Текст книги "Другой Аркадий Райкин. Темная сторона биографии знаменитого сатирика"

Спустя два месяца после своего дня рождения он был приглашен на другое торжество – 60-летний юбилей самого Сталина (21 декабря 1949 года). О своих впечатлениях от этого события артист поведал много лет спустя:

«Единственный номер, который я должен был показать, был, конечно же, заранее оговорен. И после того, как я изобразил одного из своих персонажей, Сталин засмеялся, начал аплодировать, встал. Тут же поднялись и все в зале. Он предложил тост «за Аркадия Райкина!». Все выпили. И тут я возьми и скажи: «Товарищ Сталин, могу я и других типов показать?» Он кивнул головой, и я стал работать никак и никем не согласованные номер за номером. И после каждого из них он вставал и хлопал. И все присутствующие – за ним следом…»

По давно заведенному графику, райкинский театр два-три месяца давал спектакли в Ленинграде, после чего выезжал на гастроли по стране: Москва, Киев, Минск и т. д. В Москве театр гостил по два-три месяца, причем выступали райкинцы в основном в эстрадном театре сада «Эрмитаж». Именно там в самом начале 50-х и случилась история, которая добавляет новый штрих к портрету нашего героя.

После очередного концерта в «Эрмитаже» к Райкину подошел незнакомый молодой человек и предложил ему купить у него… золотую брошь-скрипочку. Артист внимательно посмотрел на вещицу, после чего спросил: «Откуда она у вас?» Незнакомец рассказал следующую историю. Оказывается, он был сыном бывшего советского посла в Чехословакии Сергея Александровского, которого репрессировали еще в конце 30-х. Его жену и детей выслали из Москвы на поселение, и вот теперь сын посла, приехав в Москву на короткий срок, хочет заработать немного денег продажей фамильных драгоценностей. «Потом мне надо идти на Лубянку, отмечаться и похлопотать о жилье», – закончил свой рассказ сын посла. «По поводу жилья не беспокойтесь – будете жить у нас», – ответил Райкин. И действительно предоставил молодому человеку кров и пищу – поселил его на даче в Быково, которую они всегда снимали, когда жили в Москве. Там сын посла прожил около двух недель.

Несмотря на то что эта история была хорошо известна на Лубянке, никаких неприятностей Райкин после нее не имел. Все-таки для властей он был человеком вне подозрений, несмотря ни на какие кампании по борьбе с безродными космополитами. Но вернемся к творческим делам героя нашего рассказа.

В начале 50-х от Райкина потребовали на время отставить в сторону внутреннюю сатиру и вновь вспомнить о сатире внешнеполитической. Тем более что «холодная война» пришла к своему новому витку: создав в 1949 году атомную бомбу в ответ на американскую, советское руководство достигло в этом вопросе паритета с Западом, после чего началась гонка вооружений. Именно на эти темы и предстояло теперь шутить Райкину.

В 1950 году свет увидел спектакль-обозрение «Вокруг света в 80 дней», в котором его автор – все тот же Виктор Поляков – использовал сюжет Жюля Верна. Как мы помним, в нем это путешествие совершал писатель Фелеас Фогт, причем вызвано это было его участием в пари. У Полякова Фогт отправлялся в кругосветку не на спор, а из меркантильных соображений – в поисках завещанной его дядюшкой шкатулки. Фогт у Полякова был не только меркантилен, но и аполитичен. Однако, приезжая в разные страны, он вынужден политически просвещаться, причем его симпатии вызывают левые идеи. Как читатель наверняка догадался, роль Фогта исполнял Аркадий Райкин. Но это была не последняя его роль в спектакле: он также был в нем Автором, клоуном парижского цирка месье Жу-Жу, Чарли Чаплином и даже папой римский Пием XII.

В конце представления Райкин выходил на сцену в образе Чарли Чаплина, снимал с лица усики и уже от себя лично приглашал великого артиста поставить свою подпись под воззванием сторонников мира.

Отметим, Чаплин в те годы вынужден был покинуть Америку и перебрался жить в Швейцарию. Случилось это после того, как в США вышел в свет его очередной фильм – «Мсье Верду» (1947), где Чаплин сыграл роль банковского служащего, который, оставшись без работы в годы кризиса, чтобы прокормить свою семью, принимается… убивать людей. Эта лента вызвала яростную кампанию в США и была названа антиамериканской. В итоге Чаплин собрал вещи и вместе с семьей покинул Америку. Учитывая его изгнание, многие левые движения обращались к нему с предложениями подписать разного рода антиамериканские воззвания, но Чаплин все эти обращения вежливо отклонял. Так что концовка райкинского спектакля прямо вытекала из этого: это была очередная попытка обращения к великому комику с тем же самым предложением. Как ни странно, но очень скоро Чаплин действительно стал поддерживать мирные инициативы СССР, за что в 1954 году будет удостоен советской Международной премии мира.

Спектакль «Вокруг света в 80 дней» только вышел в свет, когда 8 июля 1950 года Райкин стал дважды отцом – у него родился сын, которого назвали Костей. Какое-то время мать мальчика занималась ребенком, а когда тот слегка подрос, Рома вернулась в театр, а для маленького Кости была нанята няня – татарка. Супруга Райкина была включена в новый спектакль-обозрение на все ту же международную тему – «Под крышами Парижа», авторами которого были Константин Гузынин (он был известным конферансье) и драматург Евгений Шварц. О последнем А. Райкин вспоминал следующим образом:

«…Евгений Львович жил в писательском доме на Малой Посадской улице. Теперь эта улица, поблизости от киностудии «Ленфильм», носит имя Братьев Васильевых… Наверху жили Хазин, Пантелеев, Гранин. В соседнем дворе – Козинцев…

Шварц жил в небольшой уютной квартире, где командовала жена, Екатерина Ивановна, женщина нелюдимая и, как мне всегда казалось, слишком ревностно оберегавшая его покой. Во всяком случае, когда она открывала входную дверь, выражение ее лица отнюдь не излучало приветливости. Однажды я попробовал пошутить, сказав, что могу открыть дверь и своим ключом (мы заказали дверные замки одному мастеру, и он сделал их одинаковыми), но она ничего не ответила. Вот, в сущности, и все, что я могу о ней рассказать. Однако у них с Евгением Львовичем, судя по всему, были крепкие, хотя и негладкие отношения. Он был привязан к ней, и это ощущалось даже в том, как он вам говорил:

– А мы вот что. Мы Екатерину Ивановну беспокоить не будем. Пойдемте-ка на кухню, поставим чайку…

Бывало, придешь к нему; дверь откроет Екатерина Ивановна, и, глядя на нее, можешь заключить, что Евгению Львовичу не до гостей. Но тут же из кабинета доносится раскатистый хохот в два голоса. Заглядываешь туда, а там Евгений Львович с Юрием Павловичем Германом (известный писатель, отец кинорежиссера Алексея Германа. – Ф. Р.) ведут «борьбу животов». Это у них была такая игра: выпятив живот, каждый пытался сдвинуть соперника с места. Причем прибегать к помощи рук в этом состязании категорически возбранялось. Проигрывал, как правило, тот, кто первым начинал смеяться. Но поскольку оба они были очень смешливы, борьба часто заканчивалась вничью. Добродушно подначивая друг друга, они были неистощимы. Мне очень нравилось наблюдать за ними в такие минуты…

Для нашего театра Шварц (совместно с конферансье Константином Гузыниным) написал пьесу «Под крышами Парижа». Это была именно пьеса – «полнометражная», сюжетная, и некоторая ее эстрадность от сюжета же и шла. Главный герой – французский актер Пьер Жильбер – служил в мюзик-холле. Этот Жильбер позволял себе задевать сильных мира сего и в результате поплатился работой, стал бродячим артистом, любимцем бедных кварталов…

Две стихии царили в этом спектакле. Первая – стихия ярмарочного театра, навеянная отчасти фильмом «Дети райка», который нам довелось увидеть сразу после войны. (Между прочим, это один из самых любимых моих фильмов; много лет у меня висела и сейчас висит на стене афиша с изображением Жана-Луи Барро в роли Гаспара Дебюро. Когда Барро впервые приехал в Советский Союз и побывал на одном из наших спектаклей, он заглянул ко мне в грим-уборную. Мы познакомились, и, испытывая волнение от этого знакомства, я хотел было сказать ему, как много значит для меня его виртуозное искусство, но вместо того указал на афишу «Детей райка» и развел руками. Барро тоже развел руками и сделал на этой афише трогательную надпись.)

Другая стихия – политическая сатира, обличение буржуазного общества, осуществленное нами, надо признать, в духе времени, с вульгарно-социологической прямолинейностью.

Готовя «Под крышами Парижа» в 1952 году, много переделывали по собственной воле и по взаимному согласию, но еще больше – по требованию разного рода чиновников, курировавших нас и опасавшихся, как водится, всего на свете. Всякий раз, когда я приходил к Шварцу с просьбой об очередной переделке, мне казалось, что Евгений Львович взорвется и вообще откажется продолжать это безнадежное дело, которое к тому же явно находилось на периферии его творческих интересов. Но он лишь усмехался как человек, привыкший и не к таким передрягам.

– Ну, – говорил он, – что они хотят на сей раз… Ладно. Напишем иначе.

Он принадлежал к литераторам, которые всякое редакторское замечание, даже, казалось бы, безнадежно ухудшающее текст, воспринимают без паники. Как лишний повод к тому, чтобы текст улучшить. Несмотря ни на что…»

В новом спектакле у Райкина было несколько ролей. Помимо упомянутого бездомного и безработного актера Пьера Жильбера, который ходит по парижским кварталам и развлекает бедноту, он также исполнил еще две роли: директора мюзик-холла (того, что уволил Жильбера) и федерального канцлера ФРГ Конрада Аденауэра, который проводил курс на ремилитаризацию и возрождение реваншизма в своей стране, за что, собственно, и угодил в спектакль Райкина. По поводу подобных ролей сам артист однажды сказал следующее:

«Мне никогда никто не заказывал. Это была моя потребность. Я считал, что сегодня с этим надо выступить, это меня волновало. Тот же Черчилль, который недавно еще казался нашим другом, а теперь стал врагом… В иных случаях я обходился портретным сходством, а иногда пытался наметить характеры. Аденауэр у меня выращивал цветочки, этакий милый добрый дяденька. Вокруг римского папы был закручен сюжет, у него оказывалась шкатулка с драгоценностями, за которой гнались люди. Мне было важно другое – его точка зрения на мир…»

Отметим, что в 1952 году в политической жизни страны происходили эпохальные события. Сталин затеял после долгого перерыва в 13 лет (!) проведение очередного съезда партии – 19-го по счету. На нем вождь собирался значительно расширить состав Политбюро (тогда – Президиум ЦК) до 25 человек, введя туда много новых и, главное, более молодых деятелей, вроде А. Аристова, С. Игнатьева, Д. Коротченко, В. Кузнецова, О. Куусинена, В. Малышева, Л. Мельникова, Н. Михайлова, М. Первухина, П. Пономаренко, М. Сабурова, М. Суслова, Д. Чеснокова, М. Шкирятова. Кроме этого, кандидатами в члены Политбюро должны были стать еще 10 человек – опять же молодая поросль партийцев в лице Л. Брежнева, Н. Зверева, И. Игнатова, И. Кабанова, А. Косыгина, Н. Патоличева, Н. Пегова, А. Пузанова, И. Тевосяна, П. Юдина.

Короче, намечалась широкомасштабная смена одних кадров (прежних) на новые (молодые), а значит, должны были измениться и подходы ко многим проблемам, в том числе и к идеологическим. То есть Сталин готовил ту самую «оттепель», авторство которой после его смерти присвоит себе Хрущев. Именно при Сталине, к примеру, началась борьба с теорией бесконфликтности в советской литературе, когда в большинстве произведений «хорошее боролось с лучшим». Толчком к этому послужила передовая статья в «Правде» под названием «Преодолеть отставание драматургии» (апрель 1952 года – то есть за полгода до открытия XIX съезда КПСС).

Буквально следом за этой статьей идеологическим структурам была спущена сверху директива о смягчении цензурного надзора за острыми темами. В итоге на свет одна за другой появляются достаточно острые по тем временам сатирические пьесы, вроде «Не называя фамилий» В. Минко, «Раков» С. Михалкова, «Извините, пожалуйста» А. Макаенка и др. На театральную сцену возвращается пьеса «Баня» В. Маяковского, которую в СССР не ставили более двадцати лет – с начала 30-х (на этот раз ее поставил московский Театр сатиры). Более того – возвращается русский сатирик М. Салтыков-Щедрин и его «Тени», которые были поставлены сразу в двух ведущих театрах: имени Пушкина в Москве (режиссер Алексей Дикий) и Новом театре в Ленинграде (Николай Акимов; он же, кстати, и поставил Райкину «Под крышами Парижа»).

К салтыково-щедринской сатире обратился тогда же и Аркадий Райкин, выпустив вскоре после XIX съезда партии (в начале 1953 года) спектакль «Смеяться, право, не грешно» В. Полякова. То есть после череды спектаклей-обозрений на международные темы артист вернулся к прежнему жанру – локальным интермедиям на внутренние темы, благо их теперь разрешили критиковать значительно глубже, чем раньше. Как пишет Е. Уварова:

«Полемически звучало название спектакля. Смех был представлен во всем многообразии – от легкой шутки и безобидного юмора до щедринской сатиры.

Едва смолкали звуки увертюры, как из зрительного зала с шумным протестом вырывался на эстраду пожилой человек с насупленными лохматыми бровями. На его желчном лице лежала печать самодовольства. От раздражения оно нервно подергивалось: «Что делаете, а? Комедию показываете?» – брызгая слюной и высоко вскидывая брови, кричал он оторопевшему представителю театра (его роль играл Г. Новиков). «У нас огромные достижения, колоссальные успехи, а вам смешно? – Но ведь речь идет не об успехах, а о недостатках. – Тем более, у нас недостатки, а вам смешно!»

Сняв парик и грим «человека, который не смеется», Райкин радостно сообщал, что его персонаж убран со сцены. Театр верит в силу и могущество смеха и призывает всех дружно смеяться над недостатками. И зрительный зал радостно откликался на этот призыв:

«Каждая острота буквально подхватывается на лету, каждое меткое слово, смешное положение рождает в зале смех и аплодисменты… Талантливый коллектив сумел создать подлинно комедийный современный спектакль, в котором поучительность не только прекрасно уживается со смехом, но, так сказать, вытекает из него», – писал корреспондент журнала «Театр» (№ 3, 1953)…»

Одной из самых острых миниатюр в этом спектакле была «Лестница славы», которая весьма точно характеризовала ту ситуацию, которая сложилась тогда в советских политических верхах. По сути, это был социальный заказ, спущенный с самого верха – от Сталина. Как уже говорилось, он затеял серьезную перетряску руководящих кадров – подобную тому, что он провел в конце 30-х годов. Только теперь эта должна была быть бескровная чистка: репрессии, судя по всему, подразумевались, но должны были стать локальными, не массовыми, а в основном людей должны были просто снимать с должностей и отправлять либо на пенсию, либо перебрасывать на другой участок работы с понижением. Причем речь шла даже о высшей номенклатуре: под угрозой ухода из большой политики были многолетние соратники Сталина: Молотов, Берия, Хрущев, Каганович, Маленков, Булганин, Ворошилов и др. Вот почему райкинская «Лестница славы» была столь актуальной. Там речь шла о том, что любому номенклатурному деятелю не грех не забывать о том, что по лестнице славы иной раз легко забираться, но столь же легко можно и слететь вниз (эту интермедию Райкин вскоре возьмет в кинофильм «Мы с вами где-то встречались», о чем речь у нас еще пойдет впереди). И вновь обратимся к тексту Е. Уваровой:

«На эстраде у подножия пышной лестницы с золочеными ступеньками стоял скромный молодой человек приятной наружности и приветливо разговаривал по телефону с другом.

«Боренька, здравствуй! Привет, дорогой! Поздравь меня: получил новое назначение… Вот заеду – все расскажу… Ну что ты! Какая машина?! Ничего не надо. Я отлично на трамвайчике доеду… Привет Зоечке». (Кстати, глава Ленинградского обкома Василий Андриянов в самом начале своего прихода на эту должность – в 1949 году – ездил на работу в общественном транспорте, причем в часы пик. Но очень скоро вернулся к привычному служебному автомобилю. Аккурат в 1953 году его с этой должности снимут. – Ф. Р.).

Так начиналось восхождение по «лестнице славы», а точнее, лестнице чинов и окладов. Он поднимался на первую ступеньку. Деловой, озабоченный вид. Его ждут в приемной? «Ничего, раз люди ждут, значит, им нужно. Скажите им, что я их всех приму…» Почти не изменяя деловитой интонации, он отвечал на телефонный звонок друга: «Боря? Здравствуй, Боря… Ты меня извини, пожалуйста, у меня тут народ… Да, как-нибудь в другой раз…»

Вторая ступенька. Фигура приобретала солидность, голос – начальственные интонации. «Что там за шум в приемной? Народ ждет? Ничего, подождут… Кто там еще? Боря? Какой Боря? Ах, Боря! Вот что, Боря, у меня сейчас совещание… позвоните как-нибудь в другой раз…»

Третья ступенька. Фигура на глазах вырастала. Голос становился крикливым, интонации резкими, самоуверенными. «Опять в приемную народ просочился? Скажите, что я сегодня никого принимать не буду. Кто говорит? Боря? Какой Боря? Ах, Борис Николаевич! Послушайте, Борис Николаевич, неужели вы не понимаете, что я занят, у меня дела, а вы… Ну позвоните через несколько месяцев».

Новая ступень. Лицо и фигура артиста становились почти квадратными. В ответ на звонок друга он рычал: «Алло? Кто? Борис Николаевич? Послушайте, товарищ, вы вообще понимаете, с кем вы разговариваете? Все…»

Еще ступенька. Здесь раздавался лишь истошный крик: «Я, как руководитель организации…» В темноте слышался грохот, а когда загорался свет, то у подножия лестницы снова стоял скромный, худой, хотя уже не очень молодой чиновник с телефонной трубкой в руке: «Алло… Боренька? Ты не узнал меня, милый? Нехорошо забывать старых друзей… Я, я… Ну, конечно, я».

Миниатюру Полякова можно считать классикой малой формы. Выстроенность драматургии – завязка, кульминация, неожиданная развязка – придала завершенность композиции, позволила обрисовать характер в движении, в развитии. В самой драматургии предполагалось использование трюка, гротескового преувеличения…»

Не менее острой была и другая миниатюра в спектакле «Смеяться, право, не грешно» – «Непостижимо». В ней речь тоже шла о некоем высокопоставленном чиновнике по имени Петр Сидорович (его играл все тот же Райкин), который утром приходил на работу, усаживался в свое начальственное кресло и внезапно обнаруживал, что у него пропала… голова. Согласимся, намек был более чем прямой.

Отметим, что долгие годы чиновники из цензорских комиссий пили кровь у Райкина, а он, конечно, мог их критиковать со сцены, но весьма осторожно и достаточно мягко. В 1952 году ситуация изменилась: с самого верха было разрешено от всей души ударить по безмозглым и безголовым чиновникам, которые за семь прошедших послевоенных лет успели заплыть жиром и перестали «ловить мышей». Вот Поляков с Райкиным и ударили, изобразив безголового чиновника на сцене своего театра.

Чиновник, обнаруживший, что у него нет головы, вел себя соответствующим образом: звонил домой и спрашивал у жены, не оставил ли он там свою голову. Та, естественно, была в шоке. Потом вызывал свою секретаршу (В. Горшенина) и начинал допытываться у нее: не замечает ли она в его внешности каких-нибудь изменений. Та отвечала: да нет, все нормально. То же самое говорил и ревизор, появлявшийся в кабинете чиновника, чтобы проинспектировать его учреждение. В итоге Петр Сидорович изумлялся: «Да что они, ослепли, что ли?» После чего приходил к следующему выводу: «А! Черт с ней, с головой!» – и принимался как ни в чем не бывало подписывать бумаги.

Заканчивалась миниатюра словами Н. В. Гоголя (впрочем, и сама миниатюра была неким плагиатом его «Носа»). На сцену выходил Райкин, лукаво улыбался и обращался к залу со следующими словами: «Непостижимо! Но кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, редко, но бывают!»

Кстати, у Гоголя была позаимствована и другая миниатюра в этом спектакле – «Наш знакомый». В этом случае Райкин и Поляков вспомнили про «Ревизора», перенеся его главного героя – Ивана Александровича Хлестакова – в современные дни, то есть в первую половину 50-х годов XX века, на территорию СССР. Современный Хлестаков возлежал на сцене на большом кожаном диване и рассказывал зрителям о своей успешной жизни и карьере: начальственный кабинет, секретарша, по воскресеньям футбол, дача, полезные знакомства. «Я с самим Козловским на дружеской ноге! – объявлял Хлестаков, имея в виду знаменитого тенора Ивана Козловского. – Ну что, говорю, брат Козловский? Все еще поешь? Ну пой, пой. Я не возражаю».

Далее Хлестаков рассказывал о том, как он руководит своим учреждением. На словах это выглядело следующим образом: «Засучим рукава, поднатужимся – и выполним план не на двести процентов, а на восемь тысяч восемьдесят шесть». Далее он признавался, что спуску никому не дает: «Я ведь и на себя не посмотрю! Я в случае чего сам на себя анонимку хлоп – и все!» Таким образом авторы интермедии бичевали очковтирателей, клеветников, работников, использующих свое служебное положение.

Впрочем, одними безголовыми руководителями и чиновниками-очковтирателями дело в спектакле «Смеяться, право, не грешно» не ограничивалось. Были там и другие объекты высмеивания: например, некий лектор – большой «ходок», любитель дамского пола (интермедия «Любовь! Любовь!»). Он с большим воодушевлением читал с трибуны лекцию о моральном облике советского человека, когда в разгар выступления к нему подходил организатор мероприятия и сообщал, что к нему пришла жена. Тут же из другой кулисы выходил еще один человек, который объявлял то же самое: дескать, и к нему пришла женщина, которая назвалась женой лектора. Уличенный в многоженстве, «борец за нравственность» тут же сворачивал лекцию по «техническим причинам».

Итак, спектакль «Смеяться, право, не грешно» вышел в свет в самом начале 1953 года. Как раз в то самое время, когда вся страна обсуждала так называемое «дело врачей»: арест большой группы кремлевских эскулапов, которых советские власти обвинили в том, что они виновны в неправильном лечении, повлекшем смерть отдельных кремлевских руководителей, в частности А. Щербакова и А. Жданова. Отметим, что это дело принято называть антисемитским, поскольку часть арестованных врачей были евреями, которых обвинили в еврейском буржуазном национализме и сотрудничестве с еврейской антисоветской организацией «Джойнт». На самом деле из 37 арестованных большая часть были русскими: П. Егоров (бывший начальник Лечебного управления Кремля), В. Виноградов, В. Василенко, А. Федоров, Г. Майоров, А. Бусалов, Б. Преображенский, Н. Попова, Р. Рыжиков, М. Егоров, В. Закусов и др. Однако, как это обычно бывает, даже наличие одного еврея в любом списке пострадавших от репрессий (а в «деле врачей» их было больше десятка) приводит к тому, что подобные дела тут же выдаются за антисемитские. Например, когда в начале 60-х советские власти начнут аресты подпольных «цеховиков», среди которых тоже было много евреев, эти аресты на Западе также будут преподноситься как антисемитские.

«Дело врачей» привело к возникновению в еврейской среде слухов о том, что власти готовят широкомасштабную акцию – выселение евреев из Центральной части России за Урал. Якобы уже готовы тысячи железнодорожных вагонов, в которых евреи должны были отправиться к месту своей ссылки. На самом деле ничего подобного не планировалось, да и не могло планироваться ввиду бредовости этой акции. Впрочем, это был не единственный бред в этой «утке» – там вообще все было доведено до абсурда. Как говорил когда-то мастер подобной пропаганды – нацистский министр Геббельс: «Чем больше лжи в информации – тем больше вероятность того, что она западет людям в души». Как пишет Г. Костырченко:

«Утверждается, что эта акция (депортация евреев. – Ф. Р.), уже детально подготовленная – по всей стране домоуправлениями и отделами кадров предприятий были вроде бы составлены миллионы листов списков евреев (ни один из этих списков потом так и не был найден), – намечалась Сталиным на март 1953 года… Говорят также, что депортация будто бы должна была сопровождаться публичным повешением «врачей-вредителей» на Красной площади в Москве и массовыми казнями евреев в других крупных городах страны, а также специально организованными властями крушениями составов с евреями на пути их транспортировки в концлагеря по Транссибирской магистрали, кстати, единственному и потому стратегическому железнодорожному пути, связывавшему центр с Дальним Востоком. Причем, по версии авторов этих холодящих душу сценариев, пригодных разве что для постановки триллеров, устраивать диверсии на железной дороге, а также творить самочинную расправу над депортируемыми должны были сформированные властями летучие отряды «народных мстителей»…

Думается, что масштабы антисемитизма, которые имели место в СССР в начале 1953 года, были предельно допустимыми в рамках существовавшей тогда политико-идеологической системы. Дальнейшее следование тем же курсом, не говоря уже о проведении еврейской депортации, поставило бы страну перед неизбежностью радикальных политических и идеологических преобразований (легализация антисемитизма, а значит, и введение расовой политики, отказ от коммунистической идеологии, освящавшей государственное единство советских народов, и т. д.), чреватых самыми непредсказуемыми последствиями. Ибо зверь стихийного антисемитизма мог вырваться на свободу, и тогда страна погрузилась бы в хаос национальных и социальных катаклизмов. Подобная перспектива, разумеется, Сталина не устраивала. Да и по складу своего характера он не решился бы открыто выступить против евреев, хотя в душе, особенно в последние годы жизни, мог быть, что называется, патологическим антисемитом. Поэтому вождь, ревностно оберегавший свой революционный имидж большевика-ленинца, был обречен пережить муки психологической амбивалентности, которая, возможно, и ускорила его конец…»

«Дело врачей», намеренно гипертрофированное до масштабов абсурда заинтересованными лицами, станет серьезным козырем в руках еврейских националистов, которые еще при жизни Сталина рисовали его отъявленным юдофобом, а после его смерти и вовсе превратят вождя всех народов в исчадие ада сродни Гитлеру. В этом лично мне видится большая несправедливость по отношению к покойному вождю. Почему? Во-первых, он бывал жесток абсолютно ко всем национальностям, населявшим СССР, не делая каких-либо разграничений. Во-вторых, это была жестокость, которая во многом была вынужденной и диктовалась тогдашними реалиями: например, озверевшего Гитлера мог победить только жестокий оппонент. В-третьих, эта жестокость чаще всего не была слепой и в глазах подавляющей части населения воспринималась как акт высшей справедливости (именно этим объясняется огромная популярность Сталина в народе). Наконец, в-четвертых, – именно при Сталине те же евреи достигли высочайших успехов во многих областях жизни общества, обрели ту высшую духовную цель, которая позволила им превратиться из недавней угнетаемой и беднейшей нации в нацию мессианскую, материально хорошо обеспеченную. Вобрав в себя все лучшее, что было в советской культуре, евреи обогатили ее духовно, отставив в сторону соображения меркантильного характера. Впрочем, таким образом поступали тогда все нации и народности советской империи.

Сталин ушел из жизни 5 марта 1953 года. Причем уже тогда в народе ходили слухи, что смерть его была не естественной, а насильственной. Дескать, едва вождь затеял серьезную кадровую перетряску с целью замены старых кадров на новые, как буквально спустя четыре с половиной месяца после начала этого процесса (напомним, что в октябре 1952 года прошел XIX съезд партии) его настигла смерть. В результате чего те деятели, которые должны были уступить место молодым, сохранили бразды правления страной в своих руках, а вот «молодежь» была выведена из Политбюро (Президиума), после чего высший ареопаг «похудел» с 25 человек до 10, а его кандидатов осталось всего четверо, вместо 11 прежних. Короче, Хрущев, Молотов, Берия, Маленков, Каганович и иже с ними по-прежнему оставались на «лестнице славы», не захотев уступать дорогу молодым.