Текст книги "Другой Аркадий Райкин. Темная сторона биографии знаменитого сатирика"

Обратим внимание на следующий факт: в отличие от большинства своих соплеменников, которые после смерти Сталина вылили на него в своих мемуарах ушаты грязи, Райкин поступил иначе: вообще не стал обсуждать его деяния. А ведь мог это сделать, учитывая, что его мемуары писались в горбачевскую перестройку, когда страна была уже другой и многие соплеменники великого сатирика принялись с удвоенной энергией сводить счеты с покойным вождем. Но герой нашего повествования поступил иначе. Вот как это выглядит в его мемуарной книге:

«Вспоминая прошлое, я, конечно, не беру на себя смелость оценивать одну из самых сложных и темных фигур нашей истории. Политика кнута и пряника, страха и личной преданности составляла основу его взаимоотношений с теми «винтиками», которыми мы все тогда были…»

Теперь сравните эти «разоблачения» с теми проклятиями, которые обрушили на голову Сталина соплеменники Райкина в годы хрущевской «оттепели», а также горбачевской перестройки. Речь идет о Михаиле Ромме (он за одну ночь вырезал из своих фильмов 660 метров пленки, где был запечатлен Сталин), Григории Козинцеве, Евгении Габриловиче, Александре Галиче, Виталии Коротиче, Марке Захарове, Марке Розовском и т. д. и т. п. Все это лишний раз подтверждает факт того, что Аркадий Райкин относился к Сталину гораздо объективнее и мудрее, чем многие из его соплеменников, сделавших из вождя народов жупел для своих узкокорыстных целей.

И вновь обратимся к событиям предвоенной поры.

В начале 1940 года Райкин покидает Москву и в течение двух месяцев выступает в военных частях на финском фронте (шла советско-финская война). И только поздней весной он, наконец, возвращается в Ленинград и вновь вливается в состав Театра эстрады и миниатюр (а вот его партнер по сценке «Песня шарманщика» К. Гибшман труппу покинул), которому летом предстояла первая гастрольная поездка по стране – в Украину (Днепропетровск и Одесса). Но прежде чем уехать на гастроли, Райкин снимается в своем третьем фильме – «Валерий Чкалов», где играет эпизодическую роль американского журналиста. Кстати, снял картину (как и две предыдущих) соплеменник Райкина – грузинский еврей Михаил Калатозов (Калатозишвили).

Что касается Театра эстрады и миниатюр (ТЭиМ), то там за Райкиным числился конферанс и участие в новой миниатюре – «Кетчуп», где его партнерами были его жена Рома (она пришла в театр тем же летом, отработав сезон в Архангельском детском театре) и Роман Рубинштейн (отметим, что режиссеров в театре тогда не было, поэтому все миниатюры актеры ставили сами, так же подбирали и репертуар). По словам А. Райкина:

«Текст «Кетчупа» (его автором был артист МХАТ Н. Дорохин. – Ф.Р.) представлял собой коллаж из торговых реклам. Ради забавы мы сталкивали в диалоге одну рекламу с другой, доводили ее до абсурда. Рубинштейн играл мужа, Рома – жену, я – любовника. Жена угощала любовника:

– Пейте советское шампанское!

– Я ем повидло и джем, – отвечал любовник.

– Всем попробовать пора, как вкусны и нежны крабы, – продолжала беседу жена.

Неожиданно появлялся муж, снимал со стены ружье и обращался к любовнику:

– Ты застраховал свою жизнь?

Любовник что-то отвечал (тоже рекламным текстом), раздавался выстрел, я падал, восклицая следующее:

– Сдайте кости в утильсырье!..»

Практически с первых же спектаклей нового театра львиная доля зрительского успеха доставалась именно Райкину. Не случайно на афишах театра после состава участников спектакля, набранного мелким шрифтом, красной строкой было выведено: «На просцениуме Аркадий Райкин». То есть он с самого начала был «гвоздем» программы. Что, естественно, не могло нравиться всем, особенно критикам. Так, один из них – Евгений Мин – в 1940 году написал следующее:

«В первой программе Райкин занят много. Пожалуй, даже слишком много. Он конферирует, играет, поет, дирижирует оркестром, и порой кажется, что присутствуешь не на эстрадном спектакле, а на гастролях Райкина при участии других актеров…»

Какие же интермедии исполнял в те годы Райкин?

Например, во втором сезоне за ним числились миниатюры, где речь шла о следующем.

Миниатюра № 1. Убеленный сединами лектор, выступая с трибуны, с пафосом призывает беречь социалистическую собственность. Однако упоенный своим красноречием, он так рьяно жестикулирует и размахивает руками, что сначала ломает указку, а потом и… саму кафедру. Мораль: иные радетели социалистической собственности сами ее не берегут.

Миниатюра № 2. Некий гражданин переходит улицу в неположенном месте. Его замечает милиционер и свистит в свисток, после чего объявляет: «С вас штраф – три рубля». Нарушитель: «Хорошо. Берите десять». «Зачем?» – «У меня нет других денег». «А у меня нету сдачи», – объявляет страж закона. «А я опаздываю на поезд», – заявляет нарушитель. Короче, патовая ситуация. Тогда прохожий придумывает следующее: он на глазах у милиционера еще два раза стремительно перебегает улицу в неположенном месте. «На три рубля я уже нарушил, – говорит он, – теперь к ним надо прибавить шесть рублей, плюс на рубль я обегу вокруг фонаря». Мораль: будь находчив даже в безвыходных ситуациях.

Отметим, что в те годы штраф равнялся всего лишь трем рублям. Сегодня он вырос до… одной тысячи рублей. То есть в наши дни мето́да Райкина не действует – штрафники рискуют попросту умереть во время пробежки.

Но идем дальше.

Миниатюра № 3. Отпетый алкоголик купил бутылку водки и ждет, пока к нему не присоединится его приятель. Но тот никак не идет. Тогда алкоголик выпивает всю бутылку, представляя, что пьет не один, а с собутыльником. Мораль: пить вредно, тем более много.

Миниатюра № 4. Некий человек до того жаден, что однажды, потеряв в комнате пять копеек, безуспешно ищет их во всех углах, а когда не находит там… вскрывает пол. Но и там, увы, ничего не находит. Мораль: нельзя быть таким жадным.

Как напишет чуть позже биограф артиста Е. Уварова:

«В исполнении Райкина жанр микроминиатюры и в самом деле выглядел молодо и талантливо. Проницательный критик сразу заметил, что «короткие миниатюры не так уж пустячны по содержанию, как это может представиться на первый взгляд… булавочная сатира маленьких миниатюр-интермедий лучше поражает цель, чем давно притупившиеся пики острот некоторых фельетонистов».

Жанр микроминиатюры, если быть исторически точным, не был изобретением Райкина. Еще несколько десятилетий назад он успешно, хотя и несколько иначе, использовался Никитой Балиевым в «Летучей мыши». В 1939 году гастролировавший в Москве Львовский театр миниатюр включил в спектакль инсценированные шутки, курьезы, анекдоты при участии всех артистов труппы. Новая форма, показавшаяся интересной, была сразу подхвачена Московским театром миниатюр. Однако нигде она не получила такого резонанса, как в Ленинграде у Райкина.

В спектаклях львовского, а вслед за ним и московского театров маленькая интермедия строилась преимущественно на занятном анекдотическом повороте сюжета, на игре слов, – нечто вроде инсценированной рубрики «Нарочно не придумаешь».

У Райкина сюжет и игра слов большей частью служили средством создания сатирических и комедийных зарисовок, современных типажей, выхваченных из бесконечной галереи жизни. Мастерство трансформации самого артиста многократно усиливало впечатление и обеспечило миниатюрам счастливую судьбу…»

Осенью 1940 года новым художественным руководителем ТЭиМа был назначен Михаил Янковский. Значительно обновилась и труппа, куда были приняты несколько новых актеров: О. Малоземова, Б. Дмоховский, Г. Карповский, Н. Галацер, З. Шиляева, Ю. Стессен, К. Сорокин, Т. Майзингер.

Естественно, что это расширение состава труппы требовало и увеличения объема драматургического материала. Отметим, что практически все тогдашние интермедии Райкина были написаны разными авторами. Но теперь театру требовался свой собственный драматург, опираясь на творчество которого можно было строить свой репертуар на долгие годы. В середине 1940 года такой автор был найден – Владимир Поляков.

Он родился в еврейской семье 14 декабря 1909 года и еще в школе стал писать фельетоны для стенгазеты. Некоторые из них он затем стал посылать в газету «Пушка», где в 1926 году и состоялся его литературный дебют. Однако, закончив школу, Поляков поначалу поступил в Ленинградский электротехнический институт. Но проучился там всего лишь год, после чего ушел на литературный факультет Высших государственных курсов искусств. Попутно сотрудничал с юмористическим журналом «Бегемот» (членом редколлегии там был кумир Полякова – Михаил Зощенко), где публиковал рассказы. В 1928 году Поляков дебютировал как автор на театральной сцене: театр «Кривое зеркало» поставил его пародийную пьесу «Солнцеворот». После этого имя молодого автора стало известно в ленинградских писательских кругах, и появился спрос на Полякова. Он писал для Театра миниатюр (спектакли «Зигзаги любви» (1929) и «Моя хата» (1930); в соавторстве с Н. Суриным), Театра малых форм, Театра обозрения Дома печати, Ленинградского мюзик-холла. Кроме этого, Поляков писал и для отдельных артистов, вроде Рины Зеленой, Марии Мироновой, Петра Муравского, Владимира Гущинского и др.

Первый совместный спектакль Райкина и Полякова увидел свет осенью 1940 года и назывался «На чашку чая». Правда, в нем перу Полякова принадлежал один большой фельетон, который и дал название всему спектаклю. Эта «чашка чая», собственно, и свела вместе артиста и драматурга.

Как-то Райкин набрался смелости, пришел к Полякову домой и с ходу выложил ему свою просьбу: «Напишите мне, если возможно, фельетон. Только, чтобы это был не фельетон. Я должен сидеть за столом и пить чай. А все зрители – это мои гости…» Поляков поначалу не понял, чего хочет от него артист, но ему понравилось, что тот горит желанием исполнить со сцены фельетон, который… не фельетон. Короче, драматург взялся за этот «нефельетон», из которого в итоге получилась целая программа. В ней Райкин опять был главным действующим лицом. Он поднимался из зрительного зала на сцену, садился за стол, на котором стоял самовар с горячим чаем, и начинал… чаевничать, попутно беседуя с залом, рассказывая интермедии и вызывая на сцену других артистов. В общем это было «театрализованное чаепитие» с настоящим реквизитом: самоваром, горячим чаем и печеньем (периодически Райкин зазывал зрителей к себе за стол, но никто, естественно, на это не реагировал, понимая, что это часть спектакля).

Отметим, что состав участников этого спектакля был сплошь еврейский. Помимо Полякова, в качестве авторов интермедий в нем значились: И. Прут, А. Раскин, М. Слободской, З. Горин, А. Валевский. А режиссерами были: Р. Рубинштейн, А. Ругби и Г. Карповский.

Та же история случилась и со следующим спектаклем – «Не проходите мимо», который увидел свет в апреле 1941 года. Текст к нему написал Владимир Поляков, режиссером был Арнольд Арнольд (до этого он работал с теаджазом Л. Утесова), балетмейстером – А. Обрант. И только художником был русский – Петр Снопков, который оформлял спектакли ленинградского Театра эстрады и миниатюр с момента его основания.

«Гвоздем» программы был сатирический фельетон «Невский проспект», в основу которого были положены мотивы одноименного рассказа Н. Гоголя. В советской юмористике это был традиционный метод – под видом классики бичевать современные недостатки и пороки. В изложении Е. Уваровой исполнение Райкиным этого фельетона выглядело следующим образом:

«Рассказ Гоголя о красотах Невского, о встречах, которые там случаются, как бы переносился в настоящее время. Монолог густо населялся персонажами, и каждый из них, охарактеризованный двумя-тремя словами, в интерпретации Райкина становился живой и достоверной фигурой. Толпа на Невском сгущалась, люди встречались, расходились, обменивались репликами. Рассказчик, с наслаждением окунаясь в эту толпу, наблюдал ее, комментировал, размышлял. Зритель, увлеченный внутренней логикой рассказа, был ошеломлен богатством портретных зарисовок и наблюдений. А рассказчик уже снова уходил в историю – он вспоминал о создателе города Петре и об его указе подвергать порке за замусоривание Невского проспекта. «Сегодня такого указа нет, а жаль!» Он приглашал зрителей совершить вместе с ним путешествие от Адмиралтейства с его золотым шпилем к Московскому вокзалу, завернуть по дороге на улицу Желябова, где помещался театр. «Прогулка» позволяла затронуть различные темы, поговорить о строительстве, о театрах, о магазинах, о памятниках и даже о телефонах-автоматах. В рассказе об Аничковом дворце, отданном после революции детям, возникали лирические интонации. Они незаметно переходили в сатирические, а задушевная беседа – в комические зарисовки. Бытовые темы, то, что презрительно именовалось «мелкотемьем», подчинялись отчетливо заявленной идейной и гражданской позиции рассказчика, и зритель понимал, во имя чего критикует артист те или иные недостатки…

Время доказало, что обращение к Гоголю было не случайным. Как всякий крупный комик нашего театра, Райкин связан с Гоголем, испытал его сильное влияние. Хотя, вероятно, нельзя не учитывать и влияния творчества М. Зощенко и Н. Эрдмана. И с тем, и с другим артист был близко знаком и высоко их ценил. И все-таки великий русский писатель-сатирик был особенно близок молодому актеру. Он и в дальнейшем будет черпать у Гоголя типажи и сюжеты, но главное, всю жизнь учиться силе гоголевского Гнева и Любви. «Гнева против того, что губит человека, Любви к бедной душе человеческой, которую губят» (Н. Гоголь)…

Стремление к характерам-символам, к предельной обобщенности в соединении с реализмом деталей сближает искусство Райкина с творчеством Н. В. Гоголя. «Больше от Шекспира, чем от Диккенса», – говорил Чаплин. А Райкин, вероятно, мог бы сказать: «Больше от Гоголя, чем от Чехова»…»

Согласимся с Уваровой: Райкину действительно было ближе творчество Николая Васильевича Гоголя, чем, к примеру, творчество другого русского классика – Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Почему? Видимо, потому, что для характеристики гоголевского юмора применима формула «смех сквозь слезы», а для юмора щедринского – «смех сквозь негодование и презрение». И дело тут не только в текущем моменте (следовать заветам Салтыкова-Щедрина на советской сцене было небезопасно), но и в характере самого Райкина – он был более мягким и менее саркастичным человеком, чем выдающийся русский классик. Поэтому из двух сатир он и выбрал гоголевскую – более мягкую, чем грозная и бичующая щедринская. Гоголь (а значит, и Райкин) был проповедником, а Щедрин – обвинителем. Отметим, Гоголь мало интересовался политикой и к существующему строю относился лояльно (как и Райкин). Чего не скажешь о Салтыкове-Щедрине, произведения которого всегда были полны политического подтекста, а сам он буквально жаждал перемен. Из-за этого судьба его была полна драматизма: там были и арест, и ссылка, и закрытие журнала, которым он руководил.

Ссылка писателя последовала в 1848 году, когда Европу потрясли революции и русский император Николай I испугался, что крамольные идеи, которые распространял в своих книгах Салтыков-Щедрин, найдут горячий отклик у широкой интеллигенции. В тот революционный год писатель выпустил в свет повесть «Запутанное дело», где писал следующее: «Россия – государство обширное, обильное и богатое; да человек-то глуп, мрет себе с голоду в обильном государстве». В итоге писателя арестовали и сослали в Вятку. Чуть позже, уже при новом императоре – Александре II – Салтыкову разрешили вернуться в Петербург, поскольку новый государь был реформатором и ему позарез нужны были честные и либеральные деятели. Однако произведения Салтыкова продолжали вызывать гнев цензуры. Были запрещены к печати несколько его злободневных сказок, закрылся журнал «Отечественные записки», в котором он был главным редактором.

Кто-то скажет: будь это при Сталине, наверняка бы дело завершилось куда более трагично: писателя отправили бы в ГУЛАГ, а то и вовсе расстреляли. Хотя на самом деле при Сталине ни один известный сатирик к стенке поставлен не был. Другое дело, что сатира при нем была под более жестким контролем государства, чем это было при царизме. Однако и повод к этому у Сталина был: он-то прекрасно знал, к чему привел либерализм государей-императоров, в том числе и в отношении распространения крамольных идей в среде интеллигенции – развалом империи. В итоге сатира при нем стала «ручной», а тех из сатириков, кто не захотел активно сотрудничать с властью (Михаил Булгаков, Михаил Зощенко, Даниил Хармс и др.), он попросту заставил уйти из жанра, но отнюдь не уничтожил. И произведения того же Салтыкова-Щедрина при Сталине издавались (пусть и не все), а некоторые даже были инсценированы, причем и на эстраде тоже. Так что, как говорил один из персонажей Аркадия Райкина, «эпоха была жуткая, жутчайшая была эпоха, но рыба в Каме, представьте себе, была».

Глава 3
От войны к миру

В мае 1941 года Театр эстрады и миниатюр отправился с гастролями в Мурманск (это была четвертая гастроль театра: после Днепропетровска и Одессы они еще побывали в Новосибирске). Представления прошли успешно, и в следующем месяце артисты поехали с концертами в Днепропетровск. Открытие гастролей было назначено на воскресенье, 22 июня. А в субботу в местном обкоме был устроен банкет в честь приезда столичных артистов. Одним из участников того действа был Леонид Брежнев – в ту пору секретарь Днепропетровского обкома, позднее доросший до должности Генерального секретаря ЦК КПСС. Так вот на банкете Брежнев внезапно решил приударить за женой Райкина Ромой: подливал ей в бокал вина, рассказывал анекдоты, неоднократно приглашал ее танцевать. Райкин, сидевший рядом с женой, вынужден был все это стоически терпеть, хотя в душе буквально клокотал от негодования.

Этот гнев выплеснулся наружу в гостинице, когда супруги остались наедине. Артист начал кричать на жену и даже в порыве ревности влепил ей пощечину. К счастью, ревнивый муж, в конце концов, быстро остыл, попросил у жены прощения, а на следующий день эта история начисто забылась, поскольку в 12.00 по радио объявили, что фашистская Германия напала на Советский Союз. Артистам пришлось срочно возвращаться в Ленинград, причем налегке – для громоздких декораций и реквизита не было лишних вагонов, и их пришлось оставить.

Волею судьбы Райкину удалось вывезти жену и дочку из Ленинграда, который вскоре угодил в блокаду. Более того, из города успела эвакуироваться и вся его родня – родители, сестры и брат, а также и вся труппа Театра эстрады и миниатюр. Что здесь поражает? Скорость, с которой из города были эвакуированы артисты райкинского театра. Эта скорость была обусловлена тем, что власти спешили отправить в глубокий тыл работников идеологического фронта, чтобы уже в скорейшее время начать использовать их в различных контрпропагандистских акциях на фронте (выпуск фильмов, спектаклей, создание стихов, песен и т. д.). Хотя из того же Ленинграда в тыл были эвакуированы далеко не все работники культуры. Например, писатели в большинстве своем не только не эвакуировались из города, но даже и не помышляли об этом. Почему? Вот как об этом вспоминает очевидец событий – писательница В. Кетлинская:

«Кроме женщин и детей, предполагалось эвакуировать нетрудоспособных и престарелых писателей. Ссылавшихся на всякие хвори было немного, зато больных, уверяющих, что они здоровы, – более чем достаточно. Ведь эвакуация считалась аморальным поступком, проявлением трусости. Как сказать такому писателю, что он будет обузой в городе, к которому все ближе подкатывается фронт?.. Списки на эвакуацию составлялись, фамилии то вычеркивались, то снова вносились в список…»

Итак, Райкин и его коллеги оказались вдали от фронта – в столице Узбекской ССР городе Ташкенте. В месте, где в те годы оказались миллионы советских граждан, в том числе и евреи. Причем последних было особенно много. Почему?

Как мы помним, Гитлер поставил одну из первоочередных для себя целей – беспощадное истребление евреев. Правда, в этом вопросе у него существовала определенная селекция – он стремился истребить не всех евреев поголовно, но значительную их часть, в том числе и советскую. Например, мало кто знает, что в составе гитлеровских войск во время войны воевали 150 тысяч (!) евреев. В случае победы Германии им (вернее, тем, кто дожил бы до этой победы), видимо, было уготовано не истребление, а вполне сносная жизнь в Третьем рейхе. Но они почти все погибли на Восточном фронте. Из них 10 172 еврея (по другим данным около 20 тысяч) угодили в плен и отбывали наказание в советских лагерях. А вот из 55 тысяч советских евреев, попавших в плен к гитлеровцам, живыми останутся всего лишь 4 457 человек. Так что в случае победы Германии советским евреям грозило полное истребление. Вот почему, вторгшись на территорию СССР, фашисты первым делом расстреливали всех евреев и комиссаров (среди последних большинство, кстати, тоже составляли евреи). Зная об этом, советские власти принялись спасать еврейское население в первую очередь. Читаем у А. Солженицына:

«…Многих и многих спасла от уничтожения эвакуация 1941 и 1942 годов. Ряд еврейских источников военного и послевоенного времени не выражает сомнений в энергичности мер по этой эвакуации. Например, в сборнике «Еврейский мир» 1944 года читаем: «Советские власти полностью давали себе отчет в том, что евреи являются наиболее угрожаемой частью населения, и, несмотря на острую нужду армии в подвижном составе, тысячи поездов были предоставлены для их эвакуации… Во многих городах… евреев эвакуировали в первую очередь»; хотя автор считает преувеличением «утверждение еврейского писателя Давида Бергельсона, будто в общем 80 % евреев были благополучно эвакуированы»…

В бюллетене «Хайаса» летом 1946 года Е. М. Кулишер писал: «Не вызывает сомнений, что советские власти принимали специальные меры для эвакуации еврейского населения или для облегчения его стихийного бегства. Наряду с государственным персоналом и промышленными рабочими и служащими всем евреям отдавалось преимущество при эвакуации… Советские власти предоставили тысячи поездов специально для эвакуации евреев»; безопаснее от бомбежки эвакуировали евреев и на многих тысячах подвод, наряжаемых от колхозов и совхозов до железнодорожного узла поглубже.

Б. Ц. Гольдберг, зять Шолом-Алейхема, будучи корреспондентом нью-йоркской еврейской газеты «Дер Тог», после очередной поездки в Советский Союз зимой 1946/1947 года напечатал статью «Как во время войны эвакуировали евреев в Советской России» («Дер Тог», 21 февраля 1947 года): кого он об этом расспрашивал на Украине, «евреев и христиан, военных и эвакуированных, все отвечали, что политика власти заключалась в том, чтобы предоставить преимущества при эвакуации евреям, чтобы наци не могли их уничтожить»…

Эвакуированные и беженцы из занятых немцами и угрожаемых областей направлялись глубоко в тыл, «в частности, евреи в большинстве – за Урал, особенно в Западную Сибирь, Казахстан, Узбекистан и Туркменистан». В материалах Еврейского антифашистского комитета содержится утверждение: «В Узбекистан, Казахстан и другие среднеазиатские республики эвакуировались в начале войны около полутора миллионов евреев». Эта цифра – без Волги, Урала, Сибири…»

В сегодняшней России часто ли евреи из числа проклинателей «сталинской деспотии» вспоминают эти факты? В том-то и дело, что вообще не вспоминают, поскольку им это не выгодно. Сталин в их понимании должен олицетворять собой вселенское зло без единого светлого пятнышка. Иные нынешние евреи даже доходят до того, что ставят его на одну доску с Гитлером. Что тут скажешь: Бог им судья.

Но вернемся к событиям начала войны.

О том, какое участие проявляли к нему в те дни совершенно незнакомые люди, Аркадий Райкин подробно описывает в своих мемуарах. Например, он рассказывает, как они с женой и дочкой, прежде чем попасть в Ташкент, успели изрядно поколесить по стране. Так, сначала они из Ленинграда попали в поселок Гаврилов Ям под Ярославлем (туда эвакуировали детей из пионерского лагеря, где отдыхала Катя Райкина), а оттуда должны были ехать в Ленинград, чтобы воссоединиться с труппой театра. Однако денег у них не было ни копейки. Тогда Райкин придумал следующее: он один отправится в ближайший город – в Ярославль, возьмет в местной филармонии взаймы денег на три железнодорожных билета до Ленинграда.

В Ярославской филармонии Райкина встретили как своего. Организовали ему концерт (для военных), заплатили приличный гонорар, которого хватило бы не на три билета, а значительно больше, даже обещали дать машину. Однако тут же сообщили, что единственное, что не могут сделать – отправить его в Ленинград, поскольку единственная дорога через Мгу уже перерезана фашистами. Райкин был в отчаянии. Но наутро ему пришла телеграмма, где его товарищи по театру сообщали, что Театр эстрады и миниатюр выезжает таким-то эшелоном из Ленинграда и будет проезжать через Ярославль в такое-то время. Однако до этого времени оставалось всего-то несколько часов, а машины под рукой Райкина не было – надо было искать попутку. А на это могло уйти драгоценное время. Короче, положение было отчаянное. И тут артисту снова помогли совершенно незнакомые люди.

Когда он вышел с телеграммой из филармонии буквально в прострации, к нему подошел какой-то незнакомый военный летчик и спросил: «Что с вами, товарищ? Вам плохо?» Райкин начал объяснять ему свою ситуацию, после чего летчик взял его под руку и привел к… генералу Изотову. И тот распорядился выделить для семьи Райкина свой автомобиль, который благополучно довез их до Ярославля аккурат за несколько минут до прибытия поезда из Ленинграда.

Кстати, и родственникам Райкина – родителям, сестре и брату – помог эвакуироваться в Уфу тоже военный – генерал Гоглидзе (судя по всему, бериевский заместитель Сергей Гоглидзе, который в 1938–1941 годах возглавлял ленинградское УНКВД). А в Уфе их уже ждала сестра Райкина Софья, которая была замужем за авиаконструктором М. Анцеловичем и успела выехать туда чуть раньше (отметим, что в 1942 году в Уфе от болезни скончается отец Райкина).

По прибытии в Ташкент артистов Театра эстрады и миниатюр включили во фронтовую концертную бригаду, после чего начались их гастроли по различным фронтам (всего Красную Армию во время войны обслуживали 3800 театрально-концертных и цирковых бригад). Отметим, что актеры райкинского театра выступали во многих регионах (в Средней Азии, в Сибири и на Дальнем Востоке), но чаще всего их зрителями были моряки. Как вспоминал А. Райкин:

«Да, мы не ходили в атаку и в разведку, не стреляли из винтовок и орудий, не пускали под откос поезда, не ремонтировали танки в студеных цехах. И тем не менее работа, которую мы делали, была важна. Мы проехали десятки тысяч километров, выступали на кораблях и батареях, на заводах и полевых станах, в землянках и госпиталях.

Не раз попадали под бомбежки и артобстрелы, а однажды ночью даже залетели на самолете в тыл к противнику (это было в 1944 году в Латвии; самолет сбился с курса, и нас обстреляли из зенитных орудий). Бывало, продрогшие и промокшие в непогоду, попав, наконец, на место, мы сразу же начинали выступление. Ведь нас ждали бойцы, получившие для отдыха такое короткое и драгоценное время. Как они ждали нас! Как встречали!..»

Пока Райкины колесили по фронтам, их дочь Катя жила в Ташкенте с кем-то из взрослых: сначала в гостинице, потом – на квартире, в тесной комнатушке с глиняным полом. Условия были не ахти какие (например, в свободной комнате хозяйка держала… поросят), однако это было лучше, чем жить в осажденном врагом Ленинграде. Правда, евреям в Ташкенте порой было неуютно, поскольку среди эвакуированных было достаточно таких, кто смотрел на них косо. Почему? Вот как это описывает историк Г. Костырченко:

«На первый взгляд кажется странным, что особенно неблагополучными с точки зрения распространения антисемитизма были расположенные за тысячи километров от линии фронта такие области глубокого советского тыла, как Западная Сибирь, Казахстан, Средняя Азия. Но именно сюда с запада хлынули основные потоки сначала еврейских беженцев, а потом раненых фронтовиков и военных инвалидов, которые, участвуя в боевых действиях, зачастую подвергались воздействию гитлеровской пропаганды. Бытовой антисемитизм подогревался еще и тем, что в эти регионы была эвакуирована большая часть польских евреев, которые уже одним своим «экзотическим» видом и полной неприспособленностью к специфике советской жизни вызывали раздражение местного населения. К тому же многие из них, чтобы как-то прокормить себя и свои семьи, вынуждены были торговать на рынках и базарах, где часто вовлекались в конфликты с покупателями. Впрочем, негативную реакцию испытывали на себе и отоваривавшиеся на тех же рынках, так сказать, русские евреи (главным образом состоятельные служащие с эвакуированных предприятий и учреждений), готовые платить за все втридорога и тем самым способствовавшие росту и без того высоких цен. В одном из совершенно секретных сообщений 3 управления НКВД СССР, направленном в августе 1942 года на имя Берии, говорилось о том, что в Узбекистане в связи с приездом «по эвакуации значительного количества граждан СССР еврейской национальности антисоветские элементы, используя недовольство отдельных местных жителей уплотнением жилплощади, повышением рыночных цен и стремлением части эвакуированных евреев устроиться в систему торгующих, снабженческих и заготовительных организаций, активизировали контрреволюционную работу в направлении разжигания антисемитизма. В результате в Узбекистане имели место три случая избиения евреев, сопровождавшиеся антисемитскими выкриками». Несмотря на то что тогда были произведены аресты хулиганствующих антисемитов и подстрекателей погромов, еврейское население Самарканда и Ташкента и других среднеазиатских городов было серьезно обеспокоено за свою безопасность…»

С отдельными выводами Г. Костырченко не согласен А. Солженицын. Читаем у него следующее:

«В эвакуации «так называемый бытовой антисемитизм, впавший в летаргию со времени установления в начале 30-х годов сталинской диктатуры, теперь вновь ожил на фоне общей неустроенности, разрухи, других тягот и лишений, порожденных войной». Это относится главным образом к Средней Азии, Узбекистану, Казахстану, «особенно когда сюда хлынули с фронта массы раненых и военных инвалидов», а там-то жила и масса эвакуированных евреев, в том числе польских, депортацией «вырванных из традиционной обстановки», вовсе не советско-колхозной. Вот собранные сразу после войны свидетельства евреев, бывших в среднеазиатской эвакуации: «Низкий уровень производительности труда депортированных евреев… служил в глазах местного населения доказательством нежелания евреев заниматься физическим трудом, что будто бы составляет характерную черту евреев» (Д. Гликсман). «Росту антисемитских настроений много содействовала активность, которую беженцы из Польши вскоре начали проявлять на товарном рынке» (С. Шварц): «вскоре они убедились, что регулярный заработок, который им обеспечивает труд в качестве рабочих в промышленных предприятиях, колхозах, кооперативах… не спасает их от угрозы голодной смерти. Чтобы выжить, был только один путь – рынок, торговля, «спекуляция», и так советская реальность «заставляла польских евреев прибегать к рыночным операциям, хотели они этого или нет» (Р. Эрлих). «Нееврейское население Ташкента встретило евреев, эвакуированных с Украины, недружелюбно. Раздавались голоса: «Посмотрите-ка на этих евреев. У них у всех много денег» (Р. Эрлих). «В это время наблюдались также случаи оскорбления евреев, угроз, выбрасывания евреев из хлебных очередей» (Д. Гликсман). «Другая группа русских евреев, принадлежавшая главным образом к бюрократии и располагавшая значительными денежными средствами, вызывала враждебность местного населения за вздувание цен на вольном рынке, которые и без того были очень высоки» (Д. Гликсман).

И приводя такие свидетельства – автор в соседних строках с уверенностью объясняет эти явления так: «И сюда доходили отголоски гитлеровской пропаганды» (С. Шварц), – и не он же один так определяет.

Да заголовокружиться надо! Да какая ж гитлеровская пропаганда могла так широко и победительно достигнуть Средней Азии, если она и фронта касалась редкими листовками с самолетов, которые опасно было в руки брать, а радиоприемники у всех в СССР были отобраны?

Да нет, автор понимает: была «и еще одна причина роста антисемитских настроений в районах, куда направлялся эмиграционный поток. Здесь в скрытой форме проявился антагонизм между основной массой населения в провинции и привилегированной частью бюрократии в центрах страны. Эвакуация учреждений из этих центров в глубокий тыл дала возможность местному населению очень осязательно ощутить этот социальный контраст» (С. Шварц)…»

Короче, именно тогда в первый (и, кстати, в последний) раз простые советские люди смогли не только вблизи увидеть своих кумиров – популярных актеров эстрады, театра и кино, – но и жить с ними бок о бок, на одной жилплощади. И, скажем прямо, было много таких, кто после подобного совместного проживания разочаровался в своих кумирах. Впрочем, и последние тоже не остались в долгу. Пишет же А. Райкин в своих мемуарах: