом ее в живот.

– Экий сволочь! Его, что ж, словили?

– Да нет. А вот нас вчера собрали и сказали: «Комсомольцы, вам бы на горы надо заглянуть». Ребята наши пошли и девчата… а я перепугалась… у меня ведь… Сам знаешь. Скоро ведь, – и прижалась к Павлу.

– Молодец, что не пошла, – одобрил Павел.

И уже всю остальную дорогу, хотя Наташа ему снова о чем-то рассказывала, ничего не слышал, не видел. И так, ослепленный, вошел на кладку коксовых печей. Бригада была вся в сборе. Юноши и девушки в фартуках каменщиков, дожидаясь сигнала бригадира, стояли по своим местам и тихо переговаривались, как перед боем. Павел моментально преобразился. Он быстро взбежал на подмостки, откуда всякий раз наблюдал за ходом работы, но, вместо того чтобы подать команду, молча стал там.

– Павло! Давай команду, – понеслись голоса снизу.

– Постойте. Попробуем другое.

– Э-э! Павел что-то опять придумал! – И бригада задвигалась, одобрительно зашумела.

Павел сошел вниз и расставил людей по своему способу. Он сделал самое простое. Раньше люди – старшие каменщики и их помощники – стояли каждый на своем участке: на той части кладки, которая отводилась ему. И каждый отвечал только за свой участок. Но такой прием был пригоден на кладке красного камня, где кирпич был весь одинаковой формы, а тут было пятьсот восемьдесят шесть форм, и поэтому люди всякий раз путались в номерах марок. Павел расставил людей по-иному: направив их к одной цели, разделив между ними весь процесс кладки, разложив его на составные части. Это вовсе не походило на тот конвейер, в котором люди знают только свою «пуговку», свое место, не представляя себе общего процесса. Нет. Это был новый прием – коллективный, в котором каждый знал и свою «пуговку», свое место, но ясно осознавал и весь общий процесс работы.

Расставив людей, Павел снова взбежал на подмостки и по дороге шепнул Наташе: «Наташенька, дрожу весь, как в лихорадке…»

– А ну, крой, ребята! – крикнул он.

Руки каменщиков сначала задвигались медленно, люди еще несколько минут топтались на месте: все то, что ввел Павел, было еще совсем непривычно. Но люди в бригаде Павла были упорные, верили в Павла, и вот минут через десять – пятнадцать запел перламутровый, толстый и звонкий, как стекло, огнеупорный кирпич.

«Пошло!» – чуть не крикнул Павел Наташе и весь засиял.

Он стоит на верхних подмостках и ухом ловит музыку каменщиков. Музыка нарастает, поднимается. Ритмично постукивают деревянные молоточки, звенит кирпич, визжат вагонетки, и своеобразный гул растет, растет, заполняя все здание, и вместе с серебристой пылью вылетает наружу. Но вдруг в музыку каменщиков втиснулось что-то чужеродное, будто где-то на большом инструменте лопнула струна.

Павел побледнел.

– Что такое? – крикнул он вниз.

– Материалу! Марок! – хором понеслось оттуда.

– А-а-а! – И Павел стремглав несется вниз и находит брешь: это женщины и девушки в красных косынках, в стоптанных башмаках, румяные и разухабистые, задержали подачу кирпича – марки. И Павел идет к ним. Он идет к ним и посмеивается. Но девушки и женщины видят, ему вовсе не до смеха: под глазами у него синяки, губы насильно складываются в улыбку – и женщины, стыдясь своего поступка, быстро вскакивают из-под лестницы, из-под настилов, берутся за носилки, катят вагонетки с кирпичом, с материалом – особым огнеупорным составом. Следом за ними из-под лестницы медленно поднимается грудастая женщина и, лениво потягиваясь, тоже подходит к носилкам.

– А-а-а! Не выспалась? – спрашивает Павел. – Может, мне вместо тебя поработать? А ты поспишь.

– А ты что пугаешь? – Женщина вдруг резко повернулась к нему. – Нечего нас пугать. Пуганы мы.

«Вот эта и мутит всех, – решил Павел. – Надо выгнать».

И он еще ниже спускается по лестнице.

– Какая задорная. Как тебя звать?

– Как накакал, так и смякал. Вот как.

Женщины и девушки взорвались хохотом.

– Нет. Серьезно. Может, я тебе жениха подберу. – Павел улыбнулся только губами и полез в карман.

«Ишь улыбается, как Кирька: губы улыбаются, а глаза злющие», – подумала женщина, и вдруг в глазах у нее дрогнула тоска:

– Эх, все одно уж!.. Была я Плакущева, стала Ждаркина, потом Гурьянова. Вот какая моя фамилия.

– Какого Ждаркина?

– Чай, Кирилла Сенафонтыча.

«Врет!» – мелькнуло у Павла, и он уже настойчиво сует ей в руки листочек из блокнота.

– На-ка, получи расчет. Нам такие не надобны.

Но это действительно была Зинка, первая жена Кирилла Ждаркина. Отказ от работы вовсе не перепугал ее. Она взяла листочек и, переходя на секции соседней бригады, крикнула, глядя вверх на Павла:

– Эй, шибздик, вот я на твою записку! – И, мелко, как мышь, изорвав записку, она бросает обрывки на пол, топчет их: – И на тебя вот так же.

Затем, обдернув кофточку, намеренно выпячивая крупные груди, идет по доске, балансируя, как цирковая акробатка, – дразня каменщиков своим коротким, кургузым телом.

– Вот черт баба! – И пожилой каменщик из соседней бригады вскакивает на доски и гонится за Зинкой.

– Ты куда, Петр? – ревет на него старший Якунин.

– На один момент, – отвечает тот и скрывается под настилами.

В соседней бригаде хохот, визг, крики по адресу Зинки. В бригаде Павла Якунина ни одного лишнего звука. По крутым извилистым лестницам двигаются женщины с носилками. Они двигаются равномерно, в такт шагу раскачиваются, ровно утки, и руки у них оттянуты тяжестью перламутрового кирпича – марок. Марки идут по номерам. И у молодых мастеров при каждой новой марке хмурятся лбы: каждую марку надо знать, где положить, надо умело смазать материалом, смазать и уложить так, чтобы не было ни одной, даже незначительной щели, ибо скоро в печи разбушуется тысячеградусная жара, тогда газ выпрет наружу и печь выйдет из строя. Но членов бригады Павла Якунина сегодня тревожит не это, – к этим думам они уже привыкли, – а другое: что даст новый способ кладки?

И они молча, упорно укладывали кирпич, вовлеченные в бурный творческий поток.

– Побеждаем, – проговорил Павел. – Наташка… поди позвони товарищу Ждаркину и Богданову – пускай в восемь приходят глядеть. Экое чудо сотворили… Сотворили?… – Павел остановился, ухватившись за слово, впервые произнесенное им сознательно. – Сотворили? Вот оно что… творим. А он, этот писателишка… «Рубь, слышь, вами руководит. Так и говорите».