Текст книги "Советское государство и кочевники. История, политика, население. 1917—1991"

Тревожные тенденции в политике властей

Хотя 1920-е гг. в целом характеризовались относительно спокойными взаимоотношениями между властями и кочевниками, тем не менее в политике государства все более и более проявлялись негативные для кочевой цивилизации тенденции.

Во-первых, наряду с «партией ученых», о которой было рассказано ранее в книге, в СССР существовала намного более могущественная «партия власти», которую представляли в основном сотрудники партийных и советских органов. Они фактически безоговорочно выдвигали идеи о ликвидации кочевой цивилизации, которая рассматривалась как «исторический пережиток»⁴³⁸. Видный деятель Советской Калмыкии Х.Б. Канунов воспринимал жизнь кочевников как «однообразную» и «дикую»⁴³⁹. На партийных совещаниях в этом регионе слова «степняк» и «некультурный человек» употреблялись в качестве синонимов⁴⁴⁰. Писатель Л. Карвин говорил о «губящем нас кочевом быте» и видел единственный выход для калмыцкого народа «в оседлости и европейской культуре»⁴⁴¹.

В Бурятии и Киргизии также констатировали «невысокий культурный уровень» и «отсталость коренного населения в кочевых районах». Жизнь кочевника в Казахстане описывали в мрачных тонах: «Постоянные скитания с зимовок на джайляу и обратно; отсутствие элементарных условий в жилище и питании; развитие социально-бытовых болезней». Про туркмен-кочевников говорили такими терминами: «общая отсталость, полнейшая политическая несознательность»⁴⁴². На Севере и в Сибири кочевой образ жизни рассматривался как «большой тормоз на пути хозяйственного и культурного подъема»⁴⁴³.

Противопоставление оседлой и кочевой цивилизации проявлялось в том, что «оседлые» районы власти называли «культурная полоса» («культполоса»)⁴⁴⁴. Таким образом, «кочевые» территории автоматически были зачислены в разряд «некультурных».

Власти сравнивали кочевых и оседлых представителей одного и того же этноса в пользу последних – например, хвалили оседлых туркмен Ташаузского округа как «самых мирных и самых культурных»⁴⁴⁵. Характерное для советского оседлого человека восприятие кочевников было дано в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок»⁴⁴⁶, где противопоставлялись два «азиата» – оседлый, «культурный» японец-фотожурналист и казах-кочевник.

Кочевая цивилизация воспринималась как отсутствие какого бы то ни было развития. Председатель СНК Казахстана У.Д. Исаев фактически приравнивал кочевничество к «отсталости»⁴⁴⁷. Бурятское население представлялось властям как пребывающее в «инертном состоянии». Положение в туркменских Каракумах «с их кочевым и полукочевым скотоводческим населением» виделось им замершим на «мертвой точке»⁴⁴⁸.

Широко бытовало мнение о коренных, неразрешимых противоречиях между оседлой и кочевой цивилизациями. Казахский советский деятель К. Коктабаев отмечал фактически как нонсенс одновременное «существование… двух резко отличных друг от друга типов хозяйств: оседлого земледельческо-ското-водческого и полукочевого скотоводческо-земледельческого»⁴⁴⁹. Заведующий земельным отделом Дальневосточного ревкома Бахарев говорил о «борьбе двух культур: скотоводческой и земледельческой». Цивилизационные отличия между оседлыми и кочевниками, по мнению некоторых чиновников, были намного значимее и сильнее этнических особенностей⁴⁵⁰.

Партийные и комсомольские деятели подчеркивали, что кочевники не могут вписаться в процесс интеграции страны ввиду их территориальной «разбросанности», изолированности и «отдаленности… от культурно-политических центров»⁴⁵¹.

Кочевники, как считали власти, обладали отсталым правосознанием, в связи с чем были не способны воспринять новые, социалистические реалии. Так, в Туркмении было выявлено, что введение советского законодательства равносильно «совершению переворота во всем укладе жизни… скотовода»⁴⁵². Таким образом, чтобы стать советским человеком, нужно было перестать быть кочевником.

Отрицательное отношение к кочевому образу жизни сопрягалось с тем, что с самого начала своего существования Советское государство проявляло отрицательное отношение к несанкционированной миграции. По мнению властей, неконтролируемая «подвижность» кочевников препятствовала задачам социалистического строительства⁴⁵³. Кроме того, в СССР боролись с бродяжничеством⁴⁵⁴ (впрочем, так было и при дореволюционном режиме). Кочевая цивилизация при этом могла восприниматься некоторыми представителями властей как некая разновидность бродячего образа жизни. Так, в документах Дальневосточного бюро ЦК РКП(б) и Киргизского обкома ВКП(б) можно встретить такие термины, как «бродяжие туземные племена» и «бродячие народности на севере Сибири»⁴⁵⁵. (Такая терминология, очевидно, восходила еще к «Уставу об инородцах» 1822 г.)

Крайне значимыми для властей были экономические аспекты кочевой цивилизации, которая рассматривалась как «малорентабельное»⁴⁵⁶, «чрезвычайно примитивное хозяйство». Считалось, что кочевая экономика мешала «нормальному развитию производительных сил»⁴⁵⁷ в СССР.

Ошибкой или сознательным допущением властей была оценка экономики «кочевых» регионов на основе данных о товарности земледелия, а не скотоводства. Так, например, «современный строй казахского сельского хозяйства» был признан «нерациональным» почему-то на основании того, что экономические показатели казахских земледельческих хозяйств были хуже, чем у русских и украинских⁴⁵⁸. Разумеется, в этом не было ничего странного, ведь казахи в этом регионе издревле были скотоводами и только недавно начали приобщаться к земледелию. Однако оценку производительности и «рациональности» казахского скотоводства власти не проводили, а ведь именно в нем и состояла кочевая экономика. Кроме того, во главу угла ставилась именно товарность экономики – в первую очередь ее способность снабжать своей продукцией городское население. Самодостаточные хозяйства, обеспечивающие только себя, советскую власть не устраивали.

Кочевое хозяйство рассматривалось как «кризисное», обременительное для государства. В 1922 г. при решении вопроса об объединении двух Бурят-Монгольских автономных областей чиновники Дальревкома утверждали, что так как забайкальские буряты – кочевники, то их автономная область «ляжет тяжелым бременем на плечи… Иркутской бурятской области, где… бурятское население превратилось в хороших землевладельцев»⁴⁵⁹. В 1924 г. Л. Кенарский опубликовал данные, что у казахов-кочевников 70 % хозяйств «экономически ослаблены», на основании чего он сделал вывод об «отмирающем кочевом скотоводческом хозяйстве»⁴⁶⁰.

На самом деле это было не так. Среди кочевников в Казахстане в основном были «середняки»⁴⁶¹ (по советской классификации). Бедные кочевники, наоборот, оседали, о чем было известно властям⁴⁶² (интересно, что это признавал и цитированный выше Л. Кенарский⁴⁶³). Таким образом, утверждения о кризисе или упадке кочевой экономики противоречили объективной реальности. В такой ситуации кочевники бы, наоборот, перестали кочевать и стали частью оседлого населения. Но на это у властей нашелся такой ответ – кочевая экономика если еще и держалась, то только из-за нещадной эксплуатации, угнетения «родовыми авторитетами» середняцкого и бедняцкого населения⁴⁶⁴.

Проблематичность интеграции кочевников в Советское государство была вызвана, по мнению властей, их слабой вовлеченностью в экономическую жизнь страны. Так, в период военного коммунизма скотоводы производили обязательный обмен на промышленные товары только незначительной части своей животноводческой продукции⁴⁶⁵. Государство же, очевидно, хотело получить от них максимум.

Кочевники были «невыгодны» властям как потребители товаров и услуг. Например, в Туркмении «скотовод предпочитал из-за дешевизны, скажем “в пять копеек” ездить хоть на 100 верст». Кроме того, он имел «малую потребность в товарах первой необходимости, так как… в один приезд, где имеется кооператив, [он] закупит столько, сколько ему хватит на год»⁴⁶⁶. Таким образом, «оседлой» экономике был враждебен аскетизм жизни кочевников и их мобильность в поиске товаров по более низким ценам.

Власти нашли в кочевой цивилизации «отрицательные» демографические аспекты – по их мнению, кочевой уклад жизни являлся препятствием для увеличения плотности населения, особенно на территориях, пригодных для земледелия⁴⁶⁷. Имелось в виду, что для «прокорма» одного кочевника территории нужно намного больше, чем для одного земледельца. Но истинная причина была такой: горстка кочевников занимает огромные территории, которые могли бы быть отданы под земледелие, производство хлеба и хлопка, в которых, как считали власти, остро нуждалось Советское государство.

Общий вывод, который делала «партия власти», можно сформулировать так: необходима ликвидация кочевой цивилизации в СССР через ускоренный перевод на оседлость⁴⁶⁸ – полную или, как минимум, частичную⁴⁶⁹. Так, в Казахстане на официальном уровне приговор кочевому хозяйству был вынесен на VI республиканской партийной конференции (1928 г.)⁴⁷⁰.

Тревожные для кочевой цивилизации тенденции в конце 1920-х гг. проявились и в том, что некоторые ученые стали менять свое мнение о ней. Так, взгляды экономиста А.П. Потоцкого, ранее говорившего о приемлемости кочевой экономики, буквально за один год заметно радикализовались (в 1927–1928 гг.). Он стал считать, что «кочевой быт нацело ломается вместе с изменениями в хозяйственной структуре». Критикуя С.П. Швецова, А.П. Потоцкий утверждал, что необходимо «сократить необходимость кочеваний и радиус их», и призывал игнорировать призывы «о сохранении кочевого быта и угрозы Содомом и Гоморрой в случае его уничтожения»⁴⁷¹.

Следует отметить, что свой политический интерес в ликвидации кочевой цивилизации видели и некоторые представители местных элит. Так, в Казахстане национальные деятели рассматривали седентаризацию как возможность физически «закрепить» за титульным этносом его территорию⁴⁷².

Второй негативной для кочевой цивилизации тенденцией 1920-х гг. было то, что наличие огромных территорий, редко населенных кочевниками, не давало покоя властям. Властям было жаль занятые кочевниками «огромные площади неосвоенных земель», которые «зачастую используются хищнически… и… малопродуктивно». Они сокрушались, что, например, на территории северного Казахстана, составляющей около 80 млн гектаров, «т. е. на пространстве, в два раза превышающем территорию Украины, проживает население, равное всего лишь населению одной украинской губернии»⁴⁷³.

Для решения этой «проблемы», во-первых, была поставлена задача осуществить переселение и сселение кочевников – особенно переходящих или уже перешедших на оседлость. Декрет СНК РСФСР об устройстве земельного быта калмыцкого народа от 24 июля 1921 г. провозгласил необходимость принять «меры к тому, чтобы насильственно отвергнутые части калмыцкого народа имели возможность приложить свой труд в родной степи». В Калмыкию переселялись уже перешедшие на оседлость калмыки с Дона, Южного Урала и из Поволжья. (Интересно, что, когда рассматривали вопрос о переселении калмыцкого населения из Туркменского района Северо-Кавказского края, выяснилось, что местные калмыки «туркменизировались» и даже перешли в ислам⁴⁷⁴.)

В Бурятии в 1922 г. было объявлено, что «особое значение приобретают переселение и уплотнение бурятского населения». Власти считали, что так как «часть бурятского населения маленькими островками затерта среди русского населения», то «ближайшая их судьба предрешена, они будут вытеснены и затерты». Поэтому бурят было необходимо «снять [с мест] и переселить»⁴⁷⁵. Такие акции по переселению и «уплотнению» в целом пока находились в разумных рамках.

В конце 1920-х гг. была объявлена программа по фактически «добровольно-принудительному» переселению кочевников. Власти Киргизии в 1928 г. объявили, что «главная тяжесть в отношении сгущения населения уже ликвидирована, а сейчас остались только полукочевые и кочевые районы»⁴⁷⁶. В Казахстане планы по «уплотнению» населения включали в том числе «оседание полукочевых масс» и «расселение граждан Республики на новых землях»⁴⁷⁷.

Во-вторых, в рамках политики «уплотнения» власти СССР разработали программу переселения из земледельческих регионов страны в «кочевые» районы. Несмотря на то что в первые годы советской власти «колонизаторская» политика дореволюционной России часто подвергалась поруганию, этот путь был снова выбран в СССР, причем опять же получил наименование «колонизация». Стали звучать положительные оценки дореволюционной программы переселения и призывы предоставить «свободные неиспользованные земли… для надобностей земледельческой колонизации»⁴⁷⁸. Под такими «свободными» землями понимались в том числе территории, занятые кочевниками.

17 октября 1924 г. было принято постановление Совета труда и обороны СССР «О ближайших задачах колонизации и переселения», которое поставило цель вовлечения в хозяйственный оборот необжитых земель путем переселения разных категорий советских граждан. Так, к 1927 г. было выявлено, что «колонизационная емкость» Казахстана составляет 7664 тыс. переселенческих долей, в том числе на юге региона – 4664 тыс. долей⁴⁷⁹. Таким образом, власти полагали, что на эту традиционно «кочевую» территорию можно и нужно было переселить миллионы людей из других регионов СССР.

Цель массового переселения в Казахстан состояла «в получении добавочной посевной площади» и «поставке рабочей силы» для сельского хозяйства и промышленности⁴⁸⁰.

Конечно, власти старались подчеркивать отличие «царской колонизации» от советской. Один из руководителей Всесоюзного переселенческого комитета Н.Д. Ефремов на заседании Президиума Госплана ЗСФСР 24 сентября 1927 г. докладывал, что «переселенческое дело… строится теперь не по тем принципам, по которым оно было построено в царское время», и «ставит главной своей задачей освоение тех малонаселенных и недо[на Целенных районов Союза ССР, которые имеют огромное хозяйственное или политическое значение». Он подчеркнул, что теперь «вопрос о разгрузке перенаселенных районов играет… второстепенную роль»⁴⁸¹. (Тогда как до революции это было одной из главных целей колонизации.)

Тем не менее в принятом 18 января 1928 г. постановлении ЦИК и СНК СССР целями переселения были установлены и «прочное хозяйственное освоение необжитых и малообжитых территорий», и «разгрузка перенаселенных районов». Таким образом, произошел фактический возврат к целям дореволюционной политики переселения.

Однако власти продолжали подчеркивать отличие от дореволюционной политики – советское переселение «отнюдь не должно вести… к земельному утеснению местного населения»⁴⁸². Действительно, в программе переселения предполагалось сначала провести землеустройство местного населения. Г.Н. Черданцев отмечал, что советская «колонизация преследует цели не угнетения местного населения, а наоборот, подъема его на высшую степень производственных навыков»⁴⁸³.

Однако в 1928 г. в этой политике произошел перелом. В апреле этого года в Казахстане была отменена очередность наделения землей по национальному признаку и срокам прибытия в регион⁴⁸⁴ (то есть когда в первую очередь землеустройство проводилось для коренного населения). Территория Казахстана была открыта для переселения.

Противники колонизации «кочевых» регионов или те, кто выступал за ее ограничение, были подвергнуты критике. Так, планы правительства Бурятии по переселению бурят из Монголии и Иркутского региона были оценены как «вряд ли успешные», и поэтому было указано, что все равно «придется открыть переселение» в Бурятию⁴⁸⁵.

В течение первой пятилетки (1928–1932 гг.) планировалось переселить в Казахстан 500 тысяч человек (более 90–95 тыс. хозяйств). Общий размах грядущего переселения определялся в 1,2–1,5 млн человек (300 тыс. хозяйств). Для размещения будущих переселенцев требовались значительные земельные площади, занятые кочевниками. Они должны были высвободиться в результате их оседания (планировалось, что размеры «освобожденной» для переселенцев земли будут достигать 60–70 млн га)⁴⁸⁶. Тем не менее составленный в 1928 г. план оседания пока что не был увязан с процессом коллективизации и предусматривал только жилищное строительство⁴⁸⁷.

Еще один аспект программы «уплотнения» кочевникам напрямую не угрожал – он был связан с устройством возвратившихся кочевников-эмигрантов. Они даже получили определенные льготы от государства. Постановлением ЦИК и СНК СССР от 8 января 1926 г. реэмигранты, возвратившиеся в Казахстан, были освобождены на пять лет с момента возвращения от уплаты единого сельскохозяйственного налога. 8 октября 1926 г. действие этого постановления было распространено на Киргизию. (Интересно, что поощрительные меры были разработаны и для иностранцев – сельскохозяйственных трудовых мигрантов, прибывавших в СССР.)

Третья тревожная для кочевой цивилизации тенденция была связана с развернутой государством борьбой с традиционным родовым укладом жизни кочевников. Власти в основном придерживались марксистской точки зрения – о том, что для кочевых обществ был характерен феодальный строй (или «патриархальный феодализм»).

Завотделом печати Казахского крайкома ВКП(б) Г.С. Тогжанов, выражая мнение властей, подчеркивал, что у казахов – феодализм и классовое общество⁴⁸⁸, что «не может быть никакого “родового коммунизма” там, где существует частная собственность, где имеются баи и беднота, эксплуататоры и эксплуатируемые»⁴⁸⁹. В Туркмении также говорили о наличии эксплуатации и классового противостояния среди кочевников. Например, объясняли, что «бедняцкое скотоводческое население к аульным советам относится выжидательно, а в худшем случае – безразлично», потому что в эти советы выдвигаются баи и другие «эксплуататоры», Т.Р. Рыскулов (будущий жесткий оппонент Ф.И. Голощекина в период голода в Казахстане 1930–1933 гг.) считал, что киргизские манапы – это «феодально-помещичий элемент»⁴⁹⁰.

Наличие феодализма, а не родового строя выдвигалось как основание для ликвидации существующих у кочевников общественных отношений. П. Погорельский и В. Батраков подчеркивали, что в 1920–1921 гг. киргизский аул «вырвался из-под опеки русского кулака-колонизатора и попал в плен своей национал-шовинистической верхушке». Кочевников требовалось «выручить» из этого «плена»⁴⁹¹, вывести из-под байского влияния⁴⁹². В «кочевых» регионах власти намерились осуществить тот же процесс, что и в «оседлых», где были ликвидированы помещики как класс⁴⁹³.

Этот вопрос был особенно актуален для Казахстана как самого большого «кочевого» региона. В 1926 г. его новый руководитель Ф.И. Голощекин провозгласил начало программы под названием «Малый Октябрь», целью которой было разжигание классовой борьбы среди титульной нации региона. (8 марта того же года ЦИК Казахстана признал фактический провал советизации кочевого аула и сохранение господства баев и аткаминеров.) Власти начали борьбу с родовой верхушкой кочевых обществ. Летом и осенью того же года прошли чистки аульных советов и союза «Кошчи» не только от баев и аткаминеров, но и от их ставленников из числа бедноты⁴⁹⁴.

«Хитрым ходом» властей была идея заместить родовых активистов (аткаминеров) советскими. Идея о «советских аткаминерах» была высказана Ф.И. Голощекиным в 1926 г. В какой-то мере она была реализована на практике, и к 1929 г. количество советских уполномоченных и активистов в сельской местности Казахстана намного превысило количество баев и их помощников⁴⁹⁵.

С целью лишения баев их привилегий в землепользовании в 1926–1927 гг. в Казахстане был осуществлен передел пахотных и сенокосных угодий. Это было первым шагом по подрыву экономического положения родовой верхушки казахского общества.

В мае 1928 г. в ЦК ВКП(б) был заслушан отчетный доклад Казахского крайкома. Руководство партии одобрило курс на советизацию аула и ликвидацию политического и экономического влияния баев. 28 августа того же года ЦИК и СНК Казахстана издали декрет «О конфискации байских хозяйств». Он был дополнен постановлением от 13 сентября 1928 г. «Об уголовной ответственности за противодействие конфискации и выселению крупнейшего и полуфеодального байства», развязавшим руки карательным органам⁴⁹⁶.

К 1929 г. байские хозяйства в Казахстане и Киргизии были конфискованы⁴⁹⁷, часть баев – выселена. (П. Погорельский и В. Батраков с возмущением писали о том, что в Киргизии в 1927 г. был выселен всего 21 манап, тогда как в этом регионе их были «сотни и тысячи»⁴⁹⁸.) По данным Госплана Казахстана, в 1928 г. 23 тыс. из 567 тыс. кочевых и полукочевых хозяйств (то есть 4 %) были байскими⁴⁹⁹. Однако С.Ш. Казиев привел другие данные – в 1928–1929 гг. после конфискации «верхушки» кочевого общества в республике осталось 55–60 тыс. байско-кулацких хозяйств (возможно, эти цифры включают в себя не только кочевые, но и земледельческие хозяйства). В 1930–1931 гг. из их числа было ликвидировано 40 тыс. хозяйств, а остальные прекратили свое существование в ходе дальнейшей коллективизации⁵⁰⁰.

Кроме того, борьба с родовым строем у кочевников велась и в сфера права. В 1928 г. в УК РСФСР была введена глава о «преступлениях, составляющих пережитки родового быта». В том числе под страхом уголовного наказания был запрещен традиционный суд, который осуществлялся «родовыми авторитетами»⁵⁰¹.

Кроме того, на будущее кочевой цивилизации повлияло то, что в СССР были приостановлены мероприятия по созданию хуторского расселения⁵⁰² (альтернатива огульному обоседлению кочевников).

Четвертая тревожная для кочевников тенденция состояла в усилении пограничного режима в СССР. Известно, что власти Советского Союза придавали контролю за перемещением населения большое значение. Однако в 1920-х гг. политика в сфере внутренней миграции была достаточно либеральной. В стране фактически отсутствовал паспортный режим. Согласно декрету ВЦИК и СНК РСФСР от 20 июня 1923 г., органам власти «воспрещалось требовать от граждан РСФСР обязательного предъявления паспортов и иных видов на жительство, стесняющих их право передвигаться и селиться на территории РСФСР», Паспорт, виды на жительство и трудовые книжки были аннулированы. Получение удостоверения личности было не обязанностью, а правом каждого гражданина страны.

Декрет СНК РСФСР от 28 апреля 1925 г. «О прописке граждан в городских поселениях» гласил, что для прописки являлось достаточным предъявление практически любого документа, включая даже членский билет профсоюза. При отсутствии каких бы то ни было документов допускалась временная прописка (на срок не более трех месяцев).

Достаточно либеральным было советское законодательство о гражданстве. Согласно постановлению ЦИК СССР от 29 октября 1924 г., иностранные «трудящиеся», проживавшие на территории СССР, пользовались всеми политическими правами советских подданных. Советским гражданином признавался любой человек, который находился на территории СССР и не мог доказать, что он иностранец (однако граждане СССР, принявшие гражданство другого государства, лишались советского).

В то же время власти пытались поставить под жесткий контроль внешнюю миграцию. В стране был усилен пограничный режим. Декрет СНК РСФСР от 28 мая 1918 г. «Об учреждении Пограничной охраны» установил 7-верстную пограничную полосу, что налагало соответствующие ограничения по передвижению в этом пространстве. 10 июля 1921 г. было принято Положение об охране границы РСФСР. 8 июля 1925 г. Политбюро ЦК РКП(б) приняло еще одно постановление «О пограничной полосе».

Власти проявляли недоверие жителям пограничных регионов страны. Так, «Положение о наборе и службе добровольцев-красноармейцев Отдельного пограничного корпуса войск ГПУ», принятое СТО РСФСР 16 марта 1923 г., гласило, что «уроженцы приграничных губерний или областей, а равно имеющие постоянное местожительство в них» не могли служить на территории своих регионов, а должны были отправляться на службу в другие губернии.

Недоверие, очевидно, подкрепляли отдельные факты – например, 8 апреля 1927 г. красноармеец-доброволец Т. Хашимов, по национальности узбек, член ВЛКСМ (был принят на службу в погранохрану буквально за две недели до происшествия – 24 марта того же года), дезертировал с погранзаставы № 12 (с. Келиф в Туркмении) и ушел в Афганистан. (Причиной дезертирства руководство считало желание избегнуть наказания за невыполнение распоряжения старшины комендатуры⁵⁰³.)

Порядок въезда в страну и выезда из нее был достаточно жестко регламентирован. 17 февраля 1925 г. было принято «Положение о въезде в пределы СССР и о выезде из пределов СССР», согласно которому выезд за границу граждан Советского Союза допускался только по заграничным паспортам. Был более жестко регламентирован порядок выдачи разрешений на переход границы постоянным жителям пограничной полосы и мигрантам.

Советская политика в сфере регулирования миграции отразилась на жизни кочевой цивилизации. Во-первых, власти приняли меры по регистрации всех кочующих за границу. Так, в 1923 г. была издана «инструкция о порядке регистрации населения при перекочевках с хозяйственными целями на пастбище в пределы Монголии». При регистрации с кочевников брали подписку в том, что все причитавшиеся с них «платежи по налогам они обязуются вносить своевременно». По возвращении из Монголии кочевники должны были заявить о времени возвращения, а также о составе семьи, количестве скота и имущества, возвратившихся с ними. На экземпляре инструкции, хранящемся в Агинском архиве, есть приписка: «Принять срочные меры, чтобы не было перекочевок без регистрации»⁵⁰⁴.

В декабре 1923 г. Александровско-Заводской отдел НКВД (Забайкальская губерния) предписал «вести строгое наблюдение за кочующими в Монголию, и, в случае обнаружения таковых без свидетельств о регистрации, задерживать и препровождать ближайшим бурятским властям». В 1924 г. Бурят-Монгольский обком РКП(б), решая вопрос о пропуске охотников на промысел в пограничную полосу Монголии, решил «приравнять охотников к лицам, занимающимся в Монголии сельским хозяйством» (то есть к кочевникам). При этом пропуска можно было выдавать «только членам Союза охотников»⁵⁰⁵, что также означало ужесточение порядка перехода границы.

Во-вторых, власти пытались ввести полный запрет перекочевок за границу. Власти Агинского аймака в 1924 г. поручили ОГПУ не только «установить причины эмиграции в Монголию» и «в срочном порядке произвести учет эмигрировавших», но и «принять запретительные меры в административном порядке о приостановлении эмигрирующих граждан». В апреле 1924 г. в Are было объявлено, что перекочевка в пределы Монголии без разрешения «категорически воспрещается». Власти постановили «неуклонно следить за всяким перемещением населения… и не допускать ни под каким видом перекочевку в Монголию», а агитаторов за перекочевку арестовывать⁵⁰⁶.

В-третьих, власти закрывали границы по причине эпидемий. Так, в сентябре 1928 г. из-за вспышки людской чумы в Монголии бурятский ЦИК постановил закрыть границу с этой страной вплоть до ликвидации эпидемии. (Интересно, что Наркомат здравоохранения считал, что такое «закрытие границ преждевременно», однако в «случае роста эпидемии возможно частичное закрытие [с] оставлением пунктов транзита, обеспеченных врачебным наблюдением»⁵⁰⁷.)

К концу 1920-х гг. власти приняли новые меры по усилению охраны границы. 15 июня 1927 г. ЦИК и СНК СССР утвердили «Положение об охране государственных границ СССР», на основании которого вдоль сухопутной границы устанавливались уже четыре пограничных полосы. Въезд в пределы 7,5-километровой полосы и в отдельные пункты 22-километровой полосы запрещался всем, кроме местных жителей и лиц, имевших специальные пропуска ОГПУ или НКВД союзных республик. В 22-километровой полосе сотрудники пограничной охраны могли остановить любого человека, подвергнуть его проверке документов и личному обыску, а его вещи – осмотру. В случае преследования подозреваемого пограничники имели право производить такие действия и за пределами 22-километровой полосы. Переход границы допускался лишь через контрольно-пропускные пункты. Лица, пытавшиеся перейти границу вне их (или через них, но «незаконным образом»), признавались нарушителями границы и могли быть привлечены к уголовной ответственности.

Власти отмечали положительный эффект усиленной пограничной охраны на положение в «кочевых» регионах. В сентябре 1927 г. партийный инструктор Кахелли, изучавший положение в Туркмении, отметил, что «племенной вражды на Атреке⁵⁰⁸ открыто не существует» и «это заслуга погранохраны… Скотоводческое население очень довольно присутствием на Атреке погран[ичной] охраны и добровольно проводит все [ее] указания… в жизнь»⁵⁰⁹.

Таким образом, в 1920-х гг. в СССР проявились как минимум четыре весьма тревожные для кочевой цивилизации тенденции. Во-первых, идеи об «осталости» и неприемлемости кочевой цивилизации для советских реалий, которые поддерживали многие представители власти.

Во-вторых, задуманная государством программа массового переселения в «кочевые» регионы, для чего нужно было «освободить» земли, занятые кочевниками, – юридически и физически.

В-третьих, усиление советизации кочевий через разрушение родового строя, ликвидацию власти «родовых авторитетов». По сути дела, это означало наступление на саму кочевую цивилизацию, которая была основана на родовом принципе.

В-четвертых, ужесточение порядка въезда в СССР и выезда из него и пограничного режима. Эти тенденции существенно усилились к концу 1920-х гг. Американский историк Т. Мартин сделал совершенно справедливый вывод, что, во-первых, «ни одно государство не зашло так далеко, как Советский Союз, в идеологическом и административном определении отдельных пограничных районов» и, во-вторых, о «твердой вере большевиков в политическое значение трансграничных этнических связей»⁵¹⁰. Однако следует отметить, что, возможно, и повода отгораживаться от всего мира, в том числе с помощью усиления пограничного режима, раньше не было ни у одной страны. Ведь Советский Союз был первым государством, которое идеологически противопоставило себя фактически всему остальному миру. Что касается тезиса об этнических связях, к ним нужно добавить еще и связи родственные, помня об известном пункте в советских анкетах: «Имеете ли родственников за границей?»

Тем не менее следует согласиться с выводом А.П. Козлова, что меры, принятые властями в отношении кочевой цивилизации в 1920-х гг., не принесли больших результатов⁵¹¹. Она продолжала свое существование. Это настроило государство на усиление, форсирование борьбы с традиционным укладом жизни кочевников. После всех попыток советизации кочевий глобальной целью властей оставался перевод кочевников на оседлость, то есть разрушение кочевой цивилизации, так как ее традиции и родовой строй не позволяли осуществить советизацию «кочевых» регионов.