Текст книги "Другой Аркадий Райкин. Темная сторона биографии знаменитого сатирика"

Наконец, в третьем эпизоде действие разворачивалось в будущем. На вокзале пассажиры усаживались в… ракету, которая должна была унести их на выходные на Луну. Тут же сообщалось, что на Северном полюсе растут цветы, зреют лимоны и апельсины.

Как писала Е. Уварова:

«Если в фельетоне «В гостинице «Москва» герои были заняты повседневными будничными делами и заботами, из чего и складывался обобщенный образ современника – положительного героя, то фельетон «Мечты и люди» страдал многими натяжками. К тому же необходимость показать, как «сбываются самые смелые мечты наших людей», диктовала чуждую Райкину слащавость…»

Действительно, подобные сценки нельзя было назвать «коньком» Райкина. Гораздо органичнее он смотрелся в остросатирических миниатюрах, где его талант трансформатора мог блистать во всей своей красе. Здесь же все было вяло, статично и слишком умильно. Кстати, так было не только в интермедии «Мечты и люди». Та же история приключилась и в сценке «Три тысячи метров над уровнем моря», где Райкин играл американского разведчика, скрывающегося за маской корреспондента, а в роли его разоблачителя выступал рядовой пастух (актер А. Рубин). Как писали об этом спектакле некоторые рецензенты: «Игра Райкина не согрета живым чувством… На некоторых сценках скучно, не смешно».

Как видим, райкинский театр ежегодно выпускал в свет новую программу. Естественно, и гонорары артистов и драматургов от этого только росли, поскольку театр Райкина, как мы помним, был хозрасчетной организацией (с 1943 года) и часть прибыли мог оставлять себе. Больше всего при этом доставалось нашему герою, который получал несколько зарплат: как актер, режиссер, соавтор миниатюр, а также ему «набегал» процент от общего сбора (общая сумма гонорара актера равнялась нескольким тысячам рублей в месяц). Никто из актеров райкинского театра на это не роптал (во всяком случае в открытую), поскольку всем было понятно – Главному Художнику положено иметь такие гонорары.

Неплохие деньги получали и драматурги (кстати, самые высокооплачиваемая в СССР категория литераторов): им платило Министерство культуры, выкупая у них пьесы, а также театры, которые эти пьесы ставили. Например, самым богатым советским драматургом в послевоенные годы был Константин Симонов, который только в 1947 году был удостоен гонорара в 275 267 рублей, поскольку его пьесы шли во многих театрах страны. Правда, в следующем году он получил на руки всего лишь… 18 721 рубль, но это была общая тенденция – многие театры (особенно на периферии), испытывая нужду, перестали сдавать полностью или частично кассовую выручку от продажи билетов в банки, расходуя деньги на нужды театра, избегая банковского контроля. Поэтому Управление авторских прав лишилось возможности получать причитающуюся авторам зарплату.

Кстати, с К. Симоновым, в жилах которого тоже текла еврейская кровь, Райкин был не только знаком, но и дружил семьями. Их дружба началась еще перед войной. Причем это Райкин познакомил Симонова с его женой – знаменитой актрисой московского ТРАМа Валентиной Серовой. Вышло это случайно. Райкин знал Серову (как мы помним, сатирик одно время тоже работал в ТРАМе, но только в ленинградском) и однажды, будучи за кулисами, представил ее Симонову, который пришел в театр по долгу службы – трамовцы ставили его пьесу «Парень из нашего города». О своей дружбе с драматургом Райкин вспоминал следующее:

«Мы с Симоновым дружили недолго – примерно до 1950 года. Потом и виделись редко, и общались сдержаннее. Но как забыть, например, первое послевоенное лето, когда мы с Ромой гостили у него на даче в Гульрипше!

Он очень любил готовить шашлыки и делал это превосходно. Еще до завтрака мы отправлялись на базар, и там он, я бы сказал, вдохновенно отбирал баранину, причем не терпел никаких советов в этом столь важном вопросе, и даже присутствие такого знатока, как местный поэт Иван Тарба, не смущало его. Мы втроем – Рома, Тарба и я – покорно плелись за ним.

Однажды я попробовал усомниться в необходимости нашего присутствия, поскольку он лишил нас даже совещательного голоса. В ответ он только пожал плечами. Точно я его всерьез обидел. Некоторое время спустя разъяснил:

– Понимаешь, вы мне нужны как зрители. Тогда я чувствую себя увереннее. Как человек, который заботится о благе ближних и знает, что ближние в случае чего могут подтвердить, что он действительно заботился.

Каждое утро после кофе совершался следующий ритуал: на доске раскладывалось купленное на базаре мясо, и Симонов, склонившись над ним, как полководец над картой, отдавал приказы:

– Это – в суп. Это – на котлеты. А это – в уксус. Отмачивать будем. Для шашлыка!!!

Чудесным летом в Гульрипше главным, сильнейшим моим впечатлением были его военные дневники. Я читал их запоем. Там была правда о войне. Он в ту пору приводил их в порядок, систематизировал. И мы с Ромой стали свидетелями того, как он, заглядывая в свои торопливые записи военных лет, диктовал стенографистке, что называется, с ходу какое-то новое прозаическое сочинение. Как звали стенографистку, я запомнил – Муза Ивановна. А что это было за сочинение – запамятовал. Но факт, что и в других случаях ему было свойственно ничего не менять в надиктованном художественном тексте…

Его проза оценена и не нуждается в защите. Но должен заметить, что Симонов-журналист, Симонов как автор дневников лично мне ближе, нежели Симонов в других своих ипостасях».

Как признался сам Райкин, с Симоновым они дружили недолго – чуть больше десяти лет. Причину того, почему потом они перестали тесно общаться, артист не называет. Поэтому об этом можно только догадываться. Но несколько соображений на ум просится. Во-первых, видимо, оба они были слишком самостоятельными личностями, чтобы долго терпеть диктат другого. Такие люди не любят, когда их держат за статистов даже в мелочах (вроде того, что мы видели во время походов на рынок Симонова).

Во-вторых, на их взаимоотношения могли повлиять события конца 40-х, связанные с так называемой кампанией против космополитизма, в которой Симонов как один из влиятельных писателей и общественных деятелей еврейского происхождения играл немаловажную роль. О том, какой была эта роль и что это была за кампания, стоит рассказать более подробно.

Все началось весной 1948 года, когда на свет появилось новое государство – Израиль, к возникновению которого непосредственное отношение имел СССР. Практически весь 1947 год Сталин через постоянного представителя СССР в ООН Андрея Громыко не только активно поддерживал создание Израиля, но и помогал евреям оружием в их борьбе с арабами. Наконец 18 мая 1948 года СССР в течение двух суток признал де-юре объявленную Израилем независимость. Хотя США и Англия были против возникновения подобного государства. Но уже ближайшее будущее показало, что Сталин в своих расчетах ошибся – израильтяне переметнулись к США. Как пишет философ В. Кожинов:

«Это произвело, конечно, самое ужасное впечатление в нашей стране. Именно поэтому был снят с поста министра иностранных дел Молотов, поскольку одновременно он руководил так называемым Комитетом информации, который являлся тогда основным звеном стратегической разведки. Молотов был обвинен в том, как это он не смог понять, куда пойдет Израиль. По этой же причине был снят с поста министра вооруженных сил Булганин, поскольку Главное разведывательное управление, которое находилось под его руководством, в конечном счете тоже неправильно информировало Сталина. То есть все предполагали, что произойдет вот так, а произошло – прямо наоборот!

Наконец, естественно, в тех условиях и при тогдашнем, пользуясь модным нынче термином, политическом менталитете крайнее раздражение вызвал тот факт, что огромная масса советских евреев не только восторженно встретила создание государства Израиль, но и после проявившейся его антисоветской, проамериканской позиции продолжала приветствовать. В частности, организовали очень пышную встречу Голды Меир (она была назначена послом Израиля в СССР. – Ф. Р.), когда она пришла в синагогу в Москве, и так далее…

Для Сталина это был страшный проигрыш. Причем я бы сказал, что прежние его надежды на Израиль – это я уже говорю как историк – были в общем-то неразумны. Я даже не берусь разбираться в идеологических настроениях тогдашних руководителей Израиля, да и вообще самого народа Израиля, но дело в том, что СССР находился после войны в ужасном положении.

Это была разоренная страна, которая должна была по кусочкам склеивать разбитую жизнь. И помочь всерьез Израилю она не могла. Америка, которая только обогатилась за годы войны, обладала гигантским богатством. Поэтому безотносительно к идеологическим и политическим симпатиям руководителей Израиля понятно: заново созидающейся стране, в которую они хотели собрать со всего мира миллионы людей, можно ли было опираться на пережившую тяжелейшую войну Россию, СССР?

А опасность еврейского национализма у нас в этот период стала особенно сильной…»

Итак, история с Израилем существенным образом повлияла и на внутреннюю политику в СССР – большое число советских евреев во власти поняли, что теперь у них есть союзник, и начали атаку на своих оппонентов из русского лагеря. Тем более что в августе 1948 года внезапно скончался лидер «русской партии» Андрей Жданов и место главного идеолога освободилось. На него стал метить глава отдела пропаганды ЦК ВКП(б) Дмитрий Шепилов, который и стал тем человеком, на которого влиятельные евреи решили сделать свою главную ставку. В итоге на свет родилось «дело театральных критиков», после которого, собственно, в СССР и была затеяна пресловутая «кампания против космополитизма».

Главной фигурой для своей атаки критики-евреи избрали генерального секретаря Союза писателей СССР Александра Фадеева, который был влиятельнейшей фигурой не только в советской культуре, но и в политике. Свалив его, недруги мечтали поставить во главе Союза своего человека – Константина Симонова, который был заместителем Фадеева в СП. Однако и Фадеев не сидел сложа руки. Он нашел себе союзника в лице другого видного партаппаратчика, не меньше Шепилова мечтавшего вернуть себе кресло главного идеолога партии – Георгия Маленкова. В итоге на свет родилось письмо журналистки газеты «Известия» Анны Бегичевой, которое она написала 8 декабря 1948 года и которое через аппарат Маленкова попало в руки Сталина. Приведем из него некоторые отрывки:

«Товарищ Сталин! В искусстве действуют враги…

Виновники дезориентации театров… группа ведущих критиков, замаскированных космополитов, формалистов, занимающих основные позиции в критике, направляющих мнение недалеких руководителей даже таких газет, как «Советское искусство» и «Известия». Их главари: Юзовский, Мацкин, Гурвич, Альтман, Бояджиев, Варшавский, Борщаговский, Гозенпуд, Малюгин. Эти критики поднимают низкопробные пьесы, пристраивают в театры таких пасквилянтов на нашу действительность, таких ловкачей и дельцов, как Масс, Червинский (оба они, как мы помним, писали в том числе и для Райкина. – Ф. Р.), братья Тур, Прут, Финн, Ласкин (еще один драматург, сотрудничавший с Райкиным. – Ф. Р.) и проч. Космополиты пробрались в искусстве всюду. Они заведуют литературными частями театров, преподают в вузах, возглавляют критические объединения: ВТО, Союза писателей, проникли в «Правду», «Культуру и жизнь», в «Известия»… Эта группа крепко сплочена. Скептицизмом, неверием, презрительным отношением к новому они растлевают театральную молодежь и людей недалеких, прививая им эстетские вкусы, чему, кстати, очень помогают пошлые заграничные фильмы, заливающие экраны (низкопоклонничество перед Западом, отрицательное отношение к явлениям нового в нашей жизни)… Бороться с ними трудно. Они уважаемы и занимают ответственные посты. Людей, осмеливающихся выступить против них, подвергают остракизму через своих приверженцев и ставленников во всех нужных местах, создают вокруг протестующих атмосферу презрения, а их принципиальную борьбу расценивают как склочничество…

Все эти космополиты-деляги не имеют любви к советскому, «мужичьему» (Юзовский о Л. Леонове) искусству. У них нет национальной гордости, нет идей и принципов, ими руководит только стремление к личной карьере и к проведению евроамериканских взглядов о том, что советского искусства нет. Эти «тонкие» ценители страшно вредят, тормозят развитие искусства…»

Судя по всему, Сталин и без этого письма прекрасно был в курсе всего перечисленного Бегичевой. Все-таки политик он был гениальный, мастер аппаратных интриг и подковерных баталий. Долгие годы он и сам активно участвовал в этом противостоянии славян и евреев, то на одной стороне (на еврейской, до конца 20-х), то на другой (на славянской, с начала 30-х), но чаще всего занимал сторону третейского судьи, пытаясь таким образом быть над схваткой и держать ситуацию под контролем. Вполне возможно, вождь и в этом бы случае предпочел не брать чью-то сторону, разведя дерущихся по разные стороны ринга. Однако после предательства Израиля его симпатии к евреям резко поубавились, поэтому он решил их серьезно осадить – затеял ту самую кампанию против космополитизма. Во главе ее он поставил Маленкова, тем самым дав понять противоположной стороне, на чьей стороне он находится. И та сторона этот сигнал приняла. В результате Шепилов отрекся от своих вчерашних протеже, сдав их, что называется, с потрохами. 23 января 1949 года из аппарата Шепилова на имя Сталина была составлена докладная (или «закладная») записка, где сообщалось:

«…В декабре 1948 года проходили перевыборы бюро секции критиков ВТО. Предвыборное собрание прошло под знаком засилья указанной группы (речь идет о деятелях, о которых упоминала в своем письме и Бегичева: Юзовский, Гурвич, Малюгин, Альтман, Борщаговский и др. – Ф. Р.), которая почти целиком вошла в избранное бюро секции критиков… Из девяти избранных оказался лишь один русский. Следует отметить, что национальный состав секции критиков ВТО крайне неудовлетворителен: только 15 % членов секции – русские…»

Спустя несколько дней – 28 января – имена упомянутых в письме Бегичевой и записке Шепилова критиков узнала вся страна: о них написала главная газета страны «Правда». В статье «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» Юзовского и К° назвали людьми, «утратившими свою ответственность перед народом» и «носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма».

После подобной статьи можно было ожидать сурового наказания для упомянутых критиков. Наказание действительно последовало, но не для всех. Например, Юзовский и Гурвич отделались порицанием, после того как написали покаянные письма руководству Союза писателей. А вот Борщаговский был выведен из состава редколлегии журнала «Новый мир» и уволен из Центрального театра Красной Армии. Кстати, его покровителем был Константин Симонов, который в 1946 году и вытащил его из Киева в Москву, мотивировав это тем, что ЦК КП(б) Украины готовит антисемитский удар по молодому талантливому критику. Однако в 49-м Симонов ничем не смог помочь своему протеже (или не захотел, дабы не усложнять себе жизнь). Чуть позже был исключен из СП и другой театральный критик – Альтман. Это были все репрессии, которые постигли тогда безродных космополитов.

Кстати, в своих мемуарах А. Райкин так описывает то время и свои ощущения от него:

«…В послевоенные годы… началась новая волна репрессий. В Ленинграде она была, кажется, особенно сильной и вместе с другими вполне могла унести и меня – я отдавал себе в этом ясный отчет. Н. Акимов (в конце сороковых годов он оформлял и ставил у нас спектакли) не раз говорил мне в свойственной ему иронической манере:

– Неужели, Аркадий, мы с тобой такое дерьмо, что нас до сих пор не посадили?

Нам с Акимовым повезло, страшная участь нас миновала…»

Что здесь не бесспорно? Вряд ли кто-то из высших руководителей страны, включая Сталина, думал о том, чтобы репрессировать Райкина. Да, актера и режиссера Соломона Михоэлса в 1948 году постигла печальная участь – он погиб при весьма загадочных обстоятельствах: его якобы сбил автомобиль, хотя многие угадывали в этом руку МГБ. Однако даже если предположить, что Михоэлса убрали по приказу свыше, здесь есть хоть какое-то объяснение: погибший был не только известным актером, но и видным международным деятелем, напрямую связанным со своими соплеменниками на Западе – американскими евреями из числа политиков, банкиров, артистов. И если его убрали, то исключительно за то, что он развил активную деятельность на политическом поприще и эта деятельность шла вразрез с установками Кремля (по некоторым данным, Михоэлс собирал данные о семейных делах Сталина – в частности о его дочери Светлане и ее муже Морозе, который был евреем). А Райкин? Он никогда не лез в политику, за что, собственно, и ценился Сталиным. Кроме этого, он был одним из выдающихся советских артистов, что тоже всячески приветствовалось – сталинская власть гордилась такими людьми, как Райкин, поскольку наличие их демонстрировало всему миру, что социализм не могильщик талантов, а их активный прародитель и культиватор.

Но вернемся к событиям 1949 года, в частности – к позиции Константина Симонова в «деле безродных космополитов». А позиция его заключалась в следующем.

В начале кампании он предпочел не «светиться» в ней и уехал в Ленинград. Видимо, таким образом он хотел издалека посмотреть на то, как будут развиваться события (этакий «Горбачев в Форосе времен ГКЧП»). А когда «безродные космополиты» были разгромлены, Симонов принялся всячески от них дистанцироваться. Так, 15 февраля 1949 года он написал письмо Шепилову, где утверждал, что никогда не поддерживал антипатриотическую группу театральных критиков, а также не редактировал письмо Борщаговского Сталину (на самом деле все это с его стороны присутствовало). Дальше – больше.

18 февраля Симонов выступил с докладом на собрании драматургов и критиков Москвы, где еще недавно опекаемых им литераторов, причисленных к «безродным космополитам», назвал «ядром сил, занимающихся преступной работой, враждебной советской драматургии». Далее он сказал следующее:

«Космополитизм в искусстве – это стремление подорвать национальные корни, национальную гордость, потому что людей с подрезанными корнями легче сдвинуть с места и продать в рабство американскому империализму…»

После этого выступления Симонов вновь обрел доверие кремлевских верхов, однако потерял авторитет в глазах многих недавних своих соплеменников. В том числе, судя по всему, и в глазах Аркадия Райкина.

Переориентация Израиля в сторону США несколько осложнила жизнь советским евреям, хотя и не всем. Так, в начале 1949 года в СССР были закрыты около десяти еврейских театров (в Москве, Киеве, Харькове, Одессе, Минске, Биробиджане и других городах). Причем их закрыли не волевым порядком, а просто перестали их субсидировать из госбюджета, объявив, что это делается по одной причине – из-за их нерентабельности. Понятно, что на самом деле виной всему был, конечно же, Израиль. Видимо, Сталину не хотелось быть кинутым в одиночку, поэтому он внес в этот список и советских евреев – так сказать, за компанию. Правда, список этот был не столь обширен, поскольку существенно ограничить еврейское влияние Сталин был не в силах – для этого бы потребовались массовые репрессии, а вождь не ставил перед собой подобной цели. Поэтому подавляющая часть советских евреев продолжала жить в режиме трудового энтузиазма, как и все остальное население необъятной страны.

Не станем утверждать, что Сталин испытывал особую любовь к евреям, однако на протяжении последних 24 лет своего правления (1924–1948) он многое делал для того, чтобы евреи не чувствовали себя изгоями в братской семье советских народов. Он даже дочери своей Светлане не запретил выйти замуж за еврея, хотя наверняка имел возможности этому помешать (отметим также, что в 1949 году 9 членов Политбюро из 11 имели родственные связи с евреями). Да и в годы войны Сталин многое сделал для того, чтобы миллионы евреев смогли перебраться из Европы в СССР и здесь нашли надежное укрытие от фашизма. Апогеем же отношения Сталина к евреям была его помощь в создании Израиля. Выбери тот союз с СССР, и никакой «борьбы с космополитами», «дела врачей» и других кампаний, в которых пострадали лица еврейской национальности, в СССР бы не было. Но израильское руководство пошло по иному пути, по сути, подставив своих советских соплеменников под сталинскую секиру возмездия.

Те люди, кто валит с больной головы на здоровую (то есть уличает в антисемитизме Сталина), забывают, что после войны советские евреи продолжали играть существенную роль в государственном и культурном управлении страной. Вот данные, которые приводит на этот счет историк А. Вдовин:

«После войны евреи составляли 1,3 процента населения страны. В то же время, по данным на начало 1947 года, среди заведующих отделами, лабораториями и секторами Академии наук СССР по отделению экономики и права евреев насчитывалось 58,4 процента, по отделению химических наук – 33 процента, физико-математических наук – 27,5 процента, технических наук – 25 процентов. В начале 1949 года 26,3 процента всех преподавателей философии, марксизма-ленинизма и политэкономии в вузах страны были евреями. В академическом Институте истории сотрудники-евреи составляли в начале 1948 года 36 процентов всех сотрудников, в конце 1949 года – 21 процент.

При создании Союза советских писателей в 1934 году в московскую организацию был принят 351 человек, из них писателей еврейской национальности – 124 (35,3 %), в 1935–1940 годах среди вновь принятых писателей писатели еврейской национальности насчитывали 34,8 процента, в 1941–1946 годах – 28,4 процента, в 1947–1952 годах – 20,3 процента. В 1953 году из 1102 членов московской организации Союза писателей русских было 662 (60 %), евреев – 329 (29,8 %), украинцев – 23 (2,1 %), армян – 21 (1,9 %), других национальностей – 67 человек (6,1 %)…»

Отметим, что это далеко не все цифры еврейского присутствия в советских верхах. Теперь представьте себе такую картину: еврейское государство Израиль благоволит главному стратегическому противнику СССР Америке, а советское руководство безучастно взирает на то, что огромный процент евреев играет ключевую роль в его руководящих сферах. То есть руководители СССР добровольно соглашаются сидеть на пороховой бочке, поскольку симпатии большинства советских евреев к Израилю грозят серьезными проблемами для государственных основ СССР. Поэтому те чистки в среде советско-еврейской элиты, которые начались вскоре после создания Израиля, были вполне объяснимы.

Особенно не повезло еврейским националистам, вроде тех, что входили в состав Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). Они слишком рьяно поддерживали создание Израиля, а также вынашивали мечту о том, что советское правительство разрешит советским евреям заполучить в свои руки благодатный Крым. Сталин расценил это как проявление крайнего национализма и отдал команду арестовать всех руководителей ЕАКа. В конце концов их потом расстреляли.

Однако от карающей руки Сталина пострадали тогда не только еврейские националисты, но и русские. Речь идет о представителях так называемой «русской партии», вожди которой группировались вокруг Жданова и были выходцами из Ленинграда. Это были секретарь ЦК ВКП(б) Алексей Кузнецов, зампредседателя Совета Министров Николай Вознесенский, 1-й секретарь Ленинградского обкома П. Попков, начальник ленинградского УМГБ П. Кубаткин и еще несколько десятков человек. Этим людям было инкриминировано желание создать Компартию России со штаб-квартирой в Ленинграде, перевести туда правительство России, написать российский гимн. Все эти люди были арестованы: в июне 1949 года эта участь постигла Кубаткина, в августе – Кузнецова, Попкова (последних арестовали прямо в кабинете Маленкова, который, как мы помним, давно точил зуб на ленинградцев). В следующем году всю верхушку людей, арестованных по «ленинградскому делу», расстреляют. Таким образом Сталин уравновешивал ситуацию, не позволяя каким бы ни было националистам взять верх и тем самым «накренить лодку на один борт».

А что же Райкин? В разгар «ленинградского дела» он, следуя своему давно заведенному правилу «каждый год – новая постановка», выпустил в свет очередной спектакль – «Любовь и коварство», авторство которого принадлежало Владимиру Полякову. Режиссером спектакля был бывший руководитель ленинградского ТРАМа Владимир Кожич, в труппе которого Райкин играл в середине 30-х. Однако его режиссура весьма осложнила выход спектакля в свет, поскольку обстановка в Ленинграде тогда была весьма нервозная и новый руководитель города – ставленник Маленкова Василий Андрианов (бывший 1-й секретарь Свердловского обкома партии) – проявлял чрезмерную бдительность. А Кожич вдруг решил в своем спектакле вскрывать недостатки советского общества, образно говоря, не скальпелем, а тесаком. Как вспоминал сам Райкин:

«Когда Владимир Платонович Кожич ставил у нас «Любовь и коварство», интуиция подсказывала мне, что так нельзя. Нужно тоньше. Я говорил ему об этом, но настаивать не мог. Он – мэтр…»

В результате спектакль встретил яростное сопротивление цензоров и его пришлось переделывать. По словам В. Полякова, выглядело это следующим образом:

«В спектакле было порядочно отрицательных героев, и режиссер решил их образы сугубо гротесково. На просмотре в эстрадном театре «Эрмитаж» присутствовало высокое театральное начальство. После спектакля состоялось обсуждение, в результате которого от спектакля ничего не осталось. От меня и Райкина – тоже… Мы с Райкиным молча дошли пешком до гостиницы «Москва», вошли в номер, сели на диван, посмотрели друг на друга, и вдруг на нас напал смех. Мы смеялись, хохотали, не могли прекратить смеяться, наверное, минут десять. Это была самая настоящая истерика… За ночь была переписана большая часть сценария, утром Кожич и его ассистент Белинский уже ставили спектакль заново…»

Обратим внимание, что переделке подверглись только персонажи из разряда «для внутреннего пользования» – то есть отрицательные типажи советского розлива. Зато герои с иностранными именами и фамилиями были оставлены практически в первозданном виде. А таковых в репертуаре Райкина было достаточно много, поскольку в разгаре была «холодная война» и идеология требовала от деятелей культуры активного участия в высмеивании господ империалистов (кстати, последние с таким же энтузиазмом бичевали у себя «красных товарищей» – коммунистов). А в свете борьбы с космополитами эта активность со стороны еврея Райкина должна была быть удесятерена.

Артист в те годы изображал на сцене совершенно разных обитателей капиталистического мира: начиная от реальных западных политиков, вроде бывшего премьер-министра Великобритании Черчилля, президента США Трумэна, папы римского Пия XII, и заканчивая более мелкими деятелями: пасторами, фабрикантами, журналистами, артистами. Причем узнаваемых персонажей он представлял с помощью каучуковых масок, которые он менял с молниеносной быстротой.

Тем временем 24 октября 1949 года Райкину исполнилось 38 лет. А в следующем месяце его жена, Руфь Марковна, внезапно сообщила ему, что она… беременна. Учитывая, что будущей роженице на тот момент тоже было немало лет – ей исполнилось 34 года, данная новость оказалась из разряда приятных и в то же время ошеломительных. Однако на семейном совете было решено, что ребенок на свет появиться должен. Тем более что на тот момент единственному ребенку Райкиных – дочке Кате – было уже 11 лет и, значит, она вполне могла стать помощницей своей маме в деле воспитания будущего ребенка.

Судя по всему, решение родить ребенка у жены Райкина было связано с тем, что она была не слишком востребована в мужнином театре. В силу своего характера Райкин выделял в труппе только себя, а к остальным относился как к необходимой массовке. Не делал он исключения и для своей жены. Как признавалась она сама: «Это театр одного актера – Аркадия Райкина. Он думает только о себе. Даже я сама пишу себе монологи». В такой ситуации работы в театре у Руфи Марковны было не слишком много, поэтому она порой откровенно маялась от безделья. В конце концов ей это надоело и она решила родить ребенка – чтобы загрузить себя настоящим делом. Но в самый разгар беременности случилось событие, которое едва не привело к трагедии – убийству еще не родившегося ребенка. Что же случилось?

Дело в том, что Аркадия Райкина, как и всякую знаменитость, преследовали женщины. Перед некоторыми из них актер не мог устоять, и тогда случалось то, что во французском языке именуется словом «адюльтер». Один из таких романов у великого актера произошел как раз перед рождением Константина, и Руфь Марковна каким-то образом про него узнала. Вот тогда она и решила прервать свою беременность. Но, к счастью, прежде чем пойти к врачу, она рассказала о своем намерении подругам, и тем удалось убедить ее отказаться от этого шага. Ребенок все-таки родился.

О романе великого сатирика много лет спустя поведает широкой общественности его дочь Екатерина. Ей слово:

«У родителей был замечательный брак, но бабы буквально липли к отцу. Если он уезжал на гастроли без мамы, то дамочки не давали ему прохода. Романы, конечно, у Аркадия Исааковича были, но мама его обожала и не представляла своей жизни без него. Мудрая женщина, она, например, простила отцу отношения с одной актрисой Театра Вахтангова (судя по всему, это была Антонина Гунченко. – Ф. Р.). Причем эта история продолжалась и тогда, когда мама носила под сердцем Костика. Любовница отца была очень красивой в жизни, но талантами не блистала. Злющая такая, с противным голосом, ставила перед собой единственную задачу – «схватить» папу. Мама очень страдала, ей же все доносили…

Первая встреча отца с этой актрисой произошла на каком-то банкете. Не думаю, что папа ее любил. Тут во главе угла стоял секс. Хотя ко мне эта женщина относилась с невероятной нежностью, особенно когда я пришла в театр (это случится в самом конце 50-х. – Ф. Р.). Старалась приблизиться, подружиться. Но я держала дистанцию, помня, что она пыталась разрушить нашу семью. В театре мне потом рассказывали, как в свое время эта дама брызгала слюной: «Если бы не этот жиденок – имея в виду родившегося Костю, – он был бы мой!» – имея в виду папу. Представляете, «жиденок»! Как будто папа был другим! Не уверена, что у нее могло получиться увести Аркадия Исааковича, ведь мамина любовь к отцу перевешивала. Ну, царство небесное этой даме, ее уже нет на свете. Кстати, у нее самой была семья: дочь, муж – актер Максим Греков…»

Но вернемся к Аркадию Райкину.