Текст книги "Шмуц"

Рассказчик снов

На следующее утро после сеанса терапии Рейзл бежит по коридору, чтобы не опоздать на пары, но зейде[10]10
  Дедушка (идиш).


[Закрыть] внезапно подзывает ее к себе в комнату. Братья и сестры всегда делили комнаты – трое братьев в одной спальне, Рейзл и Гитти в другой, – а у зейде отдельная комната. Тати говорит, что это так, потому что старших надо уважать, мами – потому что он храпит, Шлойми – потому что от него несет пишем, но Рейзл знает правду: это потому, что утром он может пересказать тебе твой сон, а тати и мами это не нравится, и они не хотят такое поощрять. И не важно, что зейде носит цицит[11]11
  Пучок нитей, выполняющий, согласно Галахе, определенную ритуальную функцию.


[Закрыть] поверх рубашек, как все остальные, не важно, что он не терпит сплетен и гневно кричит: «Шмаисраэль!»[12]12
  «Слушай, Израиль» (древ. иврит) – начало молитвы Шма.


[Закрыть] – превращая молитву в брань, будто он услышал, как кто-то из его внуков сказал что-то плохое; тати и мами считают, что способность зейде видеть сны в головах других людей – ересь.

Мами сказала, что это у него уже давно и что бабэ[13]13
  Бабушка (идиш).


[Закрыть] вышла за него именно из-за этого: когда бабэ было восемнадцать, зейде сказал ей, что ей приснилось, будто она вышла за него замуж, и в шутку ее пожурил: «Хотя бы предложения дождись!»

Он правда прочел ее мысли или просто выразил свое желание? Этого уже не узнать, но бабэ согласилась, так что благодаря своей дерзости он заполучил невесту.

Наличие отдельной спальни не мешает зейде рассказывать сны. Этим утром зейде указывает ей на стул у своей кровати, и Рейзл нехотя на него опускается. Опаздывать на пары ей не хочется, но она бы не посмела проигнорировать призыв зейде. Он рассказывает следующий сон: ранним утром, пока еще не ходят школьные автобусы, а небо еще черное, с точками уличных фонарей, по авеню идет лошадь. Она останавливается у их жилого комплекса, ржет и ржет, и снег тает от горячего дыхания огромного животного. Тати и другие мужчины-соседи пытаются отогнать лошадь, она принимается топать и лягаться, пока ее не оставляют в покое. Лишь когда Рейзл появляется в металлически-стеклянных дверях в своей старой школьной форме, лошадь успокаивается. Рейзл запрыгивает на лошадь. В длинной юбке! На огромную лошадь! Это ее не останавливает, она летит! И скачет. Лошадиная грива развевается. Никто не пытается ее снять – они не могут, они слышат смех и галоп лошади. Потом Рейзл снова оказывается у кирпичного здания, но уже день и улица непривычно пуста. Дети в школе, мужчины изучают Тору или работают, ниже по улице несколько женщин направляются в продуктовый, толкая коляски. Рейзл стоит одна, лошади нет, только лошадиное дерьмо с соломой на заснеженной земле.

После пересказа зейде забытый сон так ярко встает перед Рейзл, словно воспоминание. Зейде спрашивает:

– Рейзеле, когда ты запрыгиваешь на лошадь, куда ты скачешь?

Зейде поглаживает ее по щеке. От его пальцев исходит волшебное тепло. Его дар знать чужие сны, вытаскивать их из темных глубин ночи на дневной свет… Как это возможно? Вдруг зейде выдумал этот сон и отдал его ей, как когда-то бабэ?

Но Рейзл ему верит, тепло стекает с ее шеи по спине, вместе с чувством, что зейде знает, куда Рейзл уносится на лошади.

Так же, как Рейзл всегда знала, где он прячет для нее конфеты. Они так играли с тех пор, как она была крошкой: он говорит ей угадать, она сверлит глазами все его карманы, пока не появляется уверенность, твердая, как сама конфета, и тычет пальцем: вот! Она всегда выбирает правильный карман, и зейде вручает ей конфету «Паскесц»[14]14
  Paskesz Candies & Confectioner – международная кондитерская компания.


[Закрыть]. Она не ждет окончания ужина, как велит мами, а разворачивает фантик и съедает конфету быстрее, чем можно сказать благословение, сладко-горькая шипучка тает на языке. Зейде улыбается и не журит ее. Он все равно ее любит.

Знаки

Наконец оказавшись в метро, Рейзл достает из сумки сидур[15]15
  Традиционный еврейский молитвенник. Слово «сидур» означает «порядок», поскольку в молитвеннике все молитвы приводятся в надлежащем и фиксированном порядке.


[Закрыть]. Она держит карманный молитвенник с изысканной серебряной обложкой прямо перед лицом, как щит или оберег, читая псалмы, хотя она знает каждое слово наизусть.

Псалмы не останавливают вторжение порно в ее жизнь.

Женщина перед Рейзл – она готовится к танцу? Она так обхватывает металлический поручень, будто вот-вот обогнет ногой тонкий серебряный столб. Может, она расстегнет деловую блузку, заметную под расстегнутой курткой, жар поезда породит другой жар, физическую близость с каким-то незнакомцем. Рейзл теперь живет в системе знаков, но это, как ни странно, ей не в новинку. Религиозная жизнь тоже система знаков. Любая вещь, будь то яблоко, новая юбка или хорошая оценка, представлялась Рейзл как доказательство, что все делается дланью Б-жьей. Возможность сказать молитву или благословение. Если она споткнулась и упала – это тоже предупреждение от дер Башефера. Порнография работает не совсем так, но параллельно. Каждая вещь – сексуальный объект, каждый жест – приглашение что-то почувствовать. Яблоко – нечто, что нужно есть сексуально, на случай, если это видит мужчина; красный рот, красные губы; юбка существует, чтобы ее расстегнуть.

Неужели секс всегда за всем скрывался, а она просто не замечала? Как не религиозные люди не замечают во всем Б-га. Для кого-то яблоко – просто яблоко, а поручень в метро – что-то, за что можно схватиться, чтобы не упасть.

Меня зовут О’Донован

Математика и бухгалтерия даются Рейзл легко, и она набрала столько этих курсов, сколько было дозволено, но избежать обязательного английского не удалось.

Входит профессор, бородатый мужчина.

– Меня зовут О’Донован, – представляется он в первый день весеннего семестра. Он в джинсах и галстуке. Вешает куртку на спинку стула, но не садится. Он ходит по аудитории, красуясь и одним профилем, и другим. Его челюсть очаровывает Рейзл. И его кожа, бледная, как у всех мальчиков в иешиве, но с маленькими темными точками. Наконец он усаживается, выбрав самый профессиональный угол профессорского стола. Он угрожающе наклоняется вперед к студентам в первом ряду и говорит:

– Я хочу слушать ваши голоса, а не только свой.

Это первый дурной знак. В программе на семестр мелким шрифтом написано, что участие в обсуждении обязательно, и дан ряд других правил; надо не только учиться, но и вписываться в коллектив. Рейзл готова распрощаться с отличной оценкой. Она учила английский, но это не ее родной язык. Сначала родной идиш, потом священный иврит, на котором молятся, и только потом уже английский. Она начала учить его в первом классе. Чтобы заменить одобренные школой учебники и разрешенные хасидские романы, она поглощала порочный английский втайне – через любовные романы, найденные на улице, журналы в приемных врачей. Школьницей Рейзл говорила, что идет к друзьям, а сама шла в библиотеку.

Сколько слов она читала и ни разу не произносила!

Дома она скрывает, что знает больше, чем ей положено. В колледже она боится показать, что у нее есть пробелы, что она знает меньше других студентов, которые носят джинсы и футболки и не выпускают из рук телефоны. У нее телефон кошерный – раскладушка без интернета, без сообщений и с заблокированной камерой. В колледже она его скрывает. На семинарах всем слышны ее чересчур четкие согласные и легкая мелодичность речи, присущая идишу, и на нее иногда поглядывают с интересом. Как бы хорошо этот О’Донован ее ни учил, она никогда не будет выглядеть и звучать как другие студенты.

Он ослабляет галстук, и тот повисает чуть криво. Его жесты выглядят фальшиво. Рейзл куда больше нравились ее религиозные учителя, раввины и их жены, ребецин, которые выше всего ставят уважение и учат, не притворяясь друзьями.

– Это ваш первый курс английского в колледже, – говорит О’Донован. – Основа вашего студенческого будущего. Меня не интересует, какой у вас профиль, что еще вы изучаете, вы должны уметь критически мыслить, анализировать текст и убедительно писать.

Он указывает на свою голову, затем на глаза. Машет рукой, будто пишет невидимой ручкой. Можно подумать, кто-то пишет свои работы от руки.

Затем он спрыгивает со стола и говорит внезапно серьезным тоном.

– Работа, которую вы проделаете на этом курсе, подготовит вас не только к университету, но и к жизни.

Рейзл слишком поздно понимает, что выбрала неудачное место, что прямо перед ней находится ширинка джинсов О’Донована. Она не поднимает глаз, изучая программу на семестр, стараясь не принимать в поле зрения ничего выше его колен, и думает, правду ли он предсказывает – обещает, – сможет ли она использовать то, что прочитает и напишет, вне колледжа.

– Найти меня очень просто, – продолжает профессор. – Мне всегда можно написать в «Фейсбуке»[16]16
  Принадлежит компании Meta, деятельность которой запрещена в РФ (Здесь и далее).


[Закрыть].

Теперь Рейзл волнуется. У нее нет никакого «бука». Пойти в колледж, прятать ноутбук в рюкзаке и втайне от всех ходить на английский – это одно… но «Фейсбук» будет опасен. Ее могут найти на «Фейсбуке» и рассказать комитету целомудрия.

Профессор О’Донован просит студентов представиться. После того как кто-то называет свое имя, профессор с акцентом спрашивает: «И откуда вы?» С такой доброй и приветливой улыбкой.

Обычно Рейзл не стесняется говорить по-английски, но теперь волнуется, заметен ли идиш в ее речи.

– Я Рейзл из Бруклина, – говорит она так быстро, как только может, чтобы профессор не успел задать этот вопрос.

Одну ужасную секунду она чувствует на себе глаза профессора и однокурсников. Они изучают ее. Длинную юбку, доходящую до лодыжек, блузку, застегнутую до горла, рукава, скрывающие запястья. Затем переходят к следующему студенту.

Ей хочется говорить с профессором, используя привычный порядок слов идиша. Хочется забрать его английский, оставить его без языка, без места. Хочется изучать только цифры, никаких слов.

Попробуй один раз

– Рейзеле, что ты уткнулась в свою книгу! Надо готовиться!

Мами вбегает в комнату. Рейзл захлопывает компьютер и прикрывает его бумагами.

– Фарвус готовиться?

– Сваха звонила, она кого-то нашла. Хосн придет знакомиться завтра вечером.

– Цыц, – тати, стоявший в проходе, подходит к мами. – Не говори «хосн», еще рано.

– Ты же у меня был первым, – говорит мами. – Иногда первый – это тот самый.

Мами заглядывает в шкаф и достает оттуда три платья Рейзл. Времени на покупку нового перед башоу нет, так что придется довольствоваться лучшим субботним платьем.

– Залман, закрой дверь, пусть она померяет. Хочу взглянуть, какой красавицей она будет для хосна!

– Бли айнара, – говорит тати на выходе, отгоняя сглазы.

Мами пританцовывает с одним из платьев, с белым.

– Эта Подгорец – настоящее благословение. Просто чудесница, – говорит она.

Рейзл смотрит на платье в руках мами, потом на остальные на кровати. Иллюзия выбора – столько платьев, но на деле они одинаковые. Почему она не радуется, как мами? После того как Подгорец сказала ей «попробовать один раз», Рейзл согласилась на знакомство, но она не хотела так быстро. Не завтра.

– Все так быстро получилось! – смеется мами.

Рейзл становится не по себе. Откуда мами знать, что она думает? Она тоже начнет рассказывать Рейзл ее сны, она унаследовала дар зейде?

– Хотя я не удивлена, – добавляет мами, подходя к сидящей за столом Рейзл. – Надень это, белое, на мазаль[17]17
  Удача (иврит).


[Закрыть], – говорит она, мечтательно глядя на Рейзл, представляя, что ее ждет. – Шейне мейделе. Идише коп. Красавица и умница!

Она кладет платье на стол и ласково поглаживает волосы Рейзл, на этот раз не пытаясь выпрямить кудряшки. Вдруг она хватает Рейзл за руку и сжимает, будто хочет куда-то ее утянуть.

– Я не хочу, чтобы ты была одна, – она упорно смотрит на Рейзл. – Я хочу, чтобы ты была счастлива, Рейзеле. Хочешь учиться – хорошо, пожалуйста, учись. Твой сейхел – дар Всевышнего! И сейчас ума тебе достаточно. Но так будет не всегда. Я хочу, чтобы у тебя было больше.

Она сжимает руку так сильно, что у Рейзл болят костяшки.

Рейзл освобождает руку и наклоняется вперед, чтобы обнять маму. Она опускает голову на мамину грудь, и это освобождает ее от ужасного взгляда, полного любви и ожиданий, которым, Рейзл уверена, она никогда не будет соответствовать. Ее наполняет боль. Боль того, что она – одна из пяти, кого ее мать смогла родить и столько лет растила, но теперь она не может осуществить мечту мами, она бессильна, как ее потерянные братья и сестры, никогда не сделавшие первого вдоха.

– Мами, я не одна.

– Сейчас да, Рейзеле. Но когда нас с тати не станет…

– Ой, мами, – инстинктивно говорит Рейзл, ей не хочется, чтобы мами говорила о своей смерти, чтобы она словами приближала это будущее. – Я и тогда не буду одна!

Рейзел не говорит, кто составит ей компанию. Не говорит о секретном мире в интернете. Вместо этого она говорит:

– У меня же есть семья.

– Конечно! Ты любишь сестру с братьями. И они тебя любят! Но не надо быть старой девой. У них будут свои семьи, а ты останешься альте мойд в их доме!

Рейзл крепче обнимает маму, стараясь уменьшить расстояние между ними, но оно остается даже при такой близости.

– Уф, Рейзеле. Перестань. Надевай платье, я дам тебе ожерелье к нему. А это убери, – мами нервно указывает на компьютер, лишь наполовину скрытый бумагами.

В сентябре, когда мами впервые увидела открытый компьютер на столе Рейзл, на ее лице застыл глубокий ужас.

– Тума, – сказала она, указывая на запретный аппарат, оскверняющий весь дом.

Рейзл приложила палец к маминым губам.

– Ш-ш-ш, мами. Он нужен мне для учебы. Тут моя домашняя работа, смотри, – она повернула экран к мами; тогда еще скрывать было нечего, на экране – яркая зеленая таблица Excel, с цифрами в ячейках. Но мами вся побелела. Она прикрыла глаза правой рукой, будто готовясь произнести Шма для защиты.

Рейзл отняла мамину руку от лица.

– И он нужен для работы. Так я смогу помогать с деньгами, пока Шлойми и Мойше изучают Тору. Я смогу купить себе свадебное платье.

В конце концов мами согласилась оставить компьютер.

– Только закрывай шторы, когда пользуешься им, – предупредила она.

Теперь Рейзл торопливо убирает компьютер в сумку, где он пролежит до конца башоу. Конечно же, молодого человека в любом случае и близко не подпустят к их с Гитти спальне, как и куда-либо еще без сопровождения родителей. Но нехорошо оставлять его так, в открытую, пока у них дома этот юноша, возможно, ее хосн.

Платье в ванне

– Красивое, – говорит Мойше, прикладывая к себе белое платье так, что его длинное черное пальто теряется из виду. – Но на тебе оно будет смотреться лучше.

Башоу вот-вот начнется, но Рейзл и Мойше стоят в ванной комнате, где Рейзл спряталась от всех два часа назад. Хотя она согласилась на встречу, согласилась на платье, выбранное мами, теперь ей страшно. Она даже мами дверь не открыла. Но когда постучался Мойше, она сдалась, и вот он, ее любимый брат, шутит и приглаживает платье у себя на груди. Он прижимает верх платья подбородком к груди, опуская руки вдоль белой шерстяной юбки. Ванная узкая, подол платья приходится положить в ванну.

– Перестань, – сдавленно говорит Рейзл. Она с ногами забралась на крышку унитаза, подняла колени и уткнулась в них лицом. На ней ее обычная одежда, длинный темный свитер и длинная темная юбка. Шутки Мойше сейчас ей не помогают.

– Помоги мне, – говорит она.

Одной рукой придерживая платье за талию, Мойше засовывает другую в карман пальто.

– Выкури, – говорит он, поднося зажигалку к тонкой самодельной сигарете на шкафу над раковиной.

– Ты что, там же мами! – Рейзл коленками указывает на дверь.

Он пожимает плечами.

– Разве дым от травки в ванной хуже скандала: девушка не хочет одеваться на башоу? Возьми и расслабься. И вообще, ты сделаешь мицву: спасешь мами от позора, если ей придется разворачивать хосна.

Мойше старше Рейзл на полтора года. В детстве они были неразлучны и остались близки, даже когда он поступил в иешиву. Ему всегда удавалось ее рассмешить.

Но сигарету-которая-не-сигарета она не трогает.

– Не бойся, Рейзи.

– Я не боюсь, – говорит она, все еще уткнувшись лицом в колени. – Я правда хочу замуж. Но я не могу. Их кен ништ.

Мойше поднимает заглушку.

– Подожги мне, – говорит он, и Рейзл наконец поднимает голову. Она делает, что он говорит. Щелкает зажигалкой, когда он зажимает между губами скрученную бумажку. Он вдыхает, прищуривается и выдыхает, глядя на Рейзл. Она кашляет и отгоняет дым рукой.

Когда красное свечение оказывается у его губ, Мойше стряхивает остаток с пеплом в раковину и смывает.

– Раз ты не боишься, почему не выйдешь замуж?

Рейзл почти готова ответить. Она хочет ему рассказать. Рассказать Мойше, что ее беспокоит. Сейчас подходящий момент.

Но что ей сказать?

Перед Рейзл предстает картинка: длинный угловой диван из видео. На диване шесть голых женщин, перед каждой мужчина, в каждой шванц, в мойле или в шмунди. Женщины тянутся друг к другу, поглаживают волосы или, если рты свободны, тянутся за поцелуями. Это хаотичная сцена, изгибы женщин сливаются с изгибами мужчин, тела извиваются, Рейзл не знает, кто какую позу примет в следующую секунду. Все это придется сказать Мойше, если она начнет объяснять, почему не может выйти замуж. Придется объяснить выборы, изменяющиеся конфигурации шмуца. Беспорядок и бесконечные возможности. Возможность узнать что-то, чего она не знала раньше. Разве ей не придется отказаться от удовольствия, которое она уже нашла, от новых изображений тела и изучения своего собственного, от того – и она знает, что оно есть, – чего она еще не нашла, если у нее будет муж?

Мойше принимает ее молчание за застенчивость.

– Насчет спальни не переживай, – говорит он. – Хосн должен делать невесте приятно. Это не только ради детей, как в старые времена.

От таких слов, добрых и при этом горьких, Рейзл только больше хочется плакать. Разве много хасидов думает так же, как ее брат? Для некоторых сейчас все как в старые времена.

Мойше неожиданно вздыхает.

– Знаешь, мами скажет, что это я виноват, если у тебя ничего не получится.

Это правда. Свадьбу Мойше отменили, что поставило перспективы Рейзл под сомнение.

– Не хочу, чтобы мами разочаровалась во мне дважды, так что Рейзи, прошу тебя. Оденься. Дай этому хосну шанс.

Башоу

Спрятав последствия слез под макияжем, Рейзл сидит за столом в общей комнате и ждет Ицика, ее может-быть-жениха. Услышав звонок, она не идет открывать ему дверь, как другу или как если бы он уже был ее мужем. Так его встретить нельзя; так не делается.

Это странное время – лимбо[18]18
  Термин, обозначающий состояние или место пребывания не попавших в рай душ, не являющееся адом или чистилищем.


[Закрыть] перед башоу. Еще больше правил, чем обычно, больше указаний, чего делать нельзя. Рейзл садится, не проходя вдоль длинных рядов священных книг, шкафов, полных сфурим, библиотеки тати, растянутой от гостиной вдоль всего дома по коридору и до входной двери, а от нее – до спальни тати и мами. Книги повсюду. Книги всех сопровождают. Книги говорят, что скуки не существует, как и свободного времени. Каждая секунда проходит для чего-то. И вот Рейзл слушает шаги, представляет тело потенциального жениха, пришельца: с одной стороны, просто мужчины, с другой – ее будущего супруга. Она не обязана выходить замуж за первого, с кем познакомится. Но если она согласится? Они тут же обручатся, сегодня! По скрипу пола в коридоре Рейзл понимает, где именно находится это трио – мами и гости. Рейзл мысленно, если не сердцем, следует за мужчиной, принимая его и при этом сомневаясь в нем – до того, как они увиделись. Рейзл кажется, что этот возможно-хосн как-то очень уж долго идет по коридору, что его обувь, наверное, сделана из свинца или – что более вероятно – он не хочет с ней знакомиться. А если он хочет с ней познакомиться и еще стоит в коридоре, то сразу передумает, как только ее найдет.

– Рейзеле, – говорит мами. – Миссис Каган здесь. Ицик здесь.

Так говорит, будто она не встретила их у двери, а материализовала гостей из воздуха.

Рейзл встает, но продолжает смотреть в пол, видя силуэты гостей, но не лица. На миссис Каган – темная юбка и неожиданно яркая шелковая блузка, белая в черную крапинку. Ицик будет высоким хосном – его мать едва ли выше пуговиц на его рекеле, – а длинное пальто жесткое, будто его надели впервые, возможно, приобрели именно по этому случаю. От новизны у Рейзл внутри будто все поет. Она чуть кивает в сторону миссис Каган.

– Шкоах, – выпаливает она и тут же краснеет, не понимая, чему она говорит спасибо. Спасибо, что предоставили потенциального мужа? Что согласились на знакомство? Она не знает, что сказать женщине, к которой будет обращаться «швигер», как жена Шлойми называет мами, как почти жена Мойше могла бы ее называть, если бы Мойше не разорвал помолвку, передвинув Рейзл вперед, на чужое место, впереди ее старшего брата.

Мами вертит головой, глядя то на Рейзл, то на гостей. Мами улыбается, но как будто немного беспокоится, что знакомство уже не удалось. Ицик ведь просто молча стоит. Рейзл теперь тоже. В любой момент что-то может пойти не так. Разумеется, что-то скорее пойдет не так, чем так. Даже с правилами, о чем им можно говорить (не о многом) и что им можно делать (еще меньше), произойти может все что угодно – ведь этот юноша не говорил с девочками с детского сада, а у этой девушки есть свои мечты. У девушки есть секреты.

Мами взволнованно хлопает и снова обращается к гостям:

– Барух а-ба.

Теперь игра, на которую согласилась Рейзл, как будто выдавила ее в сторонку и продолжится без нее, хоть она и осталась главной героиней. Она совершенно не чувствует себя ни женой, ни невестой, ни даже девушкой, которой предстоит помолвка. Наверняка она знает только одно – она должна что-то сказать.

– Йа, барух а-ба, – бормочет она, надеясь, что мами даст ей еще подсказку. Ей хочется, чтобы мами тут немного задержалась, и в то же время, чтобы мами и миссис Каган ушли, ушли сейчас же.

Мами поспешно приглашает миссис Каган в гостиную, они проходят, не закрывая дверей, и тут же оказываются на диване, болтают, широко улыбаясь, не бросая взгляд на столовую. Они даже похожи на сестер, думает Рейзл, только вот шляпка миссис Каган сдвинута на затылок шейтеля, а мамина – на макушку.

– Шалом алейхем! – кричит только подошедший тати.

– Алейхем шалом, – говорит Ицик, протягивая руку.

Тати усаживается в кресло в гостиной чуть в стороне, единственный без «пары» на этой встрече.

В квартире жарковато, и Рейзл уже искренне хочется, чтобы наконец началось башоу. Пока их мамы знакомятся, они с Ициком стоят молча и теряют драгоценное время. Она разглядывает его краем глаза. Он высокий и длинный, как бобовый росток, настолько высокий, что аж удивительно. Он сядет? Он заговорит? Он должен заговорить первым! Вдруг их взгляды встречаются, и Рейзл, сама того не желая, ахает и пытается замаскировать этот «ах» под «чих». Шок от вида мужчины, который может стать ее мужем. Она любит и ненавидит его за это. Он красив, у него большие темные глаза, шляпа сидит чуть набекрень. И немного уродлив. Руки свисают вдоль тела, как листья растения, которое много лет не видело солнца, но не перестало расти. Кожа белее рубашки. Самое странное в его внешности – это то, что он не носит очков. Все мужчины, которых она знает, носят очки. Он что-то видит без очков? Но он уже заметил коробку салфеток на буфете и поставил ее на обеденный стол.

– Асиса, – говорит Ицик – его первые слова ей – и садится напротив Рейзл. Не приветствие, а реакция на ее притворный чих. Он желает ей здоровья и подает салфетки, потому что ее карие глаза еще красны от слез и чих показался ему настоящим? Или он знает, что он не настоящий, что она блефует? Или так он показывает, что не выдаст ее блеф?

Рейзл опускается обратно в кресло – наконец-то – и благодарит Ицика за салфетки.

– Шкоах, – говорит она.

Хотя они не одни и не окажутся наедине до свадьбы, эта секунда единения, поблескивающая намеком на уединение, пьянит ее. Ицик со своим длинным телом наклоняется над столом, будто перед ним лежит гемара, но гемары там нет; сефер[19]19
  Книга (иврит).


[Закрыть] – это Рейзл, он наклоняется, чтобы изучить ее.

Находиться так близко к мужчине страшно, волнительно. Рейзл вдруг представляет Ицика голым рядом с ней, этот бобовый росток без рубашки и штанов, очертания ребер над вытянутым животом, шванц, направленный на нее. Шмуциг мысли! Они даже не разговаривали, а она уже его раздевает!

Конечно, на самом деле они не близко; как бы он ни наклонялся, их все равно разделяет столик. И пачка салфеток посреди стола, авгур их будущего ребенка или какая-то другая эмблема, связывющая их и одновременно разделяющая. Рейзл все равно остро чувствует его тело, углы его широких плеч в элегантном темном пальто.

– Ты приболела? – спрашивает он.

– Не приболела, нет. Вовсе нет.

– Барух а-Шем, – говорит он, благодаря Б-га за ее здоровье. – Я рад за нас. Что мы встретились.

«Нас»? Это слово будто бьет ее током. Это звучит ужасно неприлично, но ей это нравится. Как в математике: Рейзл + Ицик = мы. Она находится одновременно внутри и вне этого примера, принимая его, принимая неизбежные элементы сводничества, превращающие их сиденья в доме ее родителей в их собственные, которые будут уже в их доме. Электрический шок от слова может превратиться в постоянный поток от прикосновения. Она пытается понять, нравится ли он ей. Ничего плохого он не сказал. Проявил заботу, подав ей салфетки. Да, наверное, она могла бы за него выйти. Интересно, что ее мама слышала о нем как о потенциально хорошем женихе.

– Барух а-Шем, – соглашается она.

И тут же краснеет. Сначала повторяла за мами, теперь за Ициком. Ей что, самой нечего сказать? В голове одни алгоритмы с сокращенными формулами, будто ее разум – одна огромная таблица с пустыми ячейками, которые только и ждут, чтобы в них появились цифры. Если бы существовала формула для разговоров на шидухе, если бы Рейзл могла вычислить слова, необходимые, чтобы они стали парой.

Обогреватель за Ициком лязгает и наполняет комнату теплом, разбавляя неловкую тишину шумным диалогом, трубы задают вопросы, а вентиль отвечает шипением. Высокий бледный Ицик краснеет. Он тает быстрее свечи. Капельки пота скатываются с висков к аккуратно подстриженной бороде.

Он оглядывается, будто желая пересесть, но переходить на другую сторону нельзя. Нельзя менять место. Он вытаскивает из упаковки пару салфеток, приподнимает шляпу и промокает брови и щеки. Очевидно, этого недостаточно – он снимает шляпу и кладет ее на стол, промокает лоб и волосы.

Вид его головы поражает Рейзл. Примятые шляпой каштановые волосы на макушке, пострижены очень коротко. Над ушами волосы более мягкие, там они завиваются в пейсы. Обычно до свадьбы невеста такого не видит.

Ицик не надевает шляпу поверх кипы, как полагается. Вместо этого он расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. Воротник от этого не расслабляется, насколько видно Рейзл. Но она все равно нервно поглядывает в сторону гостиной. К счастью, все родители заняты: миссис Каган и мами увлечены беседой, тати – чтением сефера.

Ицик собирает промокшие салфетки и убирает руку под стол.

Он убрал их в карман? Бросил на пол? Рейзл сдерживает смешок, представляя, что он избавился от них, как мальчик, который не хочет есть горох на ужин, – бросил на пол.

Скрыть улыбку ей не удается, и Ицик улыбается в ответ. Воодушевившись, он спрашивает:

– Что ты изучаешь?

Рейзл легче от того, что он знает, что она в колледже. Она не знает, что еще ему о ней рассказали, какую правду приукрасили, чтобы выставить ее самой выгодной невестой.

– Бухгалтерское дело, – говорит она. – И не только, – смело добавляет.

Она вспоминает, что ей рассказывали об Ицике: что он высокий, это правда, и красивый, это не неправда. Ему как будто что-то мешает при каждом движении. Хотя она и не смотрела ему прямо в глаза, старалась не поднимать взгляда, когда Ицик к ней подходил, ей показалось, будто что-то не так. Он хромает? Шатается? Одна нога длиннее другой? Умолчать о чем-то – не значит соврать, особенно когда речь идет о браке по расчету. Умолчать – это значит дать факту раскрыться в свое время.

– А что еще? – спрашивает Ицик.

Оглушительно громкие шаги сообщают о приходе тати. Он возникает в дверном проходе и так гневно дышит, что у него раздувается живот.

– Он раздевается перед майн тохтер?[20]20
  Моей дочерью (идиш).


[Закрыть] Как мальчишка, в кипе! – кричит тати, стуча кулаком по столу. – Почему он раздевается перед моей дочерью?!

Мами врывается в комнату и видит полную картину: шляпа на столе, где ей не место, расстегнутая пуговица, пылающие красным лица тати и Ицика.

– Давайте я открою окно, – говорит она, пытаясь уладить ситуацию.

– Заа мир мойхел, – говорит Ицик, прося прощения, поспешно надевая шляпу. Он встает и чуть склоняется перед тати. – Я не хотел оскорбить вас и вашу дочь.

Но тати его не прощает.

– Каким вильде хайе надо быть, чтобы так снимать шляпу?

* * *

После ухода Ицика, после того как мами проводила их с миссис Каган по коридору с пожеланиями всего наилучшего, коль тив, и дверь в будущее Рейзл захлопнулась, она не уходит из столовой. Она отчаянно хочет уйти в свою комнату. Там ее ждет облегчение одиночества – Гитти из-за башоу отправили погостить у кузины Рахи, – но Рейзл не может двинуться с места. Она парализована, обездвижена, как полудрагоценный камень в оправе кольца, будто из кресла вырастают золотые шипы и прочно ее охватывают. Одна золотая преграда на правом бедре, одна – на левом, золотая преграда перед правым плечом и еще одна перед левым. Она не алмаз, не блестящая и прочная. Скорее жемчужина, круглая, мягкая: чем дольше сидит, тем тусклее сияет. В компании воспоминаний об Ицике. Его мужской запах все еще чувствуется в комнате, его силуэт – в кресле напротив нее.

Она думает, о чем они с Ициком могли бы поговорить те несколько минут, до того как тати прекратил башоу. Рейзл могла бы спросить, почему он согласился на встречу с ней, ходил ли он на другие башоу, или это его первое, всегда ли он верит в дер Башефера или иногда сомневается, помнит ли он своего отца, который, как сказала сваха, умер, когда Ицику было шесть.

По крайней мере, тати не станет новым отцом Ицика.

* * *

– Фравус? – спрашивает мами у тати громким шепотом. – Зачем ты его прогнал?

– Защищаю нашу тохтер! Если такое не пресечь, если он уже снимает шляпу, дальше он нас только опозорит!

– Позор? Позор – это прогнать хорошего мальчика. Она с твоей защитой останется старой девой! Мало того что Мойше не женат, теперь еще и она? Люди поймут, если у нее свадьба будет раньше Мойше. Это не так страшно. Но если ее не будет вообще, Гитти тоже останется непристроенная.

– Мами, успокойся. Пойдем выпьем чаю, – тати двигается к кухне.

– Найн! – гневно шепчет мами. И направляется к Рейзл, которая по-прежнему неподвижно сидит за столом.

Рейзл никогда не выйдет замуж, теперь она в этом уверена. Она решила. Больше никаких башоу. Никаких знакомств. И этот ужас она не будет обсуждать ни с Подгорец, ни с матерью.

Но мами смотрит на нее уверенно, чуть прищурившись. Как всегда, она каким-то жутковатым образом знает, что чувствует Рейзл, видит ее отчаяние и отгоняет его прочь.